Неизвестная Женская Библиотека

Мать не может выговорить имя дочери, хотя оно совсем простое: Наташа.
— Н-н... талька-а! — кричит она на весь двор. — Т-талька-а! Д-мой! Пр...ра!

Понять крайне трудно, но Талька понимает, упрямо гудит:

— Не пойду!

— Дрянь! — неожиданно четко выплескивает мать. Впрочем, ругается она всегда членораздельно.

— А ты потаскушка и перетаскушка! — вмешивается какая-нибудь соседка, защищая девочку.

Жалеть-то ее все жалеют, иногда подкармливают. Но не любят, нет. Лину, когда она приехала в этот дом, сразу предупредили:

— К себе Наталью не води, она ведь долгорукая! И не заметишь, как стащит чего.

Лина не водила. Конечно, не потому, что боялась «долгорукости» Талькиной, а просто из брезгливости, из боязни за Настеньку: не подхватила бы какую болезнь. Уж очень страшное впечатление от Талькиной одежды. Поэтому Лина ограничивалась тем, что изредка выносила на улицу стряпню да как-то подарила Тальке детскую книжку. А что еще она могла сделать? Сама только-только вырвалась из тисков бюллетеней, устроила Настю в ясли и нашла хорошую работу...

Судя по Талькиной беззубости, ей лет семь. Оставшиеся зубы у нее все время болят. Лина несколько раз заставала девочку в такой позе: сожмется в комочек, бьет себя по щекам и тихонько, в нос, выпевает нечто баюкающее: у-у-у, у-у-у!

— Опять зубы? Ну что это: почему так часто!

— От конфет.

— Разве ты ешь много конфет? — удивилась Лина.

— А то ж! Мужики маме приносят, а она все мне, чтобы не мешала.

Однажды Лина не выдержала и повела Тальку к зубному.

— А меня не положат в больницу?

— С зубами — нет. А ты что, лежала?

— А то ж! С почками. Мама долго меня не забирала — знаешь, как скучно там было.

— А потом забрала все-таки?

— Даже через милицию! — с гордостью объяснила девочка.

Бормашину она перенесла вполне спокойно.

— Ты молодец! Больно было? — спросила Лина по дороге.

— Можно терпеть. С почками не сравнить. — И мечтательно добавила: — Поспать бы сейчас, пока ничего не болит. Хоть бы мамы дома не было!

— Пойдем, у нас поспишь, — решилась вдруг Лина.

— У вас? Но ведь у меня полная голова... — Она тут же пожалела о сказанном, потому что увидела колебание на Линином лице, торопливо предложила: — А если я голову платком? Ведь можно?

— Пошли!

Когда девочка выспалась и поела, Лина дала ей поиграть живую черепаху, которую недавно купила Настеньке, а сама принялась готовить ужин. Она и оглянуться не успела, как подарила эту черепаху Тальке — выпрашивать та умела. Но и радоваться тоже: спрятала ее под платьем на груди, заглядывала туда через вырез и приговаривала:

— Толстенькая моя, все понимает, полосатенькая!

— Смотри: корми ее одуванчиками!

— А то ж!

Лина сходила в ясли за дочерью и, уже подходя к дому, услышала: кто-то скулит в ящиках за обувным магазином. Заглянула:

— Талька!

Та продолжала реветь.

— Что случилось? Опять зубы?

— Дядя Слава... ых... ых... продал Жанну на вино!

— Какой Слава? Какую Жанну? — опешила Лина.

— Ну, черепаху, я ее Жанной назвала. На вино! Я не успела ей даже тапочки сшить. Только один успела.

— А кто этот Слава? Я знаю его?

— Сама в первый раз вижу-у...

Лина предчувствовала, что Настенька из солидарности тоже вот-вот заплачет, поэтому предложила:

— Не плачь! Мы тебе другую купим.

— Купим, — охотно подключилась Настя.

— Зачем? Все равно пропьют, — здраво рассудила Талька, вдруг вскочила и убежала куда-то.

После этого случая дня четыре Лина ее не встречала. На пятый день девочка пришла сама. Потопталась.

— Теть Лин, можно у вас... — И быстро-быстро заговорила: — Можно у вас поночевать? А потом мама вернется и сто рублей заплатит.

— Какие сто рублей? Что случилось?

— Самое грустное, — ответила Талька, задирая кверху подбородок, чтобы хоть как-то сохранить гордый вид.

— Боже мой, ну что? Таля?

— Самое-самое грустное.

— Да ты можешь сказать, что именно?

— Я на ухо вам. — И она, косясь на Настю, подтянулась на цыпочках к самому уху и едва слышно выдохнула: — Маму посадили!

— Это правда? На сколько? За что? — Лина задавала эти вопросы бессознательно, как бессознательно стала тут же наливать воду, чтобы мыть Тальку.

