Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Я люблю нейтрино!

© Николаева Галина 1983

Яблони больничного сада осыпали поэтическими лепестками и мои повязки, и ребят, но пятеро выглядели вполне нормально. Одна Нелька смотрела как приобщенная к святым таинствам. Она не могла поверить, что я, «выросшая под сенью циклотрона», свалилась от примитивного гриппа и обожглась вульгарным кипятком из чайника.

Чтобы не слишком разочаровывать девочку, я несла невесть какой бред высокого стиля:

...Я люблю нейтрино... предсказанного с надеждой, рожденного с восторгом, окрещенного с нежностью... Я люблю нейтрино... всепроникающего малютку, способного, смеясь, пронзить галактику, даже если ее залить бетоном. Я люблю нейтрино!.. — Я показала Нельке ноготь, позабывший о маникюре. — Миллиарды атомов! И каждый — кладовая атомных энергий, запертая семью замками. Нейтрино — ключ ко всем замкам! Я люблю нейтрино!..

У Нельки отвисла челюсть. Я не выдержала и расхохоталась.

Но они все, чудаки, смотрели на меня с жалостью.

Саша сказал:

Ты все такая же молодчага. Не поймешь, когда серьезно говоришь, когда издеваешься. — Таким тоном доктор-добрячок говорит с больным, который должен был умереть на рассвете, но чудом вытянул и теперь умрет только к вечеру.

Васек сказал совсем естественно:

Один носишко от тебя остался, и тот желтый, как луковица. А в халат кутаешься с шиком... Элегантность при тебе, ничего не скажешь!..

Вот кто сегодня элегантен! — Я указала на Линь-суня, одетого в новый костюм.

Я сегодня шафер.

У всех в глазах запрыгали испуганные «зайчики» и заметались из зрачков в зрачки.

Он хотел сказать — шофер, — нашелся Саша. — Он сегодня поведет мою машину.

Но Линь-сунь не знал моих предысторий, зато отлично знал русский язык и гордился этим.

Нет, не «шо», а «ша»! — сказал он упрямо. — Я знаю, где «ша» и где «шо»! «Шо-фер» — это на машине. А «ша-фер» — это на свадьбе!

Ты — «шо», «шо», «шо»! — Нелька дергала его за рукав.

Нет, я «ша», а не «шо»...

«Ша-шо... Ша-шо...» Я вспомнила, как шелестели шины по гальке на взморье в тот вечер.

«Ша-шо»... Как далеко!.. Я люблю нейтрино...

Нелька с набрякшими глазами вдруг ткнулась мне в плечо.

Васек нахмурился:

Маразмик... Маленький припадок маразмика... Лана, не реагируй.

Но я посмотрела на себя глазами этой десятиклассницы.

Двухгодичный эксперимент... по двадцать четыре часа в сутки... Неудача... Все — зайцу под хвост... Болезнь без лечения... Обморок в лаборатории. Ошпаренные руки... Желтенький носик... В завершенье — свадьба Бориса. И «мужественная улыбка на лице»...

Как не смотреть с жалостью и благоговением! Нет, я не могла разочаровать эту девочку, воспитанную на «Комсомольской правде» и на очерках Татьяны Тэсс!

Настоящие ученые — всегда люди «жесткой фокусировки», — сказала я. — «Жесткая фокусировка» — это когда электроны мчатся в ускорителе, несмотря на большие метанья, без уклонений. Энергия их от этого возрастает во много раз. И это для электронов — предел их электронного... счастья... Васек, доформулируй...

Пока он говорил, я вспоминала «ша-шо», шелест шин на взморье, взлет «Ту-104» и то, как я отхватывала буги-вуги в партбюро института перед Ольгой.

Не то чтоб я любила буги-вуги, но Ольга взирала с забавным ужасом, и танец этот отчаянный, а мне нравилось быть не Ланой, дочкой академика, а Малашкой — отчаянной головой, украденной у академических родителей прабабкой-сорванцом и окрещенной у попа.

Мне нравится, что ты — и Лана и Малашка, — говорил мне Борис.

Ему тоже нравились безобидные «виражи» в виде буги-вуги и стихов Есенина. Но, кроме того, нам обоим с пеленок нравилась физика...

