Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Взлет

© Ванеева Лариса 1983

Если она проявлена:

То какой толк в медитации?

Если же сокрыта,

Искать ее — значит мерить мрак.

Свен поднимался все выше, и там, среди людей, месиво, кто-то стоял, ждал... Ночь с падающими отдельно предметами и рассвет — часть неба уж была светла.

Свен обреченно шел, ничего не понимая, путаница облепляла его, как дряхлая провисшая паутина в сыром лесу, и так, с налипшими на сознание комьями ее, Свен...

Дом стоял отдельно, с включенными окнами, с тенями на шторах. Одно окно было ярко и голо, одна звезда на светлом небосклоне, оно втягивало в себя, точно в воронку, точно предметы вокруг —дом, забор, малинник, сарай, где спали; гравий, трава и дровяная поленница, колодец и припаркованные к столбу «Жигули», и все с ними, все с ними, а также воздух и земля — объединились в громадное спиральное блюдце и неуклонно всасывались в центр дома, в бедную комнатку, из которой убрали все лишнее и выставили стекла окон, натянув марлю от мух, с подоконником, заваленным лекарственными склянками и пластмассовыми зеленоватыми шприцами, с ватками и бумажками, с желтоватой простыней, скомканной и брошенной в угол, с сетчатой металлической кроватью, со стульями, стоящими вразброс, кто как вставал, и тем телом, что мучилось на кровати которые сутки, мечась со спины на правый бок к стене и опять на спину, взмах безжизненной и такой знакомой, такой родной руки — она и у матери точно такая же, и у него (Свен сравнил),— вдруг высоко взметал он ее, вытянув к потолку, а подняв в неимоверном этом усилии, ронял на простыню и еще шевелил скрюченными пальцами, собирал простыню на себя.

И никто не мог понять этот его жест, и все понимали: умирает.

Спи, не вставай, было Свену приказано. По хлопотам в доме, хлопкам двери, побелевшему окну ясно — рассвет, часов около пяти; накануне все съехались к вечеру, с последней электричкой прибыла еще горстка, те, кто подумывал в ночь уйти, задержались непонятно почему, пока не стало слишком поздно, и тогда разместились кто как, в сарае, в бане на полке, в машине. Иные не легли, по двое, по трое дежуря подле него. В кухне, как в зале ожидания, было накурено, полно немытых стаканов, пустые бутылки под столом, вдруг одна из женщин, сонная, спохватывалась, чтобы убрать, просила всех вон. Разожгли костер у реки, кто-то искал по транзистору «голоса». И вдруг все разом повставали, торопливо одеваясь, меняя халаты на юбки и блузки, натягивая брюки, торопливо, изо рта, перекалывая заколки, разминая лица (и умыться почему-то было неудобно), блуждали по комнате, молчаливой очередью стояли в уборную на дворе, и Свена тоже заколотило и понесло в воспаленное, деятельное участие, дожидаться не пришлось, он к тому же боялся опоздать, будто уедут без него, все уже столпились там, в комнатке, за известковой стеной, куда уволакивало по спиралям воронки, а он ходил по утреннему свежему двору с застывшими темными листьями, колотясь от озноба,— в голове было пакостно от неразборчивости, точно во рту после перепоя,— и не хотел туда идти смотреть.

Свен вспомнил, что уже уходил от него во сне, сбежал. Свен шел поселковыми проулками, наполненными туманом, брел в тумане по колено, как слепая кляча натыкаясь на плетни, и на повороте встретил умирающего, прошедшего мимо и отрешенно. Свен дико затосковал по речке и дубу на берегу, по траве и восходу, представил, как бросится ничком в росную сырость и заснет, согретый лучем, и ничего этого не будет... но перешагивал уже деревянные дорожки и порог дома, как бы напрямик через спирали.

Птицей ударившись грудью о кровать, взвыла Машка, поздняя дочь: «Ой, папонька, как же я останусь тут без тебя!», в соседней комнате всхлипнули дети, и две девочки в ночных пижамках вышли на свет, забасил грудной младенец, и этот всплеск крика, и свет, и суета людей, заслоняющих собой кровать с умирающим, и «скорее девочек увести», вышибли из Свена остатки страха и разума, комната качнулась, глаза его сделались горячи, и, подойдя к окну, Свен близко увидел изнанку темных и плотных листьев, прижавшихся с той стороны к стеклу, а за ними головокружительное, почти восторженное небо, воронкой втягивающее в свою глубину, набирающее зрелую силу дня, и, глянув на листья эти и небо, Свен зажмурился, стиснув зубы от звенящего торжества момента и острой жалости не к умиравшему, нет, а к бестолковым друзьям и детям его, собравшимся теперь у постели, чтобы помочь ему преодолеть барьер.

«И я спала, а потом слышу — дыхание сбивается. Ночью не стонал, только опять... руку поднимает вот так, поднимает... да и уронит. Отец, говорю, отец, скажи последнее слово, отец, он же сказать нам что-то хотел...»

«Ой, папонька мой!» — голосила Машка.

«Тише, девки, все тише! Кому говорят, замолкните все! Умирает он. Дайте спокойно умереть. Он всё слышит. Уведите детей!» Тетка Ариния, распорядительница, обратилась и к Свену: «Ты тоже уходи, нечего здесь смотреть».

Кто-то вступился: «Он уже не маленький, пусть».

Тетка Ариния свирепо посверлила усталым глазом, переступила на протезную ногу и велела принести свечу.

Старик лежал на спине, высоко задрав седой подбородок, вытянувшись, так что ноги его, ранее потерявшиеся посреди кровати — высохший маленький комочек,— теперь упирались в металлические прутья и были большими и сильными. Руки его уронены были вдоль тела, кто-то, подняв за кисть, показал на чернеющие ногти, все согласно покивали, какой-то мужчина зарыдал и вышел. Руку не опустили бережно, а также бросили, как бросал он сам. И руки, и ноги холодные уже давно, заметил кто-то позади Свена. Все опять согласно покивали. Ярко горел свет под потолком, светлым было окно, но свеча, прилепленная к спинке кровати за головой умирающего, горела ярче. Затылок его в венце серых свалявшихся волос сильно давил в подушку. Напряженно запрокинутая назад голова с прямым гордым носом, с хищными тенями у щек, с подбородком, вздернутым с суровой молчаливой волей и одновременно вздорностью, казалось, специально выгибала, распрямляла сутулое стариковское тело. Распрямляясь, направлен он был на свечу: из лабиринта нутра к выходу.