— Сейчас я тебя вымою с ног до головы!

— А ты не отдашь меня в детдом?

— Куда?

— Ну, все говорят: детдом, детдом! Вымоют, мол, и в детдом отведут. А я там помру.

— Что?

— А то ж! Ведь почки-то у меня...

— Кто тебе это сказал?

— Соседки: теть Валя и теть Тося. Еще говорят: какой-то боушко есть, на небе, что ли, он маму накажет. Какой это боушко?

— А ты соседей не слушай! — сказала Лина, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Не слушай! — повторила Настя. Она была в восторге от появления Тальки и все время суетилась возле нее; стараясь чем-нибудь угодить.

Пока Талька плескалась в воде, Лина поставила чайник и принялась искать одежду. Нашла те самые платья, которые когда-то в счастливом бреду купила для Насти-школьницы. Пока они велики даже Тальке. Одно подшила — пожалуй, подойдет.

Девочка недоверчиво принюхалась к обновке:

— Теть Лин, чем это пахнет? Больницей?

— Ничем не пахнет, по-моему.

— Ага, так в больнице-то тоже ничем!

Лина, заваривая чай, тут же попыталась осмыслить Талькину систему запахов. Видимо, все чистое она воспринимает как пахнущее больницей. Почему? Потому, что больница для нее — идеал чистоты? «Непросто все это», — сказала она себе, разливая чай.

— А чай сладкий?

Лина повернулась к Тальке и теперь впервые ясно увидела ее лицо, точнее — ее вымытое лицо. Когда грязь сошла с него, проступила такая бледность, такая прозрачность, такая истощенность, что никакое гордое выражение глаз не могло это прикрыть. Лина испугалась!

— Тебе плохо? Голова не кружится?

— Не кружится? — вторила заботливо Настя.

— Нет. Чаю я хочу.

— Вот твой стакан, пожалуйста.

— А можно... сладкий? — робко спросила Талька. Лина спросила в ответ:

— Какой же еще может быть чай?

— Как это какой?! Сладкий, немножко сладкий и несладкий. Я больше всего люблю сладкий.

«Еще одна система, придется вникать».

У Лины появилось какое-то странное ощущение, что она не знает жизни, хотя в последние два года она только тем себя и утешала: «Ничего! Зато теперь я знаю жизнь».

Талька, видно, следила за Лининым лицом. Увидела на нем тоскливое выражение, настороженно спросила:

— Тебе грустно? Или ты от меня устала?

— Что ты! Суббота — много было домашней работы. Но я вам почитаю сейчас.

— Про Буратино! — потребовала Настя. И Лина принялась читать про Буратино:
— ...по дороге кот и лиса незаметно переоделись разбойниками и напали на него!

— Как это так? Шли вместе... Он что, дурак, не понимает как будто, что это не разбойники?! — возмутилась Талька.

Лина растерялась:

— Понимаешь... Буратино был очень доверчивый.

— А то ж! Жизни-то не знает.

Настя уважительно посмотрела на Тальку. Лина продолжала читать, а сама думала про относительность всего на свете. По сравнению с миром, откуда пришла сюда Талька, мир Лины — такой хрупкий, без запаса сил и здоровья — стал казаться ей чуть ли не оплотом благополучия. Хотя можно сначала сравнить своих благополучных знакомых с собой, а потом — себя с Талькой. И при этом невозможно сопоставлять первое сразу с третьим. Но некогда много думать об этом.

Не задумываясь, почти бессознательно, Лина в следующие дни занималась устройством Тальки в садик, оформлением документов на опекунство и перешиванием для нее своих старых вещей. Если бы она стала рассчитывать свои силы, думать о денежных затратах, она бы, конечно, увидела, что делает глупость, берет непосильную ношу на свои плечи. Но в том-то и дело, что она не рассчитывала, действовала бессознательно. Она и сама не могла вразумительно объяснить, почему взяла девочку. Из жалости? Из оригинальности? Потому что в детдом нельзя? Ответы подсказывали, но она отрицательно качала головой. Да просто взяла, и все!

— Если бы к тебе девочка сама пришла, ты бы ее выгнала, что ли? — объясняла она соседке.

— Ну, это как сказать! На ловца и зверь бежит! Почему-то ко мне не приходят девочки и не просятся. Именно к тебе вот.

«На ловца», — это про удачу. Но ведь в самом деле удача! Всегда мечтала иметь много детей, а тут счастье в руки: девочка славная, самостоятельная. Соседка не унималась:

— Всем ведь не поможешь.

— Я и не всем. Но одному-то человеку можно помочь.

— Угу, во вред себе. Уж теперь ведь никогда замуж не выйдешь. Не помогут и глаза твои... фиолетовые.

