Неизвестная Женская Библиотека

Сначала был слух, потом его подтвердила Галина Осиповна. В семье Пумырзиных забеспокоились не на шутку — значит, появился в городе еще человек, который лично знал «товарища N».

Борис Васильевич в 1978 году считал себя уже единственным, знавшим «товарища N», и вдруг позвонил брат и ломким старческим голосом сообщил:

— Значит, отныне не только ты!

У Бориса Васильевича от волнения синяя полоса пошла перед глазами: на стене синяя полоса, на хлебе синяя полоса, и на лице жены, и на лице сестры жены — все та же полоса. А впрочем, семьдесят девять лет, сосуды ломкие, чего от них ждать. По сравнению с братом, хотя они и близнецы, Борис Васильевич просто молодой человек. Конечно, он не был на том лесоповале, где Алексей Васильевич набрался сомнительных, да что сомнительных — бредовых, прямо скажем, историй про нашу историю.

Однажды появился какой-то сумасшедший, утверждавший, что он освещал «товарища N» прожектором, когда тот выступал на митинге, причем сумасшедшие подробности приводились: будто бы в свете прожектора над головой «товарища N» образовался ясно всеми различимый нимб, и это самым натуральным образом ввергло в состояние почти гипнотическое всех, кто был верующим... Самое смешное, что в обкоме этому дураку поверили, он даже два раза выступил по телевидению, но потом вдруг стал ходить по улицам и с видом гида объяснять прохожим, в каком доме жил «товарищ N», а в каком — работал. Только тогда его увезли на Банную гору, где он продолжал делиться своими безумными фантазиями о встречах с «товарищем N», его женой, его детьми и даже внуками, одного из которых он собственноручно водил в зоосад. И там его выслушивали вполне доверчиво, потому что это был распространенный вид сумасшествия — считать себя близким человеком самому «товарищу N».

— Не переживай! Переживая, ты ослабляешь себя как организм! — говорила жена. — Все равно жив еще Петухов, жив и Власенко, так что одним меньше — одним больше...

У жены был склероз, и она забывала временами, что Петухов хотя и видел «товарища N», но не разговаривал с ним, как Борис Васильевич, а просто наблюдал «товарища N» на расстоянии в добрых десять метров. Да и что наблюдал-то! Как «товарищ N» прошел по коридору, сам набрал кипятку в графин и вернулся в свой кабинет. Так можно и Валерию Самойловну включить в число соратников, ведь она тоже видела «товарища N», правда, на расстоянии уже в двадцать метров! Но слава богу, здесь это понимали — расстояние между Борисом Васильевичем, и этой когортой «вспоминателей». Их даже никогда не приглашали с выступлениями на радио и телевидение.

И хотя Борис Васильевич никогда не рассказывал анекдоты, на этот раз он не удержался, чтобы не напомнить при Галине Осиповне нечто вроде былички. Две старухи говорили о своем здоровье, и одна пожаловалась на память — забыла, как зовут Карла Маркса. Другая возмутилась: как можно забыть! Карла Маркса зовут Фридрих Энгельс.

— И вы, Галина Иосифовна, не передавайте этому, этому...

— Опять вы за свое! Осиповна я, сколько можно говорить!

Она просила с некоторых пор называть ее не Иосифовной, а Осиповной, но Борис Васильевич так не любил ее... ее Васеньку?., нет, Витеньку? — в общем ее сына, который собирал и изучал анекдоты. Он был фольклористом. А между тем эти анекдоты... Вдруг Борису Васильевичу показалось, что по улице идут к дому плечистые чужие люди с разрешением на арест... Арест в свое время миновал его, но страхи не миновали, нет. Потому что выступать с воспоминаниями о «товарище N» тогда можно было только в связи с огромной дружбой, которая якобы была между ним и Иосифом Виссарионовичем. И он однажды все-таки выступил со своими воспоминаниями, и вскоре взяли брата Алешу, жена которого потом утверждала, что произошла простая путаница, ведь они были так похожи — близнецы. Теперь, когда судьба у одного сложилась так, а у другого — по-другому, их нельзя было назвать даже далекими родственниками — настолько разошлись их черты, некогда сходные.

