Валера появлялся в редакции раз в неделю, и со всех сторон неслось: «Привет, Валера!», «Как жизнь, Валера?» Никому в голову не приходило, что неправильно сорокалетнего почтенного мужчину с большими выразительными глазами называть Валерой. Был бы какой-нибудь живчик, высохший стрючок — куда ни шло. Но этот вышагивал степенно, поворачивал голову медленно, и каждый, кто впервые слышал, как его окликают, без одобрения отмечал: ничего себе Валера.

Первым делом Валера направлялся в отдел информации, там оставлял свои заметки и уж оттуда начинал обход редакции. Определенного маршрута у него не было. То он сразу заходил в машинописное бюро и с порога посылал зачарованный взгляд старшей машинистке Але, то пересекал вдоль длинный коридор и объявлялся в отделе литературы и искусства. Там заведующей была бывшая балерина, человек суровый и чересчур обидчивый. Она не терпела никаких комплиментов даже со стороны старых критиков и театроведов, самый невинный мадригал молодого поэта ввергал ее в ярость. А вот Валера мог говорить ей все, что взбредет в его большую, покрытую бежевым пухом голову.

— Дуняша,— говорил он (фамилия заведующей была Дунина),—я страдаю. Я не могу примириться с тем, что вы сидите здесь, в этой вечерней газете. Бросили сцену, променяли славу, музыку, блеск — на что, на вот эту работу?

— Валера, не дури мне голову,— улыбаясь, отвечала Дунина.— Какой блеск? Какая сцена? Я кандидат наук. Я уже двадцать лет как не танцую.

— Мне не надо этого знать,— отвечал Валера,— и никто не должен догадываться, что вы кандидат наук. Этим пусть размахивают тщеславные дамы, которые всю жизнь соревнуются с мужчинами. Почему это, Дуняша, некоторым женщинам надо обязательно унижать мужчин? Догнать их, перегнать и этим самым унизить.

— Борьба за равноправие,— объясняла бывшая балерина.— Принять закон — это еще не все. Потом долго, долго надо еще этот закон утверждать. А мужчинам разве обидно?

— Не думаю,— отвечал Валера,— просто возникают вопросы: зачем, например, женщинам разрешили выжимать штангу? Тяжело ведь и вредно.

— А тащить после работы тяжеленные сумки с продуктами им не тяжело? Или, может быть, не вредно?

Тема эта была бесконечная и очень острая, но они никогда не ссорились. Валера обожал Дунину и не мог на нее сердиться, и она ему все прощала и никогда не обижалась.

В комнате кроме Дуниной сидели еще две сотрудницы из других отделов. Валерино обожание распространялось и на них, но, конечно, в меньшей степени, чем на Дунину. В редакции вообще не было сотрудниц, не охваченных Валериным вниманием. Он улыбался, и в глазах его появлялся какой-то мальчишеский восторг, когда видел старшую машинистку Алю; и наоборот, отводил глаза и смущался, когда сталкивался с красавицей Инной Уточкиной, фотокорреспондентом и поэтессой, которая свои фотоэтюды нередко комментировала своими же стихами. Каждая из них высекала из Валериного сердца особые, только ей предназначенные искры, и ни одна не загораживала, не затеняла другую.

Иногда среди женщин возникал о нем разговор. И был он таков:

— Нам хиханьки, а представьте, что эта сторона Валериной жизни открылась бы его жене?

— А ничего бы не случилось. Страшна одна соперница, она же разлучница. А когда нас столько, то мы как бы взаимоуничтожаемся.

— Я была в командировке, и в одном совхозе мне показали птицефабрику. Огромное количество кур в клетках, и поверх этих клеток бродит один-разъединственный петушок. И я вспомнила Валеру.

— Ничего себе ассоциация. Нет-нет, наш случай другой. У Валеры жена — мегера. Вот он и отдыхает душой среди нас. Мы для него не женщины, а просто добрые люди.

