Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Маленькая повесть

© Вальцева Анна 1956

Эта история произошла давно.

И хотя с тех пор многое изменилось, я часто вспоминаю то время...

Осенью пятьдесят пятого года умерла свекровь, и семья наша сразу распалась. Вести хозяйство на семь человек никто из нас не мог: все взрослые работали. Так и получилось, что одно хозяйство разбилось на три: мы сами по себе, брат мужа Леонид со своей женой Милой и дочкой Светкой сами по себе, а золовка Лидия почти совсем перестала бывать дома; она работала в клинике и собирала материал для диссертации, я ее видела только поздно ночью, если засиживалась за работой.

Как-то сразу выступила разница в достатках, при свекрови это было незаметно: мы давали ей равное количество денег, и она кормила нас всех одинаково, мы садились за стол все вместе и не думали о том, сколько все это стоит. А теперь Мила покупала деликатесы, которые мы не могли себе позволить, и невольно я стала стесняться предлагать ей гречневую кашу или картошку вечером, когда она приходила с работы голодная. Я заметила, что Сева, наш сын, обычно готовивший уроки в столовой, все чаще оставался с книгами в нашей комнате, хотя и я и муж работали тут же. Потом он приспособился заниматься в комнате Лидии — все равно комната целыми днями пустовала. Но однажды Сева пролил чернила. Он тут же сменил бумагу на письменном столе, но на полу остался след. На следующий день Лидина комната оказалась запертой. Когда Сева вернулся с книгами и сказал нам об этом, он был бледен, и нам с Петром стало не по себе. Сева сел за обеденный стол, и мы все продолжали работать, но работа ни у кого не ладилась.

Знаете что, — сказала я.— Давайте поменяем квартиру!

Петр долго молчал. Он вырос здесь, тут все было связано с детством, юностью, памятью о родителях. Но, с другой стороны, ему было тяжелее нас всех видеть, как квартира из отдельной превращалась в коммунальную.

Вопрос, как всегда, решил Сева.

Только не в другой район, — сказал он,— чтобы не менять школу.

Он помолчал и добавил:

Лучше жить чужими среди чужих, чем чужими среди своих.

Севе было пятнадцать лет, он взрослел с каждым днем и часто произносил такие обобщающие фразы.

Афористичность мышления, — смеялся Петр, — формулировочки!..

Так был решен вопрос о переезде.

Когда я сказала о нашем решении родным, Мила вспыхнула, но я видела, что с души ее свалился камень, ей тоже было тягостно отчуждение, а Лида неожиданно заплакала.

Наташа! — говорила она, глядя на меня. — Наташа, это из-за меня, да? — Она долго не могла отпереть свою дверь, дрожали руки...

1

И вот мы поселились в новой квартире.

Дом наш — типичный старый московский дом, из тех, что строились в начале века, мрачноватый, с узкими лестницами и высокими стрельчатыми окнами на лестничных площадках. Верхняя часть окон состоит из желтых и синих стекол. Эти витражи да еще потемневшая мозаика на фасаде дома говорят о некоторых претензиях архитектора.

Наша квартира находится на пятом этаже. Комната у нас хорошая, светлая, немного необычной формы — сапогом. Это-то и соблазнило при обмене. В носке сапога мы устроили Севу: поставили ему там тахту и столик и отделили занавеской. Сева учится в девятом классе и много занимается.

В квартире кроме нас живет еще четыре семьи, но в коридоре тихо. Это очень важно для нас. И я и муж работаем дома. Петр — художником, а я работаю в музее, но недавно издательство предложило мне договор на книгу об архивах Москвы, и я взяла отпуск на полгода за свой счет.

Рядом с нами живет Нурия, девушка-татарка. В прошлом году она окончила одиннадцатый класс и теперь работает учительницей, ведет первый класс в школе, где учится Сева. Сама Нурия занимается на вечернем отделении педагогического института. Она сирота. Ее отец был дворником, и у них была большая семья. Они жили в соседнем дворе, но во время войны их дом разбомбило и вся семья погибла, уцелели только Нурия и ее старшая сестра Наиля. Девочкам дали комнатку. Наиля училась в техникуме, подрабатывала.

Теперь Наиля работает в Удмуртии, в сельской школе, часто пишет сестре, когда может — приезжает сама. Она не такая красивая, как сестра.

А Нурия — прелесть! Смуглая, а по смуглому — румянец. Черные глаза круглые, и подбородок детский. Хохотушка. А взгляд прямой, как у сестры.

Ответственным съемщиком в квартире считается Ксения Васильевна Попова. Она с семьей живет в большой комнате, возле входных дверей. Муж ее, Михаил Иванович,— рабочий. Несмотря на преклонные годы, он работает на каком-то заводе. Он иногда приносит нашему Севе подшипники, шестеренки, какие-то мудреные металлические стружки, которые так и хочется поместить в книжный шкаф за стекло, где у меня стоят красивые безделушки. На кухне у Михаила Ивановича стоит верстачок с тисками, и он там вечерами что-то мастерит. Сева говорит, что у Михаила Ивановича золотые руки и что такой рабочий стоит инженера. Петр и Сева с ним сразу подружились, по воскресеньям они иногда вместе ездят за город: Петр с этюдником, а Михаил Иванович и Сева — с удочками.

Михаил Иванович молчалив, но жена его, Ксения Васильевна, громогласна и чрезвычайно активна. Это высокая, костистая женщина, с седыми, высоко подобранными волосами. Она курит «Беломор», пальцы у нее желтые, и говорит она густым прокуренным басом.

Всю жизнь Ксения Васильевна работала бухгалтером в торгующих организациях. Четыре года назад у них в семье случилось несчастье: умерла единственная дочь Поповых Нина. Сыну ее, Егорке, было тогда два года. Перед этим Нина кончила институт и вместе с мужем Яковом собиралась поехать на Север. И вдруг оказалось, что она беременна. Нина разыскала какую-то бабку и сделала аборт. Через неделю она умерла от общего заражения крови.

Егорку взяла к себе Ксения Васильевна, работу она оставила. Яков один уехал на Север.

2

Егорка был первым, с кем мы познакомились в новой квартире.

Утром Сева пошел на кухню ставить чайник на газ и долго не возвращался. Я вышла поглядеть, что случилось.

Сева стоял у окна и держал на руках белоголового черноглазого мальчика. Это был Егорка.

Оглянувшись на меня, Егорка показал на стоящую посреди двора телегу:

Это от лошади.

Сева смеялся:

А про конюшню он сказал, что это гараж для лошадей!

Егорка, стервец, чего к людям пристаешь! — раздался окрик Ксении Васильевны.

Она вошла в кухню, взяла у Севы Егорку, с нежностью поправила ему чубчик и сказала:

Людей, подлец, любит, вы его гоните, когда он к вам приходить будет!

А я его, наоборот, пригласил, — смеялся Сева, — Сказал: приходи, когда хочешь.

На верстаке лежал лист бумаги с нарисованными во всех ракурсах автомобилями. Заметив, что я рассматриваю Егоркин рисунок, Ксения Васильевна взяла его и объяснила:

Шофером хочет быть! Отец, пока учился, шофером был. А ну, топай домой!

Дав ему шлепка, она посмотрела ему вслед, а потом вздохнула:

Сирота!

И, обратившись к Севе, сурово сказала:

Если инструмент какой нужен — молотки там, стамески, напильники, ключи гаечные,— ты у нас бери. А то я знаю нас, дураков, любите деньги на барахло тратить...

И ушла. Сева посмотрел на меня и зажал себе рот рукой, чтобы не захохотать. За завтраком он сказал:

А все-таки, несмотря на «стервецов, подлецов», она этого Егорку любит без памяти. Есть такие — внешне грубые, а по существу очень хорошие люди.

Формулировочки! — подмигнул Петр.

А с Ковалевыми она подчеркнуто вежлива... — добавил Сева.

Ковалевы — это семья, живущая в глубине квартиры. Собственно говоря, у них отдельная квартира: три комнаты, своя кухня и все службы, только ход у нас общий. Их выход на площадку заняли под лифт: прежде в доме не было лифта. Ковалевы живут в этой квартире тоже не очень давно. Сам Ковалев — бывший военный, и, когда он вышел в отставку, поменял свою квартиру в новом доме на вот эти три комнаты и полдачи. На даче, говорят, он развел сад, огород, пустил хозяйство полным ходом, и с апреля в квартире его не видно.

Жену его, Веру Алексеевну, я немного знала раньше. Когда Сева только родился, я часто гуляла с ним в скверике, неподалеку от дома. И ко мне часто подсаживалась молодая беременная женщина.

Есть такое поверье, — говорила она, — что женщины в положении должны больше смотреть на красивое. Тогда у них родится красивый ребенок.

Сева маленький, правда, был красивый.

И потом мы иногда встречались с ней, и я знала ее сына Володю, рослого, румяного мальчика. Сама Вера Алексеевна мне очень нравилась. Она блондинка с серыми мягкими глазами, деликатная и приветливая. Я знала, что она преподает русский язык в каком-то институте. Мужа ее я никогда не видала.

Когда я подавала заявление, чтобы Севу приняли в первый класс, мы снова встретились с Верой Алексеевной. Она пришла определять в школу Володю.

Наталья Петровна! Мне очень хотелось бы, чтоб наши мальчики учились вместе,— сказала мне тогда Вера Алексеевна. — Вы не будете против, если я попрошу, чтобы их записали в один класс?

Я удивилась, что она спрашивает об этом.

Сева и Володя сели за одну парту. Но дружбы между ними не получилось.

Примерно через полгода после начала занятий произошел такой случай. Однажды к нам постучала соседка по этажу.

Вашего Севку бьют! — крикнула она.— В переулке. Человек пять мальчишек. Бегите скорей!

Петр кинулся вниз так, что я едва поспевала за ним. В переулке была драка. Севы не было видно, — по-видимому, его сбили с ног. Но вот он поднялся и ударил по зубам какого-то мальчишку. Тут его снова подмяли. Петр ворвался в кучу, и ребята брызнули во все стороны. Через секунду никого вокруг не было, а Сева подымался с асфальта, размазывая по лицу грязь и кровь. Губы были разбиты, кожа на скуле содрана, глаз подбит.

Ничего, — сказал Петр. — Самое главное — сдачи давал. Я видел, как ты его здорово по зубам треснул!

Сева хотел улыбнуться и заплакал.

Да... — всхлипывал он, — их сколько было!

Петр повел Севу домой, а я шла сзади... Он был такой маленький и жалкий на грязном, мокром асфальте!

Дома Сева рассказал, как все получилось.

Он шел из школы и вдруг увидел, что в переулке пятеро ребят бьют Володю Ковалева. Сева кинулся на выручку. Ребята принялись за Севу, а Володя убежал. Сева решил, что Володя побежал звать нас на помощь.

Петр сделал мне знак, и я вышла с ним из комнаты.

Ты знаешь, где живут Ковалевы? — спросил он.

Я сказала. Они жили неподалеку, в новом доме. Петр пошел к выходу. Я не знала, что делать: оставаться ли с Севой и прикладывать ему свинцовую примочку или идти с Петром. Зная горячий нрав мужа, я кинулась за ним.

Дверь нам открыла Вера Алексеевна. Она была спокойна и приветлива, как всегда.

Где сын? — спросил Петр, войдя.

Она удивленно показала на одну из дверей. В столовой сидел Володя. Он ел суп, на шее его была повязана белая салфетка.

Увидев нас, он очень испугался, встал, и у него почему-то сразу потекло из глаз, из носа, изо рта.

Петр подошел к нему и, не спуская с него глаз, взял мальчишку за воротник и вытащил из-за стола.

Ну? — спросил он.

Володя не закричал, не заплакал, он только опустил голову и разом втянул в себя все, что текло у него по лицу. И как-то очень привычно, я бы сказала, деловито спустил лямку от штанов и стал возиться с пуговицей на боку, отстегивая штаны.

Признаешь, выходит, вину? — спросил Петр.

Володя молча кивнул. Он отстегнул штаны и не знал, спускать их или нет.

Одевайся! — с презрением сказал Петр. — Не хочу марать об тебя руки. Пусть отец наказывает.

Володя, подтянувший было штаны, снова расстегнул пуговицу.

Лучше вы... — тихо сказал он.

Петр вышел. В передней он рассказал Вере Алексеевне все, что случилось.

Она ничего не знала. Володя пришел из школы, умылся и сел обедать как обычно.

Какой позор! — повторяла она. Лицо у нее пошло красными пятнами.