Борис Васильевич старался — помогал и с продуктами и в работе. Постарался в свое время, чтобы к юбилею брата всем наградили: писал письмо в Министерство авиации, добился звания почетного авиастроителя, но Алеша словно не замечал этой помощи, всегда с радостью сообщал какие-то неприятные открытия. Мог позвонить после десяти вечера и спросить: помнит ли Боря Фимку?

— Обвинили в том, что он высказывал бухаринские идеи — да какие идеи он мог еще высказывать, если все тогда учились по учебнику Бухарина!

У Бориса Васильевича силы были на счету: вдруг позовут выступить с воспоминаниями, а у него давление или сердцебиение — так что в десять часов нужно ложиться и спать. Он не встревал в сложные споры при свете ночника, когда ломкие тени по комнате стлались как соглядатаи из иного измерения, нет, он клал трубку и ложился отдыхать.

Пять лет назад, когда умер главный «вспоминатель» — Павленков Александр Александрович, который пользовался приоритетом в этом вопросе, потому что встречался с «товарищем N» дважды, а Борис Васильевич — один раз, позвонил снова Алешка и сказал:

— Ну все! Теперь ты будешь придворным вспоминателей!

— Что за бред! Откуда ты взял такую формулировку?

— Как? Ты разве не знал, что Павленкова звали придворным вспоминателем!.. Почему ты не хочешь понять, что это все уже реальность?

— Наша чистая советская реальность в твоих грязных антисоветских ощущениях, — начал возмущаться Борис Васильевич, но потом вспомнил, что теперь он — ценность для родной области, и решил беречь себя для публичных выступлений.

На одном из таких выступлений (у внука в институте) он и узнал эту новость о появлении некоего революционера, который вместе с «товарищем N» ехал на митинг в одном вагоне! Сюда перевели работать сына революционера, с семьей которого старик не расставался. Галина Иосифовна обещала устроить очную ставку, и жена Бориса Васильевича села на телефон и сидела мертво, как диспетчер, через каждые 15 минут передавая мужу трубку, пока не заболело сердце, и тогда она легла. Так ничего пока и не добились — знакомство казалось почти невозможным. А так хотелось узнать, насколько здоров соперник, выступает ли он с воспоминаниями.

Лидия Яковлевна, сестра жены, девочкой на их свадьбе она вручала им подарок — духи — и пыталась сказать нечто вроде тоста:

— Поздравляю вас с этим, с этим!..

Теперь она состарилась, похоронила мужа и жила с ними, любя их детей и внуков. Она сильно погрузнела за последний год, и уже мало выходила, но когда сестра болела, стряпала вместо нее, старалась заменить. Сегодня она напекла гору этих, ну — этих... А газ выключила с трудом, звонила газовикам, чтобы пришли смазать краны, пришел мужчина и сказал, что смазывать нечего: все нормально, даже мягче, чем нужно. Потом он вдруг отозвал Бориса Васильевича и сказал ему шепотом: мол, руки слабые у старушки, тут не он, а врач может помочь, а может быть, и врач уже не сможет...

— Ничего, бывает и хуже, — сказала жена, когда Борис Васильевич пересказал ей слова газовика о руках.

Это тоже была не простая, а значимая лексическая единица в их семейных обрядах. Когда-то до войны они дружили с председателем горисполкома, у него было курносое приятное лицо (были такие приятные лица у руководящих работников тогда — под Кирова). Он все повторял в трудных ситуациях: ничего, бывает и хуже. Потом он застрелился, и жена Бориса Васильевича сказала, что, видимо, в то время для него хуже уже быть не могло...

Значит, вот и у Лидии Яковлевны силы ушли из рук — но бывает и хуже... То-то Борис Васильевич замечал, что почерк у нее стал такой странный — будто гарцует. А тут еще общая беда — появление нового старого революционера!.. Как это всех выбило из седла: синяя полоса у Бориса Васильевича, сердечные недомогания у жены, руки отказали окончательно — у Лидии Яковлевны. Однажды, когда Борису Васильевичу было только семнадцать, он написал поэму и передал ее своей соседке — в Питере все было. Соседка была тоже семнадцати лет и вместе с ним сходила на несколько собраний.

— Что-то я вас знала за более серьезного человека, Боря! — ответила она.

А через два дня один знакомый парень рассказал по секрету Боре и Алешке, как он ей за пазуху лазил. У Бори тогда ослабели руки, и он потом с неделю ничего не мог делать — не держалось в руках. А два года назад, когда случилось быть в Ленинграде, нашел ее телефон и позвонил:

— Вам Боря Пумырзин позвонил. Помните его?