Общность вкусов... Общность прошлого — рядом со школьной скамьи до аспирантуры... Общность будущего — диссертации на смежные темы. Почти общность родителей — отцы закадычные друзья. Совпадение всех координат — математически выверенный брак.

Вася кончил про «жесткую фокусировку»:

...Все очень просто! Поняла, Нелька?

Просто, как газоразрядная трубка, — заключила я. — Но ты не раскрыл главного! Где диалектика? Жесткость фокусировки достигается — чем бы ты думал? Как раз изменчивостью. Магнитное поле должно периодически меняться.

Я вынула ту самую зеленую папку и отдала ее Линь-суню:

Мой свадебный подарок жениху.

Тут Нелька взмокла и навалилась на меня.

Какая ты выдержанная!..

Маразм крепчал! — резюмировал Васек. — Двести семьдесят два ниже нуля.

И все-таки даже он, самый умный из всех, был так глуп, что смотрел на меня с жалостью.

Когда они ушли, я думала только об этой дурацкой жалости.

Новые взлеты физики рождаются из парадоксов.

Весь атомный век родился из парадоксов: под руками Рентгена «ни с того ни с сего» засветилась простая бумага, покрытая солями бария... Так парадоксально, на взгляд прошлого столетия, подал первую весть о себе атомный мир.

Из парадокса и из веры в парадокс возникло овладение радиоактивностью.

Излучение урановой руды оказалось непонятно сильнее, чем излучение чистого урана.

Кругом скептически улыбались, твердя об ошибке, но двое, Пьер и Мария Кюри, поверили в парадокс и, поверив, отдали ему четыре года труда и жизни. Хрупкая Мария своими руками перетаскала и переработала восемь тонн руды. До двадцати килограммов за один раз перевешивала она и переносила в котлах — безвозмездно, бескорыстно и даже неофициально, счастливая уже тем, что хоть на таких условиях ей позволили работать в дощатом и дырявом сарае школы физики.

И верующие среди маловеров, за годы до открытия, они делились уверенностью и мечтами о парадоксальном, никому не ведомом элементе, который в таких крошечных дозах дает такое могучее излучение.

Как ты думаешь, как он будет выглядеть? — спрашивала Мария.

И Пьер мечтательно отвечал:

Мне хотелось, чтобы он был красивого цвета.

И он вознаградил их, за веру — добытый ими через годы, он имел не только цвет, но и сияние. Он сиял, освещая окружающее...

Все циклотроны (включая и тот, на котором я потерпела свое фиаско) рождены парадоксом. Медленные нейтроны неожиданно оказались много действеннее быстрых, более энергичных. Смелый и горячий ум итальянца не испугался неожиданности, принял ее и тут же проник в ее глубину, и маленький Энрико Ферми помчался к ближнему водному бассейну — к фонтану с рыбками, ища повторенья и подтвержденья великого парадокса.

А парадокс Майкельсона, из которого выросла теория относительности Эйнштейна?

В награду за веру в парадоксы Ирен и Фредерик Жолио-Кюри положили начало искусственной радиоактивности и бесчисленным изотопам, расширившим таблицу Менделеева до беспредельности.

Вся история атомного века идет через парадоксы, но для того, чтоб из парадоксов рождалось открытие, нужны вера и смелость! Вера в парадокс — вера в рукотворное чудо! Ею обладают творящие чудеса! В них мое кредо — не оттого ли я так много думаю о них? Будь моя воля, среди майских лозунгов, с которыми колонны физиков выходят на Красную площадь, я бы написала: «Верьте в парадоксы!», «В парадоксах раскрываются глубины новых идей!».

Лозунги, лозунги... Смеясь над лозунговым мышлением, я сама не могу без лозунгов. И может быть, «подыгрываясь» под Нельку, я «играю» самое себя? Играю собственное нутро?

А что ведущее в нашем «нутре»? Может быть, то, что, озолоти нас, мы все равно не смогли бы жить в мире, где заводами и банками, полями и лесами владеют единицы, как не смогли бы есть из помойки, даже если бы вперемешку с помоями лежали шашлыки по-карски!

Это потребность в справедливости, уже перешедшая из высших идейных корковых сфер в плоть каждой клетки, в безусловный, наследуемый рефлекс: едим только из чистых тарелок. Идея низвергнута от высшей нервной деятельности до безусловного рефлекса, тем самым поднята над временем, над поколеньями! Опять парадоксальность! Но если парадоксами раскрываются глубины новых идей, то какие идеи раскрываются мною — ведь я типичный парадокс?..

