ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕТСТВО

I

— Девочка!

Этот возглас, в котором слышалось больше разочарования, чем радости, раздался глубокой ночью двадцать первого апреля [Даты приводятся по старому стилю.] тысяча семьсот двадцать девятого года в комнате жены командира полка в Штеттине. Этот город только недавно был завоеван пруссаками у датчан. И женщины — их было несколько в комнате, плохо освещенной оплывшими сальными свечами, — если не сказали, то подумали: «Ах, как жаль!»

— Девочка? — едва слышно переспросила мать новорожденной и закрыла глаза.

Никто не ответил на этот вопрос. Девочка кричала так неистово, точно поняла разочарование окружающих и негодовала на него.

На дворе свистел ветер. Слышно было, как щелкала на крыше черепица и глухо шумел недавно освобожденный ото льда Одер.

Слезы выкатились из-под опущенных ресниц матери новорожденной и поползли, тяжелые и холодные, по бледным щекам.

— Еще одно разочарование! — Иоганна Елизавета мечтала о сыне.

Она была замужем полтора года, ей шел всего семнадцатый год, но за свою недолгую жизнь она пережила столько разочарований, что другая на ее месте, пожалуй, и не вынесла бы.

— Поздравляю вас, ваше высочество, с дочерью, принцессой Ангальт-Цербстской!

И девица Кайн, вся острая и сухая, наклонилась над кроватью. Точно черная птица, метнулась ее тень на белой стене. Она поднесла маленький сверточек, похожий на белого окуклившегося червячка, к самому лицу Иоганны Елизаветы, но та не открывала глаз. И девица Кайн, решив, что мать заснула, направилась к дверям, точно цапля, вытягивая свои длинные ноги.

Две женщины пошли за нею. Другие остались с Иоганной Елизаветой.

— Ну и холодно же здесь! — проговорила, входя в соседнюю комнату, статс-дама Иоганны Елизаветы баронесса фон Принтен.

— Да, здесь можно замерзнуть, — поддержала ее другая статс-дама, постарше, — фон Гагендорф.

— Поскорей разожгите жаровню! — раздраженно прикрикнула девица Кайн. — Не могу же я все делать одна! В этом доме никто не хочет знать своих обязанностей. Пока не нагреется комната, малютку и в колыбельку нельзя положить. А кормилица где же? Где Христи?

Но Христи так крепко заснула в углу комнаты, закрыв голову фартуком, что ее с трудом растолкали. Проснувшись, долго не могла сообразить, где она.

Только накануне ее привезли из деревни.

Приехал за нею неожиданно сам муж — солдат. Сначала Христи обрадовалась, что видит мужа, потом пришла в отчаяние от разлуки с ребенком, с деревней и со всем, к чему она привыкла за девятнадцать лет своей жизни. Дорога и город ее ошеломили. А тут еще долгая ночь ожидания. Христи разбудили, привели в комнату, оставили одну и забыли. Не до нее было.

Христи скучала, мерзла, а потом снова заснула, да так крепко, что, проснувшись, не могла сразу понять, где она.

Кайн положила ей на колени девочку. Сонной Христи она напомнила ее собственного мальчика. Она наклонилась и звонко и крепко, по-деревенски, поцеловала новорожденную.

Баронесса фон Принтен и вдова фон Гагендорф, обе статс-дамы, рассмеялись, а фрейлин Кайн наставительно заметила, что с принцессой надо обращаться почтительнее и осторожнее.

Кайн, верная слуга Ангальт-Цербстского дома, при всяком удобном и неудобном случае старалась напомнить о том, что командир полка не простой человек, он князь Ангальт-Цербстский. Не ее была вина, что почти для всех, кроме нее, это значило очень мало.

— Я вас попрошу остаться здесь до моего возвращения, — сказала Кайн дамам. — Мне надо доложить его высочеству о благополучном рождении дочери.

— Не особенно обрадует она отца, — проговорила фон Принтен, едва дверь затворилась за девицей Кайн.

Обе дамы, ежась от холода, уселись рядом на маленький диванчик. Христи возле колыбельки кормила новорожденную. Во всей ее фигуре с наклоненной головой чувствовалось успокоение и удовлетворение. Наконец-то поняла она, зачем ее оторвали от всего своего и привезли в чужой город, к чужим людям. Вот только мальчика было по-прежнему жаль. Было бы куда лучше, если бы на коленях лежал свой ребенок вместо этой чужой девочки. Но делать нечего. Муж так приказал. Христи должна слушаться. Всякая жена слушается мужа, а такого, как ее Август, и подавно. Ведь он не мальчишка какой-нибудь, ему, как и командиру, больше сорока лет.

Она послушалась мужа, а муж — командира. Тот велел ему привезти жену — и кончено. Да и то сказать, разве мог бы муж в чем бы то ни было отказать своему командиру. Сколько походов они вместе совершили, где только не побывали!

— А девочка, кажется, настоящий уродец! — раздалось с дивана.

— Не все ли равно. Мать красавица, умница и не какая-нибудь Ангальт-Цербстская, а принцесса древнейшего в Европе Голштин-Готторпского дома — и что же? Смешно сказать! Жена командира пехотного полка. Хорошее положение для принцессы!

— И не говорите! Это просто ужасно! Ей бы королевой быть. Мне кажется, ее крестная мать и воспитательница, герцогиня Брауншвейгская, поторопилась. Принцессе было всего пятнадцать лет. Следовало подождать.

— Ах, милая баронесса, но их столько, этих Голштин-Готторпских, и все сироты, все бедны, всех надо устраивать. Иоганна-Елизавета не имела ни малейшего призвания к монастырской жизни. Ее всегда тянуло к светским развлечениям. Христиан Август все-таки принц.

— Он и человек очень хороший, — вставила баронесса фон Принтен (ее муж служил в полку Христиана Августа, а все подчиненные любили своего требовательного, строгого, но справедливого, честного и доброго командира).

— И уже генерал-майор, — прибавила вдова фон Гагендорф. — И любимец прусского короля. Король говорит, что Христиан Август один из его лучших генералов... Вот видите, почему это все и случилось, дорогая баронесса. А ко всему еще у него такая благородная осанка и он так хорошо рассказывает о разных странах, где ему удалось побывать. Иоганна Елизавета обожает путешествия. Нет ничего удивительного, что она заслушалась его. Герцогиня Брауншвейгская поступила очень мудро, устроив этот брак. Королей на горизонте не было, и она остановилась на том, кого послала судьба. Одного только не понимаю, зачем понадобилось отправить сюда и меня. После Брауншвейгского двора везде покажется скучно и бедно, а уж здесь просто непереносно.

— Воображаю, какое там у вас великолепие! — завистливо воскликнула молоденькая фон Принтен. — Я как-то была в Берлине...

— Прусский двор, милая, ничто в сравнении с Брауншвейгеким. Там и итальянская опера, и концерты, и маскарады, и карусели. Каждый день что-нибудь новое.

Две дамы повернулись друг к другу, и так как диванчик был тесный, то не только их широкие ночные платья, но и ночные чепцы с широчайшими оборками почти слились. Только торчащие на них банты сохранили свою самостоятельность и раскачивались все сильнее и сильнее, по мере того как разговор становился увлекательнее. О девочке забыли.

На фоне более чем скромной гарнизонной жизни великолепие Брауншвейгского двора выступало особенно ярко. У толстенькой хорошенькой фон Принтен разгорелись щеки, а бант на чепце перестал двигаться. Она замерла, боясь проронить хоть одно слово.

А у колыбельки все было тихо. Христи дремала. Успокоившаяся девочка тихонько и ровно посапывала.

II

Девица Кайн быстро прошла по залу. В углу на столике слабо мерцал кем-то поставленный ночник. В окошки через незадернутые занавеси смотрело серевшее от рассвета небо. Светлыми пятнами выступала из сумрака легкая французская мебель. Мебель эта была дана в приданое крестнице герцогиней Брауншвейгской и приехала в Штеттин вместе с молодой женой принца. От резных украшений, тонких ножек и светлых тонов шелковой обивки фамильные портреты, развешенные по стенам зала, казались особенно мрачными. Суровые воины в тяжелых латах и женщины в темном, со строгими величавыми лицами мало подходили к модной французской обстановке.

Кайн, проходя, невольно взглянула на стену. Рассмотреть она ничего не могла, так как в комнате еще было слишком темно, но ей показалось, что невидимые глаза смотрят на нее с укоризной: Иоганна Елизавета не дала наследника угасающему роду владетелей Ангальт-Цербста. Кайн вся сжалась и пошла скорее.

У дверей угловой комнаты она остановилась и приложила ухо к замочной скважине. За дверью раздавались знакомые шаги. В тишине чуть занимавшегося утра они показались Кайн непривычно тяжелыми: Христиан Август утомился. Он прошагал так целую ночь.

Кайн стало больно: радость его не будет полной.

— Ваше высочество, примите мое почтительнейшее поздравление с рождением дочери, принцессы Ангальт-Цербстской.

Голос Кайн в эту торжественную минуту приблизился к трубному, а ее реверансу могла бы позавидовать лучшая фрейлина Брауншвейгского дома.

— Я надеялся, что Бог пошлет нам сына.

Возбуждение от ожидания сразу упало. Христиан Август почувствовал, что устал. Он сел в глубокое кресло, громоздкое и старинное, как и вся мебель в его комнате.

