Подавай, Катя, подавай...

Она торопливо, лихорадочно подавала патроны. Из-под платка выбились волосы. Алексей не оглядывался, припав к пулемету, бросал:

— Подавай, Катя, подавай...

Трещал пулемет, двигалась длинная лента, Катя торопливо хватала следующую, держа ее наготове.

— Катя!..

— Да.

— Иди еще раз позвони.

— Да.

— Скажи полковнику, слышишь? Все скажи.

— Да.

— Осторожно, Катя, по земле...

— Да, Алеша, да.

Она поползла кустами. За пригорком пустилась бегом, добежала до дому. К телефону.

— Город давай, город, тридцать пять.

— Не отвечает.

— Давай! Давай тридцать шесть...

— Не отвечает.

Телефон щелкнул. Катя заломила руки. Бросилась к окну. Там, за кустами, гремели залпы, хлопали выстрелы. Она еще раз дрожащей рукой схватила трубку.

— Милая, дорогая... говорит Орловка... Орловка... Милая, дорогая, дай город, тридцать пять...

— Не отвечает.

— Милая, милая, пойми, говорит Орловка, Орловка! Город... Все равно какой телефон, город!

— Постараюсь, подождите, — сказал вдруг голос в трубке.

Катя преодолевала дрожь; где-то там, далеко, она слышала треск включаемых проводов и приятный голос телефонистки, упорно повторяющий:

— Город... Город... Город...

— Алло, Орловка!

— Я здесь Орловка, Орловка...

— Связь с городом прервана. Поправляют. Надо подождать.

Она опустила руки. Связь прервана.

Катя снова выбежала из дому. До кустов ползком, на животе. Вот она добралась до своих. Алексей повернул от пулемета потное, закопченное лицо.

— Ну как?

— Связь прервана. Чинят.

Он сжал зубы.

— Катя, посмотри, со стороны Гриши ничего не слышно.

Она поползла направо, на пригорок. Молоденький пограничник лежал лицом к земле. Она осторожно коснулась губами мальчишечьей щеки. Щека была еще теплая. Она сунула руку под гимнастерку — сердце не билось.

— Мертвый, — сказала она Алексею.

— Девять, — отозвался он. — Подавай патроны, Катя.

Она подавала. Расширенными глазами смотрела туда, на другую сторону: узенькая речушка и мосток. Там, за мостком, на зеленом фоне взрывались красные огоньки выстрелов — немцы.

— Подавай, Катюша, подавай...

Они лежали, прижавшись к земле, спрятанные за кустами, за буйно растущей травой. И без перерыва, без памяти палили в ту сторону. В двухстах — трехстах шагах от них засели немцы.

Катя машинально подавала патроны и машинально считала:

— Да, девять, Гриша ведь уже не в счет...

Рядом, совсем близко, кто-то застонал. Теперь уже не девять, а только восемь. Как его звали? Коля... Ну да, Коля...

— Катя, попробуй еще, еще попробуй, может, поправили.

Она вскочила, побежала.

— Орловка... Говорит Орловка... Милая, хорошая, давай город!

— Связь будет через два часа.

Катя бросила трубку. Бегом назад.

— Алексей, связь будет через два часа.

— Через два часа нас уже не будет, Катюша.

Она торопливо сосчитала. Семеро. Ну да, семеро.

— Катюша, возьми платок и посмотри, что там с Платоном.

Она поползла за кусты, платком обвязала раненую руку.

— Ползите отсюда, вы ранены...

— Ничего, ничего, Катюша. Ничего.

— Катя!

Она услышала голос мужа и бросилась к нему.

— Слушай, Катя...

Он не смотрел на жену, он не отрывал глаз от зеленых зарослей там, за мостком, где расцветали красные взрывы.

— Слушай, Катя, внимательно.

— Да.

— Сумеешь вывести машину из сарая?

Она отшатнулась, словно ее толкнули в грудь.

— Сумеешь?

Он не смотрел на нее. Он смотрел туда, в зелень зарослей, расцветающую красными огнями.

— Да, — сказала она глухо.

— Слышишь, Катя?

— Да.

— В шкапу документы. Все документы в машину.

— Да.

— И в город. Отдашь полковнику, понимаешь?

— Да.

— Иди, Катя, скорей.

— Алеша!

— Что?

— Алеша, я останусь... Не могу...

— Катя, немедленно! Понимаешь? Немедленно! Через минуту может быть поздно. Документы, все, что в шкапу. Понимаешь, Катя?

— Да.

Он не взглянул на нее ни разу. А она не решилась коснуться его руки, протянутой за новой пулеметной лентой.

— В машину — и полный ход. Гони, как можешь. Возьми наган, слышишь? Помни, Катя, семь патронов — последний оставь на всякий случай, понимаешь?