— Был такой, — ответили ему.

Борис Васильевич повесил трубку. Был такой. А как еще сказать, если прошло столько лет... Может, я уже мертв — у мертвецов тоже растут волосы и ногти!.. Ничего себе, поездочка в Ленинград, город юности. Если бы Алешку не назначили в Пермь на самолетостроительный завод!.. А Борис тогда без него не мог, поехал следом. Близнецы часто так держатся — вместе. Да судьба с этим не посчиталась. У этой соседки Леночки были странные глаза — серые, с вызовом. Он так и писал в своей поэме: серо-смелые глаза! Не сохранил даже карточки Леночки, но, впрочем, сейчас, когда она окрасилась бы в синий цвет!.. Синяя полоса все ширилась и ширилась. Борис Васильевич пошел в спецполиклинику.

И встретил там Власенко!

Борис Васильевич слышал, что три месяца назад у него был инсульт, после чего сильно повредилась память, но не знал, верить или нет. Дело в том, что Власенко был не то, чтобы враг, но из тех, кто не раз портил жизнь Борису Васильевичу. Когда-то они дружили, вместе выступали с воспоминаниями о «товарище N», потому что Власенко тоже встречался с «товарищем N», но сразу предложил Борису разделить функции: сам рассказывал о «товарище N»-философе, а Борис — о «товарище N»-человеке, его бытовом аскетическом поведении, его веселом характере. Однажды, когда красавице Инге Власенко должны были делать операцию (рак груди), Власенко пришел к Борису совершенно потерянный, в разных ботинках, но даже не замечал этого.

Борис Васильевич понял, что надо помочь:

— Ты мне уступи свою часть, а я тебе сделаю все, что возможно, и даже то, что невозможно! Вместе с воспоминаниями свою часть «товарища N»? А?

Власенко только рукой махнул, а Борис Васильевич разбился: в Москве согласился один знакомый хлопотать (ему Борис Васильевич потом помог устроиться в институт марксизма-ленинизма), и Инге скоро сделали удачную операцию, она жива до сих пор, только стала несколько плоскогрудой, но разве это при современной моде так уж заметно?

А Борис Васильевич стал распространять слухи, что родители Власенко во время войны были в оккупации — этого оказалось достаточно, чтобы того перестали приглашать с воспоминаниями, и Борис Васильевич в своей картотеке заменил кличку «Равный» на «Бывший». И теперь эта встреча в поликлинике, Инга с ее красивыми до сих пор глазами — может, они красивы, потому что по ним идет та синяя полоса? Борис Васильевич нагнул голову, чтобы полоса искосилась на лице Инги, но глаза по-прежнему синели.

— Ночью был приступ, а у врача он сказал, что ничего не беспокоит! — возмущалась Инга иронически-светским голосом. — Надо было в 60 лет сделать операцию. Все сделали в госуниверситете: проректор сделал, ректор сделал...

— И он сделал? — переспросил Борис Васильевич, чтобы подольше участвовать в разговоре, чтобы самому убедиться в «беспамятстве Власенко».

— Ну Гёте вообще жил до 79 лет, — тараторила Инга. — И любовниц имел, жил активно...

— Давайте не будем понимать активность так узко, дорогая Инга, — сказал Борис Васильевич...

— Но это не жизнь, а какое-то существование!

— Даже существование лучше несуществования, — продолжал спорить Борис Васильевич.

— Тем более, что мы не знаем, что такое несуществование — вдруг оно лучше, и именно поэтому оттуда никто не вернулся? — начал Власенко.

Борис Васильевич вздрогнул: враки все про инсульт! Нормален он, как... этот... этот... И те же манеры старого профессора, историка, дамского угодника. Вот он с утонченнейшей улыбкой обратился к Инге:

— Может, ты, дорогая, одна зайдешь в кабинет?

— Ну! Я! У меня, что ли, предстательная железа! — иронично воскликнула жена.

Власенко поглядел в глаза Борису Васильевичу, как бы ища понимания: мол, женщины, мой друг, чего с них взять, они неизменно вот такие. Но именно в это время Борис Васильевич поверил в маразм соперника: тот бы никогда с ним так не переглянулся — с тех самых пор...