Сложное, сильное, частое дыхание работало как мощный механизм. Отработав одну программу, дыхание сбивалось и переходило на новую. Умирающий не шевелился, потрескивала восковая свеча, неподвижно и молча стояли они. Поршень в легких ритмично гонял вдохи и выдохи в неподвижном, сосредоточенном на свече теле. От свечи воздух дрожал, плыл. Углы потолка, спинка кровати плыли — линии не были плотны.

Вновь слабый ужас, схожий с неловкостью, сжал Свена, как в первые часы, когда спрыгнул с трапа на чужую территорию, что показалась знакомой, а потом одно за другим пошло на него, как в аттракционе «Пещера ужасов», не успеваешь сознавать. Свен отодвинулся, желая стушеваться, но выглядывая из-за плеч. Ему опять втемяшилось, что старик очнется и, что-то перепутав в себе, укажет на него, его одного, не узнав, узнает и выгонит прочь или, что хуже, затрясется от страха, закричит. Когда пытали они его, заставляя узнавать (Посмотри, кто это сидит? Это Саша приехал, ты видишь Сашу? Ну скажи, ты узнал меня, отец? Кто это? Отец? А это кто? Ты отвечай, ты не лежи так молча. Устал он, не хочет никого...), когда пытали они его, и одного за другим он узнавал прибывающих, выстанывая имя, только на Свене вдруг насупился настороженно, и Свен поспешил выйти, чтобы не выдавать себя. Так бывает, когда на тебя единственного лают собаки, и все прохожие, и ты сам думаешь, что ты плохой человек. Собаки облаяли Свена, когда он шел поселком. И теперь он боялся старика, как испытывают неловкость от собак. Пальцы его сжались в щепоть за спиной, пока он стоял подальше, скрывшись в тень, опасаясь, что одного его присутствия в комнате будет достаточно, чтобы больной очнулся в прозрении, привстал и протянул указующий перст — вот он! тем самым объявив, огласив его для всех, но, конечно, по случайной ошибке, нелепому совпадению бредовых снов. Однако судьба, используя умирающего, уже выкинет черный номерок. Пальцы Свена в щепоте зудели от желания перекрестить старика, чтобы остановить, не дать совершить непоправимое, убедить, что Свен тоже хороший человек, как убеждали старика все остальные своею безусловной уверенностью в себе. Он боялся, что люди, толкущиеся здесь без перерыва, не дадут сделать это, пока старик жив, и Свен не успеет.

Рука его, спрятанная за спину, ныла, готовясь взмахнуть при людях, если он не успеет, а они так и будут молоть чепуху, заставляя засыпающего навек (как младенца отрывая от соска забытья) узнавать, чтобы, когда имя тяжко выдохнется, залиться слезами и уйти на кухню пожевать-подкрепиться с дороги. Точно прибывший действительно прибывал только тогда, когда еще успел и был узнан. Отметился. В то время как не надо было его мучить и злить, думал Свен, а, покрестив, отпустить, о чем никто, кроме него, не догадывался. Одна из дур сказала: «Открой же глаза, деда, належишься еще с закрытыми-таа-а...»

Одна Ариния (тетка религиозная, потому деловая) погодя взялась за порядок. Приказала отыскать крестик, приказала послать за священником. Крестик нашелся в сахарнице, в посудном шкафу. Сердито смущаясь, тетка Ариния вдела стариковскую голову в замасленную тесем-ную петлю, перекрестилась, как сматюгнулась: ...ости-осподи... и ушла, приступив на ногу, варить. «А то уложили чурку»,— сказала тетка Ариния.

И теперь, подпольная кличка Свен, он понимает, что упускает, упустил и восстановить не может, в Москве в эти дни шел кинофестиваль, там ребята, а он должен стоять у постели, потому что мать приехать не смогла, и должен наблюдать, как разошлось дыхание, сравнивать с механизмом, думать, что зрелище почище боевиков, и как все умирают по-разному, а живут понарошку, если ни в одном фильме такого не показывали. Глядя, как сильно старик душит себя дыханием, Свен опять входил в то странное объемное поле — от дыхания лопались веревки, ритмично, сам по себе шел процесс — это как прорывается какой-то пузырь, в котором ты постоянно находишься, и ты обретаешь новую, но все ту же реальность, в которой тело действует само по себе, и ты, будто слегка отделившись от него, уже не столь властен, сколь просто не присоединен, будто размокнулись клеммы, ему ничто не мешает работать, как хорошо отлаженному механизму, никакие твои помыслы, соображения, поступки, «подлые», «неподлые» мысли, волнение или пот, и ты только отдаленно наблюдаешь, находясь тут же, внутри труб, поршней, насосов, совершенство системы, запущенной в дело, и вот — сердце разгоняется, дыхание расходится, это паровозные пары из-под колес, сердце гремит все одержимее, и так они здорово работают вдвоем, в унисон, как никогда раньше, и так клево, страшно, необратимо — т-р-р-р-р... летят все тормоза, т-ррррррр — так гонит сердце, прежде чем оборваться... И в точности так же старик дышал теперь, Свену знакомо, знакомо... ужасно знакомо, по одной перфокарте и программе ползла лента... это уже отработал, сейчас переход... дыхание у старика прерывалось, через интервал возобновляясь в ином ритме... и Свен почти уже дышал вместе с ним, как он... И перед ним стал натягиваться пузырь, чтобы разлететься на брызги, как в медитации, когда обрывается сердце и иссякает дыхание, и ты сидишь в безмолвии — жив, и тебе даже смешно, ибо что ты ранее за жизнь принимал — эти трубки, насосы, поршни?