— Да бросьте вы нагораживать. Печататься хочет наш Валера, вот и обожает всех подряд. Насчет «печататься» было хвачено через край. Валера не нуждался в протекции. Заметки его выделялись среди других и были, так сказать, особого направления: «Опять тройня!», «Черепаха в котельной», «Кот-путешественник», «Муравьи в январе». Формируя воскресный номер, редактор иногда сам звонил в отдел информации и спрашивал: «Не завалялось ли у вас там чего-нибудь Валериного?» Это означало — занимательного. Иногда кто-нибудь, хваля Валерину занимательную информацию на летучке, добавлял: «Валеру надо продвигать вперед, приобщать к более сложным газетным жанрам». Все об этом только говорили, а Дунина однажды взяла и послала его на выставку молодых художников, поручила изложить в виде отчета свои впечатления. И Валера изложил. «Конечно, это не Вознецов,— написал он об одном молодом художнике,— но и Вознецов в молодые годы еще не был великим».

— Кто это Вознецов?— вздрогнув в недобром предчувствии, спросила Дунина.

Оказалось, Васнецов.

— Тебе, Валера, надо читать книги, учиться,— сказала Дунина, забыв, что Валере сорок и те книги, которые читаются в детстве и юности, им уже никогда не будут прочитаны.

Валера ничего на это не ответил, он обожал Дунину, и ее слова не убили его, а вызвали легкую задумчивость.

Никто не знал, где он работает, какова его жизнь, знали только, что у него есть сын, хороший мальчик, десятиклассник, и жена, некультурная злая женщина, которую Валера боится как огня. Эту жену никто не видел, но все знали ей цену: у хорошей жены муж не будет цепляться глазами за каждую «более-менее», не говоря уж о каждой культурной, интересной, с широкими духовными запросами. Нет, в самом деле: с некультурной и бездуховной с ума сойдешь, в лес убежишь. И все-таки были такие, которые жалели эту жену и осуждали Валеру. «Если сын десятиклассник, то не вчера же он на ней женился. Мог бы ее за это время развить и десять раз перевоспитать!» Такое утверждали те, кто готовил в печать статьи на морально-нравственные и семейные темы. А еще были такие, кто видел и хотел видеть в Валере только одно смешное. Но так как смеяться над людьми, даже глупыми, нельзя, неблагородно, они придавали своему смеху благородный замысел: дескать, таких, как Валера, надо проучивать, потому что это отвратительно — не любить жену, а обожать каждую встречную. Замысел воплощался так: в отделе, где пребывал Валера, раздавался телефонный звонок. Кто-нибудь снимал трубку и говорил:

— Валера, тебя.

Тот, не ожидая подвоха, каждый раз доверчиво брал трубку. И слышал:

— Я приехала.

Таинственный и нежный женский голос сообщал Валере эту «новость». Валера откликался шепотом:

— Тише. Когда ты приехала?

— Сейчас.

— Едешь в отпуск?

— Валера, я к тебе приехала. Навсегда. Неужели ты все забыл?

— Я ничего не забыл,— шипел в трубку Валера,— где ты находишься?

— Я тут, в автомате, возле редакции, жди меня, я сейчас приду.

— Ни в коем случае,— отвечал Валера,— стой там, где стоишь, я сейчас буду.— Он бросал трубку и убегал.

Все хохотали. Вот вам его моральный портрет. Два слова неизвестно от кого («Я приехала») — и человек теряет лицо. Значит, есть у него такие, есть, которые могут приехать! Отхохотавшись, все смолкали, всем было тошно, как всегда бывает с незлыми людьми после удачного розыгрыша.

— Больше меня в эти шутки не втравляйте,— говорила та, «приехавшая», что звонила из соседнего отдела,— он хоть и донжуан, но все-таки живой человек.

— Вряд ли он донжуан,— возражали ей,— это мы средневековые дурочки. Нас ведь тоже хлебом не корми, а воспой пошикарней, упади на одно колено, соври что-нибудь про любовь до гроба.

— Не надо высказываться так глобально, лучше только о себе.