«Это уже не он, а тень его», — подумал Борис Васильевич. И вечером он заменил в своей картотеке кличку «Бывший» на «Тень».

— Что тебе сказал врач? — спросила жена, по лицу которой все так же шла широкая синяя полоса, мертвящая лицо.

«Ингу она не делала мертвой, а наоборот...» И тут Борис Васильевич в свете этой синей полосы увидел свою свадьбу: жена там была восемнадцатилетней, и ничто не портило ее, даже затравленные взгляды Алешки, которому она тоже нравилась... Полоса словно помогала вспоминать. Тот день, 9 ноября, когда он впервые видел «товарища N», тоже сразу предстал перед глазами.

— Мы можем национализировать ваше предприятие, но знаете ли вы, где добывать сырье? — «Товарищ N» обратился прямо к Борису Васильевичу. — Знаете ли вы бухгалтерское дело?

— Нет.

— А подумали ли вы, как увеличить выпуск продукции?

— Нет.

Делегация рабочих вышла из Смольного, и Борис сразу забыл о «товарище N», о работе. Он шел на свидание, думал о свадьбе, Алешка мучился и то напивался, то спал по двое суток и не ходил на работу и, конечно, не принимал почти никакого участия в октябрьских событиях...

— Так что тебе сказал врач? Боря! — спросила Лидия Яковлевна, вытирая пыль с портрета «товарища N» — руки ее рванулись в сторону, и портрет чудом остался цел, провисев в воздухе и не упав до той секунды, когда Лида спохватилась и подхватила его.

— Массаж назначили, — ответил Борис Васильевич, — Власенко там был...

— А-а, любимый враг, — начала Лидия Яковлевна, относившаяся с симпатией к Власенко.

Надцать лет назад, нет, даже дцать лет... Тогда Власенко работал в архивах, статью о местной подпольной организации писал, наткнулся на такие материалы, из которых выходило, что знаменитый местный революционер С., живущий в почете, выступающий перед пионерами, в свое время был талантливым деятелем охранки. Потом это подтвердилось другими документами, но Власенко вызывали в обком и объясняли, что воспитывать можно только на положительных примерах — на отрицательных не воспитывают, мол, если сейчас раскрыть правду, что подумают те пионеры, перед которыми С. так часто выступал.

Власенко сдался, отмолчался, но у Бориса Васильевича дома начал возмущаться, что на лжи тоже нельзя воспитывать. А все Лида, Лидия Яковлевна, которая поила всех слишком крепким кофе!.. Власенко даже анекдот вспоминал на эту тему: пионерам рассказывал старый революционер, как дело было, но то ли слишком стар стал, то ли еще чего, только закончил вдруг описанием конкретного боя: «Мы окопались на опушке, а пушки поставили на сопке — как дали, так и покатилась красная сволочь!»

Борис Васильевич выслушал это с непроницаемым видом, как и положено идеологическому работнику, а Лидия Яковлевна начала что-то про попугая, которого можно научить произносить имя божье, но — когда его схватит кошка — он закричит своим голосом. Какая кошка, кто схватил? Тогда Борис Васильевич не понимал, что она имела в виду старость. Как она схватила того же Власенко — из человека он превратился в такое тело, которое двигается и кому-то помогает, а кому-то мешает. Да кому помогает? Ну, как же — Инге, в городе с продуктами так, говорят, неважно... А Власенко с Борисом Васильевичем мечтал дожить до тысяча девятьсот восьмидесятого года, когда обещали коммунизм.

Отложив на неопределенное время поиски знакомства с новым очевидцем «товарища N», Борис Васильевич усердно ходил на массаж. Массажистка, разминая ему спину, шептала про брюки для сына, которые пока не на что купить, потому что двойняшкам нужны срочно сапоги, а дочери зеленые глаза для лягушки. Борис Васильевич решил, что один из них все равно нормальный, и спросил:

— Для какой лягушки?

— Для макраме. Макраме она занимается.

Борис Васильевич вспомнил тех двойняшек — себя и Алешку, когда революция все так взвихрила, а ему казалось, что счастье само идет в руки, но Алешка захотел учиться, и когда на съезде комсомола Владимир Ильич призвал учиться, учиться и еще раз учиться, Борису казалось, что Алешка и Ленин где-то за его спиной договорились между собой — против него, Бориса...