— Не в муже счастье.

— А в чем?

— Наверное, в нас самих.

Не объяснять же ей, что чем труднее Лине стало вести хозяйство, стирать, готовить, тем больше радости от успехов девочек, от их любви! Такие вещи человек либо постигает на собственном опыте, либо не постигает.

В этот же день произошел еще один разговор на тему «ловца» и помощи. Неожиданно прикатила известная всему городу журналистка, прославившаяся статьями на темы морали. Лина испугалась: придется давать интервью! Но вместо этого журналистка робко попросила:

— Знаете, можно мне сшить пальто для вашей девочки?

— Что? Нет-нет.

— Я хорошо шью, спросите хоть у кого.

— Не в этом дело... Ну ладно, но... — растерялась Лина.

Та вдруг взяла Лину за руку и сентиментально сказала:

— Спасибо! А то я пишу статьи, а какое право имею писать их, если сама-то никогда ничего... для таких вот детей!

Она принялась измерять Тальку, а через неделю действительно привезла какое-то невероятное пальто: все простроченное, с изящным вензелем, с вязаным капюшоном. Талька, однако, не очень радостно благодарила: за последнее время вся цивилизованная одежда свалилась на нее почти враз, и она была слегка оглушена этим.

Зато во дворе пальто наделало много шума, в нем увидели почему-то вызов:

— Ты и мать родную забудешь в новой одежде!

— Небось всю работу домашнюю на тебя свалила, вот и прикрывается польтами-то!

Девочка прибежала домой в слезах, и Лина долго успокаивала ее, а вечером вышла вместе с нею и Настей. Соседки внимательно следили за ними: шу-шу-шу! Потом одна подошла и сообщила, что в магазине есть сгущенка. Другая подошла и елейно спросила:

— Теперь нянька-то своя? — и с жалостью поглядела на Тальку.

Лина спокойно ответила:

— Вам за закуской некого стало посылать? Понимаю.

Чувство своей правоты, которое пришло к Лине сразу после рождения Насти, сейчас еще прочнее утвердилось в ее душе.

Тем более, что Талька жадно тянется к знаниям, особенно книжным:

— А как правильно: сервиз или сюрприз? Особенно ее интересуют стихи, их секрет волнует.
— А почему у Насти все так получается? Имеется в виду — когда Настя читает наизусть, Лина объясняет:

— Это рифмы: похожие слова. Муха-муха-цокотуха... Поняла?

— Да-а, — тянет она и вдруг увереннее добавляет: — Кто там? Сто грамм!

Лина в нерешительности молчит. Талька конфузится, открещивается:

— Нет, это не то...

Такое открещивание всегда радует. Однажды девочки смотрели какой-то альбом по живописи. Скоро к Лине на кухню донесся Настенькин голос:

— Это тетя в темноте... Это мадонна...

Лина не сразу догадывается, кто такая тетя в темноте — наверное, женский портрет на темном фоне. Тальке непонятно другое:

— Кто? Ма... мадонна?

— Мадонна — это богоматерь, — резво поясняет Настя, подражая интонациям мамы.

Талька испуганно смотрит на нее, потом кричит:

— Ты чего! Теть Лин, а Настя матерится!

Лина радуется этому возмущенному тону. Девочка выскользнула из своей прежней жизни, как мячик из воды, и не хочет никаких напоминаний. Иногда кажется, что она в самом деле все забыла.

На днях в садике сказали, что Талькин рисунок отобрали на городскую выставку. Лина захотела посмотреть его и увидела... черепаху! Большая черепаха и два черепашонка, неуклюже, именно по-черепашьи, вытянув шеи, медленно ползут по пустыне. Липа даже поискала: за счет чего же получилась эта замедленность? За счет больших ног? Или — из-за пустынности пейзажа? Непонятно. Она спросила:

— Это черепаха Жанна?

— Какая Жанна? Это же Тортилла из «Буратино»! Какая-то Жанна...

Лина, конечно, не стала напоминать. Они шли втроем домой и разговаривали о том, что нужно купить хорошие краски и бумагу, что Талька станет учить рисовать Настю, что приятно будет сходить на эту выставку детского рисунка, что... Вдруг какая-то фигура, знакомая Лине, но не узнанная сразу, появилась на противоположной стороне улицы. Талька бросилась туда и дико, пронзительно закричала:

— Ма-ма-а! Мамочка-а!!!

Но это был мужчина. Он ошарашенно поглядел на девочку и почему-то повернул в обратную сторону. Лина растерянно стояла и молчала, а Настенька стала звать:

— Таля! Таля, иди сюда!

Талька вернулась. Она плакала навзрыд, а Лина не знала, что сказать.

Так они шли по улице, но никто ничего не замечал, никто не обращал на них внимания. Да и было уже темно.