Он сидел не двигаясь и прикрыв рукой глаза. Перед ним стояла застывшая в своей почтительной позе Кайн. Руки ее были сложены на плоской груди, а глаза, единственно красивое, что было у старой и довольно безобразной девицы, с любовью смотрели на Христиана Августа.

Как он отяжелел за последнее время. Постарел. С той поры, как он покончил с военными походами, женился и поселился в Штеттине, фигура его стала заметно грузнуть. Кайн знала, что под пышным белокурым париком у принца спрятаны редкие седеющие волосы.

Она не выдержала и, нагнувшись, поцеловала край бархатного камзола Христиана Августа.

— Благодарю вас, я знаю, что вы верная слуга нашего дома, вот почему я и не пытался скрывать от вас мои чувства. Угасает наш род, Кайн. Ни у кого из Ангальт-Цербстских нет сына.

— Будем надеяться, ваше высочество, что Господь пошлет вам в недалеком будущем и не одного сына для продолжения славного рода.

— Будем надеяться!

Христиан Август встал с кресла и тряхнул головой, точно хотел отогнать всякие темные мысли. И действительно, лицо его посветлело.

— Какое имя дадите вы новорожденной, ваше высочество?

— Мы назовем ее в честь трех теток Софией Августой Фредерикой, — ответил принц. — А теперь проводите меня к жене и дочери.

Ничего, кроме радости, не было теперь на открытом и бесконечно добром лице Христиана Августа. Быстрой, почти молодой походкой он вышел из комнаты. За ним, стараясь умерить длину своих шагов, следовала Кайн.

Портреты предков в длинном зале уже не были такими черными, как час тому назад. В окна смотрел рассвет. Кайн подумала, что, быть может, радость Христиана Августа смягчила оскорбленных предков и они примирились с рождением девочки.

И как только она это подумала, в приходской церкви святой Марии, стоявшей как раз на углу улицы, где жил командир, ударили в колокол. Этот удар подхватили колокола в разных концах города. Колокольный звон всколыхнул тишину еще спавшего Штеттина.

— Слышите, как звонят, ваше высочество? — почти крикнула Кайн.

— Слышу, конечно, Кайн. — Христиан Август невольно остановился. — Сегодня праздничный день. Мы забыли об этом.

— Тому, кто родился в праздничный день, предназначается судьба другая, чем обыкновенным «будничным» людям. Ее высочество Софию Августу Фредерику ждет необыкновенная, блестящая будущность!

Кайн сказала это с большой уверенностью. Христиан Август знал, что Кайн верит в разные приметы и себя считает «отмеченной», потому что родилась в воскресный день. При всяком удобном случае она уверяла всех, что именно благодаря этому видит то, что скрыто от других, простых смертных. Христиан Август знал эту слабость Кайн и не стал с ней спорить.

— Будем надеяться, что с помощью Божией это так и будет, — сказал он и с этими словами открыл дверь в комнату жены.

Кайн осталась в зале, втягивая воздух своим длинным носом. Ей показалось, что откуда-то тянет гарью. Она бросилась в коридор, куда выходила комната маленькой принцессы, и, не помня себя от страха, почти ворвалась туда.

Две дамы, утомленные бессонной ночью и возбуждением от интересных разговоров, задремали наконец на диванчике.

От крика Кайн они обе вздрогнули и откинулись в разные стороны, поправляя сбившиеся чепцы.

— Да что же это такое? — кричала Кайн и тормошила храпевшую Христи. — Из жаровни пламя так и пышет! Того и гляди, пожар начнется! Вы только взгляните на стену!

Действительно, стена около самой колыбельки, где разожгли жаровню, уже совсем почернела от копоти. В колыбельке же, не подозревая ни о какой опасности, крепко спала София Августа Фредерика.

— Идите отдыхать. Все равно вы больше ни на что не способны, — сказала Кайн, успокоенная насчет маленькой принцессы. — Я здесь останусь с Христи.

Дамы не заставили повторять предложенное. Им страшно хотелось спать, а кроме того, они знали, что рассерженная Кайн способна кричать часами. Баронесса фон Принтен и вдова фон Гагендорф исчезли в дверях, подбирая свои широчайшие платья.

Кайн села возле колыбельки.

В окошко смотрело ясное утро ранней весны, и во всех штеттинских церквах громко раздавался праздничный колокольный звон.

III

Прошло шесть лет с той весенней ночи, когда Софию Августу Фредерику, или Фигхен, как звали ее в доме, положили в колыбельку возле разожженной жаровни.

У Фигхен было уже два брата, четырехлетний Вилли и совсем маленький Фриц, и семья жила не на прежней квартире, а в старом штеттинском замке, потому что Христиан Август был назначен комендантом города.

Квартира была просторная. Она помещалась как раз возле церкви. Семья размещалась в левом крыле замка, в третьем этаже его. Замок был построен несколько веков тому назад. Строили его бывшие владетели края, померанские герцоги, в те времена, когда люди должны были вечно думать о том, как бы оберечь себя от нападений. И замок вышел большой, крепкий, тяжелый и прочный. Окнами он выходил на большой двор, сжатый с трех сторон каменными стенами и вымощенный плитами.

Фигхен отвели три комнаты, где она помещалась вместе со своей гувернанткой.

Мать Фикке часто оставляла детей. Она любила путешествовать и ездила то в Гамбург к матери, то в Брауншвейг к крестной. Она так не любила сидеть дома, что ездила за мужем в Берлин, куда он отправлялся по делам службы, и в Цербст, хотя и не выносила тихой, скучной жизни маленького двора.

Да и когда Иоганна Елизавета никуда не уезжала, Фигхен была все-таки предоставлена гувернантке. Мать довольно равнодушно относилась к дочери. Мальчиков, особенно старшего, она любила нежнее. Но все же ей непременно хотелось, чтобы ее дочь воспитывалась как настоящая принцесса.

С двухлетнего возраста она сдала девочку на попечение француженки, чтобы та обучила ее французскому языку, приятным манерам и любезности.

Магдалина Кардель сама знала очень мало, а воспитывать и учить совсем не умела. Когда Фигхен не слушалась или капризничала, гувернантка задабривала ее вареньем, леденцами, а когда ни того, ни другого под рукой не случалось, то и просто сахаром.

Фигхен была упряма и капризна, лечить ее от этих недостатков приходилось очень часто, и она грызла леденцы и сахар так, что у нее стали портиться и болеть зубы. Но Кардель это не смутило. Фигхен любила сладкое и в конце концов делала то, что от нее требовала гувернантка.

М-lle Кардель была довольна.

И родители были довольны гувернанткой.

Француженка умела им показывать дочку с хороших сторон. Фигхен в четыре года уже бойко читала по-французски. М-llе Кардель выучит с нею наизусть кусочек, а потом заставит его прочесть при родителях по книжке. Фигхен «читает», а отец с матерью хвалят ее и восхищаются гувернанткой.

Фигхен даже как будто похорошела при Кардель. До нее она была настоящим уродцем. И длинный нос, и огромный лоб, и тонкие поджатые губы — все это было довольно некрасиво, но хуже всего — подбородок. Он так торчал вперед и был такой острый, что окончательно безобразил и без того некрасивое лицо.

Иоганна Елизавета никак не могла примириться с тем, что у нее такая некрасивая дочка.

— Нет, и в кого она такая уродилась? — часто с отчаянием говорила она своим близким. — Все сестры у меня красивые.

— Сами вы настоящая красавица, — торопились прибавить те, с кем она говорила.

И это не было лестью. Иоганна Елизавета действительно была очень красива. На всех празднествах и в Брауншвейге, и в Берлине красота делала ее заметной даже в толпе.

— Девочка, конечно, не так красива, как ты, — отзывался обыкновенно на жалобы своей супруги Христиан Август, — но она очень умненькая, а по характеру настоящий ангел.

М-llе Кардель делала так, что отец считал свою дочь ангелом кротости.

Когда она приходила к родителям, тщательно завитая и заботливо одетая искусными руками француженки, никому и в голову не могло прийти, что она как раз перед тем бегала босиком у себя по комнате. Почему-то это ей ужасно нравилось, а m-llе Кардель не любила лишних споров.

Только фрейлейн Кайн неодобрительно качала головой, когда заставала Фигхен босой, и всегда при этом говорила:

— Вы совсем забываете, что вы принцесса.

Фигхен никогда этого не забывала, но жизнь ее была так не похожа на жизнь принцессы, что она не считала нужным отказывать себе в удовольствии побегать босиком.

Принцесса! Разве принцессы так живут? У принцесс свой замок, богатое, вышитое золотом платье. За принцессами ходит пышно разодетая свита, пажи. Мама рассказывала, как живут принцы. У них вокруг золото, серебро, бархат, постоянные праздники, охоты, маскарады...

В доме у Фигхен все по-другому, а между тем нет-нет, а кто-нибудь да и скажет ей опять:

— Принцесса не должна этого делать. Принцессы так не ведут себя.

К Фигхен ходит учитель танцев. Во время урока он ставит ее на стол. Фигхен так мала, что ему трудно следить за ее ногами, когда она стоит на полу.