— Да...

Она тихо поползла к кустам. Вдруг он позвал снова:

— Катя, подожди, мой партийный билет возьми. Собери у всех. Отвезешь партбилеты.

Она взяла красную книжечку. Потом поползла от одного к другому. Пятеро — пятеро ей подали свои партийные билеты.

— У тех тоже нельзя...

Она обыскала карманы убитых. Вот они, маленькие красные книжечки.

— Помни, Катя, приготовь бензин, в случае чего, облить и поджечь... И седьмой патрон помни. Иди скорей, Катя, скорей...

Теперь он, наконец, взглянул на нее. Серые, любимые глаза... Она почувствовала отчаянную, безудержную, безумную любовь к этому человеку.

— Алеша...

— Ничего, ничего, Катя. Иди поскорей. Это и есть любовь, Катя.

Это и есть любовь. Она закусила губы. Осторожно поползла, чувствуя на груди жесткое прикосновение красных книжечек.

А потом бегом. За домом сарай, в нем грузовик.

Катя завела мотор. Там, за кустами, наверняка слышат его гуденье. Слышит Алексей.

Это и есть любовь. «Вот это и есть любовь», — как в бреду, повторяла она сухими губами. Выехала на дорогу.

Она наклонилась над рулем. Дорога была ровная, гладкая. Катя дала полный ход. Ветер свистел в ушах.

Мелькали зеленые деревья, белые избы. Она неслась, неслась вперед, повторяя про себя слова Алексея:

— Скорей! Может быть слишком поздно.

На распутье пришлось остановиться, спросить дорогу. Она ведь не знала эти края — первый раз здесь. Один день и одна ночь после шестимесячной разлуки с Алексеем.

Наконец город. Ее задерживали, спрашивали. Она автоматически отвечала.

Ей показали дорогу. Она тяжело шла по лестнице. Один этаж, другой... Ах, какая длинная лестница... Одна дверь, другая дверь, третья... Военные, милиционеры, полно людей. Зеленые шапки. Сердце сжалось при виде зеленых шапок пограничников.

— Комендант, Алексей Назаров, велел мне отвезти документы.

— А вы кто? — спросил человек за столом.

— Екатерина Назарова.

— Жена?

Катя удивилась вопросу. Как же могло быть иначе, как можно еще спрашивать?

— Жена.

Она подавала бумаги, портфели, пакеты. Руки за столом брали все по очереди, спокойно и старательно складывали.

— А теперь сядьте, отдохните.

Она хотела сказать, что не устала, но ноги подгибались. Она тяжело опустилась на стул. В голове еще гремели выстрелы и нестерпимо грохотал мотор грузовика.

Человек за столом взял телефонную трубку.

— Дайте Орловку.

Катя ждала.

— Орловку, Орловку — немедленно!

Она ждала. Тот тоже ждал. Глазами, полными одного страстного желания, она пыталась прочесть что-нибудь в его глазах, крепко-крепко сжимала пальцы.

— Так, так.

Он медленно положил трубку.

— Что, что?

Он вышел из-за стола. Взял в свои руки ее холодные, крепко стиснутые пальцы.

— Что? Что?

— Орловка не отвечает.

— Еще нет связи?

Она чувствовала, как стынут ее пальцы, как леденеют ноги, леденеет все тело.

— Милая, храбрая... Что же делать? Война... В Орловке немцы...

Как эхо, как отдаленное воспоминание, пронеслись в голове слова песни. Кто же это пел и когда? Алексей, чернобровый, светлоглазый, милый, любимый, любимый Алексей!

Жалко только волюшки во широком полюшке,

Солнышка на небе, любови на земле...

Она уже совладала с собой.

— Я пойду...

— Куда?

— Мне надо в обком.

Ей показали, как пройти.

— Пропуск?

Но, взглянув ей в лицо, милиционер смутился.

— Позвоните секретарю, я приехала из Орловки. Екатерина Назарова.

Она ждала. Милиционер тотчас положил трубку.

— Проходите.

Снова письменный стол, снова человек за столом. И снова у нее сжалось сердце. На кого он похож? Ах да, на Гришу, на молоденького Гришу, что пал первым.

— Я принесла партийные билеты.

Она вытащила их из-за пазухи. Десять ярких, красных книжечек.

— Чьи партийные билеты?

Катя выпрямилась. Уверенным сильным голосом сказала:

— Партийные билеты десяти товарищей пограничников, погибших на посту в борьбе с немцами, сегодня на рассвете.

Секретарь встал. Партийные билеты лежали на письменном столе. Десять красных книжечек, сверкавших на зеленом сукне, словно пятна живой крови.

1941