— А я вас по телевизору видела. Правда, что вы знали «товарища N»?

— Да, я разговаривал с «товарищем N». В Смольном.

— Был бы он жив, совсем другое бы было... Давно коммунизм бы понастроили.

Он стал объяснять несчастной темной женщине, что — живя бедно — очень легко стать антисоветчиком, ведь никто не велел рожать четверых детей — мало ли, что в газетах призывают, это же к идеалу призывают, без идеала нельзя, но вы же не маленькие — должны понимать, что он для того и идеал, чтоб к нему стремиться, а вы — раз! — приблизились вплотную. Вот и получили то, что получили...

— Расслабьтесь! — призвала массажистка.

И он перестал увещевать. Время его жизни рывками промелькнуло перед ним: раз! революция, раз! нэп, раз! культ, раз! война... На войну он не попал, была бронь, но у Лидии Яковлевны контузило мужа, помогали выходить, но в сорок девятом он умер, и Лида переехала к ним. Вскоре вернулся из лагеря Алешка, была вечеринка, кто-то читал знаменитую тогда эпиграмму:

И было так. Сапожник родом
Влез на высокий пьедестал.

И стал народ врагом народа.

А он один народом стал.

Выпивший Алешка стоял на коленях, умолял повторить, и повторяли, и происходило что-то сумбурное, можно было говорить обо всем... И все это, однако, в прошлом, а в настоящем синяя полоса перед глазами...

— Расслабьтесь!.. Вот, хорошо. А если в Москву написать, что у нас нет в магазинах овощей, что авитаминоз?..

— Что-о? Да если вы напишете, что авитаминоз, нас запишут в слаборазвитые страны, мы в ООН мало прав будем иметь.

— Расслабьтесь! Еще. Вот так... А еще вам нужно пояс этот купить: от радикулита, американский. Когда по радио говорят: давление падает — надевайте, когда температура падает — надевайте, когда настроение падает — тоже.

— Спасибо за совет!

— На здоровье! А молоко у нас так разбавлено, что ведь и стакан не марается даже. У первого секретаря, говорят, образование шесть классов...

— При чем тут образование! — вскрикнул Борис Васильевич, у которого тоже было шесть классов.

Борису Васильевичу в тот день, 9 ноября по новому стилю, «товарищ N» показался, конечно, умным, но ведь тогда много было разных умных людей, которые выступали перед народом. Кроме того, Борис разглядел желтое от недосыпания, с веснушками, лицо «товарища N», проседь в его рыжих усах, глубокие морщины под бровями, на веках — не хотелось вскоре стать похожим на этого пожилого, пусть и мудрого, но потрепанного революцией человека. Лишь потом, когда Борис Васильевич повзрослел и к тому же прочел про «товарища N» так много, тот день встречи высветился в жизни Бориса Васильевича, стал вспоминаться как самый счастливый и ключевой день как в жизни страны, так и в жизни его лично.

Дома невестка мыла пол в его кабинете, а это означало, что приходящая убирать тетя Валя опять запила. Борис Васильевич слушал сварливый голос своей невестки, кандидата экономических наук, преподавателя университета, и думал, что, может, она по привычке говорит сварливым голосом, а на самом деле преисполнена добрых чувств. Он замечал, что у преподавателей вузов и учителей обычно с возрастом голоса становятся сварливыми. Но нет, и содержание речей тоже было... крамольным.

— Писать новые воспоминания! Сколько нужно усилий, чтобы сохранить то, чего никогда не было.

Борис Васильевич почувствовал, как невестка захлопнула раскрытый им на 47-й странице том «Рассказов о «товарище N». Пыль вытирает. Лида, Лидия Яковлевна, защищает его, но как-то нелепо, по-старушечьи:

— А Власенко, помните, говорил, что Боречка такой самоотверженный, он умрет не иначе, как во время выступления.

