3

МУЖ

Такое, наверное, бывает только в кино. Когда оно случается в жизни, этому не верят. Говорят: не может быть! Еще утром в тот сентябрьский день Юна даже и предположить не могла, что в ее жизни могут произойти какие-то изменения. Но раздался звонок в дверь, и молодой человек спортивного сложения появился на пороге.

— Вот я вас и отыскал,— сказал он, стоя в дверях и простодушно улыбаясь.

Он держал в руках огромный арбуз. Еще только минуту назад Юна мечтала об арбузе! И вот он неожиданно вырос перед ней. Чудеса!

— Арбуз?! — удивленно воскликнула она, словно не веря своим глазам.

Нет, ей не привиделось.

— Вы, наверно, меня не помните,— напористо продолжал говорить молодой человек.— Я однажды был у вас в больнице, вернее, у товарища. Вы сидели тогда на подоконнике и так отрешенно смотрели на посетителей... Не знаю почему, но у меня появилось неодолимое желание прижать вас к себе и погладить...

«Ничего себе,— подумала Юна,— какой речистый».

— А вы вдруг соскочили с подоконника и ушли. Потом я хотел вас навестить, но пришлось мне уехать надолго... Господи, неужели я вас нашел?

Ничего не понимая, Юна недоуменно глядела на него да и на арбуз тоже. Молодой человек перехватил ее взгляд.

— Давайте съедим арбуз! — радостно предложил он.

От молодого человека исходил жизнеутверждающий импульс. Парень заинтересовал Юну. А он протянул ей арбуз. И тогда-то она увидела его руки, вернее, пальцы. Ей показалось, что их изваял скульптор, вложив в них свое понимание красоты и мужественности. Настолько они были пластичны и сильны. Его руки показались ей надежными!

Известно — и это можно наблюдать нередко,— как человек от жалости к самому себе вдруг совершает поступки, которые ранее казались ему не только невероятными, но и бессмысленными! В такой момент жалость к себе как бы подавляет другие чувства, и человек, как говорится, бросается очертя голову в омут.

Что-то похожее произошло и с Юной. Не представляя своей жизни без Корнеева и не помышляя ни о ком другом, она неожиданно почувствовала в молодом человеке необъяснимую силу, которой ей не хватало.

И Юна пригласила его войти:

— Входите. Как вас зовут?

— Иван.

— А меня... — Юна замялась, не зная, как ей представиться. Она видела, что Иван моложе ее, и ей захотелось выглядеть в его глазах значительной, серьезной. Захотелось показать ему, что не было легкомыслия в ее поспешном приглашении.— Меня зовут... Юнона Васильевна.

— Ваше имя и фамилию мне в больнице сказали... что арбузы вам надо есть,— проговорил Иван, разрезая арбуз, который трещал от спелости под нажимом ножа.

— Правда?! — кокетливая удивленность прозвучала в ее голосе. Она искоса посмотрела на него.

Юну поразило признание Ивана и в глубине души очень обрадовало: оказывается, он ее не только запомнил, но и побеспокоился достать то, что ей необходимо!

— Когда я вас увидел,— продолжал Иван,— вы какая-то пустая были, неземная. На людей смотрели, а их не видели. Мой товарищ тогда в вашем отделении лежал. Потом он мне и ваш адресок презентовал. У сестры выпросил по моей просьбе. Я хотел в больницу прийти, навестить вас. Уж больно вы жалкая, никудышная были, а пришлось к маме уехать.

Тут Иван назвал южную область на Украине. Слово «мама» он произнес очень нежно, и что-то детское появилось в выражении его лица.

— Моя мама тоже все хворает. А я, негодяй, даже письмеца ей не накропаю. Нет мне, конечно, в этом никаких оправданий.— Он мягко улыбнулся. А Юна отметила про себя, что его речь звучит тяжело и несуразно.— Юнона Васильевна, у вас вечер не ангажирован? На заводе билеты давали в театр. Я на всякий случай взял два. Вот,— Иван вытащил билеты на спектакль, о котором Юна давно слышала как об очень интересном. Но Корнеев театры не любил, поэтому она даже и не пыталась попасть на эту постановку. При воспоминании о Корнееве у Юны застучало сердце. Иван вопросительно посмотрел на Юну и добавил: — Может, культурно просветимся?

Она вдруг ощутила огромную разницу между Иваном и Корнеевым — Корнеев излагал свои мысли легко, непринужденно, красиво.

В то же время неуклюжая речь Ивана возвышала ее Юну, в собственных глазах! Она видела, что он завороженно смотрит ей в рот, когда она рассказывает об актерах, занятых в этом спектакле. Различные пикантные истории из их жизни — возможно, и сплетни — она сама еще совсем недавно слышала от Корнеева.

— Эх, жаль! Сдаваться мне надо,— вдруг изрек Иван.— Пойдемте сегодня в театр, Юнона Васильевна,— он просительно заглянул ей в глаза.— Потом мне будет что вспомнить.

— Как — сдаваться? — удивилась Юна.

— Милиции сдаваться. Я, можно сказать, из-под конвоя убежал. Паспорт у них остался. А я прямехонько к вам. Арбуз по дороге купил — и к вам. Дело такое — одному типу по уху врезал. Задирался. Чуть побольше сверчка, а туда же, в ораторы, полез. Но — он утек, а меня повязали. Могут пятнадцать суток влепить. Не знаете, там наголо бреют?

И тут-то Юна почувствовала, что какой-то своей детской незащищенностью он трогает ее.

«Мальчик, оказавшийся без мамы»,— подумала она и не заметила, как обратилась к нему на «ты»:

— Вот что, Ванечка! Мы с тобой обязательно пойдем в театр. Я сейчас быстренько соберусь. И сама с тобой пойду в отделение. Как же так — пятнадцать суток?! — ей уже не хотелось с ним расставаться.

— Неужели правда?! — он радостно захлопал в ладоши. Глаза его сияли.— А вы настоящая девчонка. То есть ты! Ты действительно настоящая девчонка! Знаешь, все-таки одному противно в милицию идти. Вдвоем легче.

— Мне ведь тоже надо будет сдаваться. Только несколько позже. И не милиции, а врачам,— грустно проговорила Юна.

— Зачем? — он обеспокоенно заерзал на стуле.

— Надо вторично оперироваться.

— Ладно, ты подожди сдаваться. Вот освобожусь — что-нибудь придумаем. Со мной не пропадешь.— Он опять стал взрослым.— Я тебя вытащу!

К тридцати двум своим годам Юна в любовь с первого взгляда уже не верила. Но желание Ивана помочь показалось ей искренним, и это было для нее приятным откровением. Юна понимала, что на какой-то период болезнь, предстоящая операция выливаются в ее слабость, которая, в свою очередь, может явиться проверкой великодушия Ивана. В тот вечер Юне также показалось, что Ивану самому необходимо ощутить себя сильным. И она неожиданно утвердилась в мысли, что может на него опереться.

После спектакля, когда они шли в отделение милиции, Иван спросил:

— Ты замужем?

— Нет. А что? — Юна и сама не поняла, почему она так ответила. Ведь еще утром она считала себя замужней женщиной.

— Освобожусь. Поженимся. Я позвоню тебе. Встретимся и поедем в загс,— решительно, в такт словам взмахивая рукой, сказал Иван.

— А ты знаешь, сколько мне лет? И сколько тебе? И куда ты собираешься звонить?

— Какое это имеет значение? Я знаю, что ты мне нужна, еще с тех пор, с больницы. Когда увидел несчастной и жалкой. И я хочу...

— Прямо вот так, сразу полюбил? С первого взгляда?

— Да. И хочу, чтобы ты была моей женой. А сейчас, чтобы дала мне свои опознавательные знаки... и свое согласие. И еще я знаю, что я могу тебя и должен вытащить!

— Ты представляешь, что значит тридцать два? А ведь тебе меньше? О какой любви ты говоришь? Мы с тобой знакомы всего несколько часов. И что ты наешь обо мне, а я о тебе? Неизвестно, увидимся ли еще когда-нибудь. Может быть, у меня есть человек, без которого я не могу жить.

Они подошли к зданию милиции. Иван взял руку Юны и нежно ее поцеловал.

— Просто сейчас мне надо идти сюда сдаваться. Выйду. Позвоню. А его ты разлюбишь... Я постараюсь, чтобы от него даже воспоминаний не осталось в твоей душе. Это я тебе говорю точно! У меня хватка есть.

— Ты еще мальчик и ничего не понимаешь!

—Я взрослый мужчина. Мне двадцать шесть. И у меня есть хватка. Будь спок.

И Юне захотелось остаться с Иваном, остаться навсегда. Хотя она еще любила и ждала Корнеева. Но Юна уже поняла, что, если Иван за время отсидки не передумает и сделает ей предложение вновь, она согласится! Согласится потому, что он ей увиделся надежным. А разве не надежность — первое качество рыцаря, о котором она мечтала с детства.

Ивана отпустили на пятые сутки. Вероятно, в том, что срок «скосили», немаловажную роль сыграл приход Юны в милицию на следующее утро. Она защищала Ивана с такой убежденностью, что не заметила, как соврала: убедила дежурного, что видела драку своими глазами и что Иван просто защищался!

Сразу после освобождения Иван позвонил Юне в редакцию. Они встретились и подали заявление в загс. Он не хотел переселяться к ней из общежития до регистрации.

— Зачем торопиться? — сказал он Юне, когда она предложила ему забрать вещи из общежития и переехать к ней.— Я не хочу, чтобы на тебя смотрели как на легкомысленную женщину. Пусть будет все, как положено. Моя мамочка тоже делает все, как положено.

Юну рассмешило его представление о браке. Уже давно никто не удивляется тому, что и молодые люди сходятся задолго до регистрации. А она ведь взрослая женщина... На соседей к тому времени Юна уже вообще не обращала внимания.

Ей шел тридцать третий год, когда в ее жизни появился Иван. Рядом с ним она почувствовала себя увереннее. От Ивана Юна ничего не скрыла: ни своей болезни, ни своих связей с Корнеевым и Серафимом. Почему-то при упоминании имени Симки перед ней всплыло лицо директорши — в тот день, когда она ссорилась с Тамарой Владимировной у телефона.

— Представляешь,— сказала Юна,— эта одноклеточная директорша надо мной смеялась! Видите ли, Симка шел с девушкой, у которой в ушах были серьги. На взгляд директорши, они рублей пятьсот стоили. Где уж, мол, мне с ней тягаться!.. Как раз в тот день я и познакомилась с Корнеевым.

И Юну охватило безумное желание увидеть Корнеева, уколоть его! Пусть бы он пришел к ней, и она, представляя Ивана, ему сказала бы всего три слова: «Познакомься. Мой жених».

Приближался день регистрации, и Юна послала по адресу Нади бандероль с амурчиком, вложив в нее короткую записку:

«Возвращаю амурчика, чтобы не затерялся по мастерским». Возвращаю в том виде, в котором получила. Починить — возможности не представляется, так как материал для любовной тетивы весь вышел. Мастер же занялся устройством личной жизни. Тапир».

Подписав записку именем, которым ее наградил Корнеев, она тем самым, по ее представлению, возвращала ему символ их общей несостоявшейся жизни.

В ближайшую субботу Корнеев появился. Иван в тот день работал и с работы еще не вернулся. Юна пришивала пуговицы к куртке жениха, когда услышала щелчок открывающейся двери. Она подумала, что это Иван. Но... вошел Корнеев! От неожиданности Юна растерялась, уколола палец.

— Ну, Тапирушка, ты даешь! — сказал он. Будто ничего между ними не произошло и виделись они не далее, как вчера.— Ни на минуту нельзя тебя оставить. Что-нибудь да выкинешь! Какую еще ты обструкцию устроила Наде? Прилетаю ночью из тундры. Тебя да и соседей твоих не хочу беспокоить, еду прямо к ней, и первое, что делает она, задает мне вопрос: «Кто это — Тапир? И где сейчас амурчик?..»

И Юна ощутила, что готова все ему простить! Лишь бы слушать его голос, который на нее так магически действует. Как же она соскучилась по этим бархатистым переливам! Зачем же она так поспешила с бандеролью, кому больше досадила с амурчиком и запиской — ему или себе?

А Корнеев продолжал:

— Чую — Тапирчик что-то набедокурил! Из тундры ну никак не мог прозвониться, а письма, сама знаешь, писывать я не мастер. Я ведь сразу тогда уехал...

Юна сидела смотрела на него во все глаза, не смея пошевелиться. Она теперь с ужасом думала о том, что вот-вот откроется дверь и войдет Иван. И что она скажет Корнееву? Ей вовсе не хочется, тобы Саша знал о «женихе», Иване. Корнеев тем временем доставал из сумки бутылку пива, хлеб, колбасу, сыр.

— Из гостиницы я ушел. У меня, кажется, скоро все наладится с квартирой, и мы с тобой заживем! Ох и соскучился я за тобой! — Он подошел к Юне и тут заметил, что у нее на коленях лежит мужская куртка.— Никак, Тапирчик решил прирабатывать?..— Здесь его прервал стук в дверь.— Да войдите! — По-хозяйски крикнул Корнеев.

Дверь открылась. На пороге стоял Иван.

— Познакомься, Саша... Мой... новый знакомый,— сказала Юна.— Очень хороший товарищ. Его зовут Иван. А это... Ваня, я тебе о нем говорила... Мой Корнеев.

— Садитесь,— снова тоном хозяина сказал Корнеев.— Выпьем за друзей моей...

— Садись, садись,— перебила Корнеева Юна и стала усаживать Ивана к столу. Она испугалась, что Корнеев произнесет «моя любимая женщина». И в то же время ей не хотелось, чтобы Корнеев уходил.

А Корнеев с вежливой неприязнью начал издеваться над Иваном:

— Вы не знаете, кто такие были фарисеи? Тапирюш, ты разговаривала с этим прекрасным молодым человеком когда-нибудь на исторические темы? С этим твоим новым товарищем? Нет, оставлять тебя одну нельзя. Обязательно какие-нибудь глупости натворишь. Познакомишься, например, с неандертальцем!..

— У меня еще есть время разведать о фарисеях, если они мне понадобятся,— сказал Иван и улыбнулся.

Юна, увидев улыбку жениха, подумала, что она придает лицу Ивана глуповатое выражение.

«Ну зачем он улыбается? Ну зачем он улыбается? Неужели не чувствует, что сразу становится похож на Иванушку-дурачка?» — сокрушалась про себя Юна.

— Сейчас у меня другие задачи,— продолжал тем веменем Иван. Он мягко взглянул на Юну и добавил:— А теперь извините, Юнона Васильевна, мне надо уйти. А с вами я прощаюсь,— повернулся он к Корнееву.— Думаю, у нас свиданьиц больше не будет.

— Я на тебя не обижаюсь,— сказал Иван Юне на площадке. И ей опять показалось что-то мальчишеское в нем.— Тебе сейчас надо решиться. Ну, а я пойду куплю билеты на вечер. В кино пойдем?. .

— Корнеев пришел сам. Я его не приглашала,— стала оправдываться Юна. Она не знала, что и делать. Сердцем рвалась к Корнееву, а разумом понимала, что ей нужен, ох как нужен Иван.

Потом с насмешливой улыбкой Корнеев язвительно говорил ей:

— Где ты отыскала это ископаемое? Ты хорошо подумала, когда выбирала этого товарища? Он мне не нравится! Его психология не нравится. И вообще я — ухожу. Черт знает что получается. Возвращаюсь из труднейшей командировки, из тундры, а у нее товарищ завелся! Что ж теперь — каждый раз, как буду уезжать, возвращаясь, нового товарища буду видеть? Надя, между прочим, себе такого никогда бы не позволила... Вспомни, я ведь тебе говорил, что мне не нравится, когда у моих женщин товарищи мужского пола.

«Опять Надя,— подумала Юна,— и так будет всю жизнь — Надя!» Юну что-то толкнуло изнутри, и она сказала:

— Я больше не твоя женщина. Уходи к своей Наде. И оставь ключи.

Иван позвонил вечером. Подражая Корнееву, он проговорил:

— Тапирюша, это я. Мы идем в кино?

— Я не Тапир,— ответила Юна.— У меня есть имя, и ты его знаешь. Никогда больше меня так не называй. Где мы встретимся?

Юне захотелось покончить со словом «Тапир» в жизни и лексиконе. Захотелось освободиться от всего того, что было с ним связано.

Иван стал звать ее, как и все,— Юна.

В редакции НИИ у Юны была очень близкая подруга Валентина. С ней Юна обсуждала свои переживания и любовь к Корнееву. Валентина поддерживала Юну в дни, когда он исчезал, успокаивала ее. Она очень радовалась разрыву Юны с Корнеевым и ее предстоящему замужеству.

— Найти такого замечательного парня, такого жениха — это не иначе как божье провидение,— говорила она, когда Юна рассказывала ей об Иване.

Так уж получилось, что со времени знакомства Юны с Иваном Валентина никак не могла выбраться к подруге и познакомиться с ее женихом. Тогда, придумав какой-то повод, Валентина собрала у себя в одно из воскресений гостей и пригласила Юну прийти с Иваном.

Валентина была на три года моложе. Глаза у Валентины зеленые, раскосые. Волосы — длинные, распущенные, русалочьи. Хорошая стать. Порой Юне казалось, что перед ней актриса, игравшая колдунью. Но замуж Валя почему-то не выходила. Подсмеиваясь над собой, говорила, что хотя «это для нее главная задача в жизни», но она никак не может найти себе пару. Может быть, как и Юна, Валентина тоже искала своего рыцаря.

Вечеринка у Валентины удалась. Юна просто сияла — каким внимательным, предупредительным был к ней Иван! Прикажи только — и он бросится добывать, ну скажем, луну!..

И Юна приказывала. И вкушала сладость своего женского могущества, познавала чувство обладания собственностью, которой, как хозяйка, она может паспоряжаться. Этой, в ее представлении, собственностью был Иван.

Ей хотелось, чтобы все видели, как ее любит Иван. Корнеев все-таки ее подавлял... А сейчас...

Иван кружился с Валей. Юну это не тревожило. Она была в нем уверена. После танца они о чем-то беседовали, вероятно, интересном, потому что никак не могли отойти друг от друга... И вдруг до Юны донесся Валин странный вопрос:

— Так что же все-таки важнее: числитель или знаменатель?