Примите меры! — сказал Петр. — Вот так подлецами и становятся.

Извините меня,— шептала она, — извините, пожалуйста... И... спасибо!

Домой мы шли молча.

Она слишком мягкая... — уже подходя к дому, сказала я.

А отец что смотрит?! — сердито ответил Петр.

Я промолчала.

Сева заявил, что сидеть с Володей не желает, и пересел на другую парту.

С тех пор прошло много лет. Мальчики по-прежнему учились вместе, и время от времени мы слышали о Володе, причем всякий раз Сева произносил его имя с усмешкой. Когда мы переезжали на новую квартиру, Ковалевых не было в Москве, и мне в голову не пришло, что это те самые Ковалевы, ведь те жили в новом доме... Что они, так же как и мы, могли поменять квартиру, я не подумала.

Примерно через неделю после нашего переезда, в воскресенье утром, кто-то постучал в нашу дверь. Мы только что позавтракали. Петр сел за свой стол «поковыряться» в своей работе. Сева убирал с обеденного стола, а я зашла за занавеску, чтоб переодеться.

Не заперто! — крикнул Петр.

Я выглянула. На пороге стоял высокий военный. Он был гладко выбрит, ровный пробор его четко выделялся в смоченных водой волосах. Он поклонился и представился:

Ваш сосед. Сергей Сергеевич Ковалев.

Сева уставился на него так, что это было просто неприлично.

Ковалев объяснил, что зашел к нам познакомиться, а также пригласить к себе, посмотреть его работы.

Мы с вами в некотором роде коллеги, — сказал он, учтиво наклонясь к Петру.

Вообще он был очень подтянутый, корректный.

Был я военным, а теперь огражданился, — улыбнулся Ковалев. — Стал вроде вас, так сказать, художественная интеллигенция! Люблю искусство!

Пойдем посмотрим? — спросил меня Петр.

Да, да, конечно, я вас тоже приглашаю, — поспешно сказал Ковалев.

Петр удивленно посмотрел на него. Сева фыркнул и поскорей вышел из комнаты, понес мыть посуду в кухню. Он знал, что отец очень сердился, когда получал из Союза художников билет на вернисаж «на одно лицо».

Что за люди это делают! — возмущался в таких случаях Петр. — Это они не хотят, чтоб я был на вернисаже, честное слово! Ну кто же один-то ходит?

Я подумала, что Ковалев, видимо, был из тех самых людей, которые присылают билеты «на одно лицо».

Петр сказал Ковалеву, что, как только я переоденусь, мы придем к нему, и Ковалев вышел.

А я и не знала, что он художник, — сказала я, подойдя к зеркалу.

Неудобно не поглядеть. Пойдем на полчасика.

Все-таки странно, — опять сказала я. — Если он художник, почему же он не поинтересовался твоими работами?

Ну, может, стеснялся... — неопределенно ответил Петр.

Вошедший Сева взглянул на отца с ухмылкой и прошел к себе за занавеску.

Ковалев встретил нас на пороге своей комнаты с указкой в руках.

Вce стены в двух комнатах были увешаны рисунками под стеклом, одинаково окантованными. Рисунки висели в несколько рядов.

Начнем отсюда, — властно сказал Сергей Сергеевич и поднял указку. — Эти рисунки ранние. Я в то время служил в армии, и рисование для меня было отвлекающим занятием. Вы видите северный пейзаж. Холодное море, чахлая растительность...

Пейзажи, портреты, снова пейзажи, натюрморты...

Когда я отвлекалась, Ковалев стучал указкой, как стучат дирижеры, призывая оркестр к вниманию.

О том, чтобы задать вопрос, спросить о чем-нибудь, не могло быть и речи. Мы были экскурсантами и должны были слушать строгого экскурсовода не перебивая.

Впрочем, Петр чувствовал себя свободнее. Один рисунок ему понравился, и он даже попросил снять его со стены, чтобы рассмотреть поближе.

Хорошо! — похвалил Петр. — Сильно сделано!

Мне тоже понравился этот рисунок. Мотив, правда, был не оригинален: дуб у ручья — но нарисовано было хорошо. И вообще рисунки были неплохие.

Лучше других были последние работы. Оказывается, выйдя в отставку, Ковалев поступил в художественную студию, где занимался два или три года. Студийные рисунки — натюрморты, натуру, композиции — он также окантовал и вывесил на стенах.

А в издательствах вы не работали? — спросил Петр. — Вы могли бы... Хотите, я поговорю?

Я же не член Союза художников, — сухо ответил Ковалев.

О! Это неважно! Важно, что вы можете работать. Попробуйте!

Нет. Благодарю, — сказал Ковалев. — Я, слава богу, не нуждаюсь. Мне назначена государством достаточно высокая пенсия, и я могу жить безбедно. Я работаю для себя.

Жаль! — спокойно сказал Петр. — Вы могли бы работать еще и для других.

Мы стали прощаться. Ковалев вежливо кланялся. Мнения нашего о своих работах он не спрашивал, видимо, считал, что тут двух мнений быть не может. Указку он поставил у пианино, в специально предназначенное для нее место.

А живописью вы не занимаетесь? — спросил Петр, уже стоя в дверях.

Нет. С ней много возни. Холсты, грунтовка, подрамники... Я люблю так — взял карандаш, бумагу...

Мы откланялись.

Придя к себе, мы сели на диван и поглядели друг на друга. И вдруг нами, словно школьниками, овладел неудержимый приступ смеха.

Указка-то! Указка!

Музей собственного имени! — еле выговорил Петр.

Сева выглянул в коридор, закрыл дверь поплотней и, взглянув на нас, покачал головой.

Эх, вы! — сказал он. — Художественная интеллигенция!

Мы захохотали снова.

«Все-таки Сева очень непочтителен с нами, — подумала я. — Панибратствует! Надо будет с ним построже».

Сева подошел ко мне и поцеловал в голову, потом подошел к отцу и обнял его. Я сразу перестала сердиться. Вот так кончаются мои благие намерения быть строгой! Впрочем, может, они и не нужны?

Совсем забыла сказать, что в маленькой комнатке возле кухни живет еще одна жилица. Зовут ее Зоя Ивановна. За все время, что мы живем здесь, я ее видела всего два раза. Оба раза она со мной здоровалась первой, и едва я успевала ответить, как она исчезала в своей комнате. Ей лет пятьдесят или около того, у нее поблекшее, но еще миловидное лицо, на котором как бы застыло выражение испуга. Голос у нее тихий и очень нежный. Когда она подходит к телефону (у нас общий телефон, он висит в коридоре), меня всегда потом спрашивают, что это за девочка подходила сначала. Живет она, кажется, тем, что делает не то искусственные цветы, не то игрушки.

3

Это лето в Москве необычно жаркое. Кто мог, уехал из города, и наша квартира тоже поредела. Ковалевы на своей даче. Вера Алексеевна, правда, здесь, они затеяли ремонт, и этим занимается она. Уехал с детским садиком Егорка, отправили в санаторий Михаила Ивановича.

Сева в пионерлагере, поехал помощником вожатого. Это первая в его жизни работа «за плату».

Петру предложили творческую командировку в Восточный Казахстан. Не то чтобы предложили, а товарищи добились, чтобы ему дали. Петр считается графиком, а графикам командировки дают неохотно. Петру очень хочется заниматься живописью, он ее любит, еще в институте ему говорили, что он «чувствует цвет», но жить на живопись, да еще имея семью, трудно. На организацию выставок большая очередь, а если и устроят выставку, то продаются на выставках картины редко, частным лицам — дорого, а организации и рады бы купить, да безлюдные фонды, в счет которых покупают картины, то и дело урезают. Конечно, можно сдавать работы на художественный совет, но это дело неверное. Один раз Петр полгода работал над картиной; когда он показывал ее совету, его хвалили, но просили переделать то одно, то другое, то третье, в конце концов вещь была испорчена и от нее отказались. Так пропало полгода работы. Тогда-то Петр и взялся за графику, стал оформлять и иллюстрировать книги. Графика все же надежнее...

Я думала, писатели богато живут! — говорит мне Ксения Васильевна, по-видимому, включая в понятие «писатели» и художников. — Думала, по курортам ездят, на дачах прохлаждаются, а как поглядела, как вы работаете... Ну, это тяжкий труд! День ли, ночь ли, не глядя работаешь, праздник тебе не в праздник, все бумагу пишешь, а потом все перечеркиваешь, переиначиваешь... А потом как позвонят из редакции — и все им не так! Начинай сызнова! И ведь им, треклятым, не докажешь! Я слышу, как ты по телефону с ними разговариваешь! Ну, знаешь, на мой характер я б сто раз плюнула, покрыла бы их как надо, а ты все вежливо так, культурно...

Мы сидим на кухне, и Ксения Васильевна кормит меня. Я не привыкла жить одна и готовить для себя мне кажется скучным. Я обхожусь всухомятку, но Ксения Васильевна нет-нет да и подсунет мне то щи, «уж до того удачные», то что-нибудь другое.

Наши окна выходят на юг, и за день комната так нагревается, что дышать там совершенно нечем. А в кухне, несмотря на газ, прохладнее. Тут же за верстачком Михаила Ивановича сидит Зоя Ивановна и делает цветы. Ксения Васильевна ей помогает.

Зоя Ивановна привыкла ко мне и теперь не дичится. Когда я свободна, я тоже помогаю делать эти нелепые цветы. Инструменты у Зои Ивановны самодельные (часть их сделал Михаил Иванович, часть — Сева) — какие-то ножницы, шила, лопаточки. К электропаяльнику приделан кончик с шариком, и вот этим шариком, когда паяльник включен, лепестки делают выпуклыми. Это называется «булить». Никогда я прежде не слышала такого глагола. Впрочем, эта булевка или булеванье, не знаю, как сказать, дело ответственное, и нам его не доверяют. Булит Зоя Ивановна сама. А мы только подбираем лепестки по цвету или насаживаем их на проволочные стебельки. Зоя Ивановна делает три вида цветов — бальзамин, барвинок и какую-то глорию. Какая между ними разница — я никак не могу усвоить.

Занимается этими цветами артель инвалидов, где состоит Зоя Ивановна, у нее, оказывается, нет одной почки и она часто болеет. Норма очень высока, и Зоя Ивановна всегда боится, что не выполнит ее и тогда могут исключить из артели. Зачем нужно такое огромное количество этих искусственных глорий, я тоже никак не могу понять!

Мы сидим и делаем цветы и тихо разговариваем. Я весь день провела в хранилище древних актов и рассказываю, какие там хранятся интересные древние рукописи: «докончальные договора», «уставы» и «судебники» — духовные и жалованные грамоты, подметные письма и челобитные... Вот сегодня, к примеру, я держала в руках скромную, невидную псалтырь в «оболоченном кожею червчатом переплете». Переплет этот покороблен, обрез обгорел, псалтырь так и называется «горелая». Ученые панографы определяют ее возраст не менее чем в полтысячи лет...

Приходит Нурия. Сегодня она сдала зачет и может вечером отдохнуть. Нурия подсаживается к нам и тоже берется за цветы. Зоя Ивановна приносит из своей комнатки еще одну коробку заготовок.

Ксения Васильевна! — спрашиваю я. — Когда я утром уходила, мне встретилась на лестнице женщина. К вам шла. Застала она вас?

Застала, — коротко говорит Ксения Васильевна.

Кто это такая? — спрашивает Нурия.

Ксения Васильевна молчит. Потом она подпирает щеку рукой вижу желтые от табака пальцы) и басом говорит мне:

Вот что, молодка, я тебе скажу: может, это и важно, чем мы занимаешься, ну все ж это не то!

А что — то, Ксения Васильевна? — спрашивает Вера Алексеевна. Она тоже пришла к нам и села за цветы.

Написала бы ты, молодка, роман из моей жизни, — говорит Ксения Васильевна.— Честное слово, больше б было пользы. А читали бы люди — слезьми заливались бы! Потому — драма! Трагедия!

Мы приготовились слушать.

Ты думаешь, я из-за Егорки не работаю? Извините-подвиньтесь! Малый в детском саду, черта ли мне дома торчать? А сижу я дома потому, что меня отовсюду гонят. А почему гонят? Потому что честному человеку в торговой сети работать трудно. Я всех жуликов на чистую воду вывожу, от меня и стараются избавиться. Но все-таки где я ни работала, а хорошее зерно я оставляла. И хоть от меня избавлялись, а они же меня уважали.