Фигхен часами проделывает разные мудреные па и реверансы. Реверансов этих, от едва заметного приседания до глубочайшего поклона, столько, что и перечесть трудно. Фигхен то и дело их путает, а учитель каждую минуту повторяет одно и то же:

— Уметь кланяться для принцессы необходимо. Принцесса обязана знать, кому и как надо делать реверанс.

Фигхен скучно и трудно. Почему же другим принцессам так хорошо и весело живется, а ей, оттого что она принцесса, только скучно и трудно?

Наконец кончен утомительный урок, и она бежит во двор замка или идет с m-llе Кардель на городскую площадь, где обыкновенно собираются дети.

— Здравствуй, Фигхен! Наконец-то ты пришла! Давай играть!

— Она с нами!

— Нет, с нами!

Все наперебой стараются залучить к себе Фигхен. Она незаменимый товарищ в играх, сама придумывает, как играть, больше всех суетится, хлопочет. Одно только иногда не нравится в ней детям: уж очень любит она распоряжаться.

— Не позволим командовать! Вот еще, нашлась указчица! Самая маленькая — и распоряжается! — возмущаются иногда дети.

Покричат, пошумят, а потом Фигхен опять все по-своему сделает, и опять ее все слушаются.

Раз только не послушались. Целая история вышла.

Пришла Фигхен в городской сад и объявила:

— Давайте играть в новую игру. Принцессу похитят разбойники, потом за ними будет погоня, битва, а потом принцессу освободят. Хотите так играть?

— Хотим, хотим! — закричали дети.

— Тогда надо выбрать принцессу, разбойников и освободителей.

Фигхен не сомневалась, что принцессой выберут ее, но выбрали другую девочку.

— Вот Минна будет принцессой. У нее длинные волосы, как у принцессы на картинке. Иди вперед, Минна!

И дети вытолкнули из своей толпы белокурую длинноволосую девочку с длинными светлыми ресницами. В одну минуту очутилась перед нею Фигхен.

— Не надо ее. Я принцесса.

Фигхен стояла нахмурившись и сжав в ниточку свои тонкие губы. Острый подбородок выдвинулся вперед. Она была похожа на сердитого петушка, приготовившегося клюнуть. Минна растерялась, смутилась и пятилась назад, смешно расставив руки и жалко моргая светлыми ресницами. Ей больше всего хотелось как можно скорей втиснуться опять в толпу вытолкнувших ее детей, но те не пускали.

— Ее выбрали. Не надо другой. Минна будет принцессой. Прочь, Фигхен!

— Да ведь я принцесса, я настоящая принцесса! — кричала Фигхен и наступала на детей, вся красная от гнева. — Вы глупые и ничего не понимаете. И не надо мне, чтоб вы меня выбирали. И не выбирайте — а я все равно принцесса.

Дети шумели, кто-то крикнул со смехом:

— Хороша принцесса, нечего сказать!

Тут началось такое, что на шум и крик прибежали старшие, но разобрать ничего не могли. Поняли только, что Фигхен хвастает, а дети над ней смеются.

Как ни скрывала m-llе Кардель всякие истории, случавшиеся с воспитанницей, но слух о том, что произошло в городском саду, дошел до Иоганны Елизаветы. Она призадумалась, потом позвала фрейлейн Кайн:

— С этого дня Фигхен будет выходить навстречу приходящим ко мне дамам и почтительно целовать полу их платья, как это делают девочки в других домах.

— Но, ваше высочество, девочки эти не принцессы, — попробовала возразить Кайн. Ей показалось, что честь Ангальт-Цербстского дома затронута этим распоряжением.

— Довольно, Кайн, — остановила ее Иоганна Елизавета. — С некоторых пор я замечаю в дочери моей проявление суетного тщеславия. Необходимо подавить его.

Фигхен долго не могла привыкнуть к своей новой обязанности. Целуя полу платья какой-нибудь разряженной дамы, она делала при этом такое лицо, что гостья лишний раз жалела красавицу мать, у которой дочь такой уродец.

И не успела Фигхен справиться с этой неприятностью, как с нею случилась новая беда.

М-llе Кардель вдруг придумала выходить замуж. Сначала Фигхен показалось, что это даже как будто и весело. Последнее время перед свадьбой m-llе Кардель совсем не обращала внимания на свою воспитанницу, и та делала что хотела.

И на свадьбе было очень весело. Фигхен первый раз в жизни была на свадьбе. Ей позволили посидеть за свадебным столом, она угощалась конфетами, пила шампанское. Было так весело, вкусно и хорошо. И вдруг Фигхен сказали, что ей пора ложится спать. Ей не хотелось идти в скучную детскую, и она стала плакать, а потом, когда оказалось, что Кардель с нею туда больше не пойдет, Фигхен подняла такой крик, что ее на руках унесли в спальню к матери и здесь уложили на кровать.

— Теперь, надеюсь, ты понял, что дочка наша далеко не ангел, — сказала мужу раздраженная Иоганна Елизавета, когда наплакавшаяся девочка наконец заснула.

— Да, она не так кротка, как я думал, — наклонившись над всхлипывавшей во сне Фигхен, проговорил Христиан Август. — Бедняжка! — прибавил он нежно. — Она так привыкла к своей гувернантке.

— Надо будет пригласить ей другую. Я думаю взять сестру Магдалины — Елизавету. Не сомневаюсь, что у ней с девочкой все пойдет так же гладко, как и у сестры.

Но Иоганна Елизавета ошиблась. У Фигхен с новой Кардель все пошло совсем по-другому.

IV

«Так вот она какая! Злюка, противная! Несправедливая, насмешница!»

Слова эти, точно молоточки, ударяли в сердце Фигхен.

Она едва сдержалась, чтобы не разрыдаться. Едва дождалась конца урока. Все терпела. Терпела, когда новая ужасная Кардель ей говорила, что она, Фигхен, совсем не умеет читать, что ей надо переучиваться с самых первых складов. Нет, каково! Читать по складам! И это после того, как все, даже бабушка из Гамбурга и тети, восхищались ее чтением.

Правда, прежняя Кардель всегда заставляла свою ученицу выучить наизусть то, что она потом читала при старших. Фикке и в книжку почти не смотрела. И вот стало считаться, что она читает прекрасно по-французски. Все этому поверили, а больше всех сама Фикке. И нужно же было хорошей Кардель выйти замуж! И зачем явилась эта новая, ужасная? Смеется все, говорит, что Фикке и не читает, а просто выдумывает. Складов не знает! Буквы путает!

И все у этой противной по-новому.

После урока она и не подумала угостить Фигхен чем-нибудь сладким. Просто сказала, что, пока Фикке не будет внимательнее и прилежнее, она ей не станет читать вслух «Робинзона». Остановилась на самом интересном месте, и вдруг — стоп!

И это еще не все.

Никто никогда не находил Фикке хорошенькой. Она и сама прекрасно знала, что некрасива, что подбородок у нее торчит вперед. Все это правда. Но никто не смеялся над этим. А новая Кардель вдруг говорит:

— Уберите ваш подбородок подальше. Я боюсь, что вы им меня толкнете. Когда вы дуетесь, то становитесь похожи на нюрнбергского щелкуна для орехов.

Вот уж как она!

Фигхен выскочила из классной, точно горошина из пистолета.

К маме скорей. Пускай заступится, пожалеет.

Только бы уткнуться в какой-нибудь уголок и поплакать вволю.

— Ты куда, Фигхен? — крикнула Кайн, когда девочка перебегала площадку, отделявшую детскую от комнаты Иоганны Елизаветы.

Но Фигхен пронеслась дальше.

Кайн посмотрела ей вслед, покачала головой. Вспомнила, как на днях девочка чуть не выколола себе глаз, мчавшись так с ножницами. Но следом за ней Кайн не пошла. У Фикке своя гувернантка, а у Кайн с той поры, как Христиан-Август назначен комендантом Штеттина, дела еще прибавилось. Вот нужно и в церковь зайти, заглянуть, все ли там в порядке.

Бух!

Дверь распахнулась под натиском Фикке.

Иоганна Елизавета вздрогнула.

Она читала только что полученную из Парижа книгу — удивительную историю о принцессе, у которой была такая кожа, что когда принцесса пила красное вино, оно просвечивало у нее сквозь кожу на шее.

Книжка выпала из рук Иоганны Елизаветы. Дремавший на кушетке, рядом с ее креслом, бледный мальчик, ее старший сын Вилли, испугался и открыл большие водянисто-голубые глаза.

— Врываешься, как сумасшедшая!

Когда Иоганна Елизавета сердилась, ее прекрасное, нежное и тонкое лицо сразу краснело и голос делался крикливым. В такие минуты трудно было поверить, что это тот самый голос, красотой которого восхищались все, кому только удавалось слышать, как поет Иоганна Елизавета, аккомпанируя себе на лютне.

— И что за манеры! На кого ты похожа? Растрепанная, платье измятое. Никогда я не видела тебя такой при Магдалине. Надо сказать твоей новой гувернантке, чтобы она была построже.

Построже?

Невыплаканные слезы сразу комочком спустились на самое сердце.

Фикке стояла среди комнаты с опущенной головой и перебирала толстыми пальчиками оборку фартука.

— Что случилось? Зачем прибежала?

Про настоящее больше не хотелось говорить, а сказать что-нибудь было надо.

— Пришла... поиграть игрушками в шкафу.

В комнате Иоганны Елизаветы стоял шкаф с детскими игрушками.