«Что за математические шарады они разгадывают?» — подумала Юна про себя, не подозревая, что в этой шараде ей отведена важная роль.

На следующий день, едва успев в редакции сесть за стол, Юна услышала:

— Знаешь, а он ведь тебя не любит! — Валентина говорила непривычно жестким голосом.

В Юне что-то оборвалось, и ей стало зябко.

— Правда? — с наигранной беспечностью спросила она, едва справляясь с волнением.

— Видишь ли, когда мы танцевали, он очень много говорил. Но — ни слова не сказал о тебе! Я знаю, что сейчас говорю тебе очень неприятные вещи. Разберись в них. Я думаю, что он еще хуже, чем Корнеев. Может быть, это мелочь — но он... хочет влюбиться!

— Как — влюбиться?

— Когда мы танцевали, он прижался ко мне и, очень проникновенно глядя мне в глаза, сказал... ты Даже представить не можешь что! А сказал: «Если бы ты знала, как мне хочется влюбиться! По-настоящему, по большому счету!» Думал, наверно, что я клюну и скажу, что тоже хочу настоящей любви. А я не удержалась и спрашиваю: «А Юнка по какому счету проходит у тебя?» — «Я ее просто вычислил, — говорит он. — Еще в больнице. Она же никудышная была».

Валя, возбужденно жестикулируя, ходила взад-вперед около ее стола.

— «Как это—никудышная?» — спросила я. «А так: больна сильно. Кто раньше был у нее, тот непостоянный. Мне товарищ рассказывал, что он в больнице появился, когда ей уж выписываться надо. А она ждала его. А что она с ним имела? Ровным счетом ничего. Меня мама учила — для жизни в семье никудышную надо брать, чтобы она обязанной себя чувствовала. Такие будут верными и преданными. Они знают — кому еще нужны? Все стараются, чтобы числитель был больше. В нем вроде все самое положительное собирается, а я по знаменателю ориентируюсь. Чем больше он, тем для меня лучше. Дробь тогда меньше. Вот я и вычислил: знаменатель у Юноны тот, что надо».— «Ну и скотина ты»,— сказала я ему. Вот и все. Кажется мне, что он действительно тебя вычислил!..

Вечером того же дня Иван, как обычно, появился у Юны, чтобы побыть с ней, а затем уехать ночевать в общежитие.

— Значит, вычислил? — спросила его Юна, не дав ему даже снять пальто.— А я-то думала, что мне наконец повезло. Значит, больную, никудышную, убогую и несчастную подобрал? Ты...

— Понятно, откуда дует,— перебил Юну Иван.— Успела донести. Она ведь сама не прочь... Ох, как она тебе завидует, если бы только... Да черт с ней. Знай — подруг нет и быть не может.

— Думала я, вместе жить будем и красивую жизнь создадим,— продолжала Юна, не слушая Ивана.— А он, оказывается, меня вычислил! Дура я, еще диву давалась — как он относится ко мне: трепетно, вежливо, внимательно! До регистрации, видишь ли, переезжать не хотел, чтобы я «женщиной легкого поведения» не прослыла. А у него, оказывается, только расчеты!..

Иван не дал ей договорить. Своими сильными руками он взял ее голову, повернул к себе и, глядя прямо в глаза, спокойно сказал:

— Я думаю, что моя Юнона словам завистников верить не будет! Я сделаю все, чтобы развеять твои сомнения. Честно могу сказать — нужна мне только ты, и никто больше! Мне... да ладно! Все равно от тебя не отступлюсь. И ты будешь меня уважать!

В его словах были напористость, сила, убежденность, и Юна даже растерялась.

Иван сразу же поехал в общежитие и перевез свои вещи. Через неделю они расписались, и все в жизни Юны «образовалось». Валю она видела теперь только на работе и почти с ней не разговаривала. Уверена была в том, что все ей завидуют, и в первую очередь Валентина.

Время от времени Ивана вдруг охватывал какой-то восторг преклонения перед Юной. Причину этого она не понимала, да и не очень стремилась понять. Ей нравились такие всплески в настроениях мужа, они тешили ее самолюбие. А Ивану словно того и надо было — быть таким, каким Юна его хотела видеть. Он брал ее на руки и кружил по комнате.

— Юнона, моя Юнона,— повторял Иван ее полное имя. И вслушивался, словно пытался разглядеть тайну, запечатленную в ее необычном имени.

Чувствуя его силу, она как бы впадала в забытье, заливалась смехом. Все в ней ликовало тогда, все вокруг ей виделось прекрасным, безоблачным А Иван вновь и вновь повторял ее имя и кружил, кружил по комнате.

— Юнона, Юнона... Это — победа! Мы с тобой всех победили! У нас с тобой часто будет праздник — праздник побед!

И она постигла тогда радостное состояние победительницы: ведь она одержала победу над своей любовью к Корнееву, над болезнью, над теми... кто ей завидовал. Юна ощущала ясно, что сила рук Ивана, его слова укрепляют ее душевные силы, дают уверенность в жизни и радость.

Еще с детства Юна из всех праздников выделяла один, чтила его больше всего — День Победы! Трудно сказать, когда пришло к ней осмысление значительности этого дня и понимание какой-то своей неотделимости от него. Но в чем Юна уверена твердо, так это в том, что произошло оно в двадцатилетний юбилей окончания войны.

Может быть, ощущение праздника пришло к ней оттого, что День Победы был объявлен нерабочим днем? Или оттого, что с утра по квартире распространился и стал дразнить обоняние ни с чем не сравнимый запах только что испеченных пирогов? Или от раннего песнопения слесаря-сапожника? Бывший танкист гвардейского полка начал распевать: «Соловьи, соловьи, не будите солдат...» Голос его разносился по длинному коридору.

А может, это случилось, когда она, убираясь в комнате, вдруг обнаружила в футляре патефона свою школьную синюю тетрадку в косую линейку за третий класс. Чуть ли не со дня переезда из подвала в эту комнату Юна патефон не открывала. Найденная тетрадь стала для нее неожиданностью. Там было домашнее задание, сделанное девятого мая 1950 года. Оно называлось «День Победы».

«22 июня началась война. Было лето. Наши войска пошли в бой Команьдир сказал нам надо пойти в наступлени. Наши войска строжались отважно. И фашысты были разбиты. Наши войска празнавали победу. Еще во дворе жыл рыжый Гунтер. Он недолго жыл. Он мне тогда дал гармошку. Потом он с мамой ругались. Потом он уехал. А гармошка асталась...— «Оказывается, того немца звали Гюнтер»,— Юна прикрыла глаза, стараясь вспомнить лицо немца. Но, так и не вспомнив, она продолжила чтение: — Мама сказала, что он фашыст недоконца. Ево дети будут еще меньше фашысты недоконца. Еще раньше было. Мама купила куклу. Я ее звала Оля. Потом тетя Женя сказала дети зовутся в честь победы. Я Олю решила звать победой. Теперь мы живем трое МАМА Я И ПОБЕДА. Сегодня день победы».

Ни одна из многочисленных ошибок в тетради не была исправлена. Не было в ней и отметки. В тот день Лидия Васильевна никому отметок не поставила. Она сказала, что все написали замечательно. Фрося положила тетрадку туда, где хранились ее медали и орден Красного Знамени, Васина фотокарточка — все самое ценное и дорогое для нее. Читая свое сочинение, Юна вспомнила, что действительно многих детей, рожденных после войны, родители называли Виктором или Викторией. Она же тогда поняла слова соседки в прямом смысле. Тряпичная кукла Победа еще долго жила в семиметровке, пока, как и губная гармошка, не затерялась в буднях самостоятельной жизни Юны.

В тот день полное ощущение праздника пришло к ней тогда, когда она вышла на улицу. Москва, ликующая и хмельная от счастья, вобрала ее в свои объятия. Юна шла, шла, шла, улицы, освещенные майским солнцем, были заполнены людскими потоками. Торжественность, праздничность усиливались музыкой, доносящейся из репродукторов, нескрываемыми слезами радости на счастливых лицах, поцелуями незнакомых людей, даривших друг другу цветы. Машины замедляли ход, едва двигаясь в людском море. Праздник набирал силу и высоту. Гимн солнцу и миру звучал по всему великому городу, частью которого в этот момент Юна себя ощущала.

Да, наверно, именно тогда она впервые осознала все величие и святость этого дня — Дня Победы. С годами Девятое мая как бы превратилось для нее в живое существо. Она чтила его как своего рода божество, знавшее цену добру и злу на земле и имевшее право судить о жизни.

В первую совместную весну с Иваном жизнь Юне представлялась как веселый праздник, освещенный ярко сверкающим фейерверком. Какая-то немыслимая энергия, жажда изменений руководили всеми помыслами Ивана. Они только поженились, а он уже затеял ремонт. Юна не возражала, подозревая в душе, что он хочет избавиться не только от всего, что могло еще напоминать Корнеева (и гвоздь в стене, забитый когда-то Сашей, и пивное пятно, огромной медузой расползшееся над столом), но и доказать свою преданность ей. И вот однажды Иван ввалился в дом, нагруженный обоями, банками с олифой, белилами, красками.

— Вот так, моя маленькая,— услышала Юна.— Отметим наше счастьице ремонтом. Обновленная комната — это уже показатель нашего с тобой, дружок ты мой, благополучия. Пора осуществлять эту мечту, засучивать рукава и добиваться своего.

И он засучил рукава, взялся за ремонт самолично. Новый год они уже встречали в обновленной комнате. Когда Юна только что вернулась после второй операции домой — комнаты она не узнала.

Не было ни маленького телевизора «КВН» с линзой, ни кровати-дивана, привезенных когда-то Корнеевым с дачи Надежды Викторовны, ни одностворчатого шкафа из подвального детства.

В комнате стояли — импортная тахта, трехстворчатый шкаф и телевизор на ножках, про который Юна подумала, что он почти такой же, как у Нади. Юна так и ахнула:

— Ты что, волшебник? На какие деньги все это?..

— Я тебя предупреждал. Со мной не пропадешь! Я же хват! Ты мне дала заявку на красивую жизнь... Я и строю ее. Главное, чтобы ты, моя родная, была довольна. Вот я и забочусь. О Юноне нашей хорошей,— тут Иван начал скакать вокруг Юны.— Подожди, еще не то будет! Телевизор, правда, в кредит. А на тахту и шкаф мамулька моя единственная, моя роднулька, прислала.— Сел. Почему-то испытывающе посмотрев на нее, спросил: — Ты меня уважаешь? Я тебя ох как уважаю!

Юна подумала: «Странный вопрос... При чем здесь уважение?» — но не придала значения его словам и только сказала, мягко улыбаясь:

— Какой же миленький у меня муженек...— Незаметно для себя она уже стала подражать разговорной манере Ивана.— Ты мой зайчик. Надо же! У меня тоже теперь есть зайчик!

Юна еще не догадывалась, что в слова «Ты меня Уважаешь?» Иван вкладывал свой, особый смысл, понятный только ему. И не знала, что в этот момент он ждал от нее понимания его значимости. Ответ: «Я тебя уважаю» — становился как бы утверждением его собственного «я», которое для него значило больше, чем любовь.

С каждым днем Юна все больше привязывалась к Ивану. Образ Корнеева постепенно стирался в ее сердце.

...Все чаще Юне приходил на память разговор покойной Светланы — ее мысли о благодарности, которая вызывает желание созидать добро. Нередко теперь у Юны возникало желание сделать Ивану приятное. Не упускала она и случая сказать ему почти волшебные слова: «Я тебя уважаю», от которых он так и млел.

Вопрос: «Ты меня уважаешь?» — стал своего рода кодом или паролем в их отношениях, то есть своеобразной игрой. Этими словами часто начинался и заканчивался их день.

Кажется, в начале лета Иван влетел в комнату и чуть ли не с порога выкрикнул:

— Ты меня уважаешь?

Юна ответила как-то рассеянно, без выражения — она сидела за очередным репортажем для городской газеты. Поэтому не сразу включилась в игру.

— Нет, скажи громче: «Ты меня уважаешь?» — настаивал Иван, вертя перед ее глазами маленькой коробочкой. Потом добавил: — А это для моей маленькой. Для моего кукушончика. Моего мумуси-кукуси,— тут он раскрыл коробочку, вытащил из нее кольцо с маленьким бриллиантом и надел Юне на палец.— Помнишь,— сказал он, глядя на ее руку с кольцом,— еще осенью, ну, когда мы познакомились, ты говорила, что Тамара оценила знакомую Серафима по ушам. Ты еще смеялась. Называла директоршу примитивной. А я тогда знаешь что подумал? В жисть не догадаешься! Подумал я вот что: Тамара, пожалуй, права. Чем дороже уши, тем скорее станешь человеком... И, мол, надо, чтобы у моей Юноны тоже были такие уши, уважаемые уши. Ну, а пока начнем с рук. Ох, Юнона, Юнона, вот и мы с тобой выходим в люди. А людей, знаешь, уважают.

И помнит Юна, как бросилась мужу на шею и шепнула:

— Зайчик, я тебя очень и очень уважаю!

Она не спросила, на какие деньги куплено кольцо с бриллиантом. Вместе с Иваном уже радовалась приобретению новых вещей и старалась не задумываться над тем, на какие деньги все покупается. Стремление Ивана к сиюминутности исполнения задуманного не вызывало в ней никакого сопротивления.

Когда кольцо засверкало на ее пальце, Юна, радуясь его появлению, даже не вспомнила, что жизнь близких ей людей складывалась совсем из других интересов.

— Не в этом счастье,— вздохнула Рождественская, когда через несколько дней Юна приехала к ней и похвасталась ценным подарком.— Главное, чтобы было друг к другу уважение и согласие обоюдное.

— Нет, и в этом тоже счастье,— снисходительно отпарировала Юна.— Потому что это показатель нашего благосостояния. Теперь у меня все — как у людей. А уважения у нас хватает.— Она не обратила внимания на то, что говорит не только языком Ивана, но и директорши, которую еще в недавнем прошлом презирала за примитивность.

Рождественская окинула Юну недоуменным взглядом. Она даже не сразу сообразила, о чем Юна толкует. Жалостливо всплеснула по привычке руками.

— Девочка, откуда в тебе все это? — спросила она. Это же рабская психо...— она оборвала фразу.— Тьфу ты! Надо же! Вспомнила выражение «этого»! Господи, да так, как ты сейчас, могут рассуждать только мещане. Люди ограниченные. Духовно отсталые. А ты же в таком месте работаешь! — и Рождественская начала рыться в книгах.

«Ну вот,— подумала Юна,— началось. Сейчас Катюшу Маслову вспомнит, Тэсс из рода Д'Эрбервиллей. Потом — Паню. Совсем стара стала тетя Женя. Не понимает, что сейчас не сорок седьмой и не шестьдесят третий, когда умерла Паня, а слава богу...»

— Вот возьми, перечитай. Это — подарок,— Евгения Петровна протянула ей тоненькую книжицу — то были «Мещане» Горького — и сосредоточенно уставилась на свои руки.

Впервые за многие годы Юна обратила внимание на них. Она увидела, что с годами пальцы Евгении Петровны утратили свою красоту, деформировались. Синие дорожки вен ярко выделялись на запястье. Тетя Женя тем временем с усилием сняла с безымянного пальца кольцо, знакомое Юне еще с детских лет и которое, как говорила Рождественская, чудом сохранилось в войну...

И вот эта единственная дорогая вещь Рождественской лежала у Юны на ладони.

— Нельзя терять достоинство. Продай и отложи деньги на памятник. Вдруг умру, а его так и не установим,— сказала пожилая музыкантша.

Кровь бросилась в лицо Юны. Кольцо, подаренное Иваном, сжимало ей палец...

— Не надо, тетя Женя. Иван сам мне подарил... У мамы будет памятник. Скоро.— И она сняла это кольцо и положила в сумку.

По дороге домой Юна стала думать о том, что вложила тетя Женя во фразу о достоинстве.

«Кажется, радоваться надо, что у меня есть муж. Законный муж. Заботливый, внимательный. Ну и что с того, что он хочет, чтобы мы жили красиво? Разве хорошие вещи не дают ощущения гармонии, удовлетворенности?

«Ты в его неуемной энергии не замечаешь определенного нетерпения,— передразнила она мысленно Рождественскую,— боязни чего-то упустить, чего-то не достичь...»

«И что у нас недостойного? — продолжала рассуждать Юна.— Живем хорошо, через год квартиру купим. Ну и что, что свекровь помогает? Она же сыну помогает, а не чужому человеку. Нет, тетя Женя здесь не права».

Юна знала, что свекровь ежемесячно высылает сыну деньги. Также знала, что она собирает им деньги на кооператив. Свекровь жила на юге, у моря, и в свой дом пускала отдыхающих с ранней весны до поздней осени. Кроме того, она получала пенсию и работала уборщицей в соседнем санатории. Деньги у нее «водились», и Юна не задумывалась над тем, хорошо или плохо брать деньги у матери мужа. Она не раз слышала, как Иван приговаривал:

— Наша мамулька, роднулька, наша единственная, постарается, чтобы мы с маленькой были людьми. Она все выложит! Да и я подсуечусь! Ты знай, я своего не упущу. Так, счастьице ты мое! Кусочек ты мой! Будь спок!

«Хороший у меня муженек. Зайчик... Я его Уважаю»,— убеждала себя Юна.

Завороженная суетливой деловитостью мужа, Юна легко оказалась вовлеченной в его дела, в поток его энергии. Вслед за Иваном она устремилась к жизненным высотам, которые, по их представлению, давали преимущество перед другими.

— Надо жить престижно,— говорил Иван, просто и незатейливо излагая свое понимание престижности.— Жить в своей квартире, и чтобы солнце в баккара играло, чтобы музыка в коврах тонула. И еще — моя малипусенька за рулем, а я сбоку, вот он я, незаметненько притулился. И все ниточки наших радостей у меня в кулачочке,— он потряс огромным кулаком.— Какую захочу, такую и дерну.

Юна ощущала всем своим существом его энергию, напористость и тягу к магическому для него понятию «престижность». Однако противиться Ивану уже не могла, да и не хотела! Юна соглашалась с ним, что надо жить только друг для друга, укрепляя семью и свое благополучие.