У Бориса Васильевича так сильно упало настроение, что он заперся в туалете и надел там пояс, купленный по совету массажистки в киоске спецполиклиники. Вышел на балкон. Солнце словно раздробилось — блестит точками золота в мокрой листве. Откуда такая бездуховность в этом поколении? Как будто не с кого им пример брать — со своих родителей. Впрочем, кто родители-то? Сын женился на дочери торговых работников, и она теперь над своей матерью сильно работает: воспитывает старушку. Стучать приучает, когда та желает войти к дочери. Много чего хочет добиться. Борис Васильевич вспомнил отца невестки, его дремучесть, он, например, верил, что права (шоферские) и сны как-то связаны. Если он видел во сне свежую рыбу, обязательно в тот же день права проколют. Потом после рыбных снов он вообще не выезжал на своей машине... Теперь давно уже никуда не выезжает, сидит в параличе как заспиртованный, двигаются только кисти рук и язык...

— Там Инга Власенко звонит. А мне пора уходить.

«Не повезло Виктору, — привычно подумал Борис Васильевич. — Эти дети эти... этих... торговых...»

Он прошел сначала в уборную, потом взял телефонную трубку, не забыв отметить, что невестка навела образцовый порядок. Инга сразу то ли кричать, то ли ерничать:

— Как вы, старики, медлите! Как вы тянете! Надо было ему сразу делать операцию, Боренька! Я ему говорила. В госуниверситете все сделали: ректор сделал, проректор сделал давно...

Борис Васильевич заметил, что Инга повторяется, хотя она не так стара — ведь на десять с лишним лет моложе мужа, в то время как Борис Васильевич в восемьдесят лет преодолел синюю полосу — солнце на балконе он видел раздробившимся на золотые куски, отраженные в мокрых, зеленых, а не синих листьях. Массаж плюс американский пояс.

— Да ты приезжай, Боря, приезжай скорее! — вдруг расплакалась Инга, и голос ее стал тонким, детским.

Он понял, что это смерть. И хотя Инга выразила эту мысль нелепо, по-стариковски, стараясь не говорить о самой смерти, повторяя одно и то же в разных сочетаниях слов. Борис Васильевич сочувствовал старости, гордясь своей бодростью. Он знал, что секрет бодрости в нужности всем в интеллектуальной работе. Сколько он читал о «товарище N», сколько сам писал!.. И хорошо, что Власенко вовремя отдал ему свою часть, иначе сейчас унес бы все в могилу, а так это останется людям.

Борис Васильевич взял такси. Когда он вошел, младшая дочь делала Инге укол в руку, кто-то возился на кухне — Борис Васильевич чувствовал, что лицо знакомое, но — как ни силился — не мог вспомнить, кто же эта женщина есть. Да что женщина, когда уже надцать лет, как он не мог вспомнить своих бабушек, а были две бабушки, любили его. Алешка, наоборот, к старости стал свое детство ясно видеть, у кого, значит, как... Борис Васильевич понял, что боится смотреть в лицо покойного друга, и тут Инга сказала, что его нет — увезли в морг, панихида будет в университете, оттуда и вынос.

— Нужно телеграмму отбить Пете, — она сунула Борису Васильевичу записную книжку и подвинула кресло поближе к телефону, после чего ушла куда-то, кажется, завешивать зеркала в спальне черным.

Борис Васильевич не мог вспомнить, кто такой Петя. Он представил, что в мозгу зажглась электрическая лампочка, маленькая такая, как точка, и она бегает по всей голове, ищет связь имени «Петя» и конкретного человека с неповторимыми чертами лица, с особенным голосом, который знаком Борису Васильевичу. Такой методе недавно научил Бориса Васильевича внук, который ходит к ним заниматься на гитаре. Дело в том, что в квартире сына слишком жаркие батареи, и гитара быстро расстраивается, буквально за два дня. Вот и висит она у Бориса Васильевича, а два раза в неделю приходит Петя. И тут лампочка вспыхнула: Петя был внук Власенко, учился в МГУ, еще радовались, что одинаковые имена... Он продиктовал телеграмму по телефону, потом увидел журнал «Семья и школа». Почему он здесь? Кто его читает? Открыл на середине: «Кажется, и бригадир велел — раствору не жалеть, за стенку его — и побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и за восемь лет лагерей никак отучить не могут: всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули. Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок! Кончили, мать твою за ногу! — Сенька кричит. — Айда! Носилки схватил и по трапу. А Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбежал по площадке назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал — и через стенку, слева, справа. Эх, глаз — ватерпас! Ровно! Еще рука не старится... страшно... бить будет конвой». Чего это такое в «Семье и школе» публикуют? Борис Васильевич полистал и понял, что это подклеен в обложку журнала номер «Роман-газеты» с Солженицыным. Ничего себе! «Один день Ивана Денисовича». И тут Борис Васильевич впервые в жизни остро понял, что такое смерть. Смерть — это недосягаемость! Теперь хоть говори-заговорись, слухи пускай-запускайся, а Власенко ничего не боится... И как время перестраивает все. Когда-то двенадцатый том Советской энциклопедии, в тридцать четвертом году это было, приходили домой и забирали. Пожилой такой человек приходил и забирал. Нет, это тогда он казался Борису Васильевичу пожилым, а сейчас бы про него надо сказать: молодой человек приходил и говорил: «Этот том будет переиздан. Просим пока вернуть прежний!» Теперь ничего не забирают у людей — что хотят, то и читают. Безобразие...