— Играй, — сказала мать и протянула руку за книжкой.

— А мне можно? — спросил мальчик.

— Лучше, если ты еще немного полежишь, Вилли. Ножка все болит?

Голос Иоганны Елизаветы звучал кротко и нежно, как всегда, когда она обращалась к любимому и к тому же еще больному сыну.

Она поправила пунцовое одеяло на ногах мальчика. Провела тонкой, покрытой кольцами рукой по его длинным льняным волосам.

Какой у него бледный и большой лоб, как выдаются кости на висках!

Фигхен стояла перед раскрытой дверью шкафа с игрушками, но искоса посматривала на кушетку.

«Вот так всегда. Все ему, Вилли!»

Не до игры ей было.

— Ты ужасно себя ведешь, Фигхен.

Иоганна Елизавета чувствовала себя расстроенной, несчастной. Она немного забылась, читая книгу о прекрасной принцессе. Прибежала Фигхен, и все пропало. Опять Иоганна Елизавета почувствовала, что жизнь скучная, и не только скучная, а тревожная и мучительная. Накопившееся раздражение хваталось за малейший повод, чтобы дать себе волю.

— Право, ты скорей похожа на уличного мальчишку, чем на принцессу. М-llе Кардель следует почаще напоминать тебе, кто твой отец и твоя мать. Ты прежде всего принцесса.

Фигхен вздрогнула и сразу повернулась к матери:

— Ну да, принцесса! А никто не верит. Дети смеялись надо мной, когда я сказала, что я принцесса. Говорят — ненастоящая.

Горечь этого последнего слова была так непереносима, что Фигхен не могла больше сдерживаться. Слезы залили все ее лицо. Она даже рот раскрыла. Дышать было трудно.

— И фон Гагендорф тоже так смеялась, — захлебываясь от рыданий, проговорила она.

Иоганна Елизавета подошла к дочери.

— Перестань, Фигхен! Ты мне делаешь больно. Гагендорф была грубая, дерзкая особа. Как только я это заметила, я сейчас же отослала ее обратно в Брауншвейг. Да замолчи же. Смотри, как ты напугала Вилли.

— Но почему они смеются, мама?

Фикке сдержалась. Рыданий больше не было слышно. Сквозь пелену остановившихся в глазах слез смотрела на мать. Мучительно ждала, что она скажет.

У Иоганны Елизаветы был непривычный для нее смущенный, растерянный вид.

— Они дурочки, эти твои подруги. Дети часто болтают вздор. Не обращай внимания. Успокойся. Играй.

— А почему, мама, мы живем не у себя в замке? Почему живем не в Цербсте, а в Штеттине?

Иоганна Елизавета уже сидела в кресле. Она надеялась, что Фигхен успокоилась. И вдруг — опять.

— Потому что в Цербсте живет владетельный принц Ангальт-Цербстский, двоюродный брат твоего отца.

Иоганна Елизавета остановилась. Видно было, что она раздумывала, колебалась и вдруг решилась:

— Видишь, Фигхен, это все оттого, что отец твой, тоже принц Ангальт-Цербстский, самый достойный и благородный из всех принцев на земле, беден и принужден зарабатывать деньги. Вот почему он и поступил на службу к прусскому королю. А теперь оставь меня в покое, девочка. Иди к себе или играй.

Фигхен решила больше не расспрашивать. Мать стала такая бледная. Лицо у нее было такое измученное.

Так вот что. Они бедные! Фигхен принцесса, но принцесса бедная. Может быть, оттого, что бедная, оттого и ненастоящая. Говорят, что ненастоящая. А только это неправда, неправда и неправда. Пускай бедная, пускай смеются, а она все-таки принцесса.

И Фигхен быстро-быстро, совсем не думая о том, что делает, снимала подвешенные на крючках в шкафу куклы. Их было много, и висели они как вешают платье. Небольшое пустое пространство под ними было разделено на полки. Здесь стояли разные игрушечные животные, коробки с солдатиками, с лото и кубиками.

В комнате было тихо.

Больной мальчик приподнял голову и следил за сестрой. Иоганна Елизавета держала перед собой книгу, но читать не могла.

Ей вспомнилось сразу столько тяжелого. Все, что она перенесла, все, с чем примирилась, вдруг стало снова ее мучить.

В этом ужасном Штеттине при всяком удобном случае всегда забывают, кто они такие. Всякая богатая горожанка считает себя ничуть не ниже жены коменданта. Сколько унижений, обид... Прозябать в этом ужасном городе, где нет ни оперы, ни концертов, где все так скучно, грубо и старомодно. И это вместо того, чтобы блистать при каком-нибудь большом дворе. И ко всему еще несчастье с сыном! Мальчику так радовались. Христиан Август мечтал, что красавец сын прославит их угасающий род. До двух лет мальчик казался таким крепким. Иоганна Елизавета уехала с мужем в Берлин. Муж ехал по службе, она хотела попасть на карнавал. Вернулась и застала сына в постели. Что с ним случилось, никто не понимал, но мальчик перестал ходить, пролежал несколько месяцев. Потом встал, но так и остался хромым. И здоровье у него такое слабое...

Фикке снимала с крючка самую большую куклу. Подарила ей эту куклу бабушка. Кукла изображала средневековую даму. У нее был длинный бархатный плащ, голубое, расшитое серебром платье и волосы до колен. Волосы зацепились за крючок, Фигхен стала на цыпочки, чтобы их распутать.

— Дай мне куклу, — попросил больной мальчик.

— Скорей, Фигхен, — поторопила мать.

Фигхен заспешила. Не заметила, что серебряная пряжка куклиного пояса зацепилась за ее лиф, а часть волос средневековой дамы так и осталась на крючке. Схватив куклу, она отскочила от шкафа.

И вдруг шкаф дрогнул, наклонился и свалился, накрыв собой девочку.

На отчаянный крик Иоганны Елизаветы сбежались все домашние.

Иоганна Елизавета не могла произнести ни слова. Стояла на коленях и, бледная, дрожащими руками показывала на лежавший на полу, с откинутой дверцей, шкаф.

Кайн и фон Принтен невольно стали так, чтобы заслонить его.

Но случилось чудо. Фигхен оказалась невредимой. Она попала как раз в пустое пространство над полками, и шкаф только накрыл ее, не причинив ни малейшего вреда. Она сама вскочила на ноги, как только ее освободили, и сама подбежала к рыдавшей от счастья матери.

Иоганна Елизавета обеими руками обхватила девочку, прижимала к себе, плакала, смеялась и целовала ее.

— Здесь не болит? А здесь? — И она трогала пальцами руки, ноги, спину и шейку девочки.

Мальчик давно потихоньку плакал на своей кушетке. Кайн его подхватила и посадила рядом с матерью и сестрой.

Так сидели они все втроем на полу, плача и смеясь от счастья, и целовали друг друга без конца.

И все, кто был в комнате, всплескивали руками, ахали, охали и невольно вытирали набегавшие слезы.

Когда волнение немного улеглось, Кайн отправила лишних людей из комнаты и сказала баронессе фон Принтен, чтобы она уложила ее высочество в кровать. После пережитого ужаса Иоганне Елизавете было необходимо отдохнуть. Сама же Кайн бережно подняла больного мальчика и сказала, что отнесет его в детскую, а за Фигхен сейчас же пришлет m-llе Кардель.

Но одно напоминание о гувернантке сразу испортило настроение умиленной и разнеженной ласками Фигхен.

Она объявила, что пойдет сама.

— Этой злюке, наверно, все равно, что бы ни случилось со мной.

Но Фигхен ошиблась.

М-llе Кардель не плакала, не кричала, не охала. Только лицо ее после рассказа Кайн сделалось серьезное-пресерьезное. Ничего не говоря, она обхватила руками Фигхен и крепко-крепко поцеловала ее, а потом объявила, что Фигхен должна сейчас же лечь, сказала, что это так бывает, что сгоряча ничего не чувствуют, и что вообще Фигхен надо отдохнуть после всего случившегося.

Кайн пошла с мальчиком в его комнату, а Кардель принялась укладывать девочку.

Фигхен и не заметила, как очутилась в постели.

Потом Кардель дала ей сахарной воды и через час обещала дать ей еще и сиропа. А потом сказала, чтобы Фигхен лежала тихо, и сама села у окошка с каким-то шитьем.

Фигхен лежала с открытыми глазами, смотрела на гувернантку и думала о том, что она, эта новая Кардель, совсем не противная по виду, что она хорошенькая, что волосы у нее такие пушистые и такая смешная родинка на верхней губе. Точно маленькая-маленькая мушка. И вдруг Кардель обернулась, заметила, что Фигхен на нее смотрит, улыбнулась, кивнула ей головой и приложила палец к губам в знак того, что надо молчать. Но Фигхен вспомнила утреннюю обиду и повернулась лицом к стене.

Так пролежала она до обеда. И к обеду Кардель не разрешила ей встать с постели.

Фигхен сделала вид, что сердится, но лежать было приятно. Вставать не хотелось. Она чувствовала усталость.

Прежде чем подали обед, к Фигхен пришел отец.

Его не было дома, когда свалился шкаф. А когда он вернулся и ему рассказали о чудесном спасении Фикке, он сейчас же пошел к дочери, взял ее на руки и прочел молитву за ее спасение.