Однажды Иван ее попросил достать книгу. Так, ничего особенного, детектив, но дефицитный, читаемый нарасхват.

— Разведай у себя в редакции. Может, есть возможность купить? Пусть на заводе видят, что у меня он есть. А потом я сделаю великое одолжение мастеру — продам ему книгу. Мол, только из уважения! Да еще скажу, что у жены в редакции спокойно можно достать ценные книжки. Мастер их любит. Пусть передо мной заискивает. Потом сгодится, что стребовать за сделанное одолжение. Душить их надо одолжениями. Вот так! — и Иван слегка обвил ее шею своими длинными пальцами.

Кого «душить их» — Юна не поняла, но почувствовала удушье. И может быть, впервые взглянула на Ивана, на его руки по-новому, другими глазами. Нет, уже давно он не виделся ей мальчиком, требующим опеки. Его слова поразили ее, но все же она постаралась свести все к шутке. Осторожно высвободившись, Юна сказала:

— Ого, какой у меня муженек! А он, оказывается, и правда хват. С таким мальчиком и в самом деле не пропадешь!

Поначалу ее коробили подобные признания мужа. Но Юне хотелось все большего достатка. Она будто с кем-то соревновалась, сводила счеты. Возможно, это был Корнеев, который ушел из ее жизни, но, вероятно, подспудно все же жил в ней самой. И может быть, она хотела убедить себя, что не пропала без него а, наоборот, любима и живет богато? Все может быть.

Иван проявлял свою заботу о Юне не только на словах, но и на деле.

Вон и незаметно год прошел, как она носит кольцо. Порой ей даже кажется, что на пальце у нее горит маленькое солнце. А как изменилась комната! Немного потерпеть — и квартира будет. И, наверное, прав Иван, что ей все завидуют. Ей — когда-то бесприданнице и сироте.

Конечно, «сирота» слишком сильно сказано, и не совсем это правильно; полусирота — точно. Как он ее в первый день назвал? «Никудышная». Теперь она уже не «никудышная». Живет престижно, благополучно.

Незаметно для самой себя Юна понятия «престижность» и «благополучие» уравняла в значениях, сделала их взаимосвязанными и немыслимыми друг без друга.

Не замечала Юна и того, что стала все чаще идти у Ивана на поводу, на многое смотреть его глазами.

Вместе с ней сотрудницы редакции радовались повороту в ее судьбе. Но... на седьмом году ее работы и третьем году замужества в редакции получила повыщение одна сотрудница. Она давно тут работала. Юну же оставили на прежнем окладе. Она огорчилась — сотрудница через год должна была уйти на пенсию, а недавно похоронила мужа.

И вообще-то, может быть, и не появилось бы в душе Юны смятения, если бы, придя домой, она рассказала Ивану, как само собой разумеющееся, об этом событии.

— Ты что, дурная? Блаженная? Ну Юнона, Юнона! — вдруг взорвался Иван. Он не произносил больше своих сюсюкающих слов.— Разве можно от своего отказываться? Моя мамулька знаешь как учила? Она говорит, что надо свое завоевывать, даже если приходится выдирать из глотки... Короче. В первую очередь о себе надо думать! Славу богу, ты не ребенок. Сама должна понимать такую простую вещь, что всем ненауступаешься! Злости в тебе мало. А без злости ничего не добьешься... Завидуют тебе...

И Юна разозлилась... на руководство редакции. Что, она хуже других? Видно, прав Иван, что завидуют ей. Ее замужеству, благополучию. И она пошла к заведующему, чтобы выяснить: почему ее обошли? Почему не повысили? Она ведь имеет все права...

— Я думал, в вас благородство есть,— нахмурился Мокану.— Все годы, что мы вместе работаем, я даже не сомневался в этом. Жаль мне вас, Юнона Васильевна,— он впервые назвал ее по имени и отчеству.— Очень жаль. Я от вас такого не ожидал. Кстати, например, Валентину Ивановну надо было бы раньше всех повысить — сама отказалась. Заявила, что подождет. Ну, не будем терять время, идите работайте,— сухо закончил заведующий.

Когда раздраженная Юна вернулась домой, Иван вроде посочувствовал ей, стараясь ее успокоить. Но его сочувствие лишь вызывало озлобление, раздражение против людей, с которыми Юна работала. Со стороны могло показаться, что Ивану даже доставляет удовольствие сложившаяся ситуация.

— К большому несчастью, я оказался прав,— покачал головой Иван.— Не считаются с тобой. Не зависят — вот и не уважают. Выходит, не нужна ты им, — голос Ивана звучал искренне, и Юне думалось, что, кроме мужа, у нее никого нет.—Нечего тебе больше на них корячиться,— продолжал он. Ей уже не резал слух лексикон мужа, она в нем слышала только его правоту.— Пусть без тебя побудут. Сама говорила, что работы невпроворот, а людей нет. У меня знакомый есть. Враз тебе бюллетень нарисует. Тем более что при твоей болезни ты всегда можешь освобождение взять. А он обязан мне кое в чем.

Больничный Юне «нарисовали».

«Пусть покрутятся без меня. Пусть эта Лидия Антоновна свое повышение и отработает»,— злорадствуя, рассуждала она сама с собой.

Придя вечером с завода домой, Иван спросил, как обычно: «Ты меня уважаешь?» — и, получив подтверждение, протянул Юне красивую сумку.

— У нас в цехе женщина продавала. А я о тебе, мой миленький, только и думал. Чем обрадовать, думал. И вот тебе сувенир, в некотором роде — презент! Пусть еще больше завидуют. Не понравится — другую купим. Еще лучшую. Ты только скажи. Мне все исполнят. Есть знакомые...

Близких друзей у Ивана не было. Это Юна узнала давно. Но знакомых-приятелей — полно! Телефонная книжка испещрена фамилиями «нужных людей». И время от времени она слышала, как он говорил в трубку: тот-то обязан ему или тому-то обязан он.

Как-то через полгода после замужества Юна спросила Ивана:

— Почему у тебя нет друзей? Хотя бы одного закадычного! Разве в детстве ты ни с кем не дружил?

— Нет, не дружил,— ответил он.— Все друзья становятся со временем отъявленными врагами. Моя мамуля давно это поняла. И еще она говорит, что самая крепкая дружба существует только между родителями и детьми. На посторонних людей никогда положиться нельзя.

Юна недоуменно посмотрела тогда на мужа:

— А как же я?

— Ты?.. Это ты! Ты — исключение! — великодушно разведя руками, проговорил Иван.— Надо знать, кому доверять. Потом, ты тоже моя единственная.

Получалось так, что своим признанием он делал Юне комплимент в неколебимости ее авторитета для него. Затем, словно подсмеиваясь над собой и Юной, над ее недавними сомнениями, сказал:

— Ты же знаешь, что я тебя вычислил! И теперь поняла, что нет подруг и нет... сомнений. И ты меня уважаешь. Скажи: «Ты меня уважаешь?» — он весело посмотрел на нее, и Юна ответила:

— Уважаю.

...Прошло два года их супружества, а Юна все не может понять, что для нее значит это «уважаешь?». С одной стороны, она, конечно, уважает мужа за свою благополучную жизнь, а с другой — Юна как-то неожиданно оказалась только с ним. Никто у них в доме не бывает, сами тоже ни к кому не ходят. Если к Рождественской раз в два месяца съездят, и то событие. Правда, иногда какие-то знакомые Ивана появляются в доме, но чаще Юна их не видит. Напрасно она пошла у него на поводу и влипла в эту неприязнь с повышением. Валентина теперь ее и вовсе не замечает. Может быть, действительно прав муж, что Валя завидует ей. Завидует в том, что Иван ей, Юне, «красивую жизнь построил».

В новую квартиру Юна переезжала на третьем году замужества. Тогда-то вдруг и почувствовала — состояние праздничности ушло из ее души, что-то оборвалось. Казалось бы, только теперь и радуйся. Не увидит она больше завистливо-пренебрежительных взглядов директорши, которая явно завидовала ей, ее «жизненному взлету» и злилась. Не услышит она больше сотрясающего по вечерам квартиру стука молотка слесаря-сапожника. Не будет у нее болтаться под ногами ангорская кошка «мамашки».

И все же, все же какая-то неведомая грусть овладела Юной, когда она в ожидании Ивана с машиной и грузчиками сидела на тахте в разоренной комнате и размышляла о предстоящей на новом месте жизни. И как-то незаметно начала вспоминать свой переезд из подвала в эту комнату. Да, тогда, в подвале, оставила она свой настоящий дом, свою семью. Целых восемнадцать лет прожила она в этой коммуналке — но так и не ощутила такого тепла и уюта, как в подвале.

Вспомнила и маму, добрую, чистую, сильную. Этими чертами наделяла Юна своего воображаемого рыцаря, которого искала всю свою взрослую, самостоятельную жизнь. Сначала за рыцаря Юна ошибочно приняла Корнеева, затем Ивана.

В этой комнате, в коммуналке, теперь оставляет она свою пережитую любовь, свалившуюся на нее несколько лет назад.

Юна не слышала, как вошел Иван.

— Так, значится, сидим ждем, пока наш муженек появится? В облака унеслись! Ничего не слышим и не видим! — раздался над ней голос Ивана, прервав ход ее мыслей.— Ты что, оглохла? Я сигналил. Я кричал. Ждал, что выйдешь... Иди к машине. Будем переносить вещи. А вы, Анна Сергеевна,— обратился он к «мамашке»,— сделайте одолженьице, побудьте здесь.

— Вы очень-сь не торопитесь. Обязательно-сь посмотрю,— ответила «мамашка».

Взревел мотор машины, забитой доверху вещами. Юна вдруг выскочила из кабины и истошно крикнула:

— Кровать! Мы не взяли кровать!

— Какую еще кровать? — возмутился Иван.

— Мамину! Рождественской! — Юна, задыхаясь, уже летела вверх по лестнице через две ступени.— В кладовке! Медная!..

— Зачем она тебя нужна? — Бросившийся вслед за ней Иван схватил Юну за руку и крепко сжал.

Юна попыталась ее высвободить.

— Отпусти. Мне больно.

— Ты что? С ума сошла? — он разжал пальцы и отпустил руку.— Везти допотопщину в совсем новую квартиру?! На фиг она сдалась?! — зло сказал Иван.

Но Юне вдруг показалось, что лишиться кровати — это порвать с детством, а порвать с детством — потерять жизненную опору.

— Это единственное, что осталось у меня от детства!.. Она напоминает мне мой дом.

— А ты сейчас куда едешь? Не в свой дом?

— Нет, она — мой дом, мой дом,— повторяла Юна,— она от прошлого. Она — мой дом!

— Ты думаешь о том, что говоришь? Придут люди — что я им скажу?

— Кто к нам ходит? — Юна попробовала вставить слово, но Иван, не слушая ее, продолжал излагать свое отношение к происходящему:

— Скажу, что моя жена при фантазии? Она, видите ли, бережет свое прошлое? Старье в новую жизнь тянуть?! Нет уж! Мне нужен престиж, а не пошлое. Все живут настоящим. Моя мамуля права, что самое важное в жизни — деньги и авторитет. Только тогда, когда они есть, человек становится человеком! Ты что, бестолочь? Не понимаешь, в какое время живем? Скажи спасибо, что я обо всем думаю, а то прозябла бы в своей конуре. Да, мне нужна престижность, а не шарики и перекладины на старой кровати. И не сваливай все на меня. Тебе так же нужен авторитет, как и мне. А кому нужно твое прошлое? Какие у тебя с него дивиденды? И кто тебе за него спасибо скажет? Разве что выживающая из ума твоя тетя Женя. Я хочу, чтобы меня уважали!

Юна была ошарашена тоном и словами мужа. Злостью, с которой он их произносил. И впервые поймала себя на мысли, что Иван не испытывает к ней той любви, в которой она, можно сказать, сама себя уверила и которую старалась выставить напоказ окружающим. А она так гордилась этой любовью, считала себя ее владычицей.

Кровать Юна все же отстояла, и ее в разобранном виде пристроили на антресолях новой квартиры.

Но первая ссора, возникшая у нее с мужем, насторожила Юну, заставила задуматься. Она поняла, что Иван ей больше не кажется мальчиком, которого надо опекать. Он — взрослый человек. У него свой внутренний мир, своя жизнь, которыми он время от времени делится с ней, Юной. У него и свой круг людей.

«Кто эти люди, которых Иван хочет удивить обстановкой, уровнем жизни?» — не раз Юна задавала себе этот вопрос.

Она была знакома с некоторыми приятелями Ивана, мнением которых он дорожил. Эти люди иногда появлялись у них еще в коммуналке. После переезда они стали бывать чаще. И Юна не могла себе представить, что общего у них с Иваном, а у него — с ними.

Прошло несколько дней, как они вселились в новую квартиру. Вернувшись с работы, Юна увидела у себя дома знакомого мужа по фамилии Колосов.

— Кого сегодня наша маленькая пропечатала в газете? — произнес Иван свою традиционную фразу.— Она, бедненькая, так устает, столько дел у нее в редакции...— И, забрав сумку из рук Юны, он помог ей раздеться.— Она ведь у меня большой человек в редакции, — продолжал он.— Если надо будет кого прижать, мы быстренько сделаем. У Юноны есть знакомые.— Полное ее имя он также каждый раз произносил при гостях, чтобы они даже в имени уже почувствовали неординарность его жены.

Колосов, не раз слышавший от Ивана о «достоинствах» Юны, проникся к ней, как ей показалось, особым почтением, почти подобострастием.

— Ну, это Иван шутит,— Юна, как всегда, засмеялась. Ей было неудобно за странное хвастовство мужа. Ведь никакой «большой пост» она не занимала, а числилась обычным младшим редактором в технической редакции. И в то же время разоблачать Ивана ей не хотелось.

— Ну и скромница! — сказал Иван и начал доставать вырезки из вечерней городской газеты с заметками, подписанными фамилией жены.— Не надо о своих заслугах умалчивать! Хорошие люди должны знать о них.

— Ладно. Реклама — двигатель торговли,— отшутилась Юна.

По выражению лица Колосова она видела, что тот теряется в догадках: что же на самом деле представляет собой жена Ивана Донцова? Гость явно выражал замешательство. Тут Иван, как бы между прочим, заметил, что неплохо было бы достать джинсы, которые очень хочет Юнона, да и ему бы не решало приобрести себе новые.

Юна недоуменно посмотрела на мужа. Она не могла вспомнить разговора о джинсах. Но Иван, не обращая внимания на ее взгляд, продолжал:

— А Юночка поможет в деле. Я ее обязательно уговорю.

Когда Колосов ушел, она спросила Ивана:

— О каких джинсах я мечтаю? И в чем я ему должна помочь?

— Не твоя забота,— заметил Иван.— Делать все буду я. А он пусть знает, что помогает ему журналистка. А раз знает — будет стараться мне помочь. Может быть, еще по дешевке сделает...

— А деньги откуда возьмем?! Сразу рублей триста. Они ведь не валяются?! А квартира каких расходов требует!..

— Не волнуйся. Деньги есть,— Иван вытащил пачку денег, в которой, на взгляд, было рублей пятьсот...

В ту осень после переезда (хотя и была уже размолвка с Иваном из-за кровати) Юна продолжала еще жить сравнительно легко,— как бы плыла по течению. Она реже стала ездить к Рождественской, оправдываясь сама перед собой, что ехать далеко. Все меньше думала о надгробии Фросе, которое собиралась поставить еще пятнадцать лет назад. Устройство быта, создание уюта целиком поглотили ее мысли и время. Казалось, ничто другое на свете не беспокоит.

Когда Юне исполнилось тридцать семь лет, в нституте (при котором находилась ее редакция) произошло событие, которое временно нарушило спокойствие ее жизни.

Арестовали инженера по строительству. Тот из-за беспечности своего характера не раз хвастал перед сотрудниками, что у него много денег. В результате по институту прокатился слух, что инженер этот спекулировал машинами. И вот его арестовали. Говорили, дадут немалый срок. Событие это очень подействовало на Юну: она вдруг провела параллель между инженером и своим мужем.

В тот день она прибежала домой запыхавшись. С нетерпением и тревогой стала ждать приход Ивана с вечерней смены. Мозг ей прожигали сказанные когда-то Евгенией Петровной слова о неуемности энергии Ивана, боязни что-то упустить, чего-то не достичь.

«Но неужели для того, чтобы жить спокойно, надо прозябать в бедности?» — она словно спорила с Рождественской.

Впервые за пять лет замужества Юна задалась вопросом, где Иван берет деньги. Уже два года, как они живут в кооперативной квартире. За это время свекровь денег им ни разу не прислала — откладывала, как говорила, на покупку машины.

— Откуда у тебя деньги и что у тебя за дела? — этот вопрос, прозвучавший впервые, был для Ивана неожиданностью.

— Ну и вопросец ты задала! Отчего такой интерес? Красиво жить надоело?

— И все-таки откуда у тебя деньги? Я хочу знать,— упрямо стояла на своем Юна.— Ведь у нас большие затраты. Лишних быть не может. И еще — хочу знать, чем тебе обязан Шульгин? — она вспомнила фамилию мастера.— И чем ты обязан Козыреву? Он-то живет в Сибири и добывает там нефть! Или Колосову, который имеет какое-то отношение к Козыреву — сантехнику в аптекоуправлении? Они ведь друг друга и в глаза-то не видели!

— Ну все, высказалась?! Наконец-то догадки хватило поинтересоваться делами своего муженька. А то меня все желание обуревает выкинуть что-нибудь такое-этакое, интерес чтобы пробудился ко мне. — И Иван вытащил из кармана пиджака двести рублей.— Вот видишь, тоже деньги. Заработал честным трудом. Это на мелкие расходы.

— Какой это честный труд, когда за день платят двести рублей?! Академики и то меньше, наверное, получают!

Он насмешливо посмотрел на нее:

— Значит, деньги тебе душу жгут? Ладно, уберем их, чтобы наша малипусенька не страдала,— слово «малипусенька» сейчас в его устах прозвучало издевательски. Деньги он спокойно убрал в карман пиджака.

Юна взорвалась:

— У нас вот в НИИ инженера посадили! Тоже в кармане большие суммы носил на мелкие расходы. Оказалось — спекулировал машинами. Я хочу спать спокойно! И позор-то какой! Знала бы моя мама...— Только сейчас, через много лет, она свою жизнь соотнесла с именем Фроси.