Так же разжижились предметы днем и задрожал пузырь, когда он склонился над стариком перекрестить. «Можно мне»,— пробормотал он присутствующим, томясь крестом, который выводил уже в воздухе, как иногда пишут в воздухе пальцем, спрятав руки за спину, и вынул его из-за спины, как фокусник цветок, боясь все активнее, что не успеет. Он не хотел больше мучить старика, как это делали остальные. Умирающий ждал его, оттого и лежал настороженно, не глядя на Свена, не узнавая его одного, ибо чувствовал, что это придет, они оба это чувствовали, точно два заинтересованных в чем-то спеца, правда, Свен обладал преимуществом, он мог двигаться-свободно, он мог смотреть, подойти, осторожно присесть, правда, через силу, но все же. Он мог даже сбежать, как сделал потом во сне. Что-то он мог. В отличие от старика. Только не понять, его ли ведут или он идет через силу, или, напротив, в самом себе ему что-то приходится преодолевать.

И вот странность! — все поспешно, с предупредительностью вышли, задернув портьеру, не побоявшись оставить их, «пусть он побудет наедине», «тихо, не мешайте», чем и дико Свена смутив, точно и все догадались, что он что-то знает, что не знает никто.

Свен присел и, крепко сжав трехперстие (как учил его монах Женька, «чтобы дьявол не проскользнул»), труся и переусердствуя, как первоклашка над чистым листом, прижал ко лбу старика — той точке, что называют третьим глазом, и прошептал что-то нежное умирающему, что-то глупо-бессмысленное, но насыщенное чувством, и перевел на солнечное сплетение его — там еще один энергетический центр, и прижал к правому чакраму, и остановил на левом,— и попросил Господа принять его, и попросил Господа об успокоении его, и попросил Господа облегчить участь его.

Но какое он имел на последнее напутствие право? И какое на отпущение грехов его? Только ли, что больше некому, и все, не зная, но догадываясь, готовы были уступить хоть кому... Рой опасностей пронесся в мозгу Свена: не делает ли он непоправимое для себя, дилетант; профессионал отгорожен своим профессионализмом, как врач от заразы; он же входит в область малоизвестную и вовсе без защиты. Что знал он об умирающем? ну, выпало ему, и негладок был путь, и мера мук отпущена сполна, грехи... и — подумал Свен,— не мне судить о грехах его, как и о подвигах, и — подумал Свен — смертные его муки искупят их, и Господь примет всех, если кто заступится, если кто положит душу свою за другого, разделит неприкаянность уходящего. Что я тут значу? — думал Свен — колечко железное, заземлитель, что надевают на палец, через проволоку в землю отвести электричество. Вот и я заземлил умирающего, снял и отвел грехи его, заступившись, не стоит бояться, что падут на меня, как дождевые струи скатятся они и стерпятся, и в землю...

Но когда Свен склонился над стариком, крестя его, в комнате никого, когда коснулся его в напряжении, зазвенел-задрожал мыльный мутный пузырь, искажающий изображение, вновь задергалась пленка реальности, как у себя дома, когда Свен сидит, скрестив ноги и закрыв на ключ дверь, а мать бьется о стены вокруг него, изрыгая проклятия,— но только непреднамеренно, совершенно спонтанно и в д р у г, и Свен отшатнулся, испугался, приберегая третий крест напоследок (пусть тогда, когда умрет), словно дед мог втянуть его с собой, утянуть Свена следом,— и — кто я такой? так и не опознанный дедом? я шут, сыграл роль, убираюсь восвояси, привет. Что могло случиться, останься я тогда? Что. Каждый раз Свен боится и упускает, и боится упустить, и это вода — ее набираешь, она течет, хоть и есть, но не поймать, не остановить. После перекрещу...

Но как колотится сердце; как торжествующе дышит дыхание, когда оно начинается, что-то страгивается в воздухе, мурашки, озноб, и тут требуется спокойствие, абсолютное спокойствие, никакого лишнего волнения, кроме того, что происходит само собой, чтобы прочно войти, требуется полное бесстрастие, именно забыть о н е м, о себе, но и не терять, именно присутствие духа, сосредоточенность, собранность и открытость, никуда не уплывать, никаких мыслей и чувств, рвущихся от признательности, благодарности, радости и страха одновременно... это так сокровенно, что снова о н о в тебе, и это правда, потому подтверждается вновь, и не приснилось тогда, и ты опять, стряхнув пыль, способен, опять с н и м. Снова дано, а какая была глухота, как был ты отчаянно туп, думал, что кончено. Но если Свен сейчас не выдержит, зарыдает в благодарность, то и правда все кончится, и Свен рыдает в светлейшем пароксизме, хорошенько закрывшись в комнате, так любя весь мир, так желая сделать что-то и делать тотчас, заливаясь счастьем, что... что понимает, какой он еще дурак и трус, набитый реминисценциями, жаждущий жизни, разве истина открывается, когда глаза мокры?

Как всех соберет вокруг, так и умрет. Всех ждет, всех ждал, приговаривала тетка Ариния. Стало быть, не хватало Свена для полного комплекта. Свен приехал — зеленовато-фиолетовый-хохолок, бритые виски, перламутровая курточка-лаке, тонкие ноги в обтяжку, как страус. И зачем только земля таких держит, глянь.

Свен приехал — старик успокоился.

Со шприцем наготове подходил кто-то, вслушивался:

Итак, мясистые помидоры, свежий картофель (с огорода),

красная рыба (Дальний Восток),

икра (Нижняя Волга),

финская колбаса с этикетками (Москва-спецзаказ),

ветчина (местная продбаза),

водка из сельпо.

Все в ледник и на ключ, никому не давать. В холодильнике лучше не оставлять этим архаровцам. Тайком, вечером, в сумках, под полой, в багажниках продукты развозились по квартирам, Дальний Восток менялся с Москвой, Нижняя Волга с местной продбазой. Огород был недалеко от сельпо, сельпо от огорода — полное братство.