— Кто это вспомнил тут средневековых женщин? Считаете, им не врали, их взаправду воспевали? Как бы не так. Просто их воспевали талантливые и гениальные Валеры!

— Петрарка и Данте — гениальные Валеры?

— И ничего тут невозможного. Между прочим, многие убеждены, что Петрарка любил Лауру не как живую женщину, а как свою музу.

— Да, жаль, что Валера не гениален, в музах у него недостатка не было бы.

Конечно, редакция жила не Валерой и не теми разговорами, которые вокруг него возникали. И все же без Валеры редакция была бы не та, хоть он был даже не веточкой, а малым листком на большом и шумном редакционном древе. По общему мнению, Валера был радостью, хоть, случалось, ввергал редакцию в неприятности. Так, его заметочка «Лось в городе» вызвала резкий протест одного ученого биолога. «Что он нагородил, ваш газетчик,— возмущался в своем письме ученый,— что это значит: «Я встретил его на рассвете, доброго и доверчивого, идущим по тротуару»? Какая отсебятина! Какая безответственная выдумка! Если бы лось забрел действительно в город, ничего бы «доброго и доверчивого» в нем не наблюдалось. Лось — животное парнокопытное, семейства оленей, рога лопатообразные, рост в холке более двух метров. Разве можно о нем писать: «Лось существо сильное, умное и лукавое»? Вообще безграмотно очеловечивать дикую природу...»

От Валеры потребовали письменное объяснение. Валера написал: «Я продолжаю утверждать, что лось был добр и доверчив, когда шел по городу. А от рождения он был силен, умен и лукав. Возмущенному биологу неплохо бы погулять на рассвете. Лося не гарантирую, но и без него можно увидеть много чудесного...» Редактор был поражен таким объяснением и вызвал к себе на совещание заведующих отделами. Совещание прошло бурно: женщины красноречиво защищали Валеру. Говорили: «Он непосредственный, что думает, то и пишет»,— а между собой потом говорили: «Что же у него дома делается, если он на рассвете бродит по городу?»

Они защитили Валеру. Редактор слушал-слушал и сказал сотрудницам: «Вы меня убедили. Но все же повысьте бдительность, не поддавайтесь его чарам, проверяйте и перепроверяйте его заметочки. Кстати, попробуйте поручить ему что-нибудь более сложное, чем «Лось в городе», пусть попробует свои силы в зарисовке или даже в рассказе. Да-да, пусть напишет рассказ страницы так на три в воскресный номер».

Никто не ожидал такого поворота, а Дунина в порыве благодарности вскочила со своего места и заявила:

— Я передам ему это ваше задание. Вполне возможно, что у Валеры нераскрытый литературный талант. Образование его подводит, а то бы он уже давно заткнул за пояс наших авторов.

Однако Дунина не спешила передавать Валере задание редактора. Может быть, вспомнила «Вознецова», а может, помешало что-то иное.

Узнал ли Валера, как его отстаивали женщины в кабинете редактора, или уж это так совпало, но он явился на следующий день с огромным букетом пионов. Вручая красные и белые цветы, он каждой женщине что-нибудь говорил. Дуниной сказал:

— Если вас, Дуняша, когда-нибудь обидят, не стесняйтесь, зовите меня. Я вызову вашего обидчика на дуэль.

Бывшая балерина, ныне кандидат наук и заведующая отделом, хотела в чем-то упрекнуть Валеру, но не смогла, засмеялась счастливым смехом. Инне Уточкиной в тот день Валера сказал:

— Инна, вы сотканы из доброты, таланта и редкой, не банальной красоты.

Сутулая Уточкина вздрогнула, покраснела и отвернулась от него, стала смотреть в окно. А машинистка Аля в ответ на его слова пообещала:

— Ох, дождешься, Валера!

— Чего дождусь?

— Не знаю,— ответила Аля,— но чувствую, что когда-нибудь ты попадешься.

— Каким образом?— спросил Валера.