Вот в войну я работала в одном магазине, и дали мне помощницу. А у нее мужа посадили, и осталась она с двумя детьми. Озлобленная она была и очень униженная. А в торговом деле только тот будет честен и остается чист, в ком чувство собственного достоинства сильно. Только в этом спасение. А урони себя — и станешь игрушкой в руках жуликов.

Она, моя помощница, все по заведующим магазинами бегала: то одно они ей дадут, то другое. Конечно, она нуждалась, но она видела, что и я не бог весть как живу, Михаил Иванович на фронте, а я с доченькой, но я не бегаю и не беру.

И вот под Октябрьские праздники приходит она раз из магазина и приносит два здоровых пакета. «Это, говорит, нам с вами, Ксения Васильевна, подарки к празднику».— «От кого это?» — спрашиваю. «Завмагом подарил».— «За какие это заслуги? И откуда он это взял? На свои деньги, что ль, купил? Он украл, — говорю, — и дарит нам краденое. Я не возьму!» Она — уговаривать. Но у меня характер такой: если сказала — нет так нет!

Вызвали меня в это время к начальству, а Ниночка — дочка-покойница — и пришла ко мне. Эта помощница ей и всучила пакет: «Вот, мол, мама купила, да не успела взять». Нинка и привезла пакет домой. Я вечером домой вернулась, гляжу, Нинка яблоко жрет. А у нас не то что яблока — картошки мерзлой не было. Я к ней: «Где взяла?», да затрещину ей, бедняге (до сих пор совестно!). Она в рев, да пакет и показывает. Я ахнула. Запаковали мы все обратно, и пакет этот три дня под столом и простоял. А после праздника я его взяла да к начальнику. Завмага вызвали, и я его обложила от всего сердца. Он плечами пожал и вынес пакет в общую комнату и моим же сотрудникам все роздал: в момент все расхватали, а меня назвали сумасшедшей. Ну ладно, а помощница-то моя как себя чувствует? Она-то взяла! Я ей ничего не сказала, пусть поступает, как считает по совести.

Через некоторое время у того завмага неприятности, он на нее жмет, чтоб выручала. Она и так и сяк, потом видит, что запутывается, — ко мне: как быть? Я ей: «Вот! Видишь как оборачивается? А пошли его к черту, раскрывай все перед государством! И заруби себе на носу: достоинство надо иметь, честность!» Так она и сделала. Большую панаму раскрыли! Меня-то, конечно, вскорости оттуда выперли... Со мной все ж дело вести опасно показалось.

А она задумалась. И уж по-другому стала жить.

А нынче вот в гости приходила. Помнит!

...Мы все молчим. Я гляжу на этих разных женщин, делающих матерчатые цветы, — Нурию, Зою Ивановну, Веру Алексеевну — и думаю, что эта властная старуха матерщинница и в каждой из них пробудила что-то хорошее.

Какая вы смелая! — вдруг тихо говорит Зоя Ивановна.

Я очень редко слышу ее голосок и взглядываю на нее с удивлением.

Бояться ничего не надо, — непривычно мягко отвечает Ксения Васильевна (вообще с Зоей Ивановной она говорит иначе, чем со всеми),— все одно, верь, милая, правда свое возьмет!

«Почему «все одно»? — думаю я.

Но в это время раздается звонок. Нурия идет открывать дверь и вскоре возвращается в сопровождении юноши лет семнадцати с деревянным сундучком в руках.

Нурия читает вслух письмо. Это от сестры. Наиля приехать не может: она назначена директором школы и все лето будет заготавливать дрова и ремонтировать школу. Вместо себя она посылает Семена, своего выпускника. В их селе в этом году был первый выпуск десятилетки. Семен, пишет Наиля, их лучший ученик, комсорг школы... Он первый из их села поехал в Москву поступать в институт, его надо приютить, ну и все остальное... Если Нурия может, пусть займется с ним русским языком, он удмурт...

Мы смотрим на юношу. Он стоит спокойно, слушает письмо, слегка улыбаясь. Он коренаст, широк в плечах, белокур. Самое красивое в его лице — высокий чистый лоб. Глаза небольшие, серые, умные.

Ну, не стервы мы?! — кричит Ксения Васильевна. — Расселись тут, а покормить человека не догадаемся! Борщ жрать будешь?

Спасибо. Буду, — весело отвечает Семен.

4

Так Семен поселился в нашей квартире. Спал он у Поповых на постели Михаила Ивановича, обедать уходил в столовую вместе с Нурией. Он подал заявление в сельскохозяйственный институт и теперь готовился к вступительным экзаменам. Помочь ему по русскому языку взялась Вера Алексеевна, у нее был опыт работы с нерусскими учениками; среди студентов их вуза много иностранцев.

Занимались они в моей комнате (все равно я все дни не бывала дома), а ремонт ковалевской квартиры взяла на себя Ксения Васильевна. Ремонт сразу пошел быстрее.

С русским языком у Семена дело обстояло неважно. Он сам это понимал и (меня удивляло это в таком серьезном, волевом юноше) часто падал духом. Вера Алексеевна, как могла, поддерживала его.

Ты знаешь, Сеня, — говорила она, — в прошлом году приехала в наш институт группа иностранных студентов. По-русски — ни слова! Они знали английский и думали, что им будут читать лекции по-английски. А их влили в группу наших студентов. Что делать? Выход один — учить русский.

Выучили? — спрашивает Семен.

Они учили по триста слов в день!

По триста?! Это невозможно!

Вера Алексеевна внимательно смотрит на юношу.

Возможно, милый. При труде все возможно. Через три месяца я им дала диктант «Осенью листья желтые». Мягкий-то знак только в русском языке имеется...

И без ошибок написали? Здорово! — восхищается Семен. — Эх, кабы мне три месяца!

Сеня...— осторожно спрашивает Вера Алексеевна, — а почему у тебя так запущен русский язык?

Отец мой погиб на фронте, а мать совсем старая, — тихо говорит Семен.— Если я не выработаю минимум трудодней, нас из колхоза исключат... Я с десяти лет в колхозе работаю. И все равно наша изба самая плохая в селе... По-настоящему, мне надо было остаться дома. Работать, маме помочь, избу новую справить... И я бы не поехал, маму страшно было оставлять одну, но тут Генка, старший брат, с флота вернулся, я и уехал. Только ненадежный он человек, пьянчуга, — с ненавистью говорит Семен. — Он приехал, напился и избил маму...

И тебя?! — вскрикивает Вера Алексеевна.

Зачем вам это знать? — глухо говорит он.

Семен поздно засиделся у меня, рассказывая о себе. Он любил и ненавидел свое село. Там варили самогон, пили и часто устраивали пьяные драки с поножовщиной. Семен с ожесточением говорил об этом. Но тут же он рассказывал о том, как добросовестны, трудолюбивы и веселы его односельчане в работе, и в голосе его была гордость и достоинство.

Очень хочется учиться! — говорил Семен. Я решил: выучусь на ветеринара, вернусь, селу польза будет от меня...

...Приехал Сева. Он привез первые заработанные деньги. Пока я размышляла, что посоветовать ему насчет того, как истратить их пособлазнительней, так, чтобы запомнилось на всю жизнь, от денег ничего не осталось. Сева купил отцу набор заграничных гуашей (где достал?), мне нейлоновую кофточку и себе башмаки с коньками.

Сева! — говорила я, рассматривая прозрачную ткань блузки (неужели я надену такую? Пожалуй, неловко!).— Ну зачем ты так растранжирил деньги?

Женщины любят красивые вещи! — важно говорит Сева и сам хохочет.

Я завидую вам, — сказала мне сегодня Вера Алексеевна,— у вас иногда не бывает денег, но зато когда они есть, вы тратите их, получая удовольствие... И Сева ваш такой... Вообще я часто завидую вам...

Ксения Васильевна слышала эти слова.

У них-то все рассчитано, — сказала она мне.— Сам каждую копейку помнит. И все есть, а скучно! Жалко мне ее!

Ксения Васильевна не любит Ковалева. А я все больше привязываюсь к Вере Алексеевне и часто с недоумением и жалостью думаю: что связывает ее с этим корректным сухим человеком? Сын? Вообще семья странная: каждый живет сам по себе. Володя эгоистичен и холоден. Это черты отцовские. Но я заметила, что и отца он не любит, говорит об отце высокомерно, нехорошо...

Петр прислал письмо, длинное и очень интересное. Оно напоминает его военные письма. На полях рисунки. Вот он пишет: «Живу в совхозе, в степи» — и дальше идет рисунок: степь без конца и края и группка бараков. Потом: «В комнате со мной живет тракторист, ленинградец Данька Германов». Портрет: черноглазый парень с челкой, закрывшей лоб... Работа у Петра спорится, каждый день он пишет этюды. Сделал серию портретов маслом. Жалко, что деньги близятся к концу, можно было бы еще поработать... Тон письма возбужденный, живой. Как хорошо, что он дорвался до живописи!

Я подсчитала оставшиеся деньги и послала ему что смогла. Дома и солома едома!

Только вот Севе придется месяц пробыть в городе. Ну, ничего! В Москве тоже интересно. Люди даже специально приезжают на лето в Москву. Это мы, москвичи, избалованы: обязательно куда-нибудь на природу! Да и подзаняться ему надо. Впереди десятый класс! Даже страшно думать, что будет через год в это время! Так же придется работать, как Семену!

Сева сразу же влюбился в Семена, ходит за ним следом и все придумывает, чем бы услужить.

Вернулся с курорта Михаил Иванович, загоревший и потолстевший. Он стесняется этого и виновато улыбается. Сева перетащил Семена жить к нам. Меня они поместили за занавеску, а сами расположились в комнате. Сева занимается вместе с Семеном, и Семен все больше мрачнеет: в московских школах подготовка явно сильнее.

Нурия сдала зачеты и перешла на второй курс. Она хочет поехать к Наиле и ждет Семена. Он сдаст экзамены, и они поедут вместе. Она разбирает тетрадки своих прошлогодних первоклассников, лучшие хочет сохранить на память, остальные она приносит на кухню. Зажигая газ, я беру листок из тетрадки. Крупным старательным почерком какой-то малыш написал: «У Тимоши котик». Вся страница заполнена этими Тимошами и котиками...

Когда Семен сдает экзамены, мы все сами не свои. У Ксении Васильевны так и сыплются кастрюли из рук.

Устные экзамены Семен сдал все на пятерки. Но вот — сочинение? Результат будет известен только в пятницу.

В этот день Семен, Нурия и Сева с утра поехали в институт.

Ребята вернулись скоро, и по лицам их мы увидели, что дело плохо. Семен прошел за занавеску и лег ничком на тахту.

Ксения Васильевна побежала к себе, муж выскочил за ней следом. И вдруг мы услышали его голос, не тихий, как обычно, а громкий и властный:

Ты все дело испортишь своей невыдержанностью! Воительница! Я поеду, а не ты!

Я открыла дверь.

Поеду я. С Михаилом Ивановичем.

Семен сел на кровати.

Не надо! — устало сказал он. — Они правы. Я безграмотный!

Заместитель директора института по учебной части выслушал нас внимательно.

Понимаете, — торопливо говорила я, — он же не подал заявление в филологический... Он хочет быть ветеринаром. Он с десяти лет работает в колхозе... Вы не думайте, что я пренебрежительно отношусь к русскому языку... Я сама — литератор.. Но это — несправедливо... неразумно. Он будет прекрасно учиться. И выйдет настоящим специалистом...

Михаил Иванович показывал ему письма Нурии:

Директор школы, учителя, десять лет его учившие, лучше знают парня... Почему ж вы им не верите, а верите результату случайного экзамена...

В это время принесли сочинение Семена. Сочинение было умное, содержательное, но ошибок было много. Тройка была заслуженной!

Замдиректора внимательно просмотрел сочинение.

Видите, — сказал он мне, — вот он написал слово «желтый», правильно написал, «ё» переправил на «о», потом снова на «е». Ошибки нет. Но мы видим, что знания у него неустойчивые...

«Осенью листья желтые» — вспомнилось мне.

Пусть год позанимается, а следующей осенью приезжает... Я запишу его фамилию. Прослежу лично, как он будет сдавать.

Михаил Иванович снова заговорил. И тут я впервые оценила его. Просто, немногословно он рассказал об удмуртской деревне, где первый год был выпуск десятилетки и Семен первый из этой деревни поехал в город... То ли вспомнил Михаил Иванович свою жизнь и то, как ему хотелось учиться и не пришлось, то ли еще почему, но он нашел такие слова, каких не нашлось у меня...