Умеренное глушение, как после полуночи, глушение, что глушить положено, чтобы не возникал, по законам, изданным людьми, надо было заглушить то, что, казалось, лучше бы залить спиртищем, чтобы вдруг не объявило о себе, не закричало, не прорвалось болью. И Свен глушил в себе водкой предполагаемую боль. Про транзисторы, магнитофоны, мониторы все забыли в те ночи и дни, заодно про войну. Чуждая стариковская территория ничуть не была подвержена атомной угрозе. Как лысый остров в радиоактивном океане, всплывала энская область и болталась в полной безопасности. Накануне, еще при деде, основной состав свалил на машинах в город (похороны естественным образом превращались в празднование встречи, требовалось соответственно подготовиться), а молодежь сбилась за стол на террасе, кое-кто-кое-у-кого на коленях. Вынесли вердикт: выкрасть из погреба кагор для поминальных старушек, и эта гадость их познакомила, этой гадости Свен выпил бочку, когда пил только портвейн, самый дешевый, и ходил по Горького, сидел на мраморных парапетах метро, шокируя обывателей, усиливая бдительность милиции, весь смысл и был в том, как ходили, в о что были одеты. Машка, поздняя дочь, его поняла, остальные глухо хихикали. Их забрали однажды, избили. Остался страх перед милицией, могут избить так, что отобьют все внутренности. Свен очень этого боится. Есть люди чахлые, но духом сильные, возразила Машка. Я силен не настолько, сказал Свен. Ты просто не знаешь собственной силы, она проявляется в испытаниях, Машка тронула его за плечо: мой отец, а твой дед был... Кто-то пьяно всплеснулся: он еще есть! Тихо-тихо, ржете да пьете, лошади, а человек за стеной умирает. Я силен не настолько, повторил Свен. Вот отчего, покраснела Машка, стоит мне начать жизнь светлую, чистую, как тут же начинаю болеть и загибаться. Мерзости вокруг полно, отвечал Свен.

Последние годы он начал париться, как крестьянин (он и был крестьянином, заметил Свен)... как крестьянин, но не просто так, а с настоями, мазями, растираниями, веники дубово-березово-крапивные,— Машка покачивала фонарем, Свена лаская светом. В горячей баньке два таза — одна вода мыльная, другая чистая; крапива мокнет в ведре. Свен ждал, когда предложит «спинку потереть». Машка топталась на пороге, отвернувшись в предбанник, но выставив свой фонарь. Свен ждал со смешанным чувством надежды и досады. Машка всхлипнула и вдруг сорвалась вместе с тенями — сейчас приду! Свен сидел в темноте меж тазов. Пахло известью.

А ему хватит? Хватит, он этой ночью умрет. Ты так думаешь? Они оба вмазались, теми ампулками, что больше не потребуется. Внук и любимая поздняя дочь, ровесники. Пришло... выдохнула Машка.

Пустые ампулки звякнули об оцинкованное ведро, они оставили их здесь вместо презервативов, для догадок и толков.

И все-таки она хотела. Свен был не настолько свободен в себе, чтобы любить ее в такой день, но знал, она хотела, он мог бы утешить, они бы не согрешили. Свен понимал умом и нутром: нет, не было бы греха. Зато что-то было еще, тот страх, что постоянно удерживал и теперь обострился, страх прыжка в темноту: исчезнуть, не ведать греха. Между усадеб-громадин они рассекали провальную темь ощупью к дому, где в большой «зале» с отвернутым телевизором, с покрывалом на слишком помпезной «стенке» умельцев местной промышленности позже будет стоять красный гроб, как красный корабль,— и сцена повторится, они снова будут брести провальным проулком к дому: ежась от свежести, она прижмется,— колючий капрон кружев, полупрозрачный траур персей, и Свен опять ее не обнимет, вспомнив трахнутый свой страх. На забор кинется с лаем собака. Как же я дурен изнутри, Свен подумает, коль хочу быть таким хорошим. Кинется на забор с лаем та же собака. Свен поморщится. Изголовьем в красный угол будет стоять красный гроб под иконами (гроб та покупали али делали? готовай скольки ж стоит? сорок рублев, вот бы мине такой, хорршая, глу-бокай, ой боюся, кто ж мине так схоронит?), иконы — напрокат от соседей. При ярко-ярчайшем свете будет Свен крепить атласную черную ленту булавками на кумач — крест. Крышка гроба будет прислонена к стене дома, солнце будет безжалостно заливать эту картину, так что части ее застрянут песком под веками,— точно из погреба в меховом тулупе вылезет Свен на мороз, а окажется лето. В третий раз он так и не перекрестит деда, вдруг остыв к его дальнейшему плаванью-полету, тому, что с ним там случится,— в водку, в разговоры, в мелкие поручения, в Машку отделившись, лишь .бы не повторилось то вновь, не лопнул окончательно пузырь, не разлетелись брызги, не затрещала, скоропостижно плавясь, восковая свеча, погаснув с дедом; старик смолк, вздохнул, как всхлипнул, и смолк надолго — тишина длилась — навсегда. И реальность не .колыхнулась бы болотной ряской, проглатывая меня...

Как натюрморт, на котором с вечера были спелые яблоки, а к утру стали съеденными, поменяется лицо у мертвеца. Благодаря Свену это заметят, будут говорить — лицо его выражало «неописуемое блаженство», но за ночь эйфория сползла, строгая печаль сковала черты, приподняла. Священник кинет удовлетворенный взгляд: покойник просветлен. Свен как бы продемонстрирует ему этот боди-арт, к которому причастен. Все возгордятся стариком: классически ушел, в пять утра, на рассвете. Значит, светлым был дед. Светлая личность. То-то ты не знал. Я считала, сколько раз пропели петухи. Ровно двенадцать. А рука, которую он все поднимал... Вместе со свечой догорел. Все-таки, что он хотел нам сказать? С час еще мы отстояли без звука, завороженные чем-то, что выше потери и боли. Целая толпа — сколько нас? человек тридцать завороженных чем-то, поверите ли, без звука. Воздух до нас доходил, гудел от его дцхания... Церковь светилась в ночи соплами врат, купол ракетой устремлялся в небо. На площадке придела барокамерой начиналась подготовка к старту — очищение. Под сводами над алтарем ждали космические лица. Сам алтарь — как пульт управления, поцелуй — щелчок в сердце — переключатель. И храм Спасителя как поездка к другу, ко Христу, и поле вокруг высокочастотно гудит, и не всегда даже Свену охота в него вступать. Эй ты, Свен, если даже ты, Свен, любимчик богов, такая свинья, то что говорить о других...