— Обыкновенным,— подумав, сказала Аля,— придет твоя жена и услышит, как ты с нами разговариваешь, или кто-нибудь ей передаст.

Машинистка Аля как предчувствовала появление Валериной жены. Через день по редакции вихрем пронесся слух: «Валера с женой и сыном стоят в очереди в буфете!» Был обеденный перерыв. Румяная, в белом халате Луиза, уже четверть века хозяйничавшая в редакционном буфете, ничего не понимая, во весь голос закричала:

— Товарищи! Что с вами сегодня? Откуда вас столько взялось?

В ответ лишь послышался тихий смущенный смех.

Валера охранял в очереди свою семью, закрывая ее собой, и лишь изредка из-за плеча кидал настороженные взгляды. На них, впрочем, особенно не глядели, а так, мельком, поглядывали и при этом мысленно возмущались: кто это, интересно, пускает такие бездарные сплетни? Жена горластая! Сын десятиклассник! Жена была милой, спокойной женщиной, это ведь сразу видно. И сын никакой не десятиклассник, а лет двенадцати, шустрый такой мальчуган. В очереди стоять он не привык, переминался с ноги на ногу и фырчал, как жеребенок. А Валера стоял как столб. Сначала взгляды, которые он бросал из-за плеча, были настороженными, потом какими-то вызывающе-провокационными: ну чего вы мнетесь, давайте, разоблачайте меня!

Семья Валеры со своими тарелками и стаканами с компотом расположилась в дальнем углу буфета. За столом у них пустовал один стул, и его заняла машинистка Аля. Подошла и как ни в чем не бывало села. Пришлось Валере познакомить ее с женой.

— Это одна из самых трудолюбивых и грамотных сотрудниц редакции Алевтина Георгиевна,—представил он Алю.

Повторяя потом эти слова, Аля удивлялась: «Кто бы мог предположить, что он знает полное имя и отчество какой-то машинистки!»

То, что Валера боялся свою жену, теперь увидели все.

— Видимо, когда-то в молодости он изменил ей,— говорила Аля,— она об этом узнала, и с тех пор он на всю жизнь напуган.

— У нас в доме, послушайте, какой был случай. Жена утром на работу, а муж — художник, на работу не ходит, творческая личность — сразу на балкон и на бельевую веревочку вывешивает свою маечку и прижимает прищепкой. Знак соседке, что жена отчалила, вход свободен. Ну и, естественно, по истечении времени возникает во дворе вопрос: что это, как жена из дома, маечка все сушится на балконе да сушится? И, что тоже естественно, кто-то делится этим наблюдением с его женой...

— А вот это уже не естественно, это подлость. Такие вот подлецы своими доносами разбивают семейную жизнь.

— Ну уж нет: подлец все-таки тот, кто изменяет, а не разоблачает измену.

Страсти закипали, Валеру с его семьей в пылу спора позабыли, с Валерой все было ясно: он обожает нас, потому что не любит свою жену. Вопрос всех волновал почти абстрактный: может ли мужчина быть верным всю жизнь одной женщине, своей жене?

В понедельник Валера как ни в чем не бывало появился в редакции с ворохом своих заметок. И тут же одну из них — «Назвали Джульеттой» — о рождении в зоопарке маленькой слонихи — отнесли в секретариат, чтобы поставить в номер. А тут в отдел заглянула Дунина, увидела Валеру и принародно объявила:

— Валера, твоя преданность газете нашла самый высокий отклик.— И она пояснила, что редактор просил его написать рассказ страницы на три в воскресный номер.

Валера замер, он понимал, какую честь ему оказывают.

— Я напишу рассказ,— ответил он,— на три страницы. Мог бы и на четыре и на пять. Но газета есть газета, сколько ей надо, столько и напишу.

Дуниной не очень понравилась такая самоуверенность, и она сочла нужным слегка охладить Валерии пыл:

— Не говори «гоп», пока не написал.

Кто-то добавил:

— И пока не напечатал.