Он замолчал. Мы сидели втроем и все задумались.

Попробуем так... — сказал замдиректора. Я включу его в другую группу, и пусть он еще раз напишет сочинение. Может быть, напишет лучше. Мы ничего не можем сделать: конкурс большой, проходной балл — 24, и никуда тут не денешься... А вообще я с вами совершенно согласен: больше надо считаться с мнением педагогов, у которых учился ученик, они знают ребят, кто чего стоит, на что способен...

Он потер рукой усталые глаза, подумал и добавил:

Или вот — отличники. Мы же взрослые люди и знаем: нельзя интересоваться всем в равной степени. Наиболее талантливые юноши и девушки увлекаются чем-нибудь одним и, добиваясь успехов в любимом предмете, естественно, меньше уделяют внимания остальным... Требование — знать все школьные предметы одинаково — трудное требование. И едва ли разумное. Оно отрицает элемент увлеченности, а в молодости увлеченность — великая сила.

Он взглянул на нас и добавил:

Не только в молодости, конечно, но в молодости особенно...

Семен написал второе сочинение и снова получил тройку.

Мама! — сказал мне Сева ночью. — Семен пригласил меня к себе в колхоз. Я поеду. Он будет ставить новую избу, и я пригожусь ему.

Он поглядел на свои руки и сжал их в кулаки.

Ксения Васильевна одолжила мне деньги, и ребята поехали. Проводы были невеселыми.

5

Вернулся Сева похудевшим и почерневшим. Руки у него все в ссадинах и стали большими, пальцы стали толстыми: видно, не на шутку поработал парнишка.

Он стал серьезнее и с первого дня занятий засел за работу.

Нурии ее второклассники принесли столько цветов, что у нас у всех долго стояли букеты.

На Володю Ковалева история с Семеном, по-видимому, тоже повлияла. Он попросил мать позаниматься с ним, Вера Алексеевна пригласила в компанию Севу, и теперь они через день пишут диктанты.

Все-таки Сева прав: в городе у школьников большие возможности.

Несмотря на то что у Ковалевых три комнаты, диктанты пишутся у нас. Сергей Сергеевич купил новый телевизор, и теперь у них все время гремит музыка. Нурия, живущая стена в стену с Ковалевыми, все чаще приходит заниматься ко мне, она говорит, что Ковалев смотрит все передачи подряд, и детские, и научно-популярные, без разбора. Дачный сезон окончен, и Сергей Сергеевич без дела. Он перевешивает с места на место рисунки и много читает. Прочитав что-нибудь, он приходит ко мне и сообщает свое мнение. Ему мало что нравится. Особенно он не любит современную советскую литературу.

Не то, — говорит он, — не то! Почему у нас нет монументальных произведений? Вроде «Войны и мира» или «Саги о Форсайтах»? Вот это я бы почитал! Хотя,— добавляет он, подумав, — вы умерли бы с голода, если б затеяли писать такой роман!

Мы по-прежнему в его глазах «художественная интеллигенция»!

Рисовать он перестал. Ко мне приходил товарищ Петра художник Олег Теркин и рассказал, что Сергей Сергеевич Ковалев подавал заявление в Союз художников, но ему отказали в приеме из-за недостаточной профессиональности.

Я вспомнила: «Я работаю для себя!»

Сергей Сергеевич очень ругает творческие организации, особенно достается Союзу писателей. Про художников он молчит.

Иногда Ковалев заходит к Поповым, но Ксения Васильевна его не очень жалует. Чаще других он навещает Нурию.

Недавно он зашел к нам. У меня болела голова, я лежала за занавеской, и он меня не видел. А за столом сидела Нурия и готовилась к зачетам.

Ах, Нюрочка! — сказал Ковалев. — Вот вы где скрываетесь!

Мне некогда! — проговорила Нурия.

Ковалев уселся на край стола (я никогда не видела его таким развязным, со мной он чрезвычайно корректен!) и взял книжку.

«Блок»! — прочитал он название. — Я люблю Блока.

Нурия удивленно поглядела на него.

Я люблю его за романтику... Романтику пивных и закусочных, — продолжал Ковалев. — Помните, Нюрочка: «Я пригвожден к трактирной стойке...»

Нурия забрала у него книгу.

Я циник, скептик и нумизматик... — говорил Ковалев, задумчиво глядя вверх.

Монеты, что ль, собираете или медали? — спросила Нурия.

Вы, Нюрочка, дерзкая! — погрозил он ей пальцем. — Да, много во мне этого офицерства, гусарства, цыганщины...

Ковалев осторожно поправил свой сверкающий пробор.

Сапог я, сапог, — сокрушенно сказал он. — Теперь, конечно, огражданился...

Он походил по комнате, поскрипел своими щегольскими узкими сапогами, потом снова подсел к Нурии.

Умные женщины трудноваты, сложноваты, ну их к бесу! Я предпочитаю с ними дела не иметь... Вот только ваши черные глазки, Нюрочка, заставляют меня нарушить мое правило... Ах, в Хабаровске у меня была любовница... Хорошая женщина! Я ее любил и даже уважал. Такая рослая, добротная, бутон в сметане!

Я, лежа за занавеской, уже подумывала, не подать ли голос и не прервать ли этот неожиданный монолог, но вдруг мне стало интересно... К тому же Нурия сидела совершенно спокойно и листала учебник.

А вот в Германии, помню, немка... Утром вскочил, приказ: дальше идти. В полторы минуты надо собраться! А она глаза широко раскрыла, такие бледно-голубые, наивные: «А как же я?» — «А хрен с тобой, говорю!» И побежал. Ах, Нюрочка! Если бы я был вам хоть немного нужен, я б вас любил!

Да? — спрашивает Нурия. — Как ту, во Владивостоке? Или как немку?

Ковалев смеется и опять грозит ей пальцем.

Ступайте домой, Сергей Сергеевич, — устало говорит Нурия и берет со стола кипу тетрадей.

Вздыхая, Ковалев уходит. Я встаю, подхожу к Нурии, обнимаю и через ее плечо гляжу в тетрадки, лежащие на столе. Ох, как они здорово стали писать, эти ребятишки! А ведь это они в прошлом году писали: «У Тимоши котик».
— И часто он с вами так беседует? — спрашиваю я Нурию.

Не говорите! — машет рукой Нурия. — Надоел, не знаю как! Он со мной не стесняется. Что я для него? Девчонка! Он ведь совсем не такой, каким мы его видим в квартире...

Нурия задумывается, потом поднимает на меня черные доверчивые глаза.

Он — страшный! — тихо говорит она. Я часто думаю о нем и понимаю, что он может быть страшным... Какое счастье, что я могу его не бояться!

Она обнимает меня, ласкается, девочка, выросшая без матери.

Вот он слоняется по квартире, — неожиданно говорит Нурия, — пристает ко всем с дурацкими разговорами, смотрит по телевизору все подряд, мешает мне, а я радуюсь! Радуюсь, что он не у дел! И пускай ему платят большую пенсию, никаких денег не жалко, лишь бы его никто не боялся! И никакой он не военный, он к армии, к настоящей, никогда и отношения не имел. Только что форму носил...

6

Вернулся Петр. Он привез много работ и заставил ими нашу комнату, и коридор, и кухню. Каждые пять минут он говорит: «А вот в Казахстане...» Он помолодел, оживился, повеселел. В Союзе художников ему предложили устроить выставку, не индивидуальную, конечно, а групповую, еще несколько товарищей ездили в те же края, на целину. И как оказалось кстати, что Олег Теркин, уезжая, оставил мне ключ от своей мастерской: «Все равно пустует, может, Петру понадобится!» Мы перетащили туда часть картонов, и Петр стал готовиться к выставке.

Муж приехал не один, а вместе с Марфой Трофимовной, женой председателя колхоза, где Петр жил последний месяц. Ее муж, Константин Фомич, давно обещал вместе с ней съездить в Москву на Выставку достижений. Этой осенью он обещал ей это совершенно твердо и опять обманул. И тогда, рассердившись, Марфа Трофимовна решила поехать без него, благо оказался попутчик. Константин Фомич обещал приехать попозже.

В первый же день Сева повез нашу гостью на выставку. Марфа Трофимовна вернулась оглушенная. Подозреваю, что больше всего она устала от Севиной добросовестности. Мальчишка водил ее по всем павильонам, не пропустил ни одного. В голове у Марфы Трофимовны все спуталось, кроме восторженных междометий она слова сказать не может.

Мама, — сказал мне Сева, — она такая вежливая. Каждую минуту «Спасибо, Севочка», «Спасибо, деточка». Я даже устал от этого.

Какой вежливый у вас мальчик, — говорит мне Марфа Трофимовна, — такой любезный, услужливый. Я уж устала, а он мне: «Еще это посмотрите, или это...» Культурный мальчик.

Марфа Трофимовна — полная русоголовая женщина, лет сорока. Голос у нее певучий, ласковый. Родом и она и муж из Воронежской области и совсем недавно перебрались в Казахстан. Муж, опытный председатель колхоза, вызвался поехать на целину.

Марфа Трофимовна быстро забрала наше хозяйство в свои руки, и я только гляжу, как она ловко со всем управляется.

Вот она сидит, чистит картошку и рассказывает мне про себя и про своего мужа «Костю». Сева в школе, Петр в мастерской, я разбираю свои записи. Потом я оставляю свои бумажки и начинаю записывать то, что рассказывает мне Марфа Трофимовна. Зачем — сама не знаю, никакого отношения это не имеет к моим древнехранилищам. Наверное, привычка военных лет, когда я работала в газете.

Костя-то, — рассказывает Марфа Трофимовна, — как с армии вернулся, хороший такой был, здоровущий. На нем тужурочка хромовая, перчаточки, галифе — все такое шерстяное. Брови брил... Идем мы с им раз, я глянула, он такой идет хороший, как начальник, а я плохонькая была, ху-удая! Пальто он мне купил оно мне длинное, я, как нянечка наша деревенская, бегу за ним. Я ему: «Да Костя, да какая же я плохая!» А он: «Ничего, мать, погоди, жизнь восстановим, и тебе будет хорошо!» Так и вышло.

А почему была плохая? Он ушел, я осталась с тремя детьми, да сестру учила, сама-пять осталась. И пережитков сколько! Всю жизнь пережитки!

А сестра выучилась, замуж вышла, муж у ней такой хороший, красивый и семейный: в семье хороший. Уж люди говорят: «Это Зине за ее сиротство такой муж достался». Она у нас от матери полуторагодовалой осталась. Мы ее взрастили. Мы-то от матери четверо остались, отец на другой женился, Зина родилась. Ну и ее мать померла, и отец следом. Нас взяли к себе дядья, материны братья. А Зину не хотят брать, она-то им совсем, ну совсем чужая. Собрались они все в избу, ругаются, не хотят чужую воспитывать. А мы, ребята, и решили: уйдем от них, сами куском жить станем, а с Зиной не расстанемся, не отдадим ее, да и куда ее отдавать, то же самое некуда... Ну, совестно стало дядьям, так она с нами и жила, такая хорошая девочка росла, только слабенькая...

А когда она училась, на квартире в райцентре жила, я ей все старалась собрать посылочку, а свекровь ругалась, потому своих детей сколько, а она ей чужая. Я раз говорю: «Костя, Зина-то небось голодная, головка у ней болит, а ей учиться надо...» Он: «Ладно, мать!» И как помололи хлеб на мельнице, мешок на телегу и, не заезжая домой, поехали. Чтобы свекруха не знала, что отвезли. А дорогу-то разрвезло, мы в болоте-то и провалились. Цельную ночь выбирались, страху было, чуть там не остались, право! Приехали, аж ее хозяйка ахнула: «Да как же вы приехали?! Дороги-то нет!» А Зина ручьем разливалась, плакала. У ней хлеб весь вышел, ну хозяйка кормила, такая женщина хорошая, потому знает — сиротка...

Костя-то из армии пришел и перестал брови брить. Я ему: «Да что же ты брови-то?» А он: «Там, мать, я мальчик был, там можно было, а здесь у меня дети!»

Она собирает очистки картофеля и уносит их на кухню. Потом она моется, переодевается и уходит «поглядеть метро». Она «глядит» его уже несколько дней и всякий раз возвращается поздно вечером довольная, счастливая. Я обещала завтра поехать с ней на Ленинские горы.