Сип, дыхание оборвалось, свеча прогорела, мы стояли еще минут пять или десять, как стоят, глядя в небо через стекло аэропорта,— уже не видно той точки. Воздух, пространство, иная жизнь, надежды, перемены, полет, а мы за стеклом, нам возвращаться по гулкому пустому залу к себе, начинать постыло и заново... С минуту мы молча стояли без движения, верите ли, без звука. Никто не рыдал. Потом зашевелились, очнулись, как споткнулись, примеряясь с тем, что есть. Кто-то бросился к выходу, кто-то зажал себе немо вопящий рот, кто-то стал биться, выдирать волосы, по полу кататься. У кого-то истерика, кого-то откачивать: не взяли, их не взяли! это невозможно, как же мы здесь... Папочка, возьми меня к себе! — рухнула на колени Машка и умело, звонко заголосила. И прикалывая атласными лентами крест на гроб, Свен думал, что, что бы они ни делали, где бы ни помогали друг другу, всё будут они не на месте. Гроб, лента, солнце, кумач и зависть к мертвецу, как новый грех,— вплотную приблизившись к миру, Свен согласился погрузиться: он знал, что напьется, и напился, чтобы еще более ему соответствовать. Поскорее раздеться, перемучиться, сгнить и истлеть.

Ты потом куда? — спрашивала Машка в проулке, поглаживая его по щеке, словно маленького. Может, останешься? — всхлипывала она, смеясь. Брезгливо Свен вспомнил про погреб — кагор для поминальных старух из села: нет, Машка воровка. Наше солнце светит, а меня уж нет — разбитое старушечье дребезжанье + стаканов с плодово-ягодной — я лежу во гробе и не вижу свет — что это, местный фольклор? как противно! — не ходи, прохожий, не топчи мой прах, а я теперь дома, а ты во гостях. Святы боже: святы крепки: святы бессмертны, помилуй нас!

Грудью старуха-монашенка отбивала напор: «Не пущу! Куда прете! Вам кого?! Отца Иосифа? Всем отец Иосиф нужон! Вот когда другую партию запущу, тогда позову! Занят!»

Бабка, ты где служишь? Прям не бабка, цербер!

Слушайте, вы! Вы же не в магазине!

Родителей не пускали. В большую, но с низкими потолками крестильню, сделанную из шлакоблоков, со стандартными окнами и шелковыми занавесями, как в ресторане, входили только крестные с детьми, родители же молодые толпились под окнами и под дверью^ роняя наземь распашонки, целиком обряд им было не увидать. Там, внутри, веньгали, заливались их младенцы, и все было как-то очень знакомо, по очереди и толкотне, по несообразности и шуму, по бесцеремонности и оскорблениям. Поток крестящих прибывал, и всем хотелось это дело поскорее провернуть,

Феличита! — взвывал старый лис Аль Бано из авто за церковной оградой, на котором подъехал богатенький младенец. Наконец и то, что младенцев отобрали, а родители остались ни при чем, с пустыми руками и в неизвестности, и всем было на них наплевать, тоже как-то чрезвычайно было понятно.

Те же люди, что и везде, разве они тут должны измениться, что ли.

Женщины старались обращаться к отцу Иосифу н и-к а к, но поговорить хотелось, любопытство разжигало. Живой священник в «Жигулях»!

Фильтры? — переключался отец Иосиф к Свену.— Карбюратор как? Вкладыши?

Что же, и священники не чужды автомобильным страстям? — жеманно вопрошала Машка-актрисуля с заднего сиденья.— Машина последней марки, признайтесь?

Заверяю, матушки мои, нет, лучше такси взять. Возись с ней да под ней — суета...— смеялся отец Иосиф.— Отец Олексий, вы его со мной видели, крестить их терпеть не может, как его черед, так, говорит, каторга, лучше воскресную службу отслужу. Так он холост, а я женат, я детей люблю, потому и чужого приму, как своего, каждый люб.

Да-да, мы заметили, они плачут, а в вас ни капли раздражения.

Никак, матушки, не поспеваю, нарасхват, что делается, столпотворение! Сами видели, случайно вот с вами еду, и то только, что по пути. Эт ты куда ж, дурень! — взвился отец Иосиф на встречный «Москвич».— От дурень, не включил поворот! Эх, дать бы ему в лоб!

Женщины хохотали, как в припадке.

Говорят, вы миллионер, признавайтесь?!

Не без злости гнал Свен по дробному щебню. Как можно было бы назвать — «Священник, едущий по городу»? Живая картинка-контакт, вспарывающая уезд с утра, настоящий свист! Таковы были мечты, когда отец Иосиф, протянув на трехчасовое ожидание, выскакивая из расписной крестильни-шкатулки и торопливо воображая, что крестит последних («Так вы ждете еще? Ну ждите, матушки, ждите, скоро освобожусь!»), навел тоску, выбежав наконец из церкви к ним в заурядном штатском костюмчике, при портфеле да еще с сумкой-болоньей. Оказалось, в облачении по городу — вы шутите! никак нельзя. Оштрафуют. В эту сумку, Свен видел, заспанный служака набирал в приделе церковные жертвоприношения. Печенье, яблоки, пачка вафель — служка колобродил рукою над столом, почесывая затылок, щупал ватрушки-булочки, свежие ли,-— завершил он выбор длинной коробкой конфет: голубые незабудки на едва тонированном сером картоне. Коробка эта, выглядывая из болоньевой авоськи у отца Иосифа на коленях, уезжала вместе с ним. Где стихарь, ряса, церковный блеск из сияющего суперокна автомобиля? Как всегда одни «передвижники».