Все посчитали, что теперь Валера долго уж не появится, будет писать-переписывать, часами сидеть над одной строчкой, создавая свой однодневный шедевр для воскресного номера. Но он пришел через два дня, нарядный, как в праздник. Бежевый пух на его голове золотисто сиял, а большие выразительные глаза источали радость и довольство собой. Впервые Валера не заглянул сразу в машбюро, не послал своего восторженного взгляда Але, а также не поинтересовался, на месте ли пребывает фотокорреспондент Инна Уточкина. Возможно, Валера и к Дуниной не зашел бы, если бы она не была передаточным звеном между ним и редактором.

— Вот,— Валера положил перед Дуниной три страницы, схваченные в левом углу скрепкой,— написал. Можете читать, а я пока выйду.— Но он не сразу вышел, остановился в дверях и сказал:— Не знал, что это так страшно, когда твой рассказ читают.

Дунина поощрительно кивнула ему: молодец, Валера, чтобы ты ни написал, все-таки написал, притом быстро, с верой в талант, которого у тебя нет, откуда ему быть. Она не обиделась, что в этот свой приход Валера не вспомнил о ее прошлом, не пожалел славу, музыку, блеск, которые она променяла на редакционные будни. Она понимала его состояние и, отодвинув в сторону все другие бумаги, принялась читать рассказ. Он назывался:

Просто один такой вот день

Всем известно, что воскресенье — день отдыха. А куда дела девать? Есть-то охота, и белье постирать надо. Поэтому герой этого рассказа жарит сейчас рыбу, а жена его стирает. Они оба архитекторы. У них есть сын, который в данный момент не жарит, не стирает, а учит стихотворение. У них в понедельник будет в школе пушкинский вечер. «Погиб поэт, невольник чести, пал, оклеветанный молвой...» Сын учит стихотворение Лермонтова, а сам ждет звонка от Гусева. Хорошо бы написать: «А сам ждет звонка от Маяковского...» Но у них в классе нет однофамильцев великих поэтов, есть, правда, Лобачевский, но с ним сын не дружит. К тому же тот, первый, Лобачевский не был поэтом, а это уже все другое, даже если ты великий математик, создатель неевклидовой геометрии.

«Погиб поэт, невольник чести...» — учит сын, а у матери его в это время падают с лица в ванну капли пота. Она любит свою архитектуру и не любит домашнюю работу, поэтому тоже чувствует сейчас себя невольницей чести. Чести семьи. Если сын и муж выкатятся в понедельник из дома в грязных рубашках, людская молва ее не пощадит. Вообще-то «большое» белье относит в прачечную муж, простыни, пододеяльники и прочее. И другая домашняя работа у них поделена: вот и сейчас муж жарит рыбу, а она стирает. Если бы не пушкинский вечер, сын тоже включился бы, но он к завтрашнему дню должен знать длинное стихотворение назубок, поэтому его не отвлекают. Он отвлекается сам. Хоть дверь на кухню закрыта, а окно там открыто, запах горелого масла проникает в комнаты.

— Папа,— кричит сын,— у меня глаза выедает твоя рыба! Сейчас придет Гусев, а у нас как в шашлычной.

— В шашлычной благоухает барашком,— отзывается отец, — а у нас всего-навсего как по четвергам в студенческой столовке.

Мать выглядывает из ванной и говорит в сторону кухни:

— Скажите, какая эрудиция. Ты уверен, что рыбный день по четвергам?

— Ты этого не помнишь,— отвечает муж,— потому что жила дома, а не в общежитии. А я все свои студенческие годы ел по четвергам рыбу в столовках, а теперь вот жарю ее сам.

И тут раздается ехидный голос сына:

— А зачем? Чтобы мне выело глаза и я завтра провалился на вечере с невыученным стихотворением?

— А ты не учи! Перескажи своими словами, и достаточно. Между прочим, в твоем возрасте я знал это стихотворение не из-за какого-то вечера, просто знал, прочитал и запомнил наизусть с первого раза.

Сын делается похожим на мать, глядит на отца с любовью и упреком, и отец смягчается.