Я люблю ходить по Москве с приезжими друзьями. Невольно начинаешь смотреть на давно привычное их свежим глазом. И особенно остро ощущаешь, какая она родная, близкая сердцу — Москва...

Марфа Трофимовна прожила у нас дней десять и уехала, так и не дождавшись мужа. Потом уж, после ее отъезда, пришло от него виноватое письмо, что «урожай слишком большой и приехать поэтому невозможно».

Уезжая, Марфа Трофимовна приглашала нас всех к себе, и Петр твердо обещал ей на следующее лето приехать.

Интересно, на какие деньги он поедет?

Он целиком поглощен своими картинами. Когда звонят из издательства и предлагают ему работу, я говорю, что он еще не вернулся. И звонят все реже... Я уже два раза просила аванс, и мне теперь ничего не причитается, пока не закончу книгу. Не знаю, как бы мы выкрутились, если б не Ксения Васильевна. Она опять предложила мне заем.

Прямо совестно... — сказала я.

Подумаешь, барыня какая! — закричала Ксения Васильевна. — Писатели всегда так живут: то пусто, то густо. Я-то знаю! Получишь деньги — нам всем будет хорошо!

Я взяла. Спросить бы ее, каких это она еще писателей знает? Впрочем, у Поповых сейчас есть деньги. Приехал с Севера их зять Яков Аркадьевич. Он — инженер. В Москву переехал совсем и будет жить со стариками и сыном. Свою большую комнату Поповы перегородили, чтоб Якову было где заниматься. Я с ним мало разговаривала, но Севе он нравится: молодой, веселый, спортсмен.

Как-то вечером он пришел к нам, а у нас сидела Лида, моя золовка. Она недавно защитила диссертацию, стала свободнее и теперь иногда заходит к нам. Яков очень интересно рассказывал о Севере, смешил нас, и мы засиделись допоздна. Сева хотел проводить Лиду, но Яков сказал, что он проводит. Теперь Лида, будто ненароком, забегает каждый вечер. А когда заболел Егорка, она прибегала два раза в день. Егорка поправился, но в детский сад еще не ходит.

Иногда по утрам Егорка приходит ко мне, садится на маленькую скамеечку и принимается рисовать. Петр подарил ему полную горсть карандашных огрызков. Надо сказать, муж мой, вообще очень добрый человек, жаден на карандаши. Он может ругмя изругать Севу, если тот возьмет его карандаш. И то, что он подарил Егорке эти огрызки, — признак великой симпатии.

Тетя, — спросил меня как-то Егорка, рисуя, — вы знаете, какой наш адрес?

Улица Кирова, — небрежно ответила я.

Нет, а главный?

Москва, улица Кирова...

Столица нашей родины Москва, — поправил меня Егорка.

Правильно! Столица нашей родины...

А еще главнее если?

СССР. Столица нашей родины...

Нет! — воскликнул Егорка. — Самый главный!

Я поглядела на него в недоумении.

Планета Земля! — торжественно сказал Егорка. — СССР! И дальше...

Я молчала, посрамленная. Вот такими масштабами и надо мыслить!

Егорка! — позвала я немного спустя. — А ты еще какие-нибудь планеты знаешь?

Егорка в изумлении поднял на меня черные отцовские глаза.

Нет! — сказал он испуганно. — А разве есть?

Есть! А про Солнце, про Луну — ты знаешь?

Солнце я знаю, — пробормотал мальчик. — А Луна... Что такое — Луна?

Ну как же! — воскликнула я. — Луна! Светит в лунные ночи!

Егорка молчал. Потом он улыбнулся.

Тетя! — весело сказал он. — А это вы здорово сказали: луна светит в лунные ночи... Я сразу догадался, что это — месяц.

7

Михаил Иванович предложил Севе и Володе Ковалеву пойти на завод, на котором он работает. Ребята вернулись взволнованные, но взволновало их разное.

С ума сойти! — говорит Володя. — Всю жизнь одно и то же! Я видел там рабочих у машин. Все время одно движение: наклониться, взять деталь, вставить, повернуть рычаг — и снова наклониться, взять деталь... Не-ет!! Все силы приложу, но рабочим не стану!

А ты в какой институт хочешь поступить? — спрашиваю я.

Еще не решил, — задумчиво говорит Володя. — Вероятно в авиационный.

Почему? — удивляюсь я. — Разве это тебя интересует? Мне казалось, ты больше интересуешься гуманитарными науками...

Не попасть, — просто говорит Володя. — А в авиационном у отца связи. Средствами стесняться не приходится — слишком велика ставка.

И от двери он произносит фразу Герцена, которая в таком контексте меня возмущает, а Севу заставляет хохотать:

Умный человек не должен дать себя повесить!

Всеволод! — сердито оборачиваюсь я к сыну, когда за Володей закрывается дверь.

Брось возмущаться, мам! — смеется Сева. — Что ты, его не знаешь? Мы в классе уже привыкли!

Севу поразили на заводе машины — автоматы и полуавтоматы.

Ох, умны! До того умны машины, мам! И вообще там все толково! Очень мне нравится, когда все продуманно, организованно, толково...

Вечером Сева лежит в постели, а я сижу рядом.

Но кто меня поразил, мам, так это дядя Миша, наш Михаил Иванович. Он там другой. К нему все обращаются... Уважают его! Он член заводского парткома. Ты знаешь, мам, он ведь старый коммунист и участвовал в вооруженном восстании... Когда мы ехали обратно, он нам показывал места, где шли бои в семнадцатом году. И ты знаешь, у него сегодня выходной. Он из-за нас только поехал. Чтоб нам завод показать. Мне и Володьке. И по всем цехам провел, как я Марфу Трофимовну на выставке... Мам, ну подумай, такой человек из-за нас, шпингалетов... Я ему потом сказал, что зачем вы напрасно тратили время... А он ответил: «Я не считаю, что я его напрасно потратил...» И знаешь, мам, я сперва, когда мы переехали сюда, думал, что у них глава семьи — Ксения Васильевна. А теперь вижу — дядя Миша. Она просто более шумная. Но тоже хорошая. Верно, мам?

8

Сева так круто начал учебный год, что я просто боюсь: не сорвался бы. Спит он явно недостаточно и иногда, делая уроки дома, клюет носом.

Как-то зашла Нурия и, увидев, что Сева, делая уроки, зевает, завела с ним разговор:

Севка, а учителем ты быть не хочешь? Нет? Зря. Они знаешь какие интересные, малыши-то! Вот, например, в первом классе. Урок идет сорок пять минут, а они не привыкли. Пол-урока посидят, а потом кто начинает баловаться, а кто засыпает.

Это — намек? — сердится Сева. Нурия хохочет. — Ну и как же ты с ними? — спрашивает Сева.

Одно спасение — зарядка!

Ну? — оживился Сева. — Какая?

Поставь локти на стол перед собой. Так. Теперь сжимай и разжимай пальцы и повторяй за мной:

Мы писали, мы писали,

Наши пальчики устали.

Мы немножко отдохнем,

А потом опять начнем!

Здорово! — развеселился Сева. — Сама придумала?

И теперь каждый час-полтора у нас в комнате раздается: «Мы писали, мы писали». Иногда начинает Сева, иногда я.

Сева все больше увлекается физикой. Однажды, оглянувшись, я увидела, как он безмолвно исполнял «танец диких».

Что такое?

Сева издал воинствующий вопль.

Очень интересную задачку по физике решил! На смекалку!

Мама! — говорит однажды Сева, придя из школы. — Приготовься к ужасной новости. У твоего сына — четверка по поведению.

Когда Сева говорит о себе в третьем лице, это означает, что он взволнован. А новость действительно неприятная. Четверка по поведению — это фактически двойка. Следующий этап — исключение из школы.

Чтоб хоть немного утешить тебя, могу сообщить, что четверка у всего класса. Включая твоего возлюбленного Володю Ковалева. Хотя он и пытался «не дать себя повесить».

Я жду рассказа, и он следует незамедлительно.

Учитель физики показывал опыт. Между проводниками клали мокрую промокашку, и ток шел нормально. Потом промокашка высыхала и становилась изолятором. Цепь прерывалась. Ребятам опыт понравился, и они решили повторить его в более крупном масштабе: сунуть мокрые промокашки во все патроны лампочек в классе. Трудно сказать, кому пришла в голову эта идея, но в осуществлении ее принимал участие весь класс. Даже Володя вызвался стоять у двери, сторожить, не идет ли кто из учителей.

Опыт удался наилучшим способом. Когда стемнело, дежурный зажег свет. Лампочки немного погорели и погасли одна за другой. Ребята старательно проверяли выключатель, проводку, смотрели, не перегорели ли лампочки (все сразу!), все было в порядке, а свет не горел! Урок был сорван.

Об этом услышал учитель физики, сообразил, в чем дело, пришел в класс и под восторженный смех учеников повыкидывал промокашки из патронов.

Пришел директор. Последовал классический вопрос: «Кто это сделал?» Виноват был весь класс, и все признали четверку по поведению заслуженной. И тут вдруг случилось неожиданное: поднялся Володя Ковалев и сказал, что он в этом происшествии не участвовал, его в это время вообще не было в классе и он просит поставить ему пятерку.

Класс встал на дыбы. Может быть, и правда в тот cамый момент, когда закладывали промокашки, Володи не было в классе, он ведь стоял у двери и то и дело выбегал в коридор поглядеть, не идет ли кто из учителей, но фактически он же принимал участие! Володе тоже поставили четверку.

Это ужасно! — сказала я. — Зачем он так сделал?

И услышала неожиданный ответ:

Он отца боится. Отец его бьет.

Я представила себе корректного Сергея Сергеевича, рослого, румяного Володю и вздрогнула.

У нас все это знают, — тихо говорит Сева. — Мы вообще все знаем, кому как живется в семье... У Володькиного отца есть целая шкала наказаний и поощрений. В прошлом году, когда Володька кончал девятый класс отличником, отец подарил ему золотые часы. И браслет то же самое из настоящего золота. А ребята сговорились и никогда не спрашивают Володьку, сколько осталось до конца урока. Часы здоровенные, стрелки и так издали видно!

Сева смеется. Я знаю, что ему давно хочется иметь часы, но вот все никак не получается...

Брось, мам, о ерунде думать, — говорит Сева, как всегда угадывая мои мысли. — Мне совершенно они не нужны. А все-таки мы ослы с этой промокашкой. Теперь я понимаю. Но уж очень весело было!

Утром к нам зашел Сергей Сергеевич.

Петр Александрович! Наталья Петровна! — сказал он. — Вам, конечно, известно, как отличились в школе наши отпрыски. Я хотел бы согласовать с вами меру наказания. Чтобы за одно и то же преступление, так сказать, не последовало различной кары.

Преступление? — засмеялся Петр. — Какое же это преступление? Бросьте, Сергей Сергеевич, вспомните себя парнишкой. То ли бывало!

О! Я не столь либерален! Я считаю, что ни один проступок не должен быть оставлен без последствий.

Но их уже наказали в школе. Отметку по поведению снизили, директор два часа после занятий ругал их, в школьной стенгазете, глядишь, напишут. Ребята взрослые, им это достаточно неприятно. Нельзя же за один проступок наказывать дважды... Хотя с Володей, конечно, надо говорить особо!

Не понимаю, — обиделся Ковалев. — Почему вы считаете, что мой сын...

Он вам про себя ничего не сказал? — Петр отложил в сторону работу и рассказал о том, как Володя отрицал свое участие в проделке класса.

Ах, вот оно что! — протянул Сергей Сергеевич, раздумывая. — Это же совершенно меняет дело. Что же он, чудак такой, мне этого не сказал? Тут есть шанс побороться.

С кем?!

Нет, нет... Тут есть шанс. Это можно оспорить...

Сергей Сергеевич, — сказала я. — Не делайте этого. Володю и так не очень любят в классе. Неужели вы хотите, чтоб он остался совсем один, вне коллектива?

Нет, зла сыну он, конечно, не хотел.

Как ты думаешь, Наташа, пойдет он в школу или нет? — спросил меня Петр, когда Сергей Сергеевич ушел.

Я молчала.

Петр подумал и со вздохом сказал:

Шут его знает, не поручусь.

Я несколько раз спрашивала Севу, не видел ли он в школе Ковалева. Сева не видел. Хотя, конечно, Сергей Сергеевич мог прийти и во время урока... Я хотела спросить Веру Алексеевну, но не решилась: мне показалось, что у нее заплаканные глаза. Вообще, словно по уговору, мы с ней никогда не говорим о ее муже.

...К Севе часто приходят мальчики и девушки, то спросить что-нибудь по заданному на дом, то просто так. Иногда у нас заседает комсомольское бюро, а когда Петр в мастерской — делают стенгазету. Он содрогнулся бы, увидев, как распоряжаются его кисточками, красками, клеем. Перед его приходом Сева заметает следы преступления, аккуратно ставя все на место, тщательно отмывая и высушивая кисточки.

Все чаще ребята говорят о будущем. Боже, какие у них планы! А некоторые молчат. Всегда молчит Люба, самая хорошенькая из девочек их класса.

Однажды я ее спросила:

А что ты думаешь делать, Люба, по окончании школы?

Выйду замуж, — сказала Люба. — Мне это необходимо.

И рассказала свою историю.

Ее мама очень красива. Но, несмотря на это, отец их оставил и завел другую семью. Люба знает его новую жену, она гораздо некрасивей мамы. Мама очень сердилась, ругала папу, но потом успокоилась. У нее было много поклонников. Поклонники ходили к ней, а некоторые даже переезжали, но ненадолго, потом уходили, возвращались к своим семьям. Мама стала раздражительной, это ее очень портило, она стала ругать папу и вообще всех мужчин. А теперь у нее тоже есть поклонник, он часто приходит к ним, и Люба тогда уходит из дому. Она не дожидается, когда мама скажет сладким голосом: «Любочка, пойди к девочкам!» Люба идет не к девочкам, а просто ходит по улицам, иногда допоздна бродит по Москве.

Мне страшно подумать, — говорит Люба, — что с ней будет, когда и этот ее бросит. А он бросит ее. Потому что он моложе, а она дурнеет. Она этого не понимает, а я вижу... Папа ту женщину никогда не оставит, хоть бы она совсем старой стала, потому что он ее не за красоту любит.. А мама — совсем другое...

Я украдкой взглядываю на Севу. Как неловко получилось, что этот разговор произошел при нем. Но Сева спокоен. Наверное, он уже знал это все, чего доброго, они обсуждают такие вещи между собой.

Так и есть! Сева говорит:

Я ей доказываю: на черта тебе замуж! Хочешь повторить историю своей матери? Поезжай на целину! Там все начинают новую жизнь на равных условиях!

Я не приспособлена переносить трудности, — говорит Люба, опускает ресницы и невольно принимает красивую позу. Так, наверное, делает ее мать.

Приспособишься! — грубовато говорит Сева и хлопает ее по затылку.

Люба смеется, вскакивает и дает Севе сдачи.

Люба хромает по английскому языку, но Сева не может ей помочь. Английский — слабое место самого Севы. В школе мне сказали, что Сева является претендентом на медаль и что надо бы взять репетитора по английскому, хоть один раз в неделю... Конечно, хорошо бы, но сейчас об этом нечего и думать...

Помощь пришла оттуда, откуда ее и не ждали.

Да попросите Зою Ивановну! — закричала Ксения Васильевна, узнав о нашем затруднении. — Она же все языки знает!

Знает языки и занимается цветами?

Тут, молодка, не так все просто... — говорит Ксения Васильевна, — я б рассказала, тебе как писателю это полезно знать, да не могу, чужая тайна.

Через час к нам приходит Зоя Ивановна и, краснея и заикаясь, предлагает «заняться с Севочкой английским языком».

И вот по вечерам Сева идет в маленькую комнатку при кухне. Он помогает Зое Ивановне делать цветы, и при этом они разговаривают по-английски. Проходя мимо, я иногда слышу запинающуюся речь Севы и свободную, с великолепным произношением речь Зои Ивановны. Иногда они смеются. Смех у Зои Ивановны такой же молодой, как и голос.

9

Ковалевы опять позвали нас в гости. Сергею Сергеевичу скучно, и он снова принялся рисовать. Ему хочется показать свои рисунки, он несколько раз говорил об этом, я отговариваюсь тем, что Петр занят, наконец отказываться стало просто неудобно.

Шут с ним, пойдем! — говорит Петр. — Только чтоб без указки!

Словно это от меня зависит!

Вместе с нами идут Лида и Яков Аркадьевич. Они сидели у нас, когда Ковалев пришел звать нас, и он пригласил их тоже.

Рисунков было немного, и я еще раз не могла не признать, что человек он безусловно способный. Если бы эти рисунки принадлежали юноше, можно было бы ждать от него многого. Но Ковалеву лет шестьдесят, не меньше, хотя выглядит он моложе...

Петр затеял профессиональный разговор, стал разбирать какой-то рисунок. Я удивилась, глядя, как Ковалев слушает: внимательно, без обычного высокомерия. Ему приятно было внимание Петра, его интерес.

А я показывала Якову и Лиде рисунки, висящие на стенах, и рассказывала о них. Меня так и подмывало взять указку, но я боялась, что Ковалев встанет, возьмет ее из моих рук и сам «поведет экскурсию».

Я теперь хорошо знаю квартиру Ковалевых. Комнаты, увешанные рисунками, — это столовая и кабинет Сергея Сергеевича. В столовой стоит диван, на котором спит Володя. Здесь же он занимается. Но есть еще третья комната, и она совсем не похожа на две первые. Эта небольшая комната — Веры Алексеевны. В ней висит только один рисунок Ковалева — портрет жены. На этом рисунке Вере Алексеевне лет двадцать. До чего же она была мила! Чистый лоб, ясные глаза, мягкая женственность и доверчивость во всем облике. Женственна Вера Алексеевна и теперь, но выражение доверчивости исчезло, горькая складка легла возле еще свежего рта и изменила все лицо... Под этим рисунком висят две фотографии: годовалый Володя и молодой Сергей Сергеевич. Ковалев снят в распахнутой шинели с красным бантом на рукаве и кожаной фуражке, сдвинутой на затылок. Буйный чуб вырвался из-под фуражки, глаза блестят задором. Я часто думаю об этой фотографии: как мог превратиться этот веселый, сильный и уверенный парень в сухого и жестокого человека? Что сделало его таким? Я как-то спросила об этом Петра.

Власть и отсутствие ответственности! — подумав, сказал Петр.

Мне кажется, это слишком короткий ответ.

Будто в знак протеста, на стенах комнаты Веры Алексеевны больше ничего не висит. Только на столике в рамке стоит фотография молодого Чехова.

Мы сели пить чай. Вера Алексеевна — отличная хозяйка, и стол заставлен разными печеньями. Но попробовать их нам так и не удалось. Ковалев несколько раз, обращаясь к Якову Аркадьевичу, назвал его Яковом Абрамовичем.

Аркадьевич! — мягко поправила мужа Вера Алексеевна, когда он ошибся в первый раз.

Аркадьевич, — поправила его я во второй раз.

Лицо Веры Алексеевны стало испуганным. Петр весь напрягся и побледнел. Я поглядела на Ковалева. Он сидел, криво улыбаясь, и тупым концом ножа ставил на скатерти свою подпись: СК... и волнистый росчерк книзу...

Когда Ковалев третий раз сказал «Абрамович», Петр стукнул кулаком по столу и встал.

Айда домой! — сказал он мне, Якову и Лиде и вышел первым.

Мы пошли к нам, сели возле стола, мужчины закурили.

Мне Веру Алексеевну жалко стало, — после молчания проговорил Петр — а то б... Еле сдержался.

Тут из-за занавески вышел Сева.

А дядя Миша говорит, — сказал он, — что если поскрести антисемита, то всегда найдешь еще какую-нибудь подлость. Не всякий подлец — антисемит, но всякий антисемит — подлец! Как и всякий другой националист, конечно!

К моему удивлению, Петр не сказал свое обычное «формулировочки!». Наверно, он, так же как и я, задумался, когда это Михаил Иванович и Сева говорили на такие темы?

Яков докурил папиросу, попрощался и ушел. Вскоре ушла и Лида. Я прислушивалась, хлопнет ли за ней входная дверь, но так и не услышала.

До войны у нас этого не было, — говорил Петр Севе, — а в войну просочился фашистский яд... Расизм. Утверждение себя посредством унижения других... Старое, как мир, средство.

Он до сих пор еще был бледен.

В дверь тихонько постучали. Вошла Вера Алексеевна. Она подсела к столу, облокотилась и задумалась. Ох, и тяжело ей живется, бедной!

Может, попьем все-таки чаю? — как можно мягче спросила я.

Сева стал собирать на стол.

Через несколько дней Нурия прибежала к нам встревоженная. Она слышала, как Ковалев разговаривал по телефону. Ему предлагали какую-то работу, он интересовался условиями и обещал зайти поговорить.

Куда бы он ни поступил, все равно плохо, — твердит Нурия.— Он бюрократ и бездушный чиновник.

Да он не пойдет! — смеется Петр.

Пойдет! Ему скучно. И он здоровый как бык. У него есть связи. Друзей нет (к ним никто не ходит!), а связи есть! Он достаточно обеспечен. Разве что уменьшат пенсию.

Вы что-нибудь слыхали об этом? — пугается Нурия.

Нет, нет! — успокаивает ее Петр. — Никуда он не пойдет. Он привык к другим условиям работы, а теперь они изменились. Он это понимает, будь уверена!

Нурия ушла не вполне успокоенная.

10

В парке культуры и отдыха открылась выставка. Народу на открытии было много. Да и в последующие дни у картин все время толпились люди. В книге отзывов появились первые, в общем, очень одобрительные записи. Тут бы и порадоваться! Но Петр ходит мрачный.

Ученичество! — говорит он мне по вечерам. — Разве так работают? Надо работать каждый день, каждый час, не жалеть ни себя, ни времени! Ездить, смотреть и писать, писать, писать! Тогда, может быть, что-нибудь и сделаешь!

В газете появилась рецензия на выставку, ее хвалили, Петра выделили особо, в рецензии говорилось о свежести его работ, непосредственности восприятия им увиденного, о верно и тепло переданном быте новоселов...

Быт! — криво усмехается Петр. — Там и быта-то еще никакого нет, а мы уж быт развели! Ох уж этот быт! Ненавижу его всей душой, а обойтись без него не умею!..

Петр мечется, он не очень уверен в своих силах, но ему хочется работать, он мечтает о картинах, которые напишет, о поездках, которые надо совершить. Он похож на Севиных одноклассников, мечтающих о будущем...

Выставка закрылась. У Петра купили одну работу в музей. Товарищи поздравляют его. Это бывает так редко!

Приехал Олег Теркин, и Петру пришлось уйти из мастерской. Снова его холсты и картины заполнили нашу квартиру. Впрочем, товарищи говорят, что теперь Петру могут дать мастерскую, пусть не отдельную, но на троих, на четверых, многие так работают — по очереди! Петр теперь доказал, что он не только график, но и живописец, так что пусть подает заявление...

Петр написал заявление, и я отнесла его в Союз художников. Секретарша сказала мне, что с мастерскими трудно, в этом году распределения уже не будет. Этого я Петру не сказала.

Вырученные за продажу картины деньги я хотела отдать Ксении Васильевне, но она сказала, чтоб я оставила себе на жизнь, им не к спеху...

Петр слышал этот наш разговор, он походил несколько дней мрачный, потом позвонил в издательство и взял на оформление книгу. Он накричал на Севу, будто тот трогал его карандаши (может, и правда трогал?), и уселся за работу.

Мне стало очень, очень грустно. Если бы было куда уединиться, я бы, наверное, заплакала. Я так медленно работаю! И совсем не умею зарабатывать деньги! Одна моя приятельница сделала литературную запись, записала и обработала рассказы так называемых «бывалых» людей, и теперь эта книжка издается и переиздается, и у них есть деньги, они живут нормально. Если бы я занималась творческим трудом, писала бы повести или рассказы или, скажем, роман, ну тогда было бы не обидно, стоило бы помучиться. Конечно, в работе над книгой о древнехранилищах много интересного, и я невольно увлекаюсь, но, до того как редакция предложила мне эту тему, я и не подозревала о ней. А писать надо только тогда, когда не можешь не писать... Если говорить правду, я взялась за эту работу потому, что меня одолевали всякие сомнения. Так писать, как я писала прежде, мне не хотелось, а иначе я не умела и... очень, очень нужны были деньги. Я, конечно, этого никому не скажу, но ведь я-то знаю, что это так!

И все равно мы нуждаемся, и все равно Петр не может заниматься тем, чем он хочет, к чему способен, на что имеет право... А у Севы рваные ботинки...

Прошла горькая минута, и мне самой стало неловко. Проживем! И купим Севе новые ботинки. Не сейчас, так позже. В конце концов, ему живется неплохо, мне в его возрасте было труднее. Тогда шла первая пятилетка...

11

Когда к Севе приходят ребята, мы иногда поем. Вначале у нас это не получалось.

Ребята не знали ни одной песни до конца, да и вообще они знали совершенно разные песни. Люба пела песни только из репертуара Вертинского. Катя только песни из кинофильмов, Юра — неаполитанские, Сева — те, что передают по радио, а Володя Ковалев — Лещенко.

На наше счастье, к нам как-то зашел Михаил Иванович. У него хороший бас, он любит песни и знает их великое множество. Очень хорошо он поет старые революционные песни. Когда он спел ребятам «Дубинушку» и «Как дело измены, как совесть тирана...», они загорелись выучить их. И теперь мы поем эти песни и многие другие. И «Выхожу один я на дорогу», и «Буря мглою», и «Смело, товарищи, в ногу». Едва мы запеваем, в комнату прибегает Егорка и поет, четко выговаривая слова. Голоса у нас у всех неважные, но поем мы старательно, и лица при этом у всех радостные и немного торжественные. Петр прежде часто рассказывал, что когда он учился во втором классе, учительница, прислушавшись к его пению в хоре, попросила его: «Мальчик, ты, пожалуйста, только открывай рот, но не пой!» Петр обиделся и замолчал на всю жизнь. Но с нами он поет, и, по-моему, у него очень приятный голос. Во всяком случае, мне нравится.

Яков и Лида тоже охотно поют с ребятами. Яков показал ребятам упражнения с эспандером (такие длинные резинки — семь в ряд — на двух ручках, их надо растягивать), и теперь все они завели себе по эспандеру, и мальчики, и девочки. Он обещал, что зимой будет ходить с ними на лыжах. Ох, не уверена, что у них будет для этого время! Десятый класс!..

Нурия получила от сестры письмо и принесла Севе вложенную в письмо записочку от Семена. Наиля пишет, что Семен работает заведующим животноводческой фермой колхоза. Это всегда был отстающий участок, и хотя Семен старается изо всех сил (ему очень трудно), положение дел остается прежним. Восемнадцатилетний есть всего-навсего восемнадцатилетний! Семена стали поругивать на собраниях («У нас же всегда так: сразу вынь да положь!»), он пал духом. Заниматься ему некогда. Избу он не достроил...

Про себя Наиля пишет, что работать нелегко, особенно трудно со старшими ребятами. Они совсем не верят, что кому-нибудь удастся учиться дальше. «Если Семену не удалось, — говорят они, — так нам и вовсе...» У учителей настроение тоже неважное... Так подействовала на всех неудача Семена.

Севе Семен написал коротко, приглашал приехать к нему на лето, сам быть в Москве он не надеется... Просит передать всем привет...

Мам, — говорит Сева, когда я подсаживаюсь к нему, чтоб попрощаться на ночь, — значит, бывает в жизни человека момент, когда жизнь может пойти либо так, либо иначе... Если в этот момент поддержать человека...

Спи! — говорю я ему, как всегда, когда не знаю, что сказать.

Я долго считала, что не обо всем надо говорить с Севой, что чем позже он узнает о некоторых темных явлениях жизни, тем лучше, но, кажется, я ошибаюсь.

Как-то Михаил Иванович Попов позвал Севу, и они возились у верстака в кухне, что-то мастеря, а я там же занялась бельем. Наша прачечная закрылась на ремонт, а нести белье в другую — это значит менять метки, проще самой постирать. И вот, между делом, я стала прислушиваться к разговору Михаила Ивановича и Севы. Я теперь знаю, что Михаил Иванович только с виду молчалив, с ребятами он разговаривает охотно. Разговор, видимо, начался раньше, не могу сказать, с чего он начался, я застала его посередине. Говорил Михаил Иванович.

Ты говоришь — предательство! Его различить не так легко... Оно самые неожиданные формы принимает. Вот был у меня в жизни один самый страшный день. Были и еще, конечно, жизнь долгая, все было, но этот день никогда не забыть. Было это двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот восьмого года. Знаешь, что это было за время?

Знаю, — говорит Сева. — Мы проходили. Реакция после разгона Второй Государственной думы.

Правильно проходили! Сильно тогда пресс зажали. Сидел я в то время в двенадцатой камере Екатеринославской тюрьмы, теперь город Днепропетровск. Двенадцатая камера на тридцать пять человек рассчитана, а в нее до полутораста человек поместили — все политические подследственные, многим сто вторую статью тогдашнего уголовного кодекса предъявляли — принадлежность к социал-демократической партии каралась от двух до восьми лет каторжных работ... Вот так, значит. А в десятой камере анархисты сидели, максималисты всякие, экспроприаторы, отчаянный народ, шальной, одним словом... И вот задумали они организовать побег. Каким образом? Взорвать стену во дворе. Дали знать на волю, и стали им оттуда передавать взрывчатку. Вообще-то в тюрьму что-нибудь пронести очень трудно было, и мы сразу заподозрили, что тут дело нечисто, — не иначе, знает об этом охранка, но до поры до времени не мешает... Двадцать восьмого апреля вынесли они эту взрывчатку во время прогулки во двор и подложили под стену. Взорвали. Стена только трещину дала, да хоть бы и развалилась, выходила она в четвертый участок, аккурат где стоял отряд казаков и где приводились в исполнение смертные приговоры... Продумано, значит, было — куда бежать...

И в ту же минуту как взрыв раздался, началась стрельба. Надзиратели стрелять стали. И не только в анархистов, а больше всего в другом конце двора стреляли, там, куда наших из двенадцатой камеры гулять вывели. И по коридору тюремному побежали стреляя, а к нашей камере подбежали, наганы в решетки просунули и давай без разбору! Вот так «за попытку к бегству» шестьдесят наших товарищей убили и ранили. За один день — какое день! — за пятнадцать минут!

Незаметно-незаметно старый рабочий стал для мальчика высоким авторитетом, и все чаще в спорах Сева ссылается на его имя: «А вот дядя Миша говорит...»

12

Студенты Веры Алексеевны уехали на практику, и местком предложил ей путевку на двенадцать дней в подмосковный дом отдыха.

Удобно ли брать? — советовалась она со мной. — Все-таки у нас есть дача...

Ох уж эта дача!

Берите! — сердито говорила я. — Летом не отдохнули, хоть осень захватите...

А вы приедете ко мне в дом отдыха?

Я обещала. Все равно работа у меня застопорилась, не идет, и все... Может, я тоже устала?

Я приехала к ней в воскресенье. Осенью редко выдаются такие теплые, тихие дни. С утра дальний лес был в дымке, потом дымка рассеялась, теплый воздух дрожал над землей, будто была весна, а не осень.

Мы гуляли по лесу, вороша кучи сухих листьев. На одном пне мы нашли семейку опят.

Это поздние грибы, листопадные, — говорила мне Вера Алексеевна. Она хорошо знает природу, оказывается, выросла она в лесу, отец был лесничим. Она рассказывала мне, что дубы бывают летние и зимние, и учила различать их.

Мы гуляли втроем: Вера Алексеевна я и черный пес по имени Цыган — дворняжка с примесью овчарки, у него была «овчарья» морда и лапы тяжеловатые, большие. Совсем молодой пес. Видимо, дачники уехали и бросили его, и пес пристроился к дому отдыха. Отдыхающие кормили его. Где он ночевал, было неизвестно. Отдыхающие разговаривали с директором, чтоб взять собаку в дом отдыха, пусть живет у сторожа, но директор не соглашается: «Нет соответствующих фондов».

Цыган очень привязался к Вере Алексеевне, — видимо, она его кормит чаще, чем другие. Куда бы она ни пошла, он следует за нею. И в день, когда я приехала, Цыган не отставал от нее ни на шаг.

В лесу мы присели на сваленное дерево и сидели некоторое время молча, наслаждаясь тишиной и ласковым теплом неяркого осеннего солнца. Цыган растянулся у ног Веры Алексеевны и, прислонившись мордой к ее туфле, уснул. Он спал очень крепко, вздыхал во сне и чмокал губами, как ребенок. Мы смеялись, глядя на него, но, едва Вера Алексеевна поднялась, Цыган вскочил и пошел за ней.

Вернулась в город Вера Алексеевна растревоженная. Я сразу увидела это по ее лицу, когда открыла ей входную дверь.

Что случилось?

Она только махнула рукой и прошла к себе.

Вечером она пришла к нам.

Смешная история, — говорила она, грустно улыбаясь, — прямо неловко рассказывать... Вы помните Цыгана, собаку в доме отдыха?

Да, конечно...

Так вот. Когда я уезжала, он побежал за мной. И как я его ни гнала, я ничего не могла поделать. Я кидала в него палки и камни, он отбегал, а потом снова шел за мной. Так мы пришли на станцию. Меня провожали девушки, и общими усилиями мы согнали его с платформы... Поезда не было очень долго, народу собралось много, и когда наконец пришел поезд, меня втолкнули в вагон и за мной вошло еще много людей. Но едва поезд тронулся, раздался отчаянный собачий визг. Я похолодела. И сейчас, как вспомню этот момент, так и покрываюсь мурашками... «Собака!» — закричали все вокруг. «Собака кинулась в вагон! Собака повисла на ступеньках!» — «Столкните ее! — кричали одни, — она, наверное, бешеная! Столкните скорей!» — «Тащите ее сюда! — кричали другие. — Она сорвется и попадет под колеса!» Напрягая все силы, я пыталась пробиться к выходу, но не могла, народ стоял плотной стеной. Наконец от дверей крикнули, что собаку втащили в вагон. Все кругом волновались, спорили, где это видано, чтоб собака кидалась в поезд. Я стояла и молчала, сама не своя. Если б собака сорвалась, я бы считала себя виноватой, я бы себе этого не простила... Народ все прибывал, садился на каждой остановке, и только перед самой Москвой я смогла пробиться к дверям. Там стояла группа парней, и у них в ногах сидел испуганный, дрожащий Цыган. Увидев меня, он тихонько заскулил и стал лизать мне руки. Я наклонилась к нему: «Цыган! — говорила я тихо, — Цыган...» — «Вы его знаете?» — вскинулись парни. «Да, я его знаю, — сказала я. — Он из дома отдыха. Это он за мной кинулся в поезд». Как только я это сказала, мне стало легче. Будто до этого я отрекалась от друга, а тут призналась.

«Я хочу его взять себе, — сказал один из парней в морской фуражке и тельняшке, выглядывающей из-за ворота бушлата. — Если он ничей, я его возьму, пожалуй...»

«Возьмите, — сказала я. — Он хороший. Он очень хороший, благородный пес. Вы не пожалеете».

«Благородный! — засмеялся кто-то из парней. — Чистокровная дворняга!»

«Нет, это пол-овчарки», — заспорил другой.

«Он по характеру благородный! — сказала я. — Если бы я могла, я взяла бы его себе...»

И мне снова стало не по себе. Наверное, у этого парня нет отдельной квартиры из трех комнат, и, вероятно, он живет беднее, чем я, но он может взять собаку, а я не могу...

«Я недавно демобилизовался, — говорил моряк, — месяц еще буду дома отдыхать перед работой, он и привыкнет...»

«Тебя мать турнет вместе с ним»,— смеялись ребята.

«Моя мать знаете как животных любит!..»

Мы вылезли из вагона, морячок снял с себя широкий ремень и надел на Цыгана. Когда Цыган видел, что я ухожу, он стал упираться, заскулил, залаял, я поскорей укрылась в метро. Вот такая сентиментальная история...

Очень понятная история, — сказал задумчиво Петр. — Меня б тоже растрогало... Не каждый день за нами в поезд кидаются...

Вера Алексеевна благодарно посмотрела на него.

А все-таки жалко, что вы его не взяли, — вдруг сказал Сева. — Жил бы у нас на кухне...

Вера Алексеевна неожиданно заплакала. Сева ужасно растерялся.

А Володя... — всхлипывала она, — Володя... сказал, что моряк сдаст его живодерам, а деньги пропьет...

Это он нарочно, — успокаивал ее Сева. — У ребят всегда такая привычка: как чего-нибудь хорошее — обязательно гадость сказать. Чтоб мужественней выглядеть. Это всегда... Он так не думает. А парень-то, морячок, простой?

Про-остой!..