К полуденному концу службы из церкви вышел, держась за запястье мальчика-дошкольника, распаренный гражданин средних лет, обрюзгше-надменного обличья партработника. Ему, допустим, партработником подфартило побыть, а потом сняли, и ударился в другую крайность. Как бы назло. Пока гражданин, уставясь в безобразный портал, шевелил губами, затем отвешивал земные поклоны, сын его покорно чиркал сандалией круги по асфальту. Не отвлекаясь, имел гражданин к окружающим великую неприязнь, и чем истовее крестился он, кланялся, лобызал дверь, сомкнув пальцы кольцом на худеньком запястье, так что ручонкою мог мальчик вертеть словно в, наручниках, тем ощутимее ненависть расходилась вокруг него.

Болван! — не вынес зрелища Свен и отвернулся.— ...Ттвою, если у нас церковь не была бы отделена.

Хуже бы не было,— парировала Машка.— Кстати, структура православной литургии и живописи как компонента...

Живопись в городской церкви была, как и обычно, со светским пошловатым душком. Живые молящиеся были враждебны. Свен был одет как обычно и заранее ежился — и в одежде есть свой страх, свои галлюцинации, когда ты надеваешь то, что происходит. Отовсюду косились. Тяжесть уличной толпы, так и не ставшей единством, здесь была усилена акустически. Своды ли храма налагали... Люди здесь были больше толпа, чем там. Потому еще сильнее, чем там, Свен чувствовал, что он не такой. Другой. Пусть негр, если угодно. Пусть я для них негр, изгой, но разве этого достаточно, чтобы непримиримо вытеснять, отталкивать со своего пятачка храма? Свен другой, но разве это значит, что пришел он сюда с другой целью, оскверняет ли он храм тем, что не такой?

Однажды его так защипали в Загорске. Свен внедрился в пасхальную ночь — через кордон милиции, через стену кремлевскую — знакомый монах ввел служебным ходом, но когда вошел в черные уже одеяния, сгущенные к иконостасу, желая быть ближе к хору — прекраснопение литургии перерождало его, он работал локтями, к цели, чтобы не обрывки плачуще-ликующие терзали душу и тело, но весь, всего, водопад звучащий с отдельным прозрачным и пронзительным смыслом уловленных слов,— его стали исподтишка, снизу, щипать. Какой-то гусь бородатый с воспаленными глазами проплыл мимо в толпе, оглянувшись на Свена так невидяще-равнодушно, как тот пловец в детстве, когда Свен тонул. Он прогреб по старушкам, и они его не тронули, а на Свена накинулись вновь. Они щипали его словно по сговору, будто то была одна секта, и Свен боялся, что, когда кончится и все выйдут вон, он останется на полу как тряпка, и все они легонько пройдутся над ним, и каждая захочет наступить. Они крестились, подпевали сухими губами, взмаливали тоненько и жалобно и в то же время скручивали Свену кожу, будто он был причиной всех их несчастий, и столько страсти было в этом их скрытом, нижнем мучительстве, что, не будь Свена, верно не было бы и греха, и они бы все и разом спаслись. Нехорошо, бабушка, склонился Свен к одной, уловив, что именно ее рука вцепилась,— лица их были одинаковы. Уходи, проскрипела она, и спохватившись, что запоздала из-за Свена, тоненько всплакнула вслед подхваченной молитве. Как мне уйти, я бы рад, выйти невозможно теперь, стал оправдываться Свен, вдруг почувствовав: а что, если виноват... что, если бы его не было... Если бы не было бы меня, может, и вправду все бы они спаслись?! Уходи, уходи от греха, шипели со всех сторон. И Свен, уворачиваясь, прикрываясь, получая уже откровенные щипки и толчки как в зад убегающему, стал выдираться к выходу против движения этой душной сутолоки несостоявшихся жизней и вражды.

Крой у сутаны замечательный,— мечтательно говорила Машка.— Что за ткань, мягка как фланель, но не фланель, однако коттон стопроцентный, это точно. Хочешь, сошью тебе что-то такое.

Хочу.

Он взвился в расступившийся дом, на бегу похвалив, и обласкав автомобили, как бы прикинув, на что этот народ тянет. В душном солнечном зале окна были закрыты, чтобы не поступал кислород и покойник, вступив с ним в реакцию, не пошел бы тяжелым запахом. Меры предосторожности делали свое дело. Это были: серп на животе, марганцовка под табуретками, на которых стоял гроб, зеленый дезо «Лесная поляна» или «Майский», быть может, даже и «Хвойный» для мест общего пользования, потому что.пахло хвоей, хотя хвои еще не было, а были цветы, солнце, свечи и благоуханный народ в нарядах черных, привезенных в чемоданах, заранее подобранных; сшитых, заказанных в ателье, очень к лицу. И то, что без запаха (все незаметно принюхивались, входя), наоборот, и то, что дамы в настоящем трауре, но скорбь их не портит, и то, что дети ясноглазы от благополучия, а волосы и у мальчиков и у девочек длинны, шелковисты и светлы, и то, что в коридоре толпа, негромкий разговор, солидность, проникновенность взглядов, поблескивание очков, академичность и трубочный табак, и даже сам покойник не подвел, хотя и покуролесил за жизнь, приберег свой дурной дух и лежит достойно, как бы зная цену, все это, мгновенно понятое, бросилось вдруг Свену как со стороны,— не юдоль скорбная, старик заброшенный, не бедность и порок, а, напротив,— преуспевание жизненных сил, наращивание всех скоростей, очень-очень-очень быстрое грибковое размножение плесени в пробирке, правда в пробирке, правда, недостаток питательной среды, конечно. Гордыня, отчаянье и покорность, в тумане которых жил Свен у себя дома, имели корни скорее мифические. Экие волчища... Но все равно, сам Свен был в пустыне и наблюдал копошащихся на сухой земле муравьев.

Он раздобыл свечу (панихида уже шла), но огонь тух, Свен нервничал из-за того, что тух, в этом предзнаменование, может быть, нехорошее, гореть огню из-за нехватки кислорода было нечем, а отец Иосиф уже говорил, говорил... В черной рясе с уже курящимся кадилом подавал он спички через круг тем, у кого свечи еще не были зажжены,'а догадаться зажечь от свечи соседа мысль не приходила. Поглядывая на собравшихся, ходил отец Иосиф у гроба, то снижая, то возвышая голос, и бормотал так быстро и невнятно, что Свен замер, вдруг что-то поняв отдельно от всего. Иные слова прояснялись, но все одно, связи в них не было. Был лишь тревожащий вихрь профессионализма, всегда тревожащий и задевавший Свена, когда он сталкивался с ним в любом его проявлении, он, дилетант, который никак не мог расшевелить себя, сменить темпоритм, научиться собирать сливки, не забуриваясь каждый раз с головой в проблему.

Мгновенный выход актера. Окуривая покойного, отец Иосиф поглядывал на него с выражением внимательным и пристрастным. Что-то он точно высчитывал, к чему-то приуготовлялся. Широкими взмахами кадила расчистил он пространство (кое-кто попятился), потом им же будто начал прошивать стежки между людьми и гробом. Но что-то ему точно мешало... Вдруг, прервавшись, уважительно подошел он к К. Д. и перевел его на другую сторону. Потом станут говорить, что всем он успел словно в душу заглянуть. Будут также уверять, что на Свена он обращал внимание особое. И Свен потупившись, примет это как должное. И подумает, что он опять влюбился, как влюбляется неразборчиво во всех, во все и во вся. Теперь вот в отца Иосифа. И это не тайная его мания величия,— когда он и в кругу этом вокруг гроба заметил, что именно на нем зациклился священник,— что это так и есть, что не дает ему слиться со всеми, забыть о себе. Свен всегда Свен. Пусть даже готов со стыда провалиться от своей исключительности.

Ему и самому-то смешно, как он всех горазд надувать, но тут уж ничего не попишешь. Старается ли он быть христианином или даже бывает им, дичает ли он и живет как живется, или наоборот, пускается интереса ради во все тяжкие — надувательство присутствует всегда. И даже когда один — не надувает ли он сам себя, не дует ли в трубочку-сопатку, от которой разбухает все больше и больше, пока вдруг не лопнет и не рассмеется как дурак. Сфера, в нем заключенная, допустим, сфера зрения, начинает разворачиваться, как спектроскоп, как диорама, как приставка к фотоаппарату для видовых съемок, чтобы видеть одновременно все. Четко и одновременно все.

И это до сих пор — как покачивал отец Иосиф гипно-ическим кадилом, наборматывая тарабарщину из молитв; всплески голоса и дыма; вдруг замолк и остановился, миг смотрит на всех, и — все замрут; как приглашал он, раскачивал в соучастие; вдруг коснулся белокурой головки Наташи, стоящей подле изголовья, рядом еще внуки и правнуки малые со свечками,— и все видят их крупным планом, жаркие щечки, притихли от непонятного, вот-вот разревутся, ангелы,— по женщинам, разом попростевшим, общий всхлип... Мужчины ближе к двери, темно и неразличимо; кто-то смывается на воздух дальновидно. «Партийные»,— с недобрым смешком оценят их бегство женщины. «Испугались, начальнички!» — провозгласит Е. Р., сама начальница, вышагивающая на демонстрациях впереди колонны. И Свен поразится, как быстро она переметнулась, поразится женскому чутью.

Скороговоркой повел он голос вниз и вверх и вспел сочно, густо и так жалобно, так неожиданно: «Ве-ечная па-амя-ять..», что по колеблющемуся огоньками полукругу прошло смятение, колыхнулась волна и ударила, и возвысила всех вслед за голосом его, и будто воздух прояснился... И еще раз вспел священник, и еще, сковывающая нечисть спадала с них, и еще... гроб словно качнуло, приливом любви ударило от них о гроб, раскачивая его, разбивая цепи. «Ве-е-ечная па-мять!» — вновь и как-то по-новому завершающе вспел священник, и взрослый всхлип и детский плач прокатились вослед... Свен вдруг осознал, что бегут слезы. Отец Иосиф давал урок любви. Сердце было раскрыто. Горящей, отрывающей душу от земли тягой направлено оно было к центру, к деду, уходящему в неведомую высоту. Ему помогали они сердечной энергией своей — отрываться ли? возвышаться? очищаться от пут?

Вдруг окончательно Свен понял, кто он, Свен, таков. Ведь и он актер, только без роли пока. Что. были бы они без Иосифа? Так бы и отделались от старика, каждый сам по себе, мучась от тупости и глухоты, подозревая друг друга в неискренности. Так бы и схоронили его, как спрятали, и разошлись, недоумевая, отдельно, каждый сам по себе, здравомыслящие люди, обманутые смертью и самими собой. Но зачем же вечная память? одно было не понятно... Кому нужна? Может быть, имеется в виду вечная жизнь? За какие струны отец Иосиф всех подергал? Что же такое есть вечная память уже не по отношению к покойному, так как все, что желаем мы ему, мы желаем себе. Почему хочу я вечной памяти? Не в сердцах же людских... что мне до них. Что же, вечность — это и есть память?

Детская коляска, раскрытый чемодан со свисающими колготками, лаковая туфля на высоком каблуке, вешалка... Не прошло и двух часов, как старика подняли с кровати и на простыне опустили на пол в большой комнате, почему-то у выхода.

Ой не могу! — по-дурному вдруг взвыла Машка и вместе с нею все женщины.

Марш отсюда все! — приказала тетка Ариния.— Уходите! Дверь закройте!

Осталась старшая из дочерей, сама почти старуха, да Свен замешкался у окна, слившись со шторой.

Труп лежал головой в дверь, выйти теперь было никак нельзя, разве что в окно.

А ты что? — спросила Ариния. Свен промолчал, уличенный.

Я не смотрю,— сказал Свен.

Тогда помогай,— сказала тетка Ариния.

Нет,— сказал Свен.

Он и вправду не смотрел, это было бы уж слишком.

Зато слышал бульканье воды — два ведра с горячей и холодной — и покряхтыванье склонившейся Аринии.

Ой не могу тоже! — вдруг передернулась и тетка Ариния, поднимаясь.

Я сама все сделаю,— ответила старшая дочь-старуха.

Рано мы его,— сказала тетка Ариния.— Два часа еще не прошло.

Нечего ждать. В больницах им руки ломают, а я отцовские руки ломать не хочу, как закоченеет.

Ой, опять пошло! (Это они перевернули его на бок).

Свен глянул и быстро отвернулся.

Так бывает после,— ватными губами выговорил Свен от окна.— Мышцы расслабляются.

Ты почем знаешь? — рассердилась тетка Ариния.

Убивал,— пошутил Свен.— Читал,— тотчас поправился он, поняв, что поверили.

Уж что в нем было-то? Не пил три дня, а уж неделю не ел.

Отмаялся, сердешный.

Молчание, легкое покряхтывание, бульканье воды... Свен лежал теперь в детской комнатке, уткнувшись лицом в подушку, сон морил его горячо. Ему опять так хотелось выместиться подальше и ничего, никогда этого не знать. Свен думал, что он еще молод, зачем ему это? Успеет... Зачем кадрировать жизнь, вырезая куски? Куда он спешит? Почему не живет, как все? Куда девалось его, Свена, время? Или его и не было? Времени остается только на то, чтобы быстро что-то понять, но не жить. Свен узнает факт, факт узнает его, и Свен спешит дальше. Он бежит дальше, без корней, у него уже нет на оседлость времени и права, он и так не усревает, он боится, что не выживет, но бежит, оповещая о чем-то остальных, надеясь на второе дыхание... и он задыхается уже, ему трудно, ему тяжко, кто-то навалился на него со всею силою, и ему никак из-под этого не выползти, и так тяжело движется в воздухе рука, чтобы перекрести... запах, сладковато-тош-нотво... и очень тонки еле-еле... Когда потрошат парную курицу, такой. Он наплывает сейчас, когда вспоминается смерть деда, наплывает откуда-то, застревает в ноздрях, неприятно и страшновато. Будто в воздухе множество всяких запахов, как память можно вызвать их произвольно вокруг себя. Я мну сухие листья мяты себе на одеяло — пучок ее, подвязанный за нитку, висит с полки. Пепел я растираю меж ладоней и, ткнувшись, дышу, чтобы перебить тот. Голова начинает идти у меня кругом, и под постелью огонь, костер: вот-вот провалюсь... Я общаюсь с ним, но не слишком этому рад. Ему так плохо, деду. Просил помочь. Я ничем не могу,— сказал я. Теперь уже не поможешь. Я наложил на него, но с таким трудом! последний крест. Помнится, приберег его напоследок. Все так сбывается... Это поразительно. И больше я ничем не могу помочь, даже себе.

Все. Идите помогать. Поднимите отца,— сказала старшая дочь.

Дед лежал в новом костюме, от которого Машка, торопясь, срезала только что все пуговицы и застежки. Новые носки. Новые лаковые черные туфли, похожие на бальные, без шнурков. Новая свежая белая сорочка. Вот галстук был не нов, о ротозеи!

Обступив со всех сторон, его скрыли, наклонившись, чтобы приподнять. Только справа было местечко... Дед восково ухмыльнулся, когда живые дети его, всем миром, как на субботнике бревно, взяли и оторвали его от пола.

Мальчик! — вдруг настойчиво стали звать Свена.— Иди, иди помогать!

Не стоит. Бояться потом будет.

Да чего ж дедушки бояться? Он всем только добра желал. Он о всех беспокоился, о всех сокрушался.

Идиотский комок перекрыл Свену горло. Боже, почему он так всех их любит, почему каждый раз он готов бежать к ним сломя голову, лишь бы только позвали.

Д-да, я возьму,— говорил Свен и брал под бок. Тяжести уж не было, Свен шел за ними, неся в ладонях шуршащую колючую ткань. Тела Свен не касался под тканью, тело деда было деревом, которое они все разом несли, а Свену уж не досталось.

Но когда уложили его на доски, покрытые белым полотном, как раз с правой стороны рука деда стронулась с груди, заскользила. Упав, она свешивалась теперь у колен Свена, родовая их рука, так похожая на материнскую и на руки самого Свена, и еще на остановившийся маятник, который хотел качнуться недавно к самому верху и на что-то указать. И не кто-то, а именно Свен должен был теперь поднять эту мертвую руку и положить деду на грудь. Ему уж там оправили заботливо волосы, подвинули, подложили; и притормозились — левая рука лежала на груди, а правой не было,— притрагиваясь к левой, выжидая, но не глядя на Свена.

Ну же... Свен смотрел на руку как на маятник... дедушка... немо сказал он ему с выраженной любовью, чтобы не бояться.

И взял.

Эта нарочно вызванная теплота любви, которая, однако, гнездилась же где-то в сердце, ибо как мог он вызвать то, чего не было бы? помогла преодолеть и взять. Это было почти так же трудно, как впервые коснуться обнаженной женской руки. Это было чем-то одним, переходом: здесь ли была смерть, а там жизнь, или наоборот. Не понял, но одинаково. Свен преодолел в который уж раз, когда что-то преодолевал. Рука оказалась чуть живой, даже тепловатой, но больше холодной, под кожей скользнули желваки, и очень податливой, как будто дед помогал, но и неповоротливой, досадно, раздражающе неловкой. Она легла на пиджачную грудь и опять начала сползать. Надо подвязать пока руки и ноги, — сказал кто-то.

И Свен понял — они приняли... Что они давно все всё знают, с самого рождения, один он не знал. Ну теперь он понял, что всем всё известно, только делают вид, что это не так. И они теперь приняли и его в свой клан, когда он прикоснулся, мертвецы... Стало ли ему легче? Да. Безусловно. Стало ли лучше? Не думаю. Свен в чем-то снова увяз и уже устал от этого, и опять неизвестно, что же дальше.


© Ванеева Лариса 1983
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:




Благотворительная организация «СИЯНИЕ НАДЕЖДЫ»
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2024 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com