Фигхен повторяла за отцом слова молитвы. Она видела его взволнованное, бесконечно доброе лицо, видела слезы в его больших голубых глазах и крепко прижалась к нему.

— Ее спасло то, что она родилась в праздник. Это ограждает от всяких несчастий, — уверяла всех Кайн.

V

После происшествия со шкафом Фигхен на несколько дней дали полную свободу. Она спала вволю, Кайн не приходила поднимать ее на утреннюю молитву, не заставляла подолгу стоять на коленях и не читала ей вслух Библии, сопровождая чтение пением и молитвами.

И учителям на время было отказано.

У шестилетней Фигхен было много учителей. У нее не было никакого слуха, но каждая хорошо воспитанная принцесса обязана была играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Сама Иоганна Елизавета прекрасно играла на лютне. Она не хотела верить, что у дочери ее нет музыкальных способностей и требовала, чтобы Фигхен делала успехи. Старичок учитель Рёлих был сам родом из Цербста и старался изо всех сил, чтобы угодить жене своего принца. Но это было трудно. Ученица была бестолковая, и он придумал приходить на урок с помощником. Для большей наглядности этот помощник в трудных местах подпевал басом. Голос у него был такой, что Фигхен, как только он раскрывал рот, каждый раз вспоминала быка, которого она испугалась, когда была совсем маленькой.

Кроме учителя музыки и учителя танцев, у Фигхен был еще учитель немецкого языка, скучнейший старичок Вернер. Он учил девочку читать по Библии и задавал ей выучивать наизусть кусочки, подчеркнутые красным карандашом. Если Фигхен пропускала хоть слово, то в наказание ей задавался лишний урок.

Писаных букв Фикке еще не разбирала, но к ней приходил учитель чистописания, француз Лоран.

Лоран был человеком добросовестным, не хотел получать даром деньги и старательно исписывал карандашом целые страницы.

Фикке читать по-французски еще не умела и часами обводила чернилами непонятные слова.

Скучные и трудные это были уроки.

А ко всему этому новая Кардель придумала еще переучивать девочку.

Фигхен засадили за склады.

И вдруг сразу ни одного учителя, никаких уроков. Фикке чувствовала себя прекрасно, у нее ничего не болело, а делала она все, что хотела.

Обыкновенно по воскресеньям ее будили раньше, чем всегда, чтобы не опоздать в церковь.

А тут пришло воскресенье, и она проснулась сама от оглушительного колокольного звона. Ее спальня была как раз рядом с колокольней замковой церкви.

Как хорошо!

Была весна. Солнце било в окно. Сводчатая комната казалась такой веселой.

А колокола!

Никогда не думала Фигхен, что у них такой звон. Ей всегда казалось, что колокола вместе с Кайн только торопят в церковь. О чем же еще звонят они?

Фигхен прислушалась. Закрыла глаза. Даже сквозь опущенные веки чувствовалось солнце.

— Фигхен! Ты еще спишь, Фигхен?

Это голос m-lle Кардель.

Фигхен открывает глаза. Возле кровати стоит француженка, толстенькая, розовая, вся в солнечных бликах.

— Выпей горячего молока, маленькая лентяйка!

Фикке пьет горячее молоко. За окошком солнце, в комнате солнце. М-lle такая ласковая. А колокола все звонят.

— Вы больше не сердитесь на меня, m-llе? — спрашивает тихонько Фигхен.

Хорошо, что стакан уже пустой, иначе молоко очутилось бы наверное на полу. Кардель бросилась к девочке, целовала ее, ласкала и говорила, говорила без конца. Она объяснила Фигхен, что совсем не собирается ее мучить. Ей только хочется, чтобы Фигхен научилась читать как следует. Фикке упрямится. А Кардель привыкла всегда и во всем относиться добросовестно к своим обязанностям. Если Фикке не согласна учиться как следует, то будет всего лучше, если Кардель просто уйдет. Сейчас же пойдет к ее высочеству и скажет ей, что уходит.

Но Кардель не только не ушла, а в это весеннее утро они стали с Фигхен большими друзьями Даже было решено, что Фикке будет звать гувернантку не mademoisellе, а просто Бабет, как звали Кардель в родном доме.

Вот как все хорошо вышло.

И когда Фикке первый раз, чего-то стыдясь и запинаясь, сказала «Бабет», Кардель даже расплакалась. Поплакала, а потом опять засмеялась и стала учить Фигхен детской песенке, которую она пела, когда сама была девочкой:

Иван себе построил дом,

Но нету смысла в доме том:

Замерзнуть можно там зимой

И жарко летнею порой.

Он сделать лестницу забыл

И в потолок гвоздями вбил.

У Бабет прехорошенький голосок. От ее пения в комнате стало еще веселее. Фигхен попробовала подпевать. Песенка совсем простая. Даже у нее вышла.

И вдруг Бабет испугалась. Сразу замолчала, замахала на Фикке руками:

— Забыла я, что в церкви служба. Ради Бога, замолчи, Фигхен!

Перестали петь, но и без пения превесело.

— У тебя даже подбородок сегодня меньше торчит, — смеется Бабет.

Кончилась служба в церкви. Комната Фигхен полна гостей.

Красавица мама шуршит своим тяжелым шелковым платьем. Юбка у нее на больших фижмах и потому такая широкая, что Фигхен сбоку не может и подойти к ней близко. От высокой напудренной прически мама кажется еще выше, и пахнет от нее на всю комнату духами.

Отец берет Фигхен на руки. Он крепко прижимает к себе девочку. Пуговица отцовского праздничного камзола приплюснула ей нос. Фигхен неловко, больно, но так хорошо-хорошо, что она терпит.

— У девочки прелестный вид. Она похорошела, ваше высочество, — говорит баронесса фон Принтен.

— Вы находите? — По голосу Иоганны Елизаветы слышно, что она очень довольна. — Слава Богу, а то она у нас настоящий уродец.

Мать смеется и целует Фигхен. Отец говорит что-то об уме и внутренних качествах, которые выше всякой красоты. Потом они все уходят, но вместо них являются новые гости, все знакомые Бабет. Приходят пастор, старая француженка, с которой очень дружна Кардель, прибегает бывшая кормилица — Христи.

Ее муж служит теперь у коменданта, и Христи тоже живет с ними в замке. Но, несмотря ни на какие уговоры, она не расстается со своим деревенским платьем и прической.

— Ну, нет, что хотите, а только не это! — кричит она, когда к ней уж слишком пристают, и хватается за медные, величиной почти с тарелку бляхи, украшающие ее голову. Если бы не шишечка на затылке, то можно было бы подумать, что Христи совсем безволосая, так сильно она стягивает волосы со лба и висков под эти бляхи.

— Моя бабушка так до самой смерти носила. Волос уже совсем у нее не было, а носила. И красиво выходило. Вот еще что придумали — некрасиво!

И говорит она это так, что все, кто уговаривал, отступаются.

— Ах ты моя дорогая! Да хранит тебя Господь и дальше в твоей жизни, как сохранил вчера. Вот я тебе гостинцев принесла.

Она усаживается в углу комнаты и берет к себе на колени девочку.

— И что я тебе скажу, что скажу, — таинственно шепчет она на ухо Фигхен. — Ведь наш Густав вернулся вчера.

Фигхен делает круглые глаза:

— Густав? Да ведь ты говорила, что он умер.

— Ну да, мы так и думали, что умер, потому что он совсем пропал. Муж сколько раз говорил, что брата Густава, наверное, нет в живых. Старая мать так плакала, что теперь почти ничего не видит. А вчера сели мы ужинать, и вдруг он входит. Пропадал чуть не десять лет, а молодой такой, здоровенный, веселый. Как вошел, сразу видно, что богач.

— Богач? Да ведь ты, Христи, говорила, что он чуть с голоду не умер, когда завод закрыли.

— Конечно, с голоду умирал, а побывал в Московии — и богачом стал.

— В Московии? Это что такое?

— А Московия — это такое царство. Туда надо ехать по Одеру до самого конца, а потом еще по морю, потом опять рекой. Так прямо в главный город и проедешь. А только и холодно же там! Народ шкуры со зверей сдирает и носит. Так по улицам в шкурах и ходят.

Фикке делается немножко страшновато.

— Ну да, кто медведем, а кто волком...

Христи останавливается только потому, что больше никакой зверь не подвертывается ей на язык.

— Да что там! Там домá прямо изо льда строят. Возьмут вместо камня лед и построят.

— Бабет! — почти кричит Фигхен. — Да разве так бывает? Христи говорит, Бабет, что есть такое царство, где люди по улицам зверями бегают, в ледяных домах живут?

— Что? Что такое?

Гости как раз передавали Кардель содержание только что произнесенной в церкви проповеди. Отрываться от интересного разговора так не хочется. Но Фигхен настойчиво повторяет вопрос.

— Где это, ты говоришь? В Московии? Если в Московии, то это такая страна, что там всякие чудеса возможны.

И Кардель продолжает прерванный разговор.

«Всякие чудеса возможны! Значит, все правда, что рассказывает Христи. Не сказка, значит, а настоящая правда».

А у Христи, точно орехи из мешка, слова так и сыпятся:

— Там, в этой Московии, когда праздник, на площади перед царским дворцом высоченную гору строят. На горе ставят жареного быка. А в голове у быка деньги, а под быком на полках все кушанья, угощенья разные. По бокам фонтаны бьют, и не из воды фонтаны, а из вина всякого — и красного, и белого, из пива фонтаны...