— Ну, может быть, не с одного раза, а с двух или трех... Но все-таки я был способней тебя.

— Зато я более умелый и терпеливый в хозяйственных делах,— говорит сын и идет на кухню. Там он убавляет огонь на газовой плите и говорит отцу: —Помнишь, как ты в прошлом году рис вместе с пакетом запустил в бульон?

Они оба какое-то время смотрят в глаза друг другу, потом сын становится к плите и начинает жарить рыбу, а отец приносит книгу и читает стихотворение вслух, чтобы сын запоминал с голоса. У сына сковородка не чадит, мука не сыплется на пол. Выложив зажаренную рыбу в миску, он перед новой порцией смывает сковородку холодной водой.

— Может, тебе стать поваром?— говорит отец.

— Не отвлекайся,— отвечает сын,— это серьезный вопрос, мы его обсудим как-нибудь не спеша.

Рыба готова. Отец закрывает книгу. И жена в это время уже сложила отжатое белье в таз и ведро. Можно нести белье во двор, там для сушки специальные столбы с веревками. Но у жены для этого никаких нет уже сил. Да и прическа у нее превратилась в какой-то лохматый кулек, лицо красное, и платье на животе мокрое.

— Я полежу,— говорит она мужчинам и ложится на диван в проходной комнате,— когда придет Гусев, предупредите меня, я спрячусь.

Сын и отец тоже устали и потеряли интерес к стихам и разговорам. Сын отрезает два ломтя хлеба, кладет на них горячие куски рыбы, и они с отцом стоя, вздыхая от усталости, едят.

— Вкусно?— спрашивает отец.

— Мечта поэта,— отвечает сын.

И тут в прихожей раздается звонок. Приходит Гусев. Ему тоже дают хлеба с рыбой. И жена, наспех причесавшись, появляется на кухне и тоже ест хлеб с рыбой.

— Вкусно?— спрашивает она у Гусева.

— У вас всегда все вкусно,— отвечает Гусев.

Потом все пьют холодный чай, потому что пить хочется, а ждать, когда он станет горячим, не хочется.

Сын и Гусев уходят. Жена переодевает платье, красит губы и глядит на ведро и таз. Ведро вручает мужу, и они идут во двор.

— Какой у нас сегодня трудный день,— говорит жена.

— Не столько трудный, сколько серый, невыразительный,— отвечает муж.

Так они говорят вслух, а про себя думают: «Господи, хоть бы еще было в жизни много-много таких вот серых, невыразительных, счастливых дней».

Дунина отодвинула от себя прочитанные листки и, глянув на дверь, сама себе сказала: «Только бы он сейчас не вошел, только бы дал мне собраться с мыслями».

Две сотрудницы отдела писем, сидевшие в одной комнате с Дуниной, подняли головы, и на их лицах отразилось тревожное ожидание.

— Неужели у него что-нибудь получилось?— спросила одна.

— Чудес на свете не бывает,— ответила за Дунину вторая.

А Дунина молчала. И когда вернулся Валера и робко сел на стул у двери, Дунина по-прежнему безмолвствовала. Тогда Валера спросил:

— Почему вы молчите?

Дунина глядела мимо него. Это был окаменевший от безмерного разочарования взгляд. Наконец она очнулась и произнесла:

— Зачем вы издевались надо мной? Это непостижимо. Вы же архитектор. Зачем вам понадобился Вознецов?

— Это не мне,— опустив голову, ответил Валера,— это Аля так напечатала. А я не вычитал после машинки и отдал вам. Если можно, Дуняша, говорите мне по-прежнему «ты».

— Нет-нет,— Дунина даже вздрогнула,— никаких «ты», никаких больше Дуняш. Вы не только надо мной издевались, вы нас всех унизили. Как прикажете понимать вашу комедию с телефоном, когда «она» вам сообщала «я приехала»?

— Это ваша комедия,— ответил Валера, и в его больших глазах появились тоска и обида.— Вас было много, я же один, трудно одному идти против коллектива. Но если вас интересует мое мнение, мне этот розыгрыш не нравился.