— Инга, а помнишь, какая у него была фигура, когда он вернулся в красноармейской форме? — крикнула вдруг женщина с кухни.

— Да какая у него фигура — просто я его сильно любила, — Инга начала иронично, а кончила громким плачем, причем она шла, чтобы уткнуться в чье-нибудь плечо: дочери или подруги (родственницы?), но не дошла, села на диван возле пальмы и уткнулась в пальму: — Эту пальму он вырастил из косточки, от финика... Пальма есть, а его нет...

Она выронила из рук тетрадку, раскрытую на середине. Почерк Власенко, с характерными огромными расстояниями между словами, вплоть до того, что два-три слова на строку. «ТЕНЬ». Борис Васильевич вздрогнул: это же кличка, новая его кличка в картотеке...

Алексей Васильевич жил в кооперативном доме на другом берегу Камы. Лес окружал дом со всех сторон почти, только заасфальтированный подъезд к тротуару позволял такси подъезжать совсем близко к дому.

— Заметил: лес-то цел, но и подлесок цел, а он первым погибает — люди ходят по низу, все вытопчут года через два, но я успею так прожить...

Эту квартиру Алексей «построил» только что, неожиданно для всех женившись на пенсионерке Марии Ивановне, семидесяти шести лет, но еще весьма бодрой как физически, так и в интеллектуальном смысле. Она была настолько бодра, что публиковала статьи по детской речи, кроме того, кормила семью своего внука и семью сына Алексея Васильевича, каждую субботу выстаивая очередь в гастрономе — с семи утра.

— Всегда бывает что-то мясное к открытию. Или колбаса, или окорок. Но в восемь двадцать уже все заканчивается. Хотите, на вас буду занимать очередь? — Голос у нее был интеллигентный, но...

— Зачем?

— Маша, ты забываешь, что Борю отоваривают, он сам нам в прошлом году мясо присылал, помнишь?

— Мон ами! — всплеснула ручками Мария Ивановна. — Вы ведь «товарища N» знали!

— Мон ами! — воскликнула Мария Ивановна, и Борис Васильевич понял, какое «но» есть в ее интеллигентном голосе: он словно порос тонким слоем мха, красивого, серого, бархатистого, но слоем, но мха— Я, знаете, сама «товарища N» видела. В детстве. Когда мы летом снимали дачу в Финляндии, он две недели гостил у отца, но! Это, знаете, был не какой-то партийный плезир, нет, он все время работал, и каждый день посыльный уносил готовые статьи. Я, правда, ребенком тогда была, но вдруг вспомнила недавно.

Борис Васильевич, превозмогая колики в желудке, вспомнил, что Мария Ивановна — дочь профессора, основателя университета этого, этого... Но дочь, это точно. Значит, точно могла видеть.

— У вас же недавно этот был...

— Да, инсульт — и вот представьте, все детство вдруг ясно встало предо мной!

Она так и произносила: «предо мной». Ломается? Вредная старушенция — вдруг надумает выступать с воспоминаниями. И откуда только столько их взялось: очевидцев?.. Напасть какая-то... Лучше бы сыном занималась больше, а то что: жалуется, будто он променял Баха на Бахуса... воспитывать надо было...

— Да не так уж и променял, Маша! — воскликнул Алексей Васильевич. — Что ты наговариваешь, ну, выпил вчера после концерта... Да куда ты, Боря? Не посидели еще.

— Колит замучил.

— Я так и знал. Меня он уже домучивает. — Алексей Васильевич впервые за многие годы опять признал их кровное родство, их идентичность хотя бы в физиологическом плане.

Борис Васильевич вдруг не захотел отсюда уезжать, забыл про больную жену, про Лидию Яковлевну, которая без него газа зажечь не сможет. Он просидел целый вечер, сетуя на то, что после смерти их поколения некому будет присмотреть за порядком. Речь его была бессвязна, но общение шло, пожалуй, не на уровне слов, а где-то на уровне сердец, и каждый чувствовал, что нити протянулись, упрочиваются, связь эта — навсегда. Мария Ивановна подавала альмагель, отвар из чернослива без сахара, колит того и другого брата постепенно сдавался, наконец Алексей вышел проводить Бориса.

Недавно в книжном увидел: меняют Брежнева, миниатюрное издание «Возрождение», и на что, ты думаешь? На Дюма! Я вошел прямо к заведующей... — Борис Васильевич еще продолжал говорить о своих гражданских поступках.

— А Маша купила внукам набор «Юный химик», там инструкция, как сделать гектограф. Я даже вздрогнул: я сам делал гектограф, когда был заброшен в тыл белым. Помнишь поручика Викентьева, расстрелянного врангелевской контрразведкой?

Только они могли задать друг другу такой вопрос — из самого давнего прошлого, и это сильно сплотило их в этот миг. А чем гектограф был связан с Викентьевым? Оба не смогли вспомнить. Видимо, судьба этого человека была зерном, растертым жерновами истории... Только кажется, что в прошлом все уже устоялось и стало понятным. Иногда вспоминаются такие фамилии, которые не только ничего не проясняют, но все запутывают...

Борис Васильевич рассказал, что внук, который учил его вспоминать при помощи лампочки в мозгу, говорил как-то о новой методике воспитания двойняшек. Чтобы их не одевали в одинаковые вещи, не водили в одну группу сада, чтобы сознательно формировали две разных личности.

— Поздно, у меня уже двойняшки выросли, без меня, — Алексей не хотел говорить на эту тему, потому что двойняшки родились перед тем самым вечером, в который забрали их отца и отправили слишком далеко, чтобы он мог оттуда руководить их воспитанием. Да и матери этих двойняшек давно нет в живых...

Необыкновенная тишина стояла в квартире. Борис Васильевич чуял запах газа, и сердце упало.

— Люся! Лида! — закричал он.

— Где ты был? Мы звонили Власенкам, Витеньке... — Жена лежала на кровати в спальне, с повязкой на лбу.

— А газом почему пахнет? Повязка зачем? — Борис Васильевич был так рад, что с Алешей у него наладилось что-то прежнее, что сейчас мог вынести все: происшествие в семье, знакомство с новым «очевидцем товарища N» и тому подобное. Оказалось, что Лидия Яковлевна не могла никак повернуть кран газовой плиты, когда чайник уже вскипел и залил огонь. Люся в это время спала, надышалась, встала и упала.

— Так почему вы в подъезде никого не попросили помочь?

— Галины Осиповны нет дома. Я звонила-звонила...

— А другие! Почему к другим соседям вы не позвонили?

Лида лишь растерянно молчала. Нагляделся Борис Васильевич за этот день маразмов старости, довольно. Он да Алеша — вот два кита, два великана из своего поколения, на которых можно положиться...

Вскоре Галина Осиповна сдержала свое слово, и они долго ехали на такси, наконец перед Борисом Васильевичем предстал маленький и весь какой-то хитренький старичок, похожий скорее на домового, чем на старого революционера. Борис Васильевич за долгие годы почета, в последнее время так прочно выпавшего на его долю, научился вести себя соответственно. Он не вошел, а пожаловал, он не сидел, а восседал.

Представившись, Борис Васильевич коротко рассказал о том, как он давно искал встречи, этой самой... этой... слово какое-то есть, простое...

— Долгожданной? — бодро подсказал старичок и вдруг подмигнул, словно призывая объединиться и единым фронтом выступить в битве против старческого маразма.

Борис Васильевич не хотел объединяться. Официальным тоном он спросил старичка:

— Марк Иосифович, правда ли, что вы... что вы знали «товарища N»?

Старичок захихикал, застеснялся, потом ответил тоненьким, не солидным совсем голосом:

— Да, я знал, — он посерьезнел и добавил уже без всякого стеснения: — Но знал ли «товарищ N» меня — вот в чем вопрос!