У Фигхен все начинает путаться в голове.

Если думать, что сказка, — ничего, а если правда... Бабет сказала, что правда.

— А Московии этой конца-краю нет, — продолжает Христи. — Густава посылали руду открывать. Посылал сам царь...

— Царь? Какой царь, Христи? А руда, что это такое?

Но Христи так увлечена собственным рассказом, что не слышит вопросов, да и мешают они ей.

— Поехал наш Густав. Уж он ехал-ехал, месяц ехал, другой ехал, третий, четвертый... Думал: конец света скоро, а Московия все не кончается...

— Фикке, надо одеваться к обеду, — зовет Бабет.

Ушли гости. Нет Христи, но ее сказка осталась в сводчатой комнатке, и сделалась она любимой сказкой маленькой девочки. Иногда Фигхен точно забывала о ней. Забудет совсем, и вдруг слово какое-нибудь — и опять...

Забежала Христи как-то под вечер. На колокольне как раз зазвонили. Колокольня за стеной. Точно в комнате звонят.

— Ох и гудят же у тебя колокола, Фигхен! А вот Густав рассказывал, что в Московии церквей видимо-невидимо. Начнут звонить — оглушат. Вот какой звон! И церкви наполовину золотые, глазам больно, когда солнышко, — так блестят.

И опять сказка ожила. Опять в сумерках и вечером в постели, перед тем как заснуть, думает Фигхен о неведомых колоколах, о золотых церквах далекой, сказочной Московии.

VI

Сумерки.

Бабет больше не хочет читать вслух детям: ничего не видно. Лампу зажигать рано. Сумерки пришли в комнату и все больше и больше заволакивают ее. Точно разматывают паутинный моток.

Фигхен и Вилли сидят по краям дивана. Между ними Бабет. Из дальней комнаты доносится детский плач — маленького братца укладывают спать.

— Вот зажжем лампу и будем писать папе и маме, — говорит Бабет.

— Надо не забыть написать, что Фигхен каждый вечер капризничает, все не хочет ложиться спать, — деловито говорит мальчик.

— А, ты вот как про меня собираешься писать!

Фикке вспыхнула. Она очень вспыльчивая, и когда сердится, то глаза ее делаются точно два гвоздика.

— Напишите, Бабет, что Вилли пробил себе голову, да еще в двух местах...

Бледное лицо мальчика делается розовым от волнения:

— А про тебя еще напишу, что ты все у раскрытой форточки торчишь и кашлять уже начала. Мама сколько раз тебе говорила, чтобы ты не кормила своих ворон. — Вилли вытягивает тонкую шейку и перегибается через гувернантку, точно цыпленок, который собирается клюнуть.

— А, вот ты как! Ну уж тогда я напишу... — Фигхен задыхается от негодования.

— Нечего сказать, приятно будет родителям читать такое письмо, — посмеивается француженка.

Она редко выговаривает детям и почти никогда не бранит их. Посмеется, и кончено. Но после ее насмешек как-то больше уже не приходит в голову продолжать делать то, что ей не понравилось. Так и теперь.

Вилли сразу затих и спрятал голову под руку гувернантки. И Фикке осела, точно вовремя снятое с огня молоко. Только у нее все так скоро не проходит, как у Вилли. Глаза остались гвоздиками.

— Подбородок убери, — шепчет ей Бабет. — Давайте писать, как мы праздники проводили! — громко и весело предлагает она.

— Скучные праздники! Папа и мама уехали... — тягучим голосом произносит Вилли.

— Да уж какие там праздники... — вздыхает Фикке.

— Что же делать? Папу вызвал в Берлин король. Он по делам уехал. Иначе нельзя было. Мама... — Бабет немножко запнулась. Она чуть не сказала, что мама рада всякому случаю куда-нибудь уехать. — Мама, наверное, тоже не веселится. При дворе Фридриха Вильгельма веселья мало.

— Невесело у короля? — недоверчиво спрашивает Фикке. — Не может этого быть. У королей всегда весело, всегда пиры, всегда праздники, музыка так и гремит, — с убеждением говорит она. — А во дворце все так и блестит, кругом золото, серебро, драгоценные камни. Сам король в длинной королевской мантии...

— Ха-ха-ха!.. — звонко смеется Бабет. — Это у Фридриха Прусского всё балы и пиры! Да такого скупого короля во всем свете нет. У него дети голодают. За обедом подают капусту, картошку и самые простые кушанья. И мантии он никакой не носит. Велит старые пуговицы перешивать на новое платье...

— У королей так никогда не бывает! Не бывает! Не хочу слушать! — Фикке вскочила с дивана и топает ногами, закрывая руками лицо.

— Смешная девочка! Ну, хорошо, хорошо. Успокойся, — говорит Бабет. — Я тебе про другого короля расскажу. Расскажу про нашего Людовика. Вот это настоящий король. А наш двор!.. Такого дворца, как наш Версаль, нет в целом мире. Иностранцы приезжают из всех стран, чтобы только взглянуть на великолепие французского двора, и уезжают ослепленные. Вот где золото, серебро и целые потоки драгоценных камней. А сколько прекрасных картин, сколько чудных статуй во дворце! Там каждая вещь — произведение искусства. А торжественные приемы! Сколько блеска, сколько пышности, богатства! Туалет каждой дамы — это целое состояние. И среди всего этого великолепия, точно солнце среди звезд, наш король...

— И на нем мантия... — торопится вставить Фикке. Глаза ее давно перестали быть гвоздиками, сделались большими-большими и блестят.

— Да, сам король в драгоценной мантии пурпурового цвета, — подхватывает с увлечением Бабет.

Любовь к родной Франции вспыхнула в сердце маленькой француженки. В эту минуту она все прощает своему королю. Прощает и нищету бедняков, которые стонут от постоянных поборов, прощает гонения за иную веру. При Людовике Великолепном живется тяжело. Люди бегут с родины. Семья Кардель тоже беглецы, приютившиеся в Германии.

Но в эту минуту Бабет все забыла. Голос ее звучит почти вдохновенно. И Фикке ее хорошо слушает. Это тоже вдохновляет.

Но вдруг Бабет взглядывает на Вилли и сразу обрывает речь. Она поняла, что говорила слишком много и слишком громко.

— Ты не приляжешь ли, Вилли?

Мальчик качает головой. Лицо у него усталое и бледное, но неожиданно оно делается светлым и радостным:

— Больгаген! Это Больгаген идет. Я слышу.

И действительно, за дверями на каменной лестнице раздается какой-то все приближающийся стук.

Вот отворяется дверь. В комнату просовывается сначала костыль, а вслед за костылем входит и сам Больгаген.

— Бабет говорит, что у прусского короля скучно, что он скупой! И мантии у него, она сказала, никакой нет, — налетает на старика Фикке.

— Чуть не свалила. Опять она забыла, что у меня всего одна нога. Здравствуйте, дети! Добрый вечер, Бабет!

Больгаген нежно целует детей.

— Опоздал я сегодня к вам. С отъездом коменданта у меня, как у его помощника, дела прибавилось. Ну и заработался. Что ты там болтаешь, Фигхен? Опять, видно, вы не стерпели, Бабет? Осуждали нашего короля. Ведь так? Признавайтесь.

Бабет смущена. На круглом хорошеньком ее лице виноватое выражение.

— Конечно, я не права. Не следовало бы при детях. А только я не могу. Как вспомню, до чего он ненавидит французов...

— Это только кажется, что ненавидит, — останавливает француженку Больгаген.

Он стоит опираясь на свой костыль. Седой, с нависшими седыми бровями и с плечом, приподнятым костылем, он напоминает Фикке больного дрозда, которого она видела у тетки в Цербсте. И глаза у старика как у птицы: круглые, блестящие, умные и осторожные.

— Кажется, что король ненавидит, потому что все уж чересчур увлечены всем французским. Меры не знают. До того дошли, что стыдятся говорить на родном языке! Разоряются на французские наряды. Каждый, даже самый бедный принц хочет, чтобы у него все было как в Версале. Влезают в долги, голодают, давят крестьян поборами. Один король сохраняет здравый смысл. Он один никого не разоряет. Он разумно расчетлив, и это называют скупостью.

— Ну, хорошо, хорошо... А характер у него все-таки ужасный. Ее высочество сама рассказывала, что королева и принцессы не могут спать вволю, потому что с семи часов утра король учит своих солдат под окнами дворца.

— Да, и благодаря этому у Пруссии отличное войско. Еще недавно не было никакого.

— А наследный принц? Как его тиранит отец! Недавно еще он в щепки разбил флейту, его единственное утешение... Бедный принц даже собирался бежать.

— Не нам судить короля, m-llе, — уже строго остановил француженку старик. Он даже не назвал ее Бабет. Когда сердился, всегда говорил «m-llе». — Уверяю вас, дети, что все это не так страшно, как рассказывает вам m-llе Кардель. Давайте-ка сядем на наш диванчик, а я расскажу вам что-нибудь интересное и повеселее того, о чем говорила Бабет. Хотите знать, как развлекались в Берлине в мое время, какие веселые праздники там устраивали?

— Хотим, конечно, хотим! Рассказывайте.