— Что ты причитаешь? Испугалась, да? — Иван явно смеялся над ней.— Спать она спокойной хочет! — И добавил равнодушно: — Я тоже хочу спать спокойно. И чтобы не было никакого позора. И чтобы меня все уважали. Кто я? Я — снабженец цеха, а для всех непосвященных рабочий крупного завода, студент-заочник, вот-вот оканчивающий институт.

— Который с четвертого на пятый курс никак не переползет? — вставила Юна.

— А это — потому, что думаю о моей маленькой. Создаю дом... Продолжаю. Значит, кто я? Рабочий и студент. А это уже биография, анкета. Моя мамочка учила, что анкета должна быть чистой, ничем не запятнанной. Возьми в толк, в свою головку никудышную, что не могу я заниматься криминальными делами! Ясно? Не могу! Но я хочу жить красиво. Держать все нити радостей в своем кулаке. Чтобы радовалась мамуля и... ты. А что нам с тобой для этого надо, ласточка ты моя? Не знаешь? Необходима зависимость. Я разработал систему. Систему одолжений. Она не карается законом, под нее нет статей. По ней я не использую служебного положения, не несу ничего с завода, не краду в кладовке, не спекулирую. Я только торгую одолжениями! Поняла? И меня люди за них благодарят. Кто как может. Кто деньгами...

— А кто борзыми щенками? — усмехнулась Юна.

— Тебе, между прочим, тоже в этой системе место есть. Вот ты интересовалась, что связывает меня с Шульгиным, Колосовым, Козыревым? Расскажу. Вспомни, кто Шульгину достал книги, которые ему очень хотелось? Вспомнила? Одна наша с тобой знакомая по имени Юнона. В благодарность за это он, как своему родственнику, устроил путевку в дом отдыха на Черном море Козыреву. Тот живет в Сибири и очень хотел покупаться в теплых водах. Козырев узнал, что постаралась ему сделать путевку моя жена, журналистка, занимающая большой пост... За это он мне прислал для тебя шкурки песца, купленные за полцены прямо у охотников.

— А я их что-то и не видела! — прервала его Юна.

— Я тебе их и не показывал. Решил, что возни с ними много. Надо искать скорняка, чтобы выделать. У меня, правда, есть один знакомый мастер, но он чаще портит, чем делает как надо. Да и песец был не качественный. А у тебя есть волчья ушанка! Вот я и отдал Колосову шкурки по той же цене. Заметь, ни копейки дороже не взял. Зато он достал нам сантехнику, о какой ты мечтала. И мы с тобой заплатили за нее столько, сколько она стоит в магазине. Вот, пожалуйста, экономия в расходах. Значит, двойную переплату я заработал честным трудом, ведь сама понимаешь, во сколько могла эта сантехника обойтись. Я ни у кого ничего не вымогаю и не прошу. Но всегда ставлю дело так, чтобы люди понимали: за одолжение надо благодарить. А от благодарностей я не отказываюсь. И все надо держать в голове. Радовалась бы, что у тебя муж такой деловой, и не устраивала бы истерики о спокойном сне. Видишь ли!..

«Какой цинизм,— подумала Юна,— сижу слушаю как само собой разумеющееся эту жизненную философию. Даже циник Симка себе таких рассуждений не позволял. Он просто разглагольствовал. Хотел слыть умником. Иван же — действует! Вот, оказывается, что означают слова «надо знать, кому доверять». Мне доверяет, мне, по его понятию, «никудышной», ему обязанной и никому больше не нужной... Поэтому и окружил вниманием, чтобы я за него держалась и уже ни о чем не думала. Да, да, держалась и боялась, избалованная полученным благополучием, это благополучие потерять, а вместе с ним и мужа».

Но скоро ее мысли приняли иной оборот. Она подумала, что система Ивана очень убедительна.

«Может, и правда мне надо смотреть на все проще и радоваться, что у меня такой заботливый и внимательный муж? Не каждой же женщине так везет. У многих ли хватит ума сделать так, чтобы тебе за совет выложили двести рублей. А Иван вот получил! Деловой он и умный. И что же здесь плохого, если его хотят отблагодарить?»

...Но с каждым новым шагом к намеченны житейским высотам Юна все чаще испытывала опустошение, духовную леность, безразличие ко всему. И каждый раз, когда грустные мысли одолевали ее, она гнала их, уговаривая себя, что ей очень повезло. Усилием воли восстанавливала в себе равновесие, и тогда все шло вроде бы опять своим чередом. И все же... размышления о пустоте и безликости своей жизни все чаще посещали Юну.

Тут голос Ивана вывел ее из раздумий.

— Надо ценить такого мужа,— сказал он.— Эх, только моя мамулька понимает цену всему в жизни!

Марию Дмитриевну, мать Ивана, Юна не любила. За все время своего замужества Юна виделась со свекровью всего два раза. Так случилось, что свекровь из-за болезни приехать к ним на свадьбу не смогла. Впервые Юна встретилась с Марией Дмитриевной после переезда на новую квартиру. Они с Иваном решили провести отпуск у свекрови...

— А вот моя мамуля,— услышала Юна счастливый голос Ивана, когда они подошли к седой женщине, стоявшей около грядки.

Она была причесана, как школьница; на прямой пробор, тонкие косички уложены корзиночкой на затылке. Одета небрежно. Чего только стоил ее черный балахон с длинными рукавами, весь покрытый сальными пятнами, которые от жаркого летнего солнца, кажется, еще шире растекались по штапелю.

Жесткий взгляд свекрови пронизывал Юну насквозь. Словно она не очень верила в реальность существования невестки. Поджатые губы придавали властным чертам лица недовольно-презрительное выражение. Мария Дмитриевна сделала было шаг, но разношенные, большого размера мужские полуботинки сваливались с ее темных от загара и грязи ног. Она споткнулась и остановилась.

— Ну, поцелуйтесь! Поцелуйтесь! Родственнички ведь! — произнес Иван.— Вот тебе, Юнона, и мама. Можешь мамульку так называть! Я разрешаю...

Они со свекровью, не шевелясь, смотрели друг на друга.

От слов мужа у Юны перехватило дыхание. Неужели это чучело надо называть «мама»? Нет! Одна Фрося могла слышать от нее это святое слово, и больше никто и никогда не услышит. Юна сделала шаг вперед и протянула свекрови руку.

— Познакомимся.— Юна постаралась придать голосу мягкость, даже некоторую легкость, располагающую к беседе.— Я и есть Юна. А вы — Мария Дмитриевна, мама нашего с вами единственного мужчины.

И Юна выдала самую очаровательную из своих улыбок. В сказанное она вложила столько теплоты, что необходимость в поцелуях отпала сама собой. Но невидимый барьер между Юной и собой свекровь все же ощутила. Она долгим взглядом изучала невестку.

— Что ж, доченька,— елейным голосом проговорила Мария Дмитриевна, едва разжав губы.— Располагайтесь, отдыхайте. Желаю приобрести у нас крепкого здоровья. Я для вас сарайчик приготовила. Прибралась и там тумбочку поставила и приемник старый. Он испорчен, но для виду ничего, сойдет.

— Ну мамулька, ну выдумщица! Ты у нас прямо молодчинка! Все для нас приготовила! — стал восторгаться Иван.

А Юна почему-то подумала, что он не испытывает того восторга, который изображает, что это, как и приемник, «для виду». Она только недоумевала — для кого эти выражения восторга предназначены?

— В самом доме у меня квартиранты,— продолжала спокойно Мария Дмитриевна.— С двумя детьми. Телевизор я включаю, когда они уходят Сказала, что сломан. Вы уж меня не подведите, при них не смотрите.

— А если они включат и увидят, что он работает? — поинтересовалась Юна.

— Без меня не включат. Я предохранитель у себя в комнате держу. Когда надо — вставляю, потом опять вынимаю. Так что не подведите.

— Ну умничка, ну умничка! — снова стал восторгаться Иван.— Конечно, если все начнут пристраиваться возле нашего телевизора, так ножек и рожек от него не останется.

— Да, забыла сказать,— будто только сейчас вспомнила свекровь.— В сарайчике пока еще студентка живет. Она через неделю уедет. Юна пока с ней побудет, а ты, сынок, со мной в большой комнате поживешь.

Юна почувствовала острую обиду, кровь бросилась ей в виски.

«Моя мама,— подумала она,— если бы была жива, наверное, не знала бы, как лучше устроить дочку с зятем. Да и тетя Женя как нас принимает, суетится, чтобы «Ванечке было хорошо, удобно». Лучший кусок ему всегда кладет. А эта... расщедрилась на сарай, да и тот со студенткой».

Иван же сам уговаривал ее поехать к маме, познакомиться лично и заодно его тридцатилетие в материнском доме отметить. Вот и познакомились. Даже «доченькой» назвала. Все в Юне заклокотало, и она проговорила:

— Не беспокойтесь, Мария Дмитриевна,— сухость прозвучала в ее голосе.— Мы всего на неделю приехали!

Свекровь от неожиданности разинула рот. Она переводила взгляд с Ивана на Юну и с Юны на Ивана. Ивана передернуло.

— Я думаю так,— продолжала Юна,— Ванюша, конечно, пусть живет с вами. А мне не хочется стеснять студентку. Я себе сниму койку. Неподалеку.

Юна почувствовала, что еще немного, и она сорвется.

«Взять развернуться и поехать домой. К тете Жене,— мелькнуло у нее в голове. Но разум сдержал порыв.— Нет, так Ивана потеряю. Придется потерпеть. Но к ней больше никогда не приеду».

— Мамуля, не обращай на нее внимания! Она у меня шутница,— стремясь сгладить неприятный осадок, заговорил Иван.— Что же это мы все на дворе стоим? Солнце моей Юноне в голову-то и печет. Пора разбираться.— А потом, обратившись к Марии Дмитриевне, спокойно, но твердо добавил: — Вот что, роднулечка ты моя славная, студентку возьми к себе в комнату, а мы поживем в сарайчике. В нем и попрохладнее.

Когда вещи студентки были перенесены и они обосновались в сарайчике, Иван сказал:

— Обиделись? Не так нас приветили?! Только неделю пробудем и уедем? Не дадим мамочке насладиться встречей. А она небось думала, что счастьице к ней подвалило с сыночком повидаться, полюбоваться на него и с невестушкой познакомиться. Нехорошо получается...

Юна, все еще не успокоившись от обиды, жестко ответила:

— Познакомились уже. Ты можешь оставаться. Тебе никто...

— Что мне — никто? — Иван с силой ударил кулаком по тумбочке. Стекло неработающего приемника задребезжало и чуть не вылетело наружу. — Тебе что, здесь отдельной квартиры, как в столице нашей родины, не хватает?! И здесь подавай хоромы?! А мать для твоего же блага старается — жильцов берет! Деньги для нас копит!

— Как хочешь, но я больше недели не выдержу, — заупрямилась Юна.— Скажешь матери, что я не смогла получить отпуск на весь срок. Вообще соври что-нибудь. Про отгулы, про что хочешь...

— Все! — снова стукнул кулаком Иван.— Хватит! Проживем столько, сколько надо...

И они пробыли у свекрови весь отпуск.

Мария Дмитриевна была одного возраста с Рождественской. Ивана родила поздно, в тридцать четыре года.

— Я замуж вышла еще до войны,— рассказывала она потом Юне.— Жили мы на Дальнем Востоке. Муж мой, Георгий Алексеевич Донцов, работал инструктором в ОСОАВИАХИМе. Отменный был спортсмен. Да и парень завидный. А я в ОСОАВИАХИМе кассиром служила. В то время все парашютами увлекались, самолетами. Мой Жорик тоже много прыгал. Любила я его, можно сказать, до безумия. В свободное время я на поле аэродрома бегала. Посмотреть, как мой касатик, муженек мой славный, приземляется! Ох и важный он тогда был! Сначала стропы соберет, парашют отстегнет и сложит его, а потом уж махнет мне и голову повернет. Только тогда я могла к нему подойти. А подойду, обниму за плечи, от гордости за него в глазах слезы блестят, и давай ему нашептывать: «Сокол ты мои ясный! Красавец ты мой ненаглядный!» Я из-за него и замуж поздно вышла. Но все-таки за него! Ведь блюбовала его, когда мне двадцать исполнилось. Он-то на два годика всего меня постарше был. А двадцать осьмой год пошел мне, когда мы с ним расписались. Перед самой войной я его выкохала. Девки на него липли, а я себе цену знала. Вольностей никаких. Зато слез пролила — одной подушке известно. В общем, всегда цену себе надо знать. Нельзя ни в чем дешевить.

Потом не один раз за время отпуска слышала от нее Юна эти слова...

— Так вот девки лезут, а я плачу. Чуть ли не силой их разгоняла. «Никуда ты от меня не денешься, — говорила ему,— не отступлюсь от тебя». За год до войны у него история с одной девкой получилась. Так, шваль какая-то была. У нее уже дети от других, а ей он приглянулся. Женить на себе решила. А зачем ему чужие дети, скажи ты мне, когда он своих иметь может? Тут-то я на него и насела. Знала: если сейчас не женится, когда ему плохо, то потом уж ни за что мне его не видать. Не заполучу, и все тут.

Вот с тех пор я поняла, что, когда человеку плохо, тогда и надо брать его в оборот хорошими делами. Но такими, что и тебе на пользу идут. Потом тот человек благодарен будет. Потому что в плохое время он же никудышный был...

— А если никудышный духом воспрянет? — перебила ее рассказ Юна.— Поймет он, что силен и может сам, без благодетеля, жить?

— Надо сделать, чтобы так не думал он,— будто топором отрубила свекровь.— В общем, женился мой Георгий Алексеевич на мне в сороковом году,— продолжала Мария Дмитриевна.— Уж я с него глаз г спускала! Вокруг него каких только танцев не выделывала, лишь бы его душенька довольна была...

«Вот что, Маруся,— сказал он мне как-то.— Давай годик-другой сами для себя поживем, а потом уж деток заведем».

А мне — лишь бы он со мною был. Он мне как детка. А тут через год и война грянула. Ушел мой Жорик на фронт. Я из ОСОАВИАХИМа уволилась. В магазин устроилась. Кассиром. Думаю, чего ломаться на заводе? Мне его надо дождаться, чтобы все во мне играло, а не измученной, изработанной встретить. Наконец война кончилась, а от Жорика ни слуха ни духа. Стала я справки наводить. Оказывается, он в Воронеже. На фронте себе жену нашел, из тех... И в Воронеж.

— Моя мама тоже на фронте замуж вышла,— не удержалась Юна.

— Порядочных там было немного,— сказала свекровь.

Юна вдруг почувствовала необходимость вступиться за женщин, несших в те суровые годы непосильную ношу солдат и деливших наравне с мужчинами все тяжести фронтовой жизни, за женщин, которые отдавали свои жизни...

— Между прочим,— у Юны дрогнул голос,— они не только, как вы заметили, выходили «там» замуж, но и воевали, погибали. Погибали, чтобы вы могли жить.

— Ну, и я говорю — были там порядочные! — вывернулась Мария Дмитриевна.— Не о них речь. Слухай дальше... Ну, приехала я в Воронеж. Жорик уже на работу устроился, на завод авиационный. Все у них с этой чин чином. Она в Жорика вцепилась руками и ногами. «Мой муж,— кричит мне,— не мешайте нам жить!»

Я же комнатку неподалеку от них сняла. Ведь не знаю, сколько времени там высиживать придется. Тоже кое-как на работу пристроилась. Развода Жорику не даю, а без развода какие они муж и жена? Так себе, приемыши. Это я так называю тех, кто сожительствует, а себя за мужа и жену выдают. И все-таки через два месяца я его высидела. Случай выпал, затянуть его к себе удалось. Стол приготовила. Все самое лучшее выставила. Дорогое. Даже бутылку коньяка. Только он того-другого откушал, как я ему в ноги повалилась. У самой слезы градом, а я к его ногам все крепче прижимаюсь и приговариваю: «Неужели я не люба тебе совсем? Не хочешь жить со мной — не надо. Отпущу я тебя. Только ребеночка хочу». А сама ласкаю его, китель расстегиваю. Он еще в военном ходил. Наверно, он тоже по мне соскучился, не знаю. Но смотрю — обмякает. А я все твержу свое: «Ничего мне не надо, только ребеночка».

Потом уже коньяку ему налила.

«Выпей,— говорю,— за здоровье наше!»

Радостная, возбужденная. Столько лет мужа ждала! И вот тебе — дождалась. От чужой вырывать приходится. Я потом и Ванечку учила, что за свое надо бороться. Если что — из глотки вырывать. Чтобы во всем он так делал.

Значит, радостная я вокруг Жорика вьюсь, а у самой мысль, как его опять к себе приучить? Бутылку-то того коньяка я ему всю вылила. Он хоть с фронта пришел, а к вину не пристрастился. Я бы, наверно, тогда и такое стерпела, если бы он и пил. Лишь бы со мною был.

И подняться с бутылки той он не смог. Раздела его. Уложила рядом. Вот он, комочек мой родной. Всю ночь глаз не смыкала. Обняла его крепко да всякие ласковые словечки нашептывала.

...Утром мой соколик в себя прийти никак не может. А как понял, где он,— заторопился и к ней побежал. Каково мне было смотреть на все это, как думаешь? В общем, прожила я в Воронеже больше полугода. Когда живот округлился, пошла я в партком завода. На него и на нее заявление написала Она на том же заводе работала. Написала — вот, мол, жду ребенка, а муж из семьи ушел. После войны с такими делами строго было. Особенно к партийным придирались. А Жорик — член партии. Испугался он и ко мне вернулся! Тут легкие раненые у него заболели. Сложила я тогда манатки, Жорика своего ненаглядного под ручку и сюда, на юг, подалась. Ванюша уже здесь родился. В этом доме и поселились. Я в сберкассу контролером устроилась, а Георгий Алексеевич — все как-никак капитаном демобилизовался — в школу военруком пошел. Да прожили мы вместе недолго. Ванечке пять лет успело исполниться, как муженек мой и помер. От ран и воздух ему не помог. Так что ты думаешь? Открыла я еще, что все эти пять лет он с Воронежем, с той, переписывался. Кто ей сообщил об его смерти — не знаю, но только на похороны она приехала.

Ведь горе-то какое! Любимого мужа потеряла! А ее я как увидала — все во мне перевернулось и закипело. Подошла я к ней и каждое слово медленно так цежу: «Моим мужем он умер, а не твоим! И поминок тебе по нему не видать!» Здесь — бац — и без сознания упала. Очнулась, а на душе муторно. Любил все ж он ее.

Слушая свекровь, Юна подумала о том, чте обе женщины, такие разные — и Фрося, и свекровь,— были верны своей единственной любви.

Но все же любовь ее мамы отличалась от любви Марии Дмитриевны! И даже от ее собственной к Корнееву. Наверно, ничего, кроме досады на жену и на ее любовь, муж свекрови не испытывал. И может, все оставшееся время презирал себя за трусость.

Юна знала, что свекровь осталась одна с пятилетним Иваном на руках и что вся ценность мира стала для нее заключаться в нем. Она ни в чем ему не отказывала и стремилась в его глазах быть значительной, с несокрушимым авторитетом. У нее так же, как и у Ивана, было много знакомых, но — никого близких. И можно было удивляться, как у этой неряшливой женщины в мужских полуботинках довольно часто бывали в гостях люди, резко отличавшиеся от нее по занимаемому положению в обществе.

Когда Юна однажды спросила у Ивана, что могло быть у Марии Дмитриевны общего с такими людьми, он усмехнулся, хитро посмотрел на жену и проговорил:

— Не забывай, где мамулик работала. Ведь на пенсию она совсем недавно вышла, после того как я женился на тебе.

— Она же была простым контролером в сберкассе!

— Вот именно — контролером! Поселок наш небольшой. Все на виду. У иных здесь такие вклады на книжке, что только руками можно развести...

— Но у нас тайна вклада охраняется государством, законом! Разглашать ее — преступление...

— Вот мамуля и не разглашала, а охраняла. Никогда никому она не говорила, сколько у кого на книжке. Даже я не знал, хотя у нас с ней никаких секретов друг от друга не было. Она поступала по-другому, умно... Спрашивала у некоторых: мол, откуда у него такие большие деньги? Так, между прочим, с шуточкой. Знала, кому задать такой вопрос. Выбирала... ну таких, кто мог пригодиться. И многие пригодились. О том, что она так делала, мамулечка совсем недавно мне рассказывала. Но даже сейчас ни одной фамилии не назвала. Нет, моя мамулька самая умная, самая понимающая жизнь женщина на свете...

Возможно, Юна тайно так бы и презирала свекровь, не принимая ее близко к сердцу. Но ханжество, напористость, бесцеремонность Марии Дмитриевны часто приводили Юну в замешательство, пугали своей силой и стойкостью. Только тогда, находясь у свекрови в гостях, Юна утвердилась в мысли, что та плохо влияет на Ивана. Позже Юна как могла стремилась мешать их встречам, придумывая различные причины, чтобы отговорить Ивана от поездок к матери. И когда пришла телеграмма о том, что Мария Дмитриевна попала в больницу, Юна телеграмме не поверила.

Именно тогда, гостя у Марии Дмитриевны, Юна заметила своеобразную форму общения свекрови с людьми. При встрече с кем-либо она начинала свою речь обычно с одного и того же выражения:

— Я тебе прямо в глаза скажу. Не буду с кем-то за спиной шушукаться.

И она говорила прямо в глаза многое, что было человеку приятно или неприятно. Но неприятное почему-то подавалось ею как некая, что ли, примечательность собеседника. И тот не мог взять в толк, что же она имела в виду. И все же осадок какой-то приниженности в нем потом надолго оставался.

Не обошла Мария Дмитриевна своей «прямотой» и Юну. За день до их отъезда в Москву свекровь сказала ей:

— Я тебе прямо в глаза скажу. Женщина ты моложавая. Может, Ивану и повезло, что на тебе женился. И ума тебе, видно, занимать не приходится, и должность у тебя стоящая. Но, думаю, что тебе больше повезло в том, что Ванюшенька — твой муж. Прямо скажу — без него ты ноль без палочки. А чем ты его взяла — головы не приложу.

Выходило из ее слов, что ничего не представляющая собой Юна женила на себе Ивана, которому цены нет. И это обстоятельство в глазах свекрови становилось для нее достижением невестки.

После разговора с Юной Мария Дмитриевна присела на бревно, лежащее чуть поодаль от сарайчика, и, разведя небольшой костер из мусора, позвала сына.

— Ванюша! — негромко крикнула она.

Проснувшийся недавно Иван быстро подошел и встал около нее, сладко потягиваясь.

— Сядь, сынок,— сказала она.— Посиди с мамочкой. Давненько мы с тобой так мусор не жгли. Помнишь, как ты в детстве любил на огонь смотреть? И чтобы пламя все больше разгоралось. Хочешь, кинь веточек.

Иван тоже сел на бревно, склонил голову и прижался к плечу матери. Мария Дмитриевна продолжала подкидывать мусор в огонь, не обращая внимания на невестку, перебиравшую на пороге сарайчика вишню. Свекровь стала подчеркнуто громко делиться с сыном своими планами на будущее:

— Ты знаешь, я теперь на машину кладу денежки. А как машину купим — в Воронеж съездим. Уж больно хочется мне перед окнами той сучки с тобой проехаться. Сколько лет со дня смерти нашего папочки прошло, а я ее ненавижу все больше и больше. Пусть знает, что все осталось у меня. И муж. И сын. И Москва теперь у нас, а не Воронеж. Все есть.

— Конечно, мамулик, съездим. В этой жизни все для нас, всего добьемся. Как захочешь, так и будет Ты же у меня единственная.

— Сынок,— потише продолжала свекровь, так что Юна с трудом разбирала, что та говорит,— а не продешевил ли ты с женой?

Юна внезапно перехватила взгляд свекрови, указывающий на нее. Та, не отводя глаз, нисколько не смутившись, уже обращаясь к Юне, сказала:

— Ты мелкую вишню от крупной тоже отделяй.

Далее Юна улавливала лишь отдельные слова Марии Дмитриевны о ее беспокойстве за судьбу Ивана. По ее выходило, что все лежит на плечах Ивана: и деньги заработай, и авторитет создай. И что она, Юна, напоминает ей ту, воронежскую, которая была не прочь на чужое губы раскатать.

И еще услышала Юна о предусмотрительности Марии Дмитриевны. Если они вдруг с Иваном разойдутся, то в этом случае на имя Ивана дарственная есть. Так что Юне придется Ивану еще и пай за квартиру выплачивать. Знакомый юрист подсказал, как все оформить.

— Так что наши денежки при всем при том у нас останутся,— услышала Юна.— Потом и на машину сделаю. Все твоим будет. Так что не волнуйся: тебя устраивает — значит, и меня будет устраивать. А молодая...

— Она меня устраивает,— перебил мать Иван тоже громко, так, чтобы Юна слышала.— И для вида она даже очень ничего! Все ж журналистка!

— Ты тоже не лыком шит. Вот-вот кончишь институт.

Иван наклонился к матери и просительно сказал:

— Может, приедешь когда-нибудь? Выберешься, найдешь время проведать своего сыночка? Тогда увидишь — дом у нас то, что надо. Будь спок!

«Он что, решил, что своим одобрением обрадовал меня?» — разозлилась Юна. Она вскочила, задев таз с ягодами, которые сразу рассыпались, и бросилась в сарайчик.

«С меня довольно! Сейчас же уеду! И завтра не буду дожидаться».

И она начала, не складывая вещи, беспорядочно кидать их в сумку.

— Все! — перебил ее воспоминания недовольный голос Ивана, когда она, резко вывернув руль, едва не задела крылом едущий впереди грузовик.— Опять набираешь скорость? Все! С меня хватит! Возвращаемся домой!

Но Юна от принятого решения привезти Ивана к надгробию свекрови отступать не хотела. Это было главной целью поездки. Казалось ей, что вот-вот случится какой-то поворот в ее судьбе.

— Я должен знать — куда и зачем мы едем? Сколь необходим этот вояж! — кончиками пальцев Иван отбивал на приборной панели каждое слово, произносимое ровным, спокойным голосом.

— Я сейчас не могу сказать,— ответила Юна.— Потом поймешь. Обещаю одно, что дальше буду ехать осторожно. Прошу, ни о чем пока не спрашивай.

— Ладно,— сдался Иван,— поехали.— Безразличие ко всему сквозило в его тоне. Казалось, он смирился с ситуацией, в которую попал по прихоти жены.— Все равно я всюду опоздал. У меня деловая встреча была назначена. Одного типа хотел...— Иван оборвал фразу. В салоне наступила тишина, нарушаемая треском приемника, ручку которого опять крутил Иван.

«...День Победы порохом пропах...» — услыщада Юна знакомую песню. Иван крутанул стрелку приемника, и мелодия пропала.

— Оставь. Я люблю эту песню,— попросила Юна

Он послушно вернул стрелку на место.

«...Это праздник с сединою на висках...» — продолжал певец.

— А помнишь, мама к нам приезжала на День Победы? — в голосе мужа звучали все те же спокойные интонации; она почувствовала, как Иван ласково дотронулся до ее плеча.— Первый раз тогда в Москву приехала. Сколько лет прожила, а Москвы не видела. Ты тогда ее еще к Большому театру повела, а потом салют смотрели.

Юна молчала, глядя вперед на дорогу. А он продолжал:

— Ну, помнишь же, тогда я к вам на Ленинские горы приехал, к салюту. Еле поспел. Сколько народу было! Мама всему удивлялась. Неужели не помнишь?

Отчего же? Она тот День Победы очень хорошо помнила. Было это всего два года назад.

Иван работал на одном из крупных заводов и учился в институте. Когда свекровь приехала на праздник Победы в Москву, он уже заканчивал институт и работал на должности мастера участка. Вместе с ним в группе занималась молоденькая девушка — Оля. Она нередко пропускала занятия, а потом просила у Ивана конспекты. Юна совершенно хладнокровно смотрела на их товарищеские отношения с Иваном.

Мария Дмитриевна приехала в Москву и гостила уже несколько дней. Не раз она слышала телефонные разговоры Ивана с Олей. Вероятно, когда Юны не было дома, свекровь поинтересовалась у сына, кто звонит, и сделала свои выводы. Но это Юна поняла позже, после того «проверочного» звонка...

Еще до праздника Юна подошла к Валентине и, пересилив себя, тихо проговорила:

— Мне стыдно признаться, Валя, но ты была права. Меня все-таки вычислили. Я привыкла к жизни с Иваном, но... есть свои обстоятельства... свои сложности... А на что-то решиться — у меня сил нет.

— Я эти годы думала о тебе,— ответила Валентина.— И скажу: мне все время было жаль тебя. Сколько раз хотелось подойти и сказать: «Юнчик, милый! Что ты делаешь? Ты ведь тонешь в мещанстве». Господи, как я рада, что ты, ты... прозреваешь. Я тебя, дуреху, ругала все время. Так что случилось?

— На праздник к нам свекровь приехала. У них с Иваном... всегда свои планы на будущее. Подозреваю, что мне в них нет места. В общем, хочу свекровь проверить. Позвони, пожалуйста, к нам домой и скажи, что ты — Оля. Если подойдет к телефону Иван, положи трубку, а если свекровь — скажи, что любишь Ивана безумно, что жить без него не можешь! У тебя голос молодой, так что сойдет. Мне нужно знать, что она тебе ответит. Я в параллельную трубку послушаю.

Валя начала отказываться:

— Я не смогу, пожалуй. Заикаться начну.

Но Юна продолжала настойчиво просить ее, и в конце концов Валя согласилась:

— Ладно. Позвоню. Если бы это касалось кого другого, а не Ваньки твоего, ни за что на свете не пошла бы на такую авантюру. Но мне думается, что даже Корнеев перед Ванькой личность.

Валентина позвонила в тот же день к вечеру. Мария Дмитриевна сразу поверила, что звонит Оля. Заговорила елейным голосом:

— Да, Олечка, это я. А. Ванюшеньки нет. Когда будет? Не сказал, доченька.

Юна, пораженная ее тоном, вцепилась в трубку, боясь пропустить хоть одно слово и стараясь запомнить интонацию.

— Конечно, ты молодая,— сказала свекровь в ответ на исповедь Валентины,— ему больше подходишь. Да и ты ему нравишься. Что делать? Не знаю, что делать. Время покажет...

Дальше Юне слушать стало невмоготу. Она положила трубку параллельно аппарату.

— Теперь понимаешь, с кем мне приходится жить? Пока, правда, у него еще никого нет. Но мне что, все время начеку надо быть? Предупреждать события?..

— Эта Ольга разве не в любовницах у него?

— Нет. Только сокурсница.

— Ну и ну! — покачала головой Валентина.— Похоже, попала ты в болото какое-то...

А День Победы Юне запомнился... Для нее он начался вечером, когда они втроем — она, свекровь, Иван — за стол сели. Подготовилась Юна к празднику с выдумкой. Купила бутылку дешевого портвейна, хотя в доме были хорошие вина и коньяк. Пили за тех, кто не дожил до этого дня, и за здоровье живущих. За мир и счастье. А потом Юна принесла бутылку портвейна, села около свекрови и сказала:

— Хочу со своей свекровушкой выпить. За счастье наше семейное,— и налила ей полный стакан портвейна, а себе — чуть-чуть.

— Откуда ты такую дешевку выкопала? — обратив внимание на бутылку портвейна, спросил Иван. — И зачем им напоить мать хочешь? Да и тебе не нужно больше...

— Как мы ценим друг друга, так и пьем...

— Ты что несешь? — пальцы Ивана стали отбивать нервную дробь по столу.

— Не несу, а говорю. Несут мусор на помойку. А у нас тут его хватает...

Поняла ли свекровь ее намек, почувствовала ли подвох — неизвестно. Но стакан портвейна выпила по дна. И держалась весело, ничем не выдавая своего беспокойства. Только нет-нет да и бросит короткий взгляд на сына.

Оставшись наедине с Юной, Иван спросил: — Чем это опять тебе мать не угодила? Что с ней не поделила? Зачем сивухой поила — чтобы «скорую» вызывать? О какой цене болтала?

Юна не знала, рассказала ли свекровь ему о звонке Оли и догадалась ли сама, что звонок подстроенный и что это дело рук невестки?

— О той цене, которая определяет наше отношение друг к другу,— ответила Юна.— О дешевой.

— Значит, мамуля дешевой тебе кажется? А она уже на машину тебе деньги собрала. По десять курортников в дом запихивает, лишь бы невестушка была одета-обута, ни в чем не нуждалась... тоже от дешевизны своей большой?

— Может, она тебе приданое собирает? Думает, может, еще удачнее тебе надо в жизни устроиться?

Иван удивленно посмотрел на жену, помотал головой и замолчал.

В День Победы Юна видела свекровь во второй — и в последний — раз. Утром на следующий день Мария Дмитриевна улетела в свой южный город. Уезжая, жалостливо звала Ванюшу в гости. Но не дождалась — через год умерла от сердечного приступа...

...А Юна плыла и плыла по течению. Но от внешне благополучной жизни не испытывала той радости, которую помнила по своему почти нищему детству и полуголодной юности... Даже связь с Корнеевым теперь порой представлялась ей как некое своеобразное счастье.

Сейчас Юне было уже ясно, что Ивана она не только не любила, но и не уважала. Однако и без него не мыслила себя. Ее сковывал страх при одной мысли, что она может остаться одна. Именно из-за этого страха Юна и не сопротивлялась жизненной позиции мужа, примирялась с ней.

И в то же время себя она считала существом более высокого плана, чем муж, и втайне презирала его за «ухватистость». Порой она смотрела на него как бы со стороны и удивлялась тому, что так долго находится рядом с ним. Но от знаков внимания Ивана, в чем бы они ни выражались, Юна не отказывалась. Она принимала их как должное, словно снисходила до них, делала одолжение мужу. Эта манера Юны была замечена Иваном. Она вызвала в нем раздражение и недовольство.

Когда свекровь умерла, Иван сник. Юна больше не слышала от него шутливого сюсюканья, к которому он был так склонен. Она больше не слышала от него вопроса: «Ты меня уважаешь?» Он часто был сумрачен и рассеян... И у нее опять временами появлялось ощущение, что он мальчик, которого необходимо приголубить, приласкать. Появилось желание отвлечь его от тяжелых дум, вывести из состояния отрешенности.

Теперь Юна ластилась к нему. Положив руки на плечи мужа, она, нежно глядя в глаза Ивана, говорила ему:

— Ванечка, знаешь?! Я тебя очень и очень уважаю.— В эти минуты она почему-то решала, что и на самом деле уважает мужа.

И все же перемена ее отношения к мужу была шита белыми нитками и выглядела неестественно. В ответ Иван натянуто улыбался и снимал с плеч ее руки. И Юна понимала, что вызывает у мужа неприязнь к себе, и понимала то, что он не простил ей отношения к свекрови, пренебрежения, с которым она относилась к жалобам Марии Дмитриевны на недомогания...

Такая реакция мужа злила Юну. Но она еще с большей настойчивостью продолжала навязывать ему свое сочувствие, упрямо желая убедить в том, что она ему необходима.

В один из летних дней Юна надумала поехать на несколько отпускных дней вместе с мужем на пароходе по Москве-реке. Выйти, как когда-то с мамой, ранним утром на одной из пристаней и насладиться тишиной и природой. Ведь радостнее воспоминания, чем воспоминание о загородной прогулке с Фросей, в душе Юны не было.

Однако это желание так и осталось желанием. Неожиданно позвонил Лаврушечка и сообщил, что решено отметить юбилей лаборатории в ресторане «Кристалл».

— Юнону Васильевну можно? — чей-то знакомый, такой знакомый мужской голос раздался в трубке, но Юна его все же не узнала.— Неужели не узнаешь, фуфелка!

Юне спазмы сдавили горло.

— Лаврушечка, ты?! Господи, как ты меня нашел?!

И не было как будто двенадцатилетнего перерыва в их дружбе, не было Нины в их судьбе. Будто виделись они только вчера! Перебивали друг друга обменивались шутливыми упреками.

— Лаврушечка, а ты негодяй,— прозвучал веселый смешок.— Не пригласил меня на защиту кандидатской!

— Ты тоже хороша, змеюшка,— вторил ей Лавров.— Небось куплеты с кем-то поешь, а меня в свой местный хор не принимаешь. Я и сейчас помню, как ты на вечерах институтских бацала на роялях. Некрасиво так себя вести.

Оба были счастливы, что нашли друг друга. Потом он спросил Юну:

— Как поживает Евгения Петровна?

— Совсем старенькая стала,— ответила Юна.— Ей почти семьдесят. Но за собой следит. Никогда не подумаешь, что ей столько лет. Держится, в общем. Волосы красит, чтобы седых не было видно. Губки подмажет — хоть замуж отдавай. А дядя Володя давно на пенсии. Знаешь, к старости многие мужчины ворчунами становятся. И он оказался как раз из этой категории. Все ей выговаривает: то не так, это не эдак. Тетя Женя жалуется на него. Говорит даже, что, наверно, скоро придет конец ее терпению, разведется. Но, думаю, насчет развода она шутит. У Николаши с возрастом припадки прошли. Сейчас он работает на обувной фабрике мастером. Женился. На женщине с ребенком. Тетя Женя от девочки устает, но любит ее как родную внучку. Музыке учит. Говорит: «Если из одной не вышло пианистки, может, из другой что получится... Правда, у Шурочки способностей меньше, чем у тебя,— делает мне комплимент,— но устремленности, Юночка, у нее больше».— «Будто я не хотела учиться... Сами же тогда определили на работу и в техникум!» — «Нет,— продолжает тетя Женя,— была бы устремленность— настояла бы на своем...» Можно подумать, что у меня от мамы рента осталась. А на что жить тогда? Конечно, с тетей Женей я об этом не говорю. Она ведь со мной всю жизнь провела, сама все знает...

— Фуфелка,— перебил ее рассказ Лаврушечка,— так, значит, насчет юбилея заметано? Учти, возражения не принимаются.

— Неужели ты можешь сомневаться? Кто же будет у вас массовиком-затейником, если не я?

— Учти еще,— сказал Лаврушечка,— собираемся мы без жен и мужей. Но если хочешь, так и быть, прихватывай своего. Ты ведь все равно при деле будешь. Макаров придет с аккордеоном, и вам придется играть по очереди. Давно уже ничего не играешь? И инструмента нет? Иногда музицируешь у тети Жени? Понятно. По настроению. Все понятно, фуфелка. Нет, машины у меня нет. Сейчас новое веяние — ходить пешком. Вот мы с Эмилией и ходим в походы. Скоро внуков начнем брать. Не говори. Бежит время. Стареем, стареем... Эмилия во внучке души не чает. Ты же знаешь мою Эмилию.

Юну вдруг охватила тоска, защемило сердце. От чужой чистоты, от свежести чувств, живущей в людях годы.

— Ты Евгению Петровну давно видела? — донесся до нее вопрос Лаврушечки.

— Давно, к сожалению. Больше трех месяцев назад... В начале мая,— ответила Юна.— Мы Девятого мая всегда вместе на кладбище ездим. А вообще-то видимся редко.

— Отчего ж?

— Далеко живем друг от друга. Ей ездить к нам трудно. Мне — некогда. То да се... Общаемся в основном по телефону. И тоже не часто. Тетя Женя все читает мне нравоучения, воспитывает. Заговаривает меня по телефону. Забывает, что мне не двенадцать лет, как ее внучке, Шурочке, а на следующий год сорок исполнится!

— Так это замечательно, что она о тебе думает! Значит, не безразлична ты ей. Она тетка у тебя замечательная! Ты ей цены не знаешь. Привыкла, что есть, и внимания не обращаешь. Прояви великодушие. Рождественская, почитай, единственная близкая душа, кто у тебя и есть-то... Звони ей, навещай... Запиши мои телефоны,— он продиктовал номера рабочего и домашнего телефонов.— Не опаздывай. Мы ждем тебя.

Хорошо, Толечка, слушаюсь!.. Ты был на нашей улице? — неожиданно почему-то спросила Юна.

— Нет, давно не был,— ответил Анатолий Иванович.— Твой дом уже лет восемь как снесли. Наш? Наш весь выселили. Гостиницу теперь женщины в свои руки взяли, комитет свой устроили.

Кладя трубку на рычаг, Юна подумала, что прав Лаврушечка, надо сейчас же позвонить тете Жене и ежедневно звонить... Потом ее мысли перекинулись на предстоящую встречу с бывшими сослуживцами и на то, как ей одеться.

Юне захотелось выглядеть элегантно, но не крикливо. Пусть все увидят, что стало с бывшей лаборанткой в нелепом трехцветном платье-сарафане. И мужа она с собой возьмет. Пусть Иван наденет свою английскую тройку. Она ему очень идет и сидит на нем ладно. Пусть увидит, какие люди с ней работали! И что веселиться она умеет. Это с ним она про все забыла.

В размышлениях Юна и не заметила, как Иван вернулся с вечерней смены. Она это поняла лишь тогда, когда услышала, как он возится на кухне, готовя себе ужин.

«Опять на ночь ест»,— только и подумалось.

Предложение Юны пойти с ней на юбилей лаборатории энтузиазма у Ивана не вызвало.

— Что я там не видел, на вашей встрече? У меня самого будет встреча.

— Но я тебя очень прошу пойти со мной. Неужели тебе один раз трудно пожертвовать своими делами ради меня? — настаивала Юна. Она начинала понемногу заводиться.

— Ты же хочешь получить водительские права? Разве нет? Вот мне и надо насчет курсов договориться.

Прошло всего несколько дней с того времени, как они купили новый «Москвич» на деньги, скопленные свекровью. Деньги Мария Дмитриевна отправляла по тысячи, потому что боялась всяких непредвиденностей. На каждую тысячу она не забывала делать дарственную. Последняя тысяча пришла чуть ли не за день до погубившего ее приступа.

— Нет, думаю, нечего мне с вами вечер терять,— продолжал Иван.— Что, мне интересно, что ль, слушать, как вы будете друг перед другом хвалиться? Кто больше успел в жизни. Будете друг другу говорить комплименты, а про себя достигнутые успехи сравнивать начнете. Я и без этих эффектов обойдусь. Про тебя я и так все знаю.

— Что ты про меня знаешь? — ее брови недоуменно поднялись.— Что ты этим хочешь сказать?

— А то, что без меня ты ноль без палочки. Так, тьфу — и нет тебя. Толку-то с тебя ничегошеньки. Ничего не значишь в жизни. И журналистика твоя — сплошная липа. Для «развесу». Для несведущих, вроде моих, как ты их называешь, клиентов.

— Ну, ты хамишь! — взорвалась Юна.— Однако при надобности очень хорошо ты моей журналистикой спекулируешь. Это, может, единственное, что меня связывает с людьми...

— Да где ты людей нашла? — перебил ее Иван. Он схватил со стола тарелки и с ожесточением бросил их в мойку.— В твоей редакции дурацкой, где одни неудачницы собрались и завистницы? Всё до одной они завистницы — вроде твоей бывшей подруги. Как ее... Валя? Завидуют, что я твой муж! Усекла? Или же ты людей нашла среди тех, кого описываешь? Может, где-то еще людей видела? Сомневаюсь. Я, например, кроме своей мамочки, что-то никого не упомню. Мамулечка умная была. Не раз она мне говорила: в люди выбиваются только истребители. Так она называла тех, кто своих конкурентов истреблял, а из них — кто выше поднимался.

«Нет, милый,— думала Юна, глядя на дорогу, бегущую навстречу.— Людей я встретила! Обыкновенных и вовсе не... истребителей. Просто добрых, хороших людей. Жаль, что так поздно я стала понимать, что есть они, и немало их...»

Она словно спорила с мужем, сидящим рядом с ней. Иван опять стал настраивать приемник. Радиоволна все время куда-то уплывала, и голос певца слышался откуда-то издалека.

— Они бы, эти люди, тебе рассказали, к чему приводит желание первенствовать, подавляя других. Это ведь фашисты истребляли ради собственного господства. Меня вот тоже... чуть не истребили...

И опять пришли ей на память Фрося, Василий, имя которого стало для Юны не только отчеством, но и символом отечества, ее защитившим.

В тот поздний вечер она уже дошла до крика, пытаясь убедить Ивана:

— Не редакция дурацкая! Я сама виновата. Годы ходила на работу как на каторгу! Людей сторонилась! Хорошо, хоть теперь наконец с Валентиной помирилась!

— Значит, опять между вами дружба разыгралась? А мне и словечка об этом не промолвила. Подожди, она козу тебе заделает! Прибежишь жаловаться...

— Да говори ты человеческим языком! Надоел твой жаргон!

— Ко мне, говорю, прибежишь жаловаться! — продолжал Иван, перекрикивая ее.— Кому ты нужна? Никому! Может, разве мне только еще чуть-чуть... Чтобы можно было именем твоим спекулировать,— с издевкой закончил он и ехидно засмеялся.

— Зато ты мне совсем не нужен! — в запале вырвалось тогда у Юны.

Получилось неожиданно для нее самой. И тут она испугалась, что Иван вдруг оскорбится и уйдет, бросит ее... Кому тогда она действительно будет нужна? Как-никак ей уже тридцать девять, а не семнадцать, когда начинала с Лаврушечкой работать. И кто ей еще сможет такую, как она имеет, жизнь «построить»?

— Черт знает, до чего скоро договоримся,— Юна пошла на попятную, стараясь загладить неприятный осадок, который мог возникнуть от ее слов у Ивана.— Ладно. Не хочешь идти со мной на юбилей — не надо. Но зачем оскорблять людей, которых ты не видел, не знаешь? И грубить мне необязательно. Раньше ты таким не был...

— Не был — потому что терпел. Твою блажь терпел. Больше — не могу. Из-за этого...— Иван умолк и отвернулся от Юны. Она поняла, что спазмы сдавили ему горло. Но Иван справился с собой и закончил: — Я негодяй! К мамуле не выбрал времени приехать! А теперь невестушка зато на ее машинке кататься будет! Нет, никто мне теперь не нужен, никто!

Черты его лица исказились, будто он что-то в себе сдерживал, и Юне даже показалось, что еще немного — и он просто расплачется. Ей стало не по себе.

Минутой раньше она готова была завестись и высказать мужу все, что она думала о нем и об его «мамулечке». Но необъяснимое женское чутье подсказало ей, что все эти годы Иван чувствовал себя ребенком, сыном и вдруг осиротел — и ему пришлось в одночасье повзрослеть. Неожиданно от этого прозрения Юна осознала себя сильной, необходимой ему. Сейчас именно тот момент, когда она может заставить его уверовать в ее незаменимость.

И Юна обняла мужа, прижала его голову к груди и начала гладить, уговаривая, как маленького больного ребенка:

— Ванечка, миленький, успокойся. Все образуется. Все уляжется.

Что образуется, что уляжется — она и сама не знала.

Ее убаюкивание успокаивало, усыпляло. На какое-то мгновение он затих и даже прижался к ней. Лицо стало разглаживаться, в нем исчезла напряженность. Но вдруг оно опять исказилось болью. Иван отпрянул от Юны. Губы его сжались точь-в-точь, как некогда недовольно их поджимала Мария Дмитриевна, и Юна ощутила, что ему неловко за свою минутную слабость, стыдно, что он позволил жене успокаивать себя.

— В общем, как хочешь,— равнодушным тоном произнес Иван.— Если ты настаиваешь — могу и пойти. А сейчас давай спать. Мне завтра рано вставать. Я лягу в гостиной.

Он молча повернулся и пошел в большую комнату.

От слов Ивана веяло холодом, и настроение Юны опять испортилось. Она поняла, что проиграла, и больше превосходства над Иваном не ощущала. Она также поняла, что кончина свекрови не оборвала невидимую, духовную ее связь с сыном. И что Иван ни на какую встречу не пойдет. Да и ей нечем удивлять своих бывших сослуживцев. Не о чем ей с ними говорить. Не о свекрови же в конце концов, которую она презирала, не о муже, которого вроде бы терпит около себя, принимая его «дарственные», а вместе с ними видимость абсолюного благополучия?

На следующий день Юна сообщила Анатолию Ивановичу, что прийти на встречу не сможет из-за внезапной болезни мужа. Что с ним, она не знает. Ночью у Ивана поднялась высокая температура.

— Жаль. Может, он поправится? — огорченно проговорил Лаврушечка.

— Кто знает?.. Но я так хочу тебя увидеть! Слышишь, Толечка? Ты меня слышишь?! — Она еле сдерживалась, чтобы не разреветься.

Каждый год Девятого мая Юна и Рождественская ездили на кладбище, где рядом с Фросей была похоронена и Паня. Это давно стало для Юны и Евгении Петровны традицией. В свое время они добились, чтобы Паня была похоронена рядом с Фросей. Для этого им пришлось долго и упорно уговаривать заведующего кладбищем. В конце концов они его убедили, что не в родстве дело, что и чужие люди порой бывают друг другу роднее родных.

Заведующий кладбищем, мужчина цветущего вида, во время их разговоров согласно кивал. Юна смотрела на него и поражалась контрасту между цветущим видом заведующего и печальной должностью, которую он занимал. Потом, когда Юна приезжала на могилы Фроси и Пани, она, случалось встречала заведующего. Они здоровались как старые знакомые и даже порой беседовали о чем-нибудь незначительном, как обычно разговаривают малозначащие друг для друга люди.

В торжественный День Победы восьмидесятого года Юна снова увидела заведующего кладбищем. Он стоял у входа, в тени липы. Возле его ног вился пес неопределенной породы.

— А вашей могилой интересовались,— сказал он, здороваясь с Юной.

— Кто ж это?

— Он не представился. Но я ему подсказал, где могила.

«Кто же это? — подумала Юна, направляясь к дорогим ее сердцу холмикам.— Странно...»

Потом, увлекшись работой, убирая прелую листву с могил, унося ее к вместительным металлическим контейнерам, она и думать забыла о разговоре с заведующим кладбищем.

Юна наклонилась, чтобы посадить очередной кустик рассады, и в это время боковым зрением заметила мужчину, приближающегося к ним, с букетом черемухи. Он был высокого роста, худощавый, лет шестидесяти. Глубоко залегшие складки на щеках делали их мешкообразными. Его огромный открытый лоб незаметно переходил в лысину.

Мужчина остановился недалеко от могилы и стал оглядываться по сторонам. Потом достал из кармана пиджака очки, протер их носовым платком, надел и, оглянувшись еще раз, подошел к Юне совсем близко.

— Кажется, здесь,— проговорил он.— Правильно — и громко прочитал надпись на металлической трафаретке: — «Ребкова Е. Т. 1926 года рождения». Юна не могла отделаться от мысли, что его она где-то видела, этого человека, но где — вспомнить не могла.

— Надо же! — продолжал разговаривать сам с собой незнакомец.— Как быстро пробежало время! Сейчас ей было бы пятьдесят четыре. Даже не могу этого себе представить!

Юна не выдержала и спросила его:

— Простите, но откуда вы знаете маму?

Мужчина поклонился:

— Разрешите представиться. Вадим Константинович Новиков. Я ее однополчанин. Я был у вас дома... Лет шестнадцать... нет, семнадцать тому назад. Хотел тогда Фросю на свою свадьбу пригласить... Ведь она меня спасла. Я ей жизнью обязан. Такие вот девчонки, а сколько добра сделали на войне. Ими-то мы и были сильны!

Он замолчал. Юна тоже молчала, глядя на жалкую могилу с только что посаженными анютиными глазками...

И она вспомнила день, когда к Фросе, к ним, этот человек приходил. Действительно, он же говорил, что его зовут Вадим Константинович, что он инвалид. И фотографию невесты показал. Кроткой женщины, согласной за ним ухаживать. Юна взглянула — Моисеева! И вспомнила Юна, как горячо она отговаривала Новикова от брака с Моисеевой, рассказала ему о ее приключениях и аферах. И не знала Юна, что Новиков был наслышан об этих «историях» Моисеевой, но от принятого решения не отказался. И тем не менее они не поженились. Но совсем по другой причине... По какой — Юна, конечно, не знала. Знала она только одно: и сейчас отговаривала бы его от подобного брака.

Пауза становилась уже неловкой. Чтобы прервать ее, Юна спросила:

— Значит, это вы?

— Значит, это я,— ответил Новиков.— Ефросинье я на всю жизнь благодарен...

— А осколок в легком сидит?

— Ну и память! — удивился он.

— Я только сейчас вспомнила об осколке,— Юна немного смутилась.— Как и об остальном,— сказала она.— А вы сегодня где-нибудь празднуете? Если нет, приходите к нам, вернее, к Евгении Петровне,— и она указала на Рождественскую.— Тетя Женя наша бывшая соседка. Я как-то вас и не познакомила. Мы вместе в подвале жили. Мы всегда у нее празднуем этот день. Никого чужих, своя семья. Правда, мой муж в командировке,— Юна умолкла.

— Спасибо. Но сегодня у меня собираются однополчане, так что покинуть их не смогу. Может быть, наоборот, вы придете ко мне?

Юна всеми фибрами души ощутила — необходимо встретиться с людьми, которые могли знать ее маму. Преклониться перед ними и даже, может быть, «очиститься» перед памятью Фроси.

И она приняла приглашение Новикова, взяла его адрес. Иван уехал около двух недель назад в командировку и должен был вернуться к началу июня.

На встречу с фронтовиками Юна захотела принести фотографии и награды Фроси. Их надо было еще разыскать в новой квартире, где они жили с Иваном уже пятый год.

Еще несколько лет назад, живя в коммуналке, Юна не обратила внимания на исчезновение футляра от патефона с документами. Некоторое время он красовался на шкафу. Но Иван часто ворчал, что футляр нарушает «общую красивость» в комнате, и в скором времени содержимое футляра было разложено по пакетам и спрятано в тахту. Сам же футляр выброшен за ненадобностью.

В новой квартире пакеты с документами Фроси и ее наградами лежали на антресолях, засунутые то ли в коробки, то ли в драный чемодан с ненужными вещами, которые были завалены поломанными стульями, полками, принесенными невесть откуда Иваном. Там же, на антресолях, лежали какие-то железки, резиновый шланг, канистра, провода. Все это ему, как он говорил, было необходимо. Хотел навести на антресолях порядок, да так и не собрался — руки не дошли.

Юна нередко говорила себе, что пора это барахло оттуда выкинуть, найти пакеты, отыскать фотографии Фроси, увеличить их и повесить в рамках над столом. Ведь фотографии свекрови давно и прочно заняли свое место в квартире.

И на этот раз она до антресолей не добралась. А когда собралась идти к Новикову, сообразила, что осталась и без цветов, которые предполагала купить, да не успела.

У Новикова собралось шесть человек однополчан. Когда Юна вошла, некоторые из них беседовали, предаваясь воспоминаниям, другие рассматривали фотографии своей юности и нынешних дней.

— Ребята,— сказал Вадим Константинович,— это дочь Фроси Ребковой.— Юна. Она... За мать сегодня с нами.

Юну сжала в объятиях седая, но еще моложавая женщина:

— Фросина дочь! Какая же ты большая, доча!

Слезы потекли по щекам Юны. Она так давно не слышала этого ласкового слова! Они сели рядом с Софьей Иосифовной — так звали седую женщину,— и та стала разглядывать Юну, будто пыталась найти знакомые черты...

— Мы с мамой твоей многих ребят, раненых, из боя вытаскивали! — она кивнула на фронтовиков. — Помню, в минуту передыха Фрося мне говорила: «Знаешь, Сонюшка, я ведь счастливая. У меня дочь растет, ей пятый год пошел. А имя знаешь какое у нее красивое? Юнона, почти что Юность. Правда красивое?» Тогда я все диву давалась — откуда у нее может быть дочь такая большая? Самой ведь только восемнадцать исполнилось! Я была-то старше, мне вот-вот двадцать должно было стукнуть.

Потом ребята объяснили, что спасла Фрося тебя. Помню, письмо придет из детдома, она, радостная, бежит к нам, вся как светится. «Доча письмо прислала!» Тебя так у нас и звали—«Доча». Потом контузило меня в конце сорок четвертого — и демобилизовали. А Фросю я так и потеряла. Замуж-то она вышла?

— Вдовой она была.— Почему Юна так ответила? Может быть, только сейчас она ощутила, что ее мама и правда осталась вдовой, несшей свою вдовью печаль до конца жизни...

— Счастливая,— вздохнув, проговорила Софья Иосифовна.— А я даже этого не испытала. Замуж не выходила. Кого любила — не получилось. За нелюбимого не хотела. Свои принципы были. Теперь жалею, что со своими принципами...— Она немного замялась, а потом продолжила: — Ребенка не родила!. После войны работала и училась без отрыва. Да ты и сама, наверно, помнишь, какая после войны была полуголодная жизнь. Потом бытовые трудности, так что и влюбиться-то было некогда. Институт закончила в тридцать семь лет. Оглянулась, а для меня никого и не осталось. Только мужья чужие да молодежь, в дети годятся. А в сорок пять обзавелась отдельной квартирой. Поняла: какое же это несчастье — одиночество! Но в то же время думала всегда, что лучше быть одной, чем жить с корыстным эгоистом, с пьяницей или бабником...

«А что толку быть замужем? — подумала про себя Юна.— Я вот замужем, а у меня одиночество вдвоем! Порой даже кажется, что с тех пор, как умерла мама...»

— А помнишь, какие у Фроси были красивые волосы? — прервал мысли Юны полковник Барков, вся грудь в орденах, склонившийся к Софье Иосифовне.— Мы все ее волосами любовались. Они и сейчас у меня перед глазами. Как-то я спросил Фросю: «Трудно ведь на войне с волосами управляться?» А она в ответ с улыбкой: «Чево управляться? Зато радости-то зараз сколько. Смотрят же товарищи бойцы на мои волосы, и, може, им война не такой тяжкой становится. Раз дивчина в таких волосах. Ну а война кончится. Приду домой и моей доче обязательно косы сращу. Во красавица буде!» — и показала мне большой палец.

— А как она смогла меня тащить на себе? — вступил в разговор Новиков.— До сих пор диву даюсь! Я же вдвое, если не втрое, тяжелее ее. Она ж как пушинка была. Помнится — сознание теряю, а голос ее слышу: «Ну, сынку, потерпи. Чуток, ну, милочек мой, потерпи». И сейчас его слышу!

— А у Юночки волосы совсем не такие, как у мамы ее,— непонятно к чему произнесла Софья Иосифовна,— но тоже красивые.

— Эх, жаль, что у тебя ее фотографии нет! — упрекнул полковник, обращаясь к Новикову.

От стыда Юна не знала, куда деться. Фотографии она так и не разыскала!

В памяти Юны нередко возникали то глаза мамы, то улыбка, то взмах руки, приглаживающей волосы. Но все же Юне стоило больших усилий вспомнить лицо Фроси целиком. Так что же осталось в памяти? Мамина любовь к Василию.

Да, Юна сегодня должна быть «за свою маму» и должна поделиться с ее товарищами тем, что долгие годы хранила в себе ее мама. Юне показалось, что ее губы едва шевелятся, что голос ее звучит глухо. Но она любимое мамино стихотворение дочитала до конца.

— «С твоей любовью, с памятью о ней всех королей на свете я сильней»,— закончила она дрожащим от волнения голосом. Будто одарила людей великой, чистой любовью мамы. Ее добротой, которой, может быть, многим из сидящих здесь не хватало не только на войне, но и все эти мирные годы.— Я в следующий День Победы обязательно приду опять и принесу мамины фотографии. И... Василия тоже. У нас есть одна-единственная его фотокарточка. Я обязательно приду. Мне это надо,— сказала Юна, не сомневаясь, что так оно и будет.

Не всегда размышления о ценности своей жизни вызваны крупным событием. Часто от какой-то маленькой детальки, штришка, даже слова рождается буря чувств, заставляя человека пересмотреть свое прошлое. Юна и не предполагала, что сочетание слов «она за нее», сказанное Новиковым своим товарищам, перевернет ее внешне уже устоявшуюся жизнь.

Вернувшись за полночь от Новикова, едва скинув жакетку, Юна влезла на стремянку и стала сбрасывать с антресолей все то, что загораживало подступ к коробкам с пакетами. Она вставала на стремянку и спускаласв вниз с барахлом, чтобы шумом не будить соседей за стенкой, и клала все аккуратно на пол. И здесь она увидела колесики со спинок медной кровати, о которой со дня переезда на эту квартиру и не думала. Перед глазами встал день пятилетней давности, когда она отстояла кровать. Иван, недовольный тем, что «допотопщина» появилась в современной квартире, уложил спинки плашмя на антресоли. Потом уже навалил весь свой хлам, невесть откуда им приносимый. Металлическая сетка, сделанная когда-то на заказ, вошла в стенной шкаф.

Когда Юна увидела колесики кровати, в ней возникло неодолимое желание, как в детстве, подпрыгнуть на этой кровати и услышать мелодию ее пружин...

«А почему бы не вытащить кровать? — мелькнула у нее мысль.— Вот будет смеху! Впрочем, нет, смеху не будет... Иван тогда со свету меня сживет вместе с кроватью».

Продолжая вытаскивать коробки, поочередно каждую открывая в поисках нужных пакетов, Юна думала все же о кровати. Она не давала ей покоя.

«Вот возьму и поставлю в свою комнату»,— наконец решила она..

С того вечера, как Иван ушел спать в гостиную, он там и остался. Через некоторое время Юна предложила ему поменять стоявшую в спальне широкую импортную тахту на маленький диванчик, находившийся в гостиной. Иван удивился, но не стал возражать.

А Юна, предлагая это, не хотела сознаться даже себе, что еще с тех пор, когда Корнеев «выпадал» из ее жизни, она боялась оставаться одна на широком пространстве большой постели, чувствовать себя одинокой...

Уже почти разгребла антресоли, а пакетов с фотографиями она так еще и не нашла. Коробки были просмотрены. Остался старый чемодан Ивана, в котором он перевозил свои вещи из общежития, да польская желтая сумка, напоминавшая сундучок. Сумку ей подарила Валентина на тридцатилетие. Сумка была громоздкой и неудобной. И поэтому еще в коммуналке Юна забросила ее в кладовку. Здесь же сумка ей на глаза не попадалась. Увидев теперь ее, Юна вспомнила день переезда и то, что в самый последний момент она положила фотографии и награды Фроси именно в эту сумку-сундучок, чтобы находились в одном месте.

Сняв сумку с антресолей, Юна присела прямо на ступеньку стремянки и, вынув фотографии, начала их рассматривать.

«Какая же она здесь молодая»,— подумала она, держа в руках маленький снимок, сделанный Фросей для паспорта.— Подумать только — мама еще в военной форме».

— Вот эту-то и увеличу,— сказала Юна вслух.— Я сейчас чуть ли не на десять лет старше ее. А что успела? — И она вроде бы Фросе начала рассказывать свою пройденную жизнь: — Квартирой обзавелась. Машину вот купила. Вожу я. Но права на нее не имею,— горькая усмешка проскользнула по лицу Юны.— Нет, все-таки кровать я сниму.

И, что-то вспомнив, она соскочила со стремянки, схватила молоток, лежащий в ящике для инструментов, и решительно вошла в свою маленькую комнату — бывшую спальню.

— Нечего ей здесь делать! — Юна сняла висевшую в изголовье диванчика фотографию свекрови с недовольно поджатыми губами. Красивую деревянную рамку Юне когда-то подарил профессор, у которого она брала свое первое интервью.— После праздников для «мамулечки» куплю другую, металлическую рамку. А в эту вставлю маму,— сказала она себе. И Юна перевесила фотографию Марии Дмитриевны в гостиную.

Когда наступило субботнее утро, Юна все еще не закончила разборку документов мамы. Еще не освободила антресоли от оставшихся там вещей. В девять утра она вышла на площадку и позвонила в соседнюю дверь.

Дверь открыл сосед, пожилой мужчина с небритым, одутловато-серым лицом.

— Борис Кузьмич,— обратилась она к нему.— Большая просьба. Помогите. Иван уехал в командировку, а я одна не справлюсь.

— Чё надо-то, Ювасильна? — спросил сосед. Почему он всегда звал ее так странно, Юна не знала. Подозревала, что, называя ее так странновато, Борис Кузьмич как бы выказывал ей свое расположение и уважение.

— Помогите, пожалуйста, кровать снять с антресолей,— сказала Юна.— Ну, и установить...

Вдвоем они быстро установили кровать и стали «пригонять» ее к месту. И тут Юна поняла, что у нее нет матраца, который кладется на сетку. Она двигала кровать то за одну спинку, то за другую, всматривалась, как кровать вписывается в современный интерьер.

— Не мучайся,— проговорил Борис Кузьмич, наблюдавший за Юной.— Я у Клани подзор попрошу, куда-то она его заховала. Принесу тебе. А тумбочку отседа убери и в прихожку поставь. Все будет прелесть...

— И правда,— согласилась Юна.— Если тумбочку убрать, она будет на месте стоять,— и пододвинула кровать к окну.

Тут она вспомнила, что необходимый ей матрац есть у Евгении Петровны. Из-за него уж который год идут распри в семье Рождественской. Сей злополучный матрац лежит в старом диване с валиками, а на диване спит дядя Володя. С этим диваном он никак расстаться не желает. А Евгения Петровна давно хочет выбросить его. Дядя Володя стал на дыбы против такого «легкомыслия» жены. И мотивом для защиты дивана было то, что матрац некуда будет деть, если диван «изгонят из дома».

— А это что ж за прелесть будет! — Борис Кузьмич осторожно взял со стола за края своими заскорузлыми руками ту самую фотографию Фроси, что Юна хотела увеличить.

— Это моя мама. В молодости. Сразу после войны,— гордость звучала в ее голосе.

— Что-то ты, Ювасильна, на нее не похожа. Да и молода она здесь для того, чтобы твоей мамой быть.— Видимо, сосед прикинул в уме и увидел слишком большую разницу во внешности и возрасте одной и другой.

— И все-таки это моя мама! — улыбнулась Юна.

— Не, Ювасильна, я тебе правду скажу, не обижайся на меня. Она прелесть, мамка твоя. А волоса-то, уж волоса!.. Я то ж тогда молодой был. Огонь-парень. И дело ко мне огненное приставлено было — саперное. Прелесть, она и есть прелесть. Правильно я говорю, Ювасильна? У меня тож была,— и он ей хитровато подмигнул,— прелесть! Клаша моя. Прелесть. Теперь...— Борис Кузьмич умолк, видимо забыв, что хотел сказать.

Он уже переступил порог, вышел на площадку, а до Юны еще доносилось, как он, стоя около двери в свою квартиру, повторял слово «прелесть», вероятно запавшее в его сердце.

Когда за соседом закрылась дверь, Юна даже оглянулась по сторонам, словно проверяя, не подсматривает ли кто за ней, затем вскочила на кровать... и подпрыгнула. Пружины откликнулись. Их мелодию не нарушило ни долгое пребывание в кладовке, ни в стенном шкафу...

«Что случилось?» — как бы услышала Юна знакомый с детства вопрос.

— Я счастлива! — крикнула Юна. И подскочила еще раз.— Вы снова поете. Мне радостно! Как же я скучала без вас!

Впервые за долгие годы ничем не сдерживаемые слезы радости покатились по ее лицу.

Утром, не заснув ночью и на минуту, Юна позвонила Рождественской и сказала, что сейчас же едет к ней.

— Что-нибудь случилось? — перепугалась Евгения Петровна.— Какие-нибудь неприятности?

— Тетя Жена, не волнуйтесь. Я соскучилась по вас, а вы — неприятности! Я, тетя Женя, только сейчас поняла, как я вас люблю! Как я все время скучала!

— Господи, девочка, ты, никак, пьяна?! — всполошилась от неожиданных излияний Юны Рождественская.— Где ты вчера была? — Может быть, признания Юны навели ее на мысль, что та была вовсе не у Новикова, а где-то в другом месте, где «девочку», которой исполнилось сорок, напоили...

— Что вы, тетя Женя! Разве вы видели когда-нибудь меня пьяной? Я просто пьяна от счастья. Я сейчас еду к вам, и вы все поймете...

С этого дня медная кровать Рождественской прочно заняла место в маленькой комнате Юны.

Иван все еще был в командировке. Однажды Юна решила не дожидаться следующего Дня Победы, поехать к Вадиму Константиновичу и показать ему фотографии мамы, ее награды и единственную фотографию Василия, на которой тот был снят вполоборота. Созвонившись с Новиковым, Юна договорилась о встрече в субботу днем.

Вадим Константинович жил в центре города, в доме, архитектуру которого относили к советскому классицизму. Окна его квартиры выходили на старинные пруды — достопримечательность Москвы. До войны, зимой, он здесь катался на коньках, а летом — на лодках. Теперь на прудах не было катка, не держали и лодок. По их глади плавали лебеди и утки.

После окончания артиллерийского училища в ноябре тысяча девятьсот сорок первого года Новиков ушел отсюда на фронт. В том бою, из которого его, раненого, вытащила Фрося, осколки мины стали его «верными спутниками», прочно «вписавшимися» в жизнь. Время от времени они напоминали о себе внезапными приступами. Он даже, случалось, терял сознание. Софья Иосифовна рассказала Юне в тот День Победы, что после войны Новиков закончил Московский университет и уже много лет преподает литературу на немецком языке в специальной школе.

О своей инвалидности Новиков говорить не любил. Узнавали о ней обычно, когда его увозила «скорая помощь». Так как приступы повторялись через довольно длительные интервалы, то о них мало кто знал. С годами осколки сделались своеобразными капсулами и как бы зафиксировались. Поэтому беспокоили Вадима Константиновича все реже.

— Софья Иосифовна,— спросила тогда Юна,— почему он все же не женился? Ему бы, наверно, было легче жить. Ведь он, смотрите, все делает сам. Да и теперь мог бы. Ведь ему, кажется, еще не так много лет.

— Да он у нас еще молодой,— с улыбкой ответила Софья Иосифовна.— В сентябре исполнится пятьдесят семь. Он ведь двадцать третьего.

— Я почему-то думала, что ему больше.

— А насчет того, что не женился,— трудно ответить. В юности, вернее после войны, считал, что не имеет права. А потом уж вроде и засиделся в женихах. Не мог никак решиться. Перед самой войной он пережил душевную травму.

В школе, в одном классе с ним, училась Ирочка Егорова. Она до сих пор в соседнем доме живет. Я ее как-то по его просьбе навещала. От нее и узнала всю историю. Они были одноклассниками и соседями по домам. Ирочка увлекалась французской литературой, языком. Сейчас ее учебники французского языка очень популярны и их трудно достать. Так вот, примерно за месяц до окончания школы несколько учеников их класса устроили вечеринку у своего товарища. На вечеринке был и Вадим Константинович, тогда просто Вадик, и Ирочка.

Началась какая-то игра, Ирочка спряталась за штору и встала на подоконник открытого настежь окна. Второй этаж, и вроде не очень высоко. Ирочку Вадик не видел, он стоял неподалеку от окна и разговаривал с товарищем. В этот момент бежавший мимо парень поскользнулся около Вадика и толкнул его. Вадим покачнулся и, стремясь сохранить равновесие, врезался в стоящую за шторой Ирочку. И так получилось, что вытолкнул ее. От неожиданности она не успела ни за что ухватиться и упала со второго этажа.

С тех пор она передвигается с трудом и только на костылях. Когда Вадим уходил на фронт, он оставил на ее имя аттестат, а после войны тоже считал своим долгом ей помогать. И вот Ирочка успешно закончила институт, начала писать учебники, зарабатывать больше его, но он все равно до сих пор посылает ей деньги. Лет пятнадцать назад Вадим Константинович как будто собрался жениться. Но с невестой у него вышла неувязка. Он сказал невесте, что у него есть обязанности перед женщиной-инвалидом, от которых он не собирается отказываться. Невеста, вероятно, неправильно все поняла и порвала с ним.

«Щучка, она и осталась щучкой,— подумала тогда Юна.— А я-то решила, что он из-за моих рассказов на Моисеевой не женился!»

— Когда ж я его спросила, почему он не женится, он ответил: «Я не один и сам не очень здоров»,— закончила свой рассказ Софья Иосифовна...

Все это припомнила Юна, придя к Новикову с фотографиями мамы. Они сидели вот уже третий час подряд, а беседе не было видно конца. Он ей рассказывал то о первом бое, принятом им под Москвой, то о форсировании Днепра, то о своих учениках, то снова о войне, о людях, встреченных им на фронтовых дорогах.

Еще с того вечера, в День Победы, Юна отметила в Новикове особенную манеру речи, ее, что ли, назидательность. Прежде чем что-то высказать, он на какое-то мгновение задумывался, стремясь, вероятно, точнее сформулировать свою мысль, а потом с расстановкой, медленно произнося каждое слово, начинал говорить, методично разъясняя свою мысль, отчего его речь выглядела как поучение.

Вот и теперь он сидел задумавшись, держа чашку с чаем. Потом спросил:

— Вы любите карусель?

— Не знаю,— оторопела от вопроса Юна.— В детстве любила. Забыла, когда в последний раз каталась.

— А я очень люблю. Почти что с карусели прямо на фронт ушел. Потом она мне в госпитале снилась. Когда демобилизовался, в Москву приехал, первое, что сделал,— пошел в парк Горького на карусель. Как это ни банально, но наша жизнь — та же карусель. Чем быстрее она вертится, тем меньше видишь окружающее.

Что-то заволновало, забеспокоило его. Вадим Константинович закурил сигарету.

— Вы знаете, Юна,— он внимательно посмотрел на нее,— за всеми скоростями, темпами, стрессами сегодняшнего дня война как будто забывается. Но она осталась не только в ранах фронтовиков, но и в сердцах всех людей моего поколения. А за нами какое уже идет по счету — второе, третье? Меня постоянно мучает мысль. Мысль о личной ответственности перед будущей жизнью. Ваше поколение — это дети войны, вы связаны с ней пережитым. А как быть со следующим? С теми, кто не знает ее? Как развить в них чувство благодарности тем, кто завоевал им право на жизнь? Научить их любить и ценить ее. Вероятно, здесь и самому надо многому учиться.

Новиков встал и ходил теперь взад-вперед по комнате. Юне казалось, что он ее не замечает, что он рассуждает сам с собой вслух, забыв, что она находится у него в гостях.

— Нет, когда помнишь о таких своих обязанностях, тогда все решается очень просто.— Новиков остановился около нее и, положив ей руку на голову, заглянул в глаза.— Видно, нельзя облегчать свою жизнь, отказываясь от обязанностей, отгородившись от них!..

«И Он еще учит любви к немецкому, к литературе Германии!» — пронеслось неожиданно у нее в голове.

Юна вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, пятиклашкой, на уроке любимого учителя. Ей было смешно сознаться себе в удовольствии сидеть вот так, уютно сжавшись в кресле комочком, и слушать, слушать, как уверенный, мужественный человек говорит ей то, что она знала, но забыла и теперь вспоминает, радостно улыбаясь. Как верно все, точно то, что говорит Новиков.

Она молча следила за ним, за тем, как крупными жилистыми руками он передвигает на столе пепельницу, стакан, карандаш, все машинально расставляя по местам. В этом угадывались уверенность и спокойствие человека большого, крупного во всем.

Юне было хорошо. Господи, ну как надоело быть всегда умной, взрослой, старшей! Она мельком вспомнила лицо Ивана в тот момент, когда он затихал на ее груди, а она его баюкала. Юна поскорей отогнала от себя это почему-то ставшее неприятным воспоминание.

Голос Новикова вернул ее к реальности. Он еще продолжал размышлять о жизни, и Юна поняла, что ей всю жизнь не хватало дружбы с таким человеком. С человеком, обладающим цельной и бесстрашной натурой. Она почувствовала, что ей хочется чаще видеть Вадима Константиновича, потому что она как бы заряжается от него энергией, силой, желанием творить доброе и прекрасное. Чистотой своей души он напоминал ей маму. Юне был необходим такой друг, и она сказала:

— Вадим Константинович, я хотела бы с вами дружить. Если вы не против...

Приехав от Новикова домой, Юна еще долго размышляла над его словами об обязанностях в жизни, о благородности к людям. Перед глазами ее стояло его лицо — мудрое, немного печальное и такое доброе. Да, Вадим Константинович прав: если время заполнено обязанностями, то перестаешь думать о своем одиночестве, о своей ненужности. Пожалуй, они, обязанности, даже превращаются в силу, противодействующую эгоизму. Тут Юна вспомнила Софью Иосифовну с ее неудачной, неустроенной жизнью. Она подумала, что та стала одинокой из-за своего эгоизма, из-за того, что не хотела ни с кем делить своего сердца!

«И необязательно было ей рожать ребенка. Сколько сирот осталось после войны. Просто не захотела взять на себя обязательств. А мама взяла! И Вадим Константинович взял перед своей одноклассницей... И все эти разговоры об одиночестве — это просто дань эгоизму. Скольким людям требуется помощь! И Светлана, — Юна вспомнила еще и случайную знакомую по больнице,— вероятно, тоже была эгоисткой, раз ждала благодарностей, потому и умерла в одиночестве».

Тут мысли Юны перелетели на Ивана и на свою жизнь.

«Что я сама успела сделать? Кто я?» — размышления Юны были прерваны звонком в дверь. Она посмотрела на часы. Они показывали шесть часов. В это вечернее время Юна никого не ждала. Вошел сосед.

— Ювасильна,— Борис Кузьмич, в свежей рубашке, побритый, в отглаженных брюках, которые на нем сидели все-таки мешком, стоял перед ней.— Зайди в гости. Нашу Клашеньку орден нашел,— он молодцевато подмигнул Юне.— Наша Клава — это наша Клава. В общем, пойдем. Дочка с мужем приехали.

— Да как-то неудобно, Борис Кузьмич. У вас там собрались все свои.

— Да ты что, Ювасильна! Разве ты не своя? Наша Клашенька тоже, как мамка твоя, прелесть была. Теперь ей, моей половиночке, орден положили. Не обижай, пойдем.

Юна впервые видела Бориса Кузьмича таким радостным. Он был горд за свою жену. Пить почти не пил, а говорил какие-то от волнения отрывистые слова, из которых Юна поняла, что Клавдия Евдокимовна для «парня-огня», да еще сапера, была самым страшным, самым грозным зарядом взрывчатки. Он боялся всю свою женатую жизнь, что взорвется она однажды и уничтожит его напрочь. Но она, голубушка его родная, не только на войне за ним ползла и связь наводила, но и в мирной жизни. Вот и доползла она с ним, с мужем своим единственным, до сегодняшнего дня. Может быть, и орден только сейчас вручили поэтому, а не тогда! Проверяли все годы, мол, правильно ли дали, потому что все ж муж «парень-огонь»...

Юна наблюдала, как ласково смотрел Борис Кузьмич на свою «прелесть» Клавдию Евдокимовну. Она с трудом, из-за полноты, выходила из-за стола, чтобы принести то пирожки, то закуски. Юна слышала, как «его голубушка» отвечала, что действительно такого «парня-огня» поискать и поискать... И орден-то она благодаря ему получила.

— Дело было. Тянула катушку с проводами под огнем, где не то что по земле проползти, но и по воздуху не пролетишь, так все горело вокруг. А знала — к его роте надо прорываться. Должна доползти. И доползла.

После ужина Борис Кузьмич попросил Юну:

— Ювасильна, Ванька хвастал, что ты играть умеешь. Сыграй. Мы вот для внучки пианину завели. Только купили. Обнови. У нас никто не может.

Юна уже несколько лет как не подходила к инструменту. Даже у Евгении Петровны она как-то стороной обходила старый рояль. А здесь с удовольствием стала играть все, что любили Евгения Петровна, Прасковья Яковлевна. То были и этюды Шопена, и разудалая песня «Гуляет по Дону казак молодой...», которую сейчас они пели все вместе. Юне вспомнился ее подвал и двор...

Ей давно не было так весело и легко, как теперь в семье пенсионера, бывшего «парня-огня». Вдруг оборвала игру, оставив пальцы на клавишах. Затем, затаив дыхание, осторожно начала подбирать мелодию.

— Клавдия Евдокимовна, Борис Кузьмич,— взволнованно сказала Юна.— Это для вас! За вашу негаснущую любовь! В общем, для всех, кто любит...— Юна сначала робко, а потом все увереннее начала играть давно забытую, когда-то ею сочиненную мелодию первой любви.

В начале июня приехал из командировки Иван. И тогда день, проведенный у Новикова, и вечер в гостях у соседей сразу показались Юне чем-то нереальным...

— У нас, никак, переселеньице,— первое, что услышала Юна от Ивана, едва он, перешагнув порог квартиры, вошел в большую комнату. Взгляд его был направлен на фотографию матери, которую Юна повесила над тахтой.

— Что?

— Говорю, великое переселеньице народов произошло, пока меня не было. Моя мамуля невестушке помешала в спальне... Избавились от нее. Даже на рамку денег не пожалели.

«Мне для нее ничего не жаль!» — хотела сказать Юна и добавить, что скоро поедет устанавливать надгробие на могиле свекрови. Но так ничего и не сказала. Отложила до худших времен. Чтобы было ей чем опровергать Ивана.

— А это как понимать? Это что же, бунт на корабле?

Иван переводил дикий взгляд с кровати на Юну и обратно.

— Мне на ней удобнее, чем на диванчике, спать,— Юна решила как-то смягчить, сгладить озлобление, охватившее Ивана.

— Тебя не поймешь,— раздраженно продолжал он.— То тебе давай диванчик, то он тебе не нужен! — И ехидно добавил: — Все ясненько. Ты все это заранее придумала, чтобы мне насолить! Очень позлить захотелось! Поэтому и мамулю убрала, и кровать допотопную притащила. Надо было мне стараться квартирку делать, чтобы опять перекладины и шарики глаза мозолили!

Иван хлопнул дверью и ушел из дома.

С этого дня между ними установилось какое-то холодное равновесие. Встречались они только по утрам за завтраком или вечером за ужином, в зависимости от смены на работе Ивана.

Так прошло месяца два.

За это время Юна раза три звонила Новикову, хотела зайти, но так и не выбрала времени. А тут еще позвонил Олежек, сообщил, что памятник свекрови готов, и Юне пришлось снова окунуться в заботы, угнетавшие и раздражавшие ее.

Тайком от Ивана Юна несколько раз ездила на участок. Вначале, чтобы посмотреть надпись на памятнике. На красноватом граните золотом сверкали жирные буквы и цифры: «Донцова Мария Дмитриевна, 1912—1979». Мастер, вырубавший их в граните, словно знал характер свекрови и придал буквам какую-то купеческую вальяжность и крикливость. Надпись видна была издалека. Вблизи же буквы поражали самодовольством, таившимся в их загогулинках и изгибах.

Второй раз она ездила, чтобы рассчитаться с Олежеком. Долго мучилась, как передать ему деньги, а потом решила передать в конверте.

Деньги Олежек взял спокойно, не открывая конверта.

— Спасибо,— поблагодарил он Юну,— собрание сочинений Ключевского куплю.

— Да? — не поверила Юна.— Зачем оно вам?

— Мадам,— сказал Олежек,— нам не дано видеть свою судьбу до конца. Я, между прочим, не всегда гранит рубил. И не всегда рубить собираюсь.

Они простились. Несмотря ни на что, Юна была благодарна Олежеку за помощь.

В последний раз она приехала на участок, чтобы забрать памятник. После чего отвезла на Рабочую улицу, где его заколотили в деревянный ящик и твердо пообещали, что недели через три Юна спокойно может ехать встречать памятник в южных краях.

И Юна поехала на родину Ивана, сказав ему, что ее срочно отправляют в командировку.

Был конец сентября, когда она снова надумала позвонить Вадиму Константиновичу. Хотя часы показывали довольно позднее время, трубку никто не взял. Через час Юна снова набрала номер Новикова, но и теперь ответами ей были длинные гудки... Юну охватило беспокойство, предчувствие беды, и она позвонила Софье Иосифовне. Вроде бы просто так, пообщаться, а на самом деле — выяснить, что с Новиковым.

— Юночка, ты? — раздался заспанный голос Софьи Иосифовны.— Ты что, доча?

— Извините, что так поздно,— ответила Юна. — Но я позвонила Вадиму Константиновичу — он мне нужен по делу. А у него никто не отвечает.

— Он же в больнице,— сказала Софья Иосифовна и назвала госпиталь, куда попал Новиков.— Я как раз у него сидела, когда с ним приступ случился. Неделю назад ему операцию сделали. Наконец решились извлечь один осколок. Не знаю, что делать. Я уезжаю в отпуск, кто будет его навещать? Ума не приложу. И, как назло, наших никого сейчас в Москве нет.

— Софья Иосифовна, я завтра после работы к нему поеду. Что можно привезти?

— Куда поедешь? — в полуоткрытую дверь высунулся Иван. Когда Юна уже клала трубку на рычаг, он сказал: — Завтра мне самому машина будет нужна. Вообще я решил — буду ездить сам! А то какие-то сопляки у нас на заводе раскатывают на машинах, а я — на метро. И, в конце концов, машина была куплена мамулечкой мне.

— Что ты распаляешься? Я разве возражаю? — спокойно проговорила Юна. Но внутри в ней все клокотало.— Пожалуйста, бери. В конце концов машина действительно была куплена тебе... Как и все остальное...

На следующий день она поехала к Новикому на метро. Он, конечно, не ожидал ее увидеть и был очень удивлен. И обрадован. Юна не заметила, как втянулась чуть ли не в ежедневные эти поездки. Понимала, что ее присутствие поддерживает Вадима Константиновича. По собственному опыту она знала, что больному человеку обязательно нужна уверенность, что в своей беде он не одинок, что за дверями больницы его ждут.

Как-то она пригласила поехать с ней к Новикову Рождественскую.

— Мне неловко,— смутилась тетя Женя.— Мы виделись-то всего раз.

— Вы же знаете, тетя Женя,— его мама спасла! А мы теперь за нее. Ему же нужно, чтобы вокруг него были люди,— наседала на Евгению Петровну Юна.— Да он вообще нам теперь как родственник.

Она и в самом деле ощутила, что Новиков теперь ей действительно родственник.

Новиков обрадовался приходу Рождественской.

— Милый Вадим Константинович! — в голосе Евгении Петровны звучали теплые, материнские нотки.— Мы теперь считаем вас нашим родственником, располагайте нами,— и она погладила его по плечу.

Во время своих посещений Новикова Юна рассказала ему о том, как жила с мамой, о Гене, о редакции, о своих маленьких репортажах, о Валентине.

— Вот выздоровеете,— описывая ему подругу, сказала Юна,— познакомлю вас с ней. И поженю! Она вам будет хорошей женой. Хозяйка прекрасная, чистюля. Очень хороший друг и верный товарищ.

Новиков застенчиво улыбнулся, открыл было рот, но так и не нашел нужных слов. Все, что касалось Ивана, Юна обходила стороной, не упоминала даже его имени.

Визиты в госпиталь были Юне совсем не в тягость. Может быть, потому, что, не стесняясь, говорила она с Вадимом Константиновичем о своей жизни, советовалась и даже жаловалась. Новиков не видел в Юниной жизни пустоты и бесполезности. И она, пожалуй, только теперь ощутила свою необходимость другим.

Нередко Юна старалась прийти пораньше, чтобы помочь кому-то из больных, лежащих в той палате. Она видела их благодарные глаза, и это ее трогало.

И еще она чувствовала, что из ее сердца уходит ожесточение и недовольство Иваном, жизнью. А ведь совсем недавно ее душа была полна горечи. Юна поняла, почему ее мама говорила, что не надо ждать платы за добро, а надо делать его...

Перед самыми Ноябрьскими праздниками Юна надумала повезти Ивана в поселок, где жила свекровь. Показать ему надгробие. Она убедила его, что ей нужна консультация врача, который живет не в Москве, а там, на юге. И уговорила Ивана взять неделю в счет отпуска, так как без него она ехать не может. Но город, который она назвала мужу, находился несколько в стороне от поселка свекрови.

— А все-таки куда мы едем? — в который раз спросил Иван. Певец закончил песню, и снова треск приемника врезался в их уши.— Что за дурацкие секреты? Да, кстати, раз у меня не вышла встреча, как приедем, позвонишь, дома скажу кому. Договоришься насчет стройматериалов. Заготовишь письмо из редакции.

— Какие стройматериалы?

— Я взял садовый участок. Буду строить дачу.

— Кому нужна дача и кто на ней будет жить? И кто всем будет заниматься — стройка, огород? И все для того, чтобы проводить там отпуск. Странно это. Быть привязанным к даче?.. Понимаю — были бы дети. Ради них можно и постараться, а так...— Юна умолкла.

Лицо Ивана позеленело.

— Неужели ты думаешь, что я всю жизнь собираюсь быть без детей, без семьи? — выкрикнул он.— Слава богу, квартира есть. Машина тоже. Будет дача.

Юна резко затормозила и остановила «Москвич».

— О каких детях, о какой семье ты говоришь?

— Мне в тебе надобности все меньше,— продолжал злобно Иван.— Правильно мамулечка говорила — ты ноль без палочки.

Он еще говорил что-то обидное, но Юна уже не слышала его. Она сидела, уткнувшись лицом в руки, лежащие на руле, и горькие мысли сверлили ей мозг.

Сидит в машине, а за дверцами сыплет то дождь, то снег, и слушает оскорбительные гадости. Как вообще она прожила с этим человеком восемь лет? Где были ее достоинство и честь? Как случилось, что она дошла до жизни такой?

Может быть, только сейчас Юна стала понимать, что достоинство свое она теряла постепенно, что началось это еще тогда, когда она отдалась Симке без любви. И потом теряла, когда, любя Корнеева, терпела его распущенность. И, наконец, когда без любви вышла замуж за Ивана. Что стремление к благополучной и «красивой жизни» уже почти лишило ее достоинства.

«Почему, собственно, я должна все это слушать от него? Разве мама для того меня спасала, воспитывала?»

— Я поставила надгробие твоей матери,— мертвым голосом сказала Юна, поднимая голову.— Где там кладбище, ты знаешь. До Курска осталось пять километров. Дойду пешком. Прощай. Я ухожу от тебя...

Юна взяла сумку, вышла из машины, хлопнув дверцей.

Опять начал падать снег. Он шел все гуще, все сильней, и Юна щурилась, ловя снежинки губами. Подмораживало, сапоги ее поскрипывали на ходу. Белоснежное шоссе, белое-белое от чистого снега, лежало перед ней, как новая страница еще не прожитой жизни.