Это хорошо, что простой! Простые люди добрее. Он ни за что не продаст Цыгана. И вообще все к лучшему, теперь у собаки хозяин есть... А то неизвестно, где он спал. А скоро наступят холода...

Мы сели пить чай.

Ну что это за жизнь! — сказала Вера Алексеевна. — Собаку и ту не смею взять... Я решила уехать.

Мы помолчали. Каждый из нас думал, что на ее месте давно бы уехал.

Поезжайте в Казахстан, — посоветовал Петр — к Марфе Трофимовне. Вы знаете, как вам будут рады! Там учителя нужны позарез, а вы же высокий специалист!

А то в Удмуртию! К Семену! — загорелся Сева. — Вас там на руках будут носить!

Вера Алексеевна покачала головой.

Нет, — сказала она. — Если я поеду в Казахстан или в Удмуртию — это будет означать разрыв. Значит, я ушла из семьи... А я не хочу никого обижать.

Мы с ожиданием смотрели на нее.

Я поеду, — продолжала Вера Алексеевна, — в Польшу. Там требуются учителя русского языка. Мне несколько раз предлагали. Никто против этого не возразит: меня посылают по работе. И обидного здесь ничего нет. Наоборот — лестно. А я уверена — там я тоже пригожусь...

Здорово! — протянул Сева.— Это очень умно. Они годик без вас поживут, знаете как заскучают! Небось оценят!

Наверное, непедагогично, что в обсуждении таких житейских проблем принимает участие шестнадцатилетний мальчик, да еще как принимает, как равный! Но у меня не поворачивается язык отослать его куда-нибудь. И куда я его отошлю! За занавеску?

13

Мою книжку послевоенных рассказов напечатали в Румынии. «Международная книга» прислала мне деньги (правда, небольшие) и экземпляр книги на румынском языке. Название они, наверно, изменили, на обложке написано «Аз и керт». Что это означает, я не знаю. Сева говорит, что сбегает в библиотеку и посмотрит в румыно-русском словаре. Книжку рассматривали все в квартире, поздравляли меня. Ксения Васильевна по этому поводу решила испечь пирог. Утром я хотела еще раз посмотреть на книгу, но не нашла ее и решила, что Сева взял в школу, не похвалиться, а показать ребятам, чтоб они порадовались. Я знаю, что ребята хорошо относятся ко мне.

Мама, — говорит Сева, вернувшись из школы, — а где «Аз и керт»? Я хотел показать ребятам, но не нашел.

В это время к обеду возвращается Петр. Оказывается, это он взял книгу, чтоб показать ее Олегу Теркину. Обед наш проходит очень весело.

Я размышляю о том, как нужен людям успех. Пусть небольшой, но он необходим! Практически издание книжки в Румынии не имеет для нас никакого значения, но настроение у всех наших поднялось, даже Петр мурлычет за работой дурацкую песню, засевшую в памяти с юности:

На палубе матросы

Курили папиросы,

А бедный Чарли Чаплин

Окурки подбирал.

Та-ра-ра-ра!

Скоро это «та-ра-ра-ра» подхватывает Нурия, зашедшая попросить книжку, чтоб показать ее своим «второклашкам», а потом и Ксения Васильевна, принесшая пирог.

Эх, скорей бы мне закончить «повесть о древнехранилищах» и приняться за что-нибудь настоящее! И я обязательно поеду куда-нибудь, в новые края!

Мне вспомнилось, как летом, приехав с дачи, Сергей Сергеевич выговаривал мне, что мы «не так живем».

В семье должен быть твердый бюджет, — говорил Сергей Сергеевич, ходя по нашей комнате, скрипя сапогами и брезгливо посматривая на картошку, которую я ела. — Петр Александрович или вы должны поступить на службу, чтобы был определенный заработок. Если будет что-нибудь сверх бюджета — очень хорошо! Станете покупать вещи, это позор, что у вас ничего нет!

У нас есть все необходимое, — робко возражала я.

Оставьте! Разве это вещи? Вы же люди со вкусом, понимаете сами! Хватит этой богемы! В наше время, в нашей стране жить так неприлично! У вас есть возможности жить иначе! И вообще эти ранние браки! Разве можно заводить ребенка, живя в одной комнате?! Надо быть ответственней, надо думать об условиях, в которых будет жить ваш ребенок! Добейтесь определенного положения в жизни, а потом заводите семью! И вообще, извините меня за прямоту, но мне кажется, что вы неудачники. В ваши лета пора жить иначе. Вы не студенты. Ведь Петру Александровичу, если не ошибаюсь, идет к сорока?

Сергей Сергеевич, — сдерживаясь изо всех сил, сказала я, — наше дело немного не похоже на другие. Обычно люди учатся, а потом начинают работать. А в нашем деле все время надо учиться. И даже часто настоящая учеба и начинается после первого успеха... Бывает, нужно остановиться, прежде чем идти дальше.

Сергей Сергеевич поглядел на меня.

А знаете, — неожиданно сказал он, — это даже как-то хорошо, что есть такие донкихоты, как вы! Может, вам одолжить денег?

Зная его скупость, я вытаращила глаза. Потом спохватилась и вежливо отказалась.

Как хотите, — пожал плечами Ковалев. — Была бы честь предложена... Но вообще запомните: я вас не одобряю!

14

Провожали Веру Алексеевну все жильцы, кроме Егорки. Ковалев стоял на платформе без шапки, хотя падал редкий снег. Снежинки падали на его волосы и не таяли. Когда прозвучал второй звонок и мы все уже попрощались с Верой Алексеевной, он подошел к жене и поцеловался с ней трижды, по-русски. Потом отошел в сторону и стоял все так же без шапки, тихий и сосредоточенный. А мы не могли оторвать Володю от матери. Он плакал. У Веры Алексеевны тоже стояли в глазах слезы, но она улыбалась и старалась шутками развеселить Володю. Когда поезд отошел, Володя сразу же убежал. Сева хотел кинуться за ним, но Петр удержал его.

Мы постояли на перроне, не зная, куда идти. Настроение было смутное, домой не хотелось.

Пойдемте все в кино, — предложил Сергей Сергеевич. — Я приглашаю.

Яков и Лида отказались, они спешили на концерт, у них были билеты, а мы все согласились.

В кино шла комедия, и Сева хохотал, но Сергей Сергеевич, сидевший рядом со мной, ни разу не засмеялся. Все-таки они прожили с Верой Алексеевной около двадцати лет!

15

Мам! — сказал Сева, входя в комнату. — Твой сын осел!

Я поглядела на него и увидела, что он бледен и в эту минуту особенно похож на отца.

Мама! — Сева подошел ко мне, положил руки на плечи и заглянул в глаза. — Это — ужасно!

Сева дрожал. Я очень испугалась, налила ему воды, он выпил ее всю и сел у стола.

Мама, слушай, что произошло. Я был у Зои Ивановны, мы делали цветы и разговаривали по-английски. В это время кто-то позвонил у двери, и я пошел открывать. Вошел какой-то мужчина, пожилой, с таким сундучком, как у Семена, и спросил Зою Ивановну. Я его проводил к ней в комнату. Когда он вошел и она увидела его, она протянула ему навстречу руки и не вскрикнула, а как-то пискнула. Он подбежал к ней и обнял ее. И они так стояли минут пять. В общем, репродукция с картины Репина «Не ждали»...

Сева всхлипнул, налил себе еще воды и выпил.

А твой оболтус сын стоял рядом с ними, раскрыв рот, пока сообразил, что он здесь лишний...

Через полчаса к нам прибежала Ксения Васильевна и рассказала, что к Зое Ивановне приехал муж, Зоя Ивановна не знала даже, жив ли он, и вот он вернулся через семнадцать лет... Ксения Васильевна давно знала эту историю, но обещала Зое Ивановне никому не говорить.

Папа, — сказал Сева отцу, когда тот целовал его на ночь, — как же это так, живем рядом с людьми и ничего о них не знаем! И вообще, папа, я пришел к выводу, что твой сын совсем не знает жизни...

Не так уж совсем, — сказал Петр и погасил верхний свет.

На следующий день вечером мы все собрались у Поповых. Я уж говорила, что свою большую комнату они перегородили, но перегородку сделали не обычную, а раздвижную, на колесиках. Сейчас они ее раздвинули, и комната снова стала большой. И обеденный стол они тоже раздвинули. Ксения Васильевна испекла пироги, Нурия принесла торт, мы купили вина, а Лида и Яша где-то достали цветы — крупные лиловые хризантемы, в комнате из-за них пахло хвоей.

Зоя Ивановна сидела рядом с мужем, и меня поразило, что он выглядел моложе ее. Он седой, но лицо у него загорелое, а самое главное — он живой, не сломленный. Руки у него грубые, рабочие, и одет он в ситцевую рубашку в полосочку, защитного цвета брюки и кирзовые сапоги.

Слышал о вас, — сказал он мне, крепко тряхнув руку, и тише добавил: — Спасибо.

Я смутилась, а он, чтобы подбодрить меня, спросил:

На вас та самая блузка, что сын подарил?

Я смутилась еще больше, ни за что не надела бы эту блузку, если б не уговоры Ксении Васильевны!

Красивая, — заметил Александр Никитич (так зовут мужа Зои Ивановны) и, повернувшись к жене, сказал: — Тебе тоже пойдет такая, Зайка.

Зоя Ивановна счастливо рассмеялась.

Было произнесено много тостов, а потом Яша сел за пианино, и мы стали петь.

В это время открылась дверь, и в комнату вошел Ковалев.

Входите смелей! — крикнул ему кто-то.

Улыбаясь, Сергей Сергеевич двинулся вперед, но вдруг остановился и сделал шаг назад.

Навстречу ему поднялся Александр Никитич и преградил дорогу. Они в упор смотрели друг на друга. И мы все поняли, что это не первая их встреча.

Стало очень тихо.

Ковалев повернулся и быстрым шагом, почти бегом, пошел к двери. Он поспешно захлопнул ее за собой, и мы услышали, как он так же быстро прошел к себе.

16

Март? За окнами сине-сине, только что умолкла капель. Весь день она звенела так звонко, что заглушала звонки трамваев.

Недавно ушел Володя Ковалев. Он получил от матери письмо и пришел поделиться этим.

Никогда прежде он не говорил о матери с таким уважением. Сева сказал бы: «Иногда стоит приносить жертвы!»

А еще мама пишет, — улыбнулся Володя, — что в Польше некоторые костелы радиофицированы и ксендз проповедь произносит в микрофон. Правда, смешно?

Хозяйство Ковалевых ведет старушка из девятой квартиры. Вера Алексеевна договорилась с ней об этом перед отъездом.

Севу я вижу очень мало. Днем я все время в библиотеке, а вечерами он ездит в университет на физический кружок. Хотя он и уверил меня, что это не мешает его занятиям, я все же тревожусь. Муж уговаривает меня не вмешиваться.

Петр много работает, надо вылезать из долгов, а кроме того, он мечтает скопить денег и летом вместе со мной куда-нибудь уехать. Впрочем, все зависит от того, получит ли Сева медаль и поступит ли он в институт.

Сама я не чаю, когда же кончу эту дьявольскую книгу о древних архивах. Какое счастье, что осталось совсем, совсем немного. Как только я ее сдам, сразу же стану писать рассказ о Семене.

Зоя Ивановна скоро уедет от нас, муж ее стоит первым в очереди на получение квартиры. «Это ничего не значит, Севочка, — говорит Зоя Ивановна, — занятия английским будут продолжаться...»

Сергей Сергеевич оправился от смущения и изредка по-прежнему заходит к нам. Нурия говорит, что была свидетелем следующей беседы...

Сергей Сергеевич (Зое Ивановне): «Пенсию вашему мужу назначили? И если не секрет большую ли? Ничего. Жить можно безбедно. Вы требуйте, чтоб вам дали земельный участок, вам обязаны дать! И постройте дачу. На даче — вот отдых!»

«Нет, — сказала Зоя Ивановна. — Муж отдыхать не собирается! Он говорит: отдыхать рано! Еще сделаны не все дела!»

Поповы тоже, вероятно, уедут. Ксения Васильевна вчера сказала мне, что две комнаты в разных домах можно сменить на небольшую, но удобную квартирку. Она узнавала.

Лида, прибегая вечером, заходит к нам только снять пальто, а весь вечер сидит у Поповых. Если она задерживается, разговаривая со мной, за ней прибегает Егорка и уводит ее...

1956 год.


© Вальцева Анна 1956
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:




Благотворительная организация «СИЯНИЕ НАДЕЖДЫ»
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2024 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com