Больгаген посадил к себе на здоровое колено Вилли. Фикке села так, чтобы видеть лицо старика, и сложила на коленях руки, собираясь слушать. Бабет с надутым лицом зажгла лампу на круглом столе и взялась за вышиванье.

— Был я тогда молодым офицером, — начал Больгаген, — а в Пруссии королем был отец теперешнего короля, а королевой его мать. И что это была за королева! В целой Европе не было принцессы красивее, умнее и очаровательнее Софии Шарлотты... Вы, надеюсь, тоже слушаете, Бабет? — обратился старик к француженке. — Эта королева любила все французское. Даже немного чересчур любила. И это был ее единственный недостаток. Во всем остальном она была само совершенство. Но один французский эмигрант, побывав у королевы и уходя с приема, нашел нужным осведомиться у ее приближенных, может ли она говорить по-немецки. Каково? Это я для вас говорю, Бабет.

Француженка уже улыбалась. Не поднимая головы, она отмахнулась от старика иголкой с продетой желтой шерстинкой.

— Так вот, эта королева устроила небывалый праздник. Тогда много бывало всяких празднеств: и охоты, и маскарады, и карусели, и концерты, и разные оперы. Всяких развлечений было так много, что всем все уже порядком надоело, а ничего нового как-то не приходило в голову. А королева придумала такое, чего еще никогда ни у кого не было. Она назвала гостей и устроила в собственном великолепном дворце деревенскую ярмарку.

— Как ярмарку? Деревенскую? Это такую, о которой Христи рассказывала? — наперебой спросили Бабет и дети.

— Да, самую обыкновенную ярмарку. На сцене стояли лавочки и балаганы с вывесками. В них продавали и сосиски, и ветчину, и разные сладости, и чай, и лимонад, и пиво, и шоколад, и все-все, что только продают в таких деревенских лавочках. А за прилавками сидели и герцоги, и графы, и маркграфы, и вся знать. Один герцог продавал сосиски, другой покупал. Самые хорошенькие, грациозные фрейлины торговали бычачьими хвостами. Сам король, одетый голландским матросом, обходил лавочки.

— А королева? Что делала королева? — добивалась Фикке.

— Королева оделась докторшей.

— Докторшей? — с разочарованием протянула девочка.

— Да, докторшей, — подтвердил Больгаген. — И в этом наряде, Фигхен, королева была прекраснее, чем когда-либо. У нее была лавочка, где она торговала чудодейственным корнем, который излечивает все болезни.

— Если бы я была королевой... — начала Фикке, занятая собственными мыслями и, видимо, уже рассеянно слушавшая старика.

— Ах, не мешай, пожалуйста, — остановил ее Вилли. — А дальше, дальше что же? Рассказывайте.

— А дальше началось настоящее вавилонское столпотворение. На ярмарку ворвался целый цыганский табор из разных принцесс и фрейлин под предводительством герцогини Гогенцоллернской. Они танцевали, били в бубны и предсказывали желающим судьбу. Светлейший кронпринц, наряженный фокусником, показывал фокусы.

— По-настоящему показывал? — поинтересовался Вилли.

— Как самый настоящий фокусник. Он нарочно учился этому, — ответил Больгаген. — А в разных углах кувыркались гимнасты, арлекины всякие...

— Ах, как весело! — Вилли даже захлопал в ладоши.

— И вдруг — торжественное шествие, — продолжал Больгаген свой рассказ, — впереди доктор на чем-то вроде слона, докторша на носилках. За ними фокусники, шуты, гимнасты и зубной врач. Зубодер обращается к публике и спрашивает: не болит ли у кого-нибудь зуб? Молоденькая фрейлина хватается за щеку. У нее болит зуб. Зубодер выхватывает из-за пояса кузнечные огромные щипцы и засовывает их в маленький открытый рот...

— Ох! — Вилли даже схватился за щеку.

— И вытаскивает зуб, — продолжал Больгаген, — да еще не обыкновенный зуб, а огромный зубище, толщиной вот с мою руку.

Все поражены. Смотрят на вытянутую руку рассказчика. Даже у Бабет круглые глаза.

— Разве у людей бывают такие зубы? — спрашивает Фигхен.

— Да это и не был человеческий зуб. Зубодер припас себе на этот случай для смеха зуб моржа. Вот что придумал.

И Бабет, и дети смеются до слез.

— А кем вы там были? — спрашивает Вилли.

— Королева считала, что я могу быть хорошим астрологом.

— Астрологом? Это что такое? — спросила Фикке.

— Астролог — это ученый, изучающий небо, звезды. Длинная черная мантия, шляпа большая, в руках подзорная труба — телескоп. Королева находила, что я, пользуясь этим нарядом, мог бы составить некоторые удачные предсказания гостям.

— Конечно, вы столько видели, столько путешествовали; не сомневаюсь, что это бы у вас хорошо вышло, — отозвалась Бабет.

— Ну и вы предсказывали? Что же вы говорили? — перебили ее дети.

— Герцог Пфальцский милостиво заменил меня в самую последнюю минуту. Меня смущала мысль явиться действующим лицом среди такого блестящего общества.

— Значит, вы никем и не были! — Дети разочарованы.

— Никем не был, — смеется Больгаген, — а веселился, как никогда. И все веселились. Все в один голос говорили, что самая большая опера, которая стоила бы несравненно дороже, доставила бы гораздо меньше удовольствия как актерам, так и зрителям. Вот как изобретательна была прекрасная королева! И как видите, Бабет, расточительность, чрезмерная пышность и великолепие не были украшениями этого прелестного праздника, — добродушно посмеиваясь, обратился Больгаген к француженке.

— Ах, как мне хочется попасть на такой праздник! — сказала Фикке.

— Я бы оделся фокусником, — вставил Вилли.

— А не пора ли нам писать письмо? — напомнила Бабет.

— Это потом, потом! — закричали дети. — Еще что-нибудь расскажите.

— Так и быть. Расскажу вам еще про королеву Софию Шарлотту. Только вот пускай Бабет раньше скажет, что можно рассказывать.

— Да уж рассказывайте. Все равно теперь за письмо их трудно усадить, — сказала гувернантка. Она и сама любила рассказы Больгагена.

— Расскажу я вам, как царь Московии Петр Великий подарил королеве свою табакерку.

— Царь Московии? — Фигхен насторожилась. Царь таинственной и страшной страны, где люди ходят как звери... Фикке ближе подвинулась к Больгагену.

— Надо вам сказать, что о Московии этой до царя Петра знали у нас мало, а слухи, которые доходили о ней, были такие дикие, что вся Московия казалась какой-то страшной сказкой. Знали, что где-то далеко есть огромная, занесенная снегом страна, что там так холодно, что зимою птицы мерзнут на лету, а люди не слезают с жарко натопленных печек. И люди там странные, почти дикие. В Европу они приезжали редко, а когда приезжали, то на них глядели как на диво. Бородатые, в длинных до пят тяжелых кафтанах, вышитых золотом и серебром, они казались какими-то сказочными чудовищами. И вдруг прошел слух, что в Московии все изменилось, что и одеваются там иначе, и живут по-другому. Рассказывали, что сам царь там день и ночь работает, чтобы как можно скорей сделать свое царство похожим на другие европейские государства. До него у русских были только лодки, а теперь явились военные корабли. Сам царь работал на постройках с топором в руках. И войско тоже сам царь обучал, и заводы строил, и на реках мосты наводил, и каналы копал. Везде только и говорили о необыкновенном царе и о том, что огромная Московия становится настоящим сильным государством. И вдруг среди этих разговоров пронесся слух, что приехало русское посольство, а среди посольских людей сам царь, только не под своим, а под чужим именем. Приехал, как простой человек, и никому не открывается, а свои его не выдают.

— Почему же он так скрывался? — спросила Фикке.

— А потому, что ненавидел всякую пышность и разные церемонии. Он хотел поучиться в чужих землях, а на приемы у него не было времени. Слышите, Бабет: этот великий царь тоже презирал пышность! И одевался он, как простой рабочий, когда работал. Слышите?

— Да слышу же, слышу. Рассказывайте, — отозвалась француженка.

— А только настоящего величия скрыть нельзя. Среди посольских людей все сразу узнавали царя по его благородной, могучей осанке и орлиному взгляду.

Услыхала София Шарлотта про таинственное посольство. Царь сказочной Московии, да еще под чужим именем! До сих пор королеве случалось только читать про такие вещи в романах, а она так любила все необыкновенное. Она порешила, что непременно увидит царя, и увидит его не на каком-нибудь торжественном приеме, а как-нибудь совсем по-другому.

— Это трудно для королевы, почти невозможно, — вставила Бабет.

— Когда София Шарлотта чего-нибудь хотела, для нее не было ничего невозможного! — с убеждением ответил ей Больгаген. — Она перехватила царя в маленькой деревушке. Там была заброшенная дача. Ее приближенные приготовили там все для ужина, и королева провела с царем несколько очень приятных часов.

— О чем же они говорили? Понравился ей царь? — спросила Бабет. — Какой у него был вид?

— Когда королеву потом расспрашивали про наружность Петра Великого, она всегда отвечала, что у нее не хватает слов, чтобы описать его как следует. Такой это был необыкновенный человек. Говорила она с ним без конца. Он рассказал ей, что любит навигацию и фейерверки, говорил, что сам работает над кораблями, показывал ей мозоли на своих руках от работы. София Шарлотта даже потрогала пальцем эти мозоли. Царь говорил, что знает четырнадцать ремесел в совершенстве.