Дунина вышла из-за стола и, скрестив руки на груди, стала медленно ходить по комнате. Сотрудницы отдела писем, умирая от любопытства (что там такого понаписал Валера?), сидели не дыша, не смея ни о чем спрашивать. И Валера сидел у двери на стуле как сфинкс, не моргая, и взгляд его уже ничего не выражал. Он ждал суда Дуниной, но не догадывался, что суд этот будет скорым и неправым.

— Зачем вы прикидывались несчастным в своей личной жизни?— спросила Дунина.

Валера молчал.

Тогда не выдержала одна из сотрудниц, работавшая в этой комнате, и крикнула:

— Зачем вы морочили нам головы своей любовью? Вы, женатый человек, отец и так далее! Зачем вам надо было прикидываться?

Валера ответил:

— Я не прикидывался. Я действительно люблю вас всех, люблю вашу профессию, я ведь мечтал когда-то стать журналистом. Я не смогу, наверное, это объяснить, но я люблю газету страстно, как другие мужчины иногда любят охоту или рыбную ловлю.

— Не интересничайте,— оборвала его Дунина,— человек, который любит свою жену, предан своей семье, не будет искать счастья на стороне, хотя бы даже в редакции.

— Будет,— возразил Валера,— это несчастный, задерганный, приниженный в семье мужчина не будет, а такой, как я, будет.

— Ну что ж, — Дунина расцепила руки и развела их в стороны,— вот все и выяснилось. Теперь все ясно.

— Если бы,— возразил Валера.— В том-то и беда, что ничего не ясно. Никто не хочет радоваться чужому счастью, все хотят сочувствовать. Прямо подавай убийство из-за угла или черную измену.

— Убийство — из другой оперы,— сказала Дунина.

— Почему же,— продолжал возражать Валера,— убить можно не только человека, можно убить и радость, и надежду, и даже талант.

Дунина с опаской поглядела на Валеру: надо же, какой оборотень, еще вчера был такой лапочкой, такой обожатель, а сегодня как заговорил! Неужели это рассказ с ним сотворил такое? Так ведь нет же рассказа. Предупреждали ведь его: не говори «гоп», пока не напечатался.

— Давайте перейдем к делу,— сказала Дунина,— никто ваш талант убивать не собирается, мне даже понравился рассказ...

— Какая разница,— не стал ее слушать Валера,— понравился — не понравился. Рассказ-то не напечатаете. И я знаю даже почему — не газетный. Стирают, жарят, какая-то рыба, какой-то Гусев. Все заземлено, сплошной бытовизм.

— Да,— подтвердила Дунина,— именно бытовизм.

— Жаль,— вздохнул Валера.— Мы ведь с вами когда-то спорили о равноправии. Когда же я показал в рассказе равноправную семью, вы обиделись.

— Я не обиделась — я разочаровалась,— сказала Дунина.— А сейчас до свидания, нам надо работать.

И Валера ушел. Красиво ушел. Поднялся со стула, поклонился Дуниной и произнес:

— Это ужасно, Дуняша, что вы променяли блеск сцены, музыку, свою легкость и воздушность на деятельность в вечерней газете. Здесь в самую пору сидеть бы мне или такому, как я. Прощайте, Дуняша.

Валера ушел из редакции навсегда. Рассказ остался у Дуниной. Нет, она его не погребла в своем столе. В тот же день рассказ прочитал редактор. Он не говорил о том, что рассказ не получился, он слово в слово повторил Валерино предсказание — не газетный, все заземлено, сплошной бытовизм.

Валера больше в редакцию не приходил. Постепенно его стали забывать. Только когда на последних страницах других газет мелькали рожденные в зоопарке звери и всякие гиганты грибы, кто-нибудь говорил: «У нас тоже была занимательная информация. Помните: лось в городе, муравьи в январе... А сейчас в январе у нас только огурцы да помидоры. Как будто кого удивишь зимой парниковыми овощами».