Неудача опыта, крушение надежд, болезнь, «желтенький носик», обвязанные руки, свадьба жениха — скопище несчастий, а я... Я недоговариваю... Боюсь, ребята не поверят...

В середине нашего века говорили слишком много хороших слов. Не надо деклараций... Надо, чтоб сами увидели. Только тогда поймут. Не руки горят — мозги... Я хочу, чтоб обязательно поняли и такие молодые, как Нелька, и такие сверстники, как Васек.

Через неделю я выйду из больницы и снова помчусь в погоню за предательским и возлюбленным мною крошкой нейтрино, и мне уже будет не до Нельки и Васьки... Но за эту неделю я должна убедить... Со сверхзвуковой, нет, со сверхсветовой, фантастичной скоростью ринуться, нагоняя прошлое... Зачем?.. «Во имя будущего»... Из меня так и скачут лозунги и штампы. Я парадокс, проштампованный насквозь... Но, черт побери, не такие уж плохие штампы были пущены в дело! Штампуйте мне душу насквозь и глубже, но, чур, я сама выбираю штампы! И все же я рада, что сорванец-прабабка окрестила меня нештампованным именем — Маланья.

Так с чего же мне начать свой «сверхсветовой» полет в прошлое? Начать надо с той минуты, когда началось настоящее и будущее. Но оно жило во мне всегда. Даже когда я плясала буги-вуги... Но, может быть, впервые конкретно и ощутимо оно встало передо мной, когда метель занесла меня в Топатиху. Значит, начинать надо с Топатихи...

Нет. За день до нее....

Мы с Борисом раздобыли билеты на сессию Академии наук. Был мраморный лепной зал академии и деревянные, почти колхозного образца, маленькие ложи, нафаршированные корреспондентами, прожекторы, нацеленные на лысые головы маститых.

В перерыве шеф задержал нас с Борисом и с ходу познакомил с Великим Молчуном. У него левый глаз чуть уже правого и все лицо слегка асимметрично, как у охотника, который привык целиться. Лицо охотника, в прическе «академик женится» — последняя прядь волос с тщательным, но тщетным боковым начесом на лысину.

Вот это и есть та самая Маланья Ильменова, — сказал шеф.— А это тот самый Борис Андропов.

Читал ваше сообщение. В последней части интересны оба варианта решения.

Эти два варианта чреваты двумя диссертациями, — сказал шеф.

Возможно, — уронил Великий Молчун.

Когда мы отошли, Борис шепнул:

Считай, диссертация у нас в кармане.

А меня уже окружили:

Привет «почти Жолио-Кюри»!

Счастливейшая из женщин! Такая молодая, такая красивая, такая ученая и с таким благословением самого Молчуна.

И с таким женихом вдобавок!

Почти Жолио-Кюри!

Это сказал мимоходом со своей колокольни Андрей Евгеньевич, отец Бориса. Он всех выше и всех интересней. У него тонкое, точеное лицо, а над ним царит купол черепа, голый и совершенный, как точнейшее архитектурное сооружение, отмеченный двумя-тремя пушистыми волосками. Голова марсианина.

Рядом с ним мелькнул Глоба, и, как всегда, я не могла не оглянуться на него.

Опять ты загляделась на старика, — укорил Борис. — Что тебя в нем привлекает?

Губа, — точно ответила я.

Когда моя племянница, маленькая Натка, слушает очень интересную сказку, она затягивает нижнюю губу под верхнюю и в забывчивости оставляет ее так. У Глобы вот такая же, по-детски позабытая не на своем месте губа и почти тоскливая мудрость взгляда.

Бойся его! — сказал Борис. — Он, как спрут, засасывает наивные души в нищету и безвестность экспериментальной физики.

Больше ничего не случилось за день до Топатихи... Нет, был еще один мимолетный разговор дома за час до вылета.

Я с предками осматривала мою комнату, переоборудованную к свадьбе. Я привыкла жить в ней одна, и мне странно было думать, что в ней поселится Борис.

К нему я привыкну, — сказала я. — Но куда он будет вешать брюки?

Мысль о брюках, аккуратных, узеньких, со складочкой, висящих в моей комнате, почему-то раздражала меня.

Отец взглянул из-под очков.

У твоей матери эта проблема не возникала...

Мать, конечно, тут же ударилась в воспитательные воспоминания:

У нас было два гвоздя за дверью вместо вешалки.

Была и еще одна причина, — вставил отец.

Он хочет сказать, что я готова была повесить его рваные брюки в передний угол и молиться на них. Как ни странно, но это действительно было. — Мать вздохнула и поспешно пересела на своего конька: — Что ты о себе воображаешь в конце концов? Только и есть что свеженькая да долговязая. И ненадолго. Ведь тебе двадцать шестой. Вы с Юлькой обе в отца. Давно ли ей пели в оба уха: «Ах, стильная!», «Ах, перламутровая!». А теперь только и есть что остренький носик да туфли размер тридцать восемь. Юлька хоть успела выйти замуж, народить детей. А ты?! Брюки ей, видите ли, помешали... Наскучит Борис твоими фокусами и плюнет на тебя... Сиди тогда в старых девах с острым носиком. Кого тебе еще надо? Из чудной семьи. Талант, красавец!

У него отец красивее. Борька какой-то кудрявый... Но ты не огорчайся, — утешила я мать. — Облысеет — похорошеет.

А через час я вылетела в командировку, из-за метели самолет сел на запасной аэродром, и я заночевала в Топатихе, обыкновенной затерянной средь снежных полей русской деревне...

Там меня и «перевернуло»... Там началось и «настоящее и будущее»...

Я прибежала в сельсовет и в трубке услышала голос Бориса:

Лана! Сам Великий Молчун на весь зал заявил о нашей работе! Так и сказал: «Разработки вашего раздела «позитрон — электрон» хватит на двух диссертантов!» Лети в Москву! Немедленно! Смотри — раздумаю «женихаться».

Слова «позитрон — электрон» с грассирующим Борисовым «р» и ироническое «женихаться» вкатывались в прокуренную и затоптанную комнатушку сельсовета, как посланцы из другой галактики.

Я засмеялась:

Еще что ты раздумаешь — «почти Жолио-Кюри»?

Он рычал:

Опоздать и на наше совещание, и на сессию академии! Застрять в какой-то Топатихе! Надеюсь, на свадьбу ты не опоздаешь?

Я ответила в тон:

На свадьбу как раз опоздаю!

Под слепящим солнцем снега ночной метели были диковинно тихи и пышны. Каждая снежинка еще жила сама по себе; каждая еще лежала воздушно, почти на весу, искрясь и чуть касаясь других острыми на морозце гранями.

«Еще не сугробы, — подумала я, по-Юлькиному ощупывая слова. — Сугробы слежавшиеся... плотные... Еще снега... снега... Я и не видела таких снегов!..»

Воздушные, чистые, без единой вмятины, они пели под ногами в тишине малолюдной улицы. Воздух, настоянный на них, оставлял на губах вкус ключевой воды.

Избы под снежными нахлобучками уютно сидели по оконницы в снежных гнездах, и только дым столбами уходил в голубизну.

Хорошо было идти без цели мимо этих домов, под солнцем, ярким, близким и неторопливым.

А в академии уже вечернее заседание. Мне вновь представился многолюдный мраморный зал, маленькие ложи, нафаршированные корреспондентами, юпитеры, сиянье больших лбов, увеличенных лысинами, иногда стыдливо прикрытыми боковыми начесами, — Борис называл эту прическу «академик женится».

Вспомнился Великий Молчун. Его манера, словно целясь, приподнимать левую бровь и щурить левый глаз. Охотничье асимметричное лицо. Пойти к нему в институт? Дистиллированная чистота кабинета.

Нет, в экспериментаторскую. «Пропасть в безвестности». Меня тянуло именно к Глобе — Малышу. Видеть, наблюдать, проверять, ошибаться, искать, находить...

Я представила Малыша — яркую синеву глаз и смоляные брови под седой шевелюрой. И нижнюю губу, как у Натки. И красные руки прачки. Но не отмытые. Лучевая краснота!

Снега пели, а я фантазировала: «У циклотронов десятки безвестных, как те, и бескорыстных. Лысеющие лбы и красные руки... Когда-то Мария Кюри показала такие же красные руки Эйнштейну. Вот она, ваша Е = МС2. Энергия равна массе, помноженной на квадрат скорости света...» Пьер и Мария Кюри тоже были «тихие» физики со своим сараем в качестве лаборатории и заводскими отбросами в качестве лабораторных материалов.

Не от снежной ли тишины одолевают меня нынче мысли о «тихих» физиках?

За деревней начинался лес. Темные ветви деревьев были пышно и густо оторочены белым. Снег, забившись в надкорья, с подветренной стороны сверкал на солнце.

Вокруг пня петляли заячьи следы. Я смела с него лапником снежную папаху и удобно уселась.

Весь мир в белой оторочке, в пышности непримятых снегов был обновленным и тихим.

Может быть, поэтому мысли, разбегавшиеся в сутолоке обычных дней, сейчас так отчетливо овладевали мною?

Борис по-своему прав. Теоретикам нужны мозги в голове, карандаш и бумага. Если это есть, считай, что в кармане самостоятельность, диссертация, авторитет.

Физику-экспериментатору двадцатого века нужны еще кое-какие малости... циклотрон, например. А это значит, зависимость от многих людей. Если опыт неудачен — годы летят в пустоту, а если удачен, то удача — одна из многих! Когда в группе Глобы получали премию, Вася купил киноаппарат, а на лауреатский банкет бегал занимать, и Борис подшучивал: «Подайте лауреату!»

Почему же сейчас здесь я думаю о работе с Глобой? Или во всем виновата тишина снегов? Может быть, в экспериментальных цехах-лабораториях по-новому возрождается «тихая» физика девятнадцатого века?

Тогда физика не гремела и ничего не сулила. Ей не сопутствовали ни слезы благодарных пациентов, ни лавры сцены, ни вечность архитектуры, ни слава, ни мода, ни деньги. Тогда физиками становились лишь те тихие безумцы, для которых какое-нибудь движение луча в газоразрядной трубке было важнее насущного хлеба. И не оттого ли, что в физике концентрировалось это тихое безумие бескорыстников, она и грянула в двадцатом веке, сотрясая мир от земных недр до космоса?

Циклотроны не газоразрядная трубка, и с виду все иначе. А по существу? Десятки безвестных и бескорыстных, с обожженными руками и ранними лысинами...

Снежная шапка упала с высокой ветки и рассыпалась на лету.

Меня обдало серебряной, сухой от мороза пылью, и вкус ключевой воды на губах стал еще отчетливее.

И жмыху не дал! — В сенях я услышала взволнованный голос тетки Анфисы. — Раз ты, говорит, не для района, так район не для тебя.

«Вдовуха», хозяйка дома, где я остановилась пережидать метель, слушала, пряча лицо в низком наклоне темнокудрявой головы.

Чтоб не мешать разговору, я прошла в комнату.

Сквозь дешевые портьеры вдовьего, тускло-коричневого цвета, виднелся угол большой печи и расписное коромысло — «чистый фольклор».

Сперва вышли на крыльцо, рядом-ладом, — рассказывала Анфиса, — и укорил: «Что ты за председатель, если не можешь заставить своих колхозников». А наш Матвеевич налился, как бурак: «А что ты за руководитель, если говоришь такое?! Не они мои колхозники, а я ихний председатель! И не на заставу им я поставлен!» Не исполком, говорит, у тебя, а бочка анти... анти...

Антидемократии... — тихо подсказала Татьяна Петровна.

Вот-вот... Тогда и тот взвился: «Жмыху не дам!»

Проводив Анфису, Татьяна Петровна вошла в комнату, по-прежнему не поднимая взгляда.

Что-нибудь неприятное? — спросила я.

Велят свинарник строить показательный... — неохотно и спокойно объяснила Татьяна Петровна. — А он не экономичен, нам пока не по средствам... Да и не тому сейчас надо учить колхозников... Мы траншейный строим... Дешевый... «Жмыху не дадим»! — гневно передразнила и с уже знакомой мне сдержанностью оборвала себя: — Сейчас щи разогрею.

Немолодая, полная, она посмотрела на меня ласково и печально, тихо вышла на кухню и скоро вернулась.

В избе с деревянными перегородками, отсчитывая тишину, громко и замедленно тикали ходики. Да, что-то вдовье было в темно-коричневых занавесях.

Но в самой Татьяне Петровне не было никаких следов того, о чем рассказала Анфиса, — ни следов печальной жизни с пьяницей мужем, ни тени недавнего вдовства. Ее не в меру располневшее тело двигалось легко. Гордая, «вельможная» посадка головы, носик с горбинкой и строгий лоб придавали усталому немолодому лицу выражение решительное и даже властное. Оно смягчалось ласково-печальным взглядом светлых глаз. Это соединение в одном лице и гордости и нежности было притягательным. «Усталая, пожилая, но у нее и в сто лет останется это выражение и эти самые «следы былой красоты».

Я уселась на широкой скамье у стола, поджала ноги и, привычно опершись о ладонь подбородком, принялась наблюдать.

Все здесь было непохоже на Москву и на Дубну. Большая печь... ведро и яркое коромысло в углу. «Чистый фольклор». Ансамбль «Березка». Но коромысло висело не для ансамбля. Краска облупилась. Кольца потрескались. На коромысле носили воду.

Татьяна Петровна кроила платье для дочери. Я вспомнила Наткины наряды.

Сейчас модно для девочки большие карманы. Вот так...

Татьяна Петровна стала старательно выкраивать карманы.

Будешь у нас красавица... Москвичка...

Девочка, некрасивая, с мышиным личиком («Наверное, в отца», — подумала я), спросила:

У вас тоже есть девочка?

Племянница — Натка... И еще жених есть... Борис, — добавила я для Татьяны Петровны. — Через воскресенье свадьба.

Сейчас накормлю. Заголодалась наша... невеста?

Она запнулась на слове «невеста».

«На ней уже никто не женится». Я остро пожалела эту милую обездоленную женщину с ее вдовьими занавесками, увядшим лицом, некрасивыми детьми. Мне стало как-то неловко за собственное счастье — за молодость, близкую свадьбу, диссертацию, «перламутровые щеки» и модные брюки.

Вы, наверное, были невеста-красавица? — Я спешила перебросить словесный мост через пропасть. — Вам не страшно было выходить замуж?

Я к свекрови в дом шла. Меня тетка-буфетчица взяла из детского дома. — Татьяна Петровна накрывала на стол и говорила не спеша, с паузами: — Определила в пивной киоск... Выдала за сына своей товарки... Чужой дом и работа... чужая... — И, как всегда, она оборвала рассказ о своем: — А вы тоже к свекрови?

Нет, он к нам приходит.

Чего же тогда бояться?

Мне не страшно, а как-то странно... Я с детства привыкла одна в своей комнате... А тут придет... Будет курить... Брюки вешать...

Татьяна Петровна посмотрела на меня недоуменно-осуждающим взглядом и молча ушла в кухню.

Вот так же, тогда, посмотрел на меня отец. Почему второй раз у меня вырвалось слово о брюках? В тишине пустой комнаты вспоминалась вся сцена за обедом... Мои слова: «К самому Борису я привыкну, но куда он будет вешать брюки?! У него всегда такие аккуратные... со складочкой...» Отец взглянул из-под очков: «Когда мы с твоей матерью женились, этот вопрос не возникал... Червячишка ты... Гусеница еще...»

Татьяна Петровна внесла щи.

Деревенские... с кислой капустой... — Она помолчала и спросила тревожно: — Вы не поспешили? Со свадьбой?..

Я избалованная... да?..

Может быть, еще не проверили себя... его?

Меня все больше привлекала смесь нежности и гордости на усталом и оплывшем лице хозяйки. С этой женщиной легко говорить обо всем.

Он отличный и полностью «проверенный». В школе вместе учились. И в институте. Он был самый способный, и я не отставала. И отцы наши дружат со студенческих лет. И живет в Дубне на одной улице. А главное — мы же оба коренные, наследственные, прирожденные физики. И даже диссертация у нас будет общая... Два варианта одной темы по теоретической физике. И в теннис оба играем, и оба любим Рахманинова. Борис смеется, что у нас все координаты совпадают. Математически выверенный брак!

Такое счастье одно на тысячу, — сказала Татьяна Петровна.

Да... Мне так и говорят, что я в сорочке родилась. Его родители купили в подарок белую спальню, а мои — машину. Может быть, это плохо, когда у человека всего так много?

Для вас не плохо, — серьезно сказала Татьяна Петровна. — Вы так рассказываете о своей работе... Она ведь главнее?

Белой спальни? Какое сравнение!

Тогда пусть всего много! Тогда радуйтесь!..— Помолчав, добавила: — Своего человека только на своей дороге и встретишь.

За тихими словами слышался затаенный смысл.

Татьяна Петровна обещала разбудить меня в пять утра к поезду, но я проснулась раньше.

Окна были занавешаны. В комнате стояла плотная тьма, и только на одеяле светилось белое, продолговатое выпуклое пятно, похожее на полоску ватмана.

«Что это?» Я протянула руку. Пятно, скользнув, легло на ладонь. Блик! Сквозь щель меж занавесками пробился свет. Но отчего такой резкий, почти выпуклый блик? Днем такого не бывает, потому что вокруг нет темноты. Ночью тоже не бывает, потому что ничто не светит по ночам так ярко. Может быть, прожектор за окном? Зачем здесь прожектора?

Я скользнула к окну и отдернула занавески. Не прожектор!

До горизонта под луной сияли снега. Синие тени деревьев, как врезанные, лежали на пышной сияющей белизне. Чернели чьи-то следы, отчетливые, глубокие, до самого верху, как водой, налитые тенью.

Снега сияли ярче луны, словно возвращая ей во сто крат усиленный свет, как эхо возвращает к истоку усиленный звук.

Я прильнула к стеклу: «Снег... снега... снежный... Нежится...» Юлькина лингвистика, но как правильно! Не на постели нежиться, а вот только на таком, на пушистом, бескрайнем. Что может быть нежнее?!

За приоткрытой дверью в кухне зажегся свет. Ходики показывали четыре часа.

Я снова юркнула в постель, и сквозь перемежающуюся дремоту следила, как бесшумно двигалась Татьяна Петровна. Она умылась, оделась, приготовила завтрак для детей, накрыла на стол и стала нарезать капустный пирог. Она расстелила на столе рушник с алыми петухами и стала бережным, даже любовным движением заворачивать в него кусок пирога.

«Берет с собой завтрак, — подумала я, засыпая. — Но как смешно заворачивает, бедняжка. Мы и над папиным юбилейным тортом с циклотроном из крема так не тряслись!»

Перед уходом Татьяна Петровна разбудила меня:

Вставайте, завтракайте и идите ко мне на ферму. Там полустанок рядом. И видно из окна поезда издали...

Утренняя метель задержала меня в Топатихе еще на сутки.

Вечером меня вызывала по телефону Москва.

Ты что, с ума сошла!.. Малашка-колхозница! — кричал в ярости Борис. — За гипероны хвалил не кто-нибудь — Великий Молчун! Диссертация у нас в руках. Оцениваешь?

Я молчала.

Потом тихо спросила:

Кому ты отдал второй билет на сессию академии?

Кладу на соседний стул. Принципиально. Я их так выпрашивал. И потом — они именные. Нет! Опоздать и на совещание и на сессию из-за примитивной метели!.. Заехать в какую-то Топатиху! Это надо уметь!

Ну вот я и сумела.

Я почему-то засмеялась и добавила:

На доклад Глобы я не опоздаю.

Понятно. Тоскуешь по нищете и безвестности физиков-экспериментаторов? Сперва надо пресытиться известностью и богатством теоретиков. А уж потом...

Ладно, пресыщайся в одиночестве.

Что ты делаешь второй день в своей Топатихе?

Изучаю колхозную действительность.

Ну, и какая она?

Непересекающаяся.

Не понимаю.

Непохожая на нашу. Движется на параллельных непересекающихся плоскостях.

Женский скрипучий голос врезался в разговор:

Топатиха!.. Топатиха!.. Принимайте график вывозки удобрений... Навоза...

Москву отключили.

Я передала трубку секретарше и вышла.

Под ногами пели снега, на губах я ощущала вкус ключевой воды, а из головы не уходили слова Татьяны Петровны: «Своего человека только на своей дороге и встретишь».

© Николаева Галина 1983
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:




Благотворительная организация «СИЯНИЕ НАДЕЖДЫ»
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2024 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com