Королева и царь так понравились друг другу, что обменялись табакерками на память о своей встрече. София Шарлотта часто показывала этот подарок и очень гордилась им.

Больгаген собирался продолжать свой рассказ, но в эту минуту начали бить часы.

— Ах, как уже поздно! — всполошилась Бабет. — Заслушалась я вас, Больгаген. Детям пора спать.

— А письмо? — напомнила Фикке. Она рада была всякому предлогу, чтобы оттянуть время.

— Письмо уже завтра.

— Покойной ночи, детки. Торопитесь, иначе Бабет на меня рассердится и в другой раз, пожалуй, к вам не пустит. И мне, одинокому старику, будет еще скучнее.

Последние слова вышли какими-то грустными. Больгаген это заметил и, желая сгладить их, поспешил прибавить уже шутливо, обращаясь к Фигхен:

— Когда наша принцесса выйдет замуж за какого-нибудь могущественного владетельного принца, советую ей вспомнить сегодняшний вечер. Короли не только носят царскую мантию, но и работают, как наш Фридрих Вильгельм. А у царя Московии даже были на руках мозоли от работы, и он этим гордился.

VII

Бабет уложила Фигхен и вышла из комнаты.

Девочке совсем не хочется спать. Она всегда долго не засыпает, а сегодня, после всех рассказов, ей даже и лежать трудно.

Разве куда-нибудь ускакать?

Фигхен часто так ускакивает. Лошадь под рукой. Большая подушка делается чудесной лошадью. Стоит только поставить ее ребром, вскочить верхом — и готово. Лошадь мчится, как ветер.

Фигхен так подбрасывает, что она едва держится в седле. Так ездит Фикке к бабушке в Гамбург.

Уедет, и никто не знает, что она уехала.

Бабет шепчется в соседней комнате с Кайн или девушками. Думает, что Фигхен спит, а Фигхен и след простыл.

У бабушки Фигхен. Бабушка печальная.

Отчего печальная?

Вероятно, оттого, что все думает о дедушке. Умер дедушка, когда мама Фикке была еще девочкой.

Оттого мама и у крестной жила. Бабушка ее отдала, потому что ей не на что было воспитывать детей.

Бедная бабушка!

И комнаты ее хотя и большие, но такие скучные, темные. И когда кто-нибудь идет, от шагов гул стоит.

Бабушка понимала, что у нее Фигхен скучно. Хотела повеселить внучку. Фикке было четыре года, когда она взяла ее с собой в Оперу.

Сначала Фикке все очень понравилось. Светло так, все кругом такие нарядные. И вдруг все потемнело, а светло стало только впереди, на сцене.

На сцену вышла дама в голубом бархатном платье, расшитом серебром, и что-то запела.

Поет дама, а сама глаза вытирает — плачет.

Фигхен стало жалко красивую даму, так жалко, что она потихоньку от всех сама вытирала кулачками слезы.

И вдруг дама ушла, а на сцене началось сражение: давка, крики, стрельба.

Фигхен как закричит! Испугалась очень. На весь театр расплакалась. Ее подхватили, унесли поскорей домой.

Вот что случилось с Фигхен, когда она была у бабушки. Правда, она была тогда совсем маленькая; теперь ей уже шесть лет. Сейчас бы ей попасть в театр!

Фигхен пришпорила коня. Скачет к бабушке в Оперу. И вдруг раздумала. Повернула коня и помчалась на праздник к Софии Шарлотте. Или нет, даже не туда. Прямо в Московию летит Фигхен.

Дух занимается, так быстро скачет конь. Кровать так и трещит.

И вдруг шаги возле двери.

В одно мгновение лошадь делается самой обыкновенной подушкой, а Фигхен просто спящей девочкой, с одеялом, натянутым до самого носа.

«Что это за шум? — бормочет про себя Бабет. — Просто непонятно. Может быть, мне это послышалось?» Тихонько, на цыпочках она подходит к самой постели. При свете ночника заглядывает в лицо своей воспитанницы. Фигхен лежит неподвижно, только с дыханьем не может справиться. Наскакалась.

«Вот к чему ведут эти рассказы перед самым сном, — решает француженка. — У девочки неспокойный сон. Щеки красные. Как будто маленький жар. Надо будет сказать Больгагену, чтобы он приходил пораньше».

И на цыпочках Бабет выходит из комнаты.

Фигхен больше не решилась уезжать. Опасно. Может быть, Бабет слушает под дверями. Да и устала Фигхен порядком. Надо подождать, отдохнуть.

И пока Фигхен ждала и отдыхала, она незаметно заснула.

Спит Фигхен и видит во сне странных, страшноватых людей. Звери это или люди — не разобрать. Все в шерсти.

Звероватые люди идут прямо к ней, Фигхен, говорят, что они посольство, что царь Московии Петр Великий шлет принцессе Фигхен горностаевую мантию. Фигхен протягивает руки.

И вдруг какой-то мохнатый страшный зверь подхватывает ее, перекидывает к себе на спину и мчится, так мчится, что у нее дух захватывает. Никогда еще Фигхен так не мчалась!

Королевская мантия осталась далеко позади, а кругом все снег, снег и снег.

И вдруг среди снега точно солнце встало. Искрится что-то, горит.

Может быть, это церкви золотые?

И вдруг — ничего. Все пропало. Фигхен с руками, с ногами, с головой в холодном-холодном снегу. Снег в ушах, в глазах, во рту снег.

Барахтается Фигхен, а выбраться из снега никак не может. Холодно ей.

И вдруг испуганный голос Бабет:

— Что это? Окошко настежь!

Фигхен слышит, как Бабет торопливо закрывает окно, вспоминает, что плохо закрыла верхнюю задвижку когда потихоньку кормила своих любимиц ворон.

Бабет приносит теплое одеяло и укутывает девочку.

«Только бы не простудилась, только бы не расхворалась!»

А Фигхен молчит.

«Так-то оно вернее. Покажешь, что не спишь, и Бабет еще выбранит за окошко, а до завтра все забудется».

VIII

Морозное ясное утро. В комнате светло-светло.

— Вставай, Фикке, — будит Бабет.

Фигхен лениво открывает глаза. Видит разложенное на кресле платье, которое она надевает в самых торжественных случаях, и сразу подскакивает на постели, точно мячик.

— Разве сегодня праздник?

— Никакого нет праздника, — отвечает Бабет.

— А почему же приготовлено это платье?

— Так распорядилась ее высочество.

Странно что-то. Не праздник — и самое лучшее платье.

— Что случилось, Бабет? — добивается девочка.

— Не могу ничего сказать. Не велено. Это секрет.

У Бабет таинственное лицо.

Но Фигхен не отстает. Бабет болтлива и всегда проговаривается, если к ней хорошенько пристать.

— Скажите, миленькая. Ну пожалуйста. Прошу вас.

— Уж так и быть, скажу. Только никому ни слова. Обещаешь?

Фигхен торопливо кивает головой.

Бабет садится на кровать. Она и сама рада, что может выговориться.

— Может быть, у нас сегодня будет в гостях сам Фридрих Вильгельм, — таинственным шепотом сообщает она.

— Король? — вскрикивает вся бледная Фикке. — Что вы говорите, Бабет!

— Ради Бога, только не кричи, — умоляет гувернантка. — Это большой секрет. И это еще не наверное, что он будет.

— Да кто сказал, что будет? И не здесь ведь король, он в Берлине. — Фигхен так взволнована, что у нее дрожат губы.

— Конечно, король живет в Берлине, но сегодня он в нашем Штеттине, — говорит Кардель. — Ведь Штеттин только несколько лет как перешел к нему от датчан, вот королю и хочется осмотреть город.

— А кто сказал, что король будет у нас в гостях?

— Сказал это он сам господину коменданту, когда тот сидел у него как-то вечером в Берлине в числе друзей, приглашенных курить трубку и пить пиво. Ну а здесь, в Штеттине, все может оказаться по-другому. Не понравится Фридриху Вильгельму что-нибудь в городе или на смотру, и кончено. Ваша мать даже не хочет, чтобы знали, что ждут короля. Не выдавай же меня, Фикке.

Фикке кивнула. Не выдаст. Ни о чем больше ей не хотелось расспрашивать Кардель. И в ней самой, и кругом нее все точно заволоклось туманом. Все, кроме одной мысли: «Короля увижу!»

В это утро m-llе Кардель могла делать все что угодно со своей воспитанницей. Сегодня Фигхен была удивительно терпелива, и Бабет с увлечением накручивала на горячие щипцы темные пряди прямых и жестких волос. Потом она долго устраивала какие-то банты, расправляла пышные короткие рукава, поправляла кружево на открытом лифе, что-то подшивала, закалывала. Готово!

И Фигхен умчалась, как выпущенная на свободу бабочка,

— Помни секрет! — только успела ей крикнуть вслед гувернантка.

Фигхен в комнате матери. Иоганна Елизавета в самом простом платье, и в комнате у нее все как всегда. Нет, не совсем как всегда. Если присмотреться, и мама чуть-чуть другая, и все кругом точно по-другому. И обе они — и она, и Кайн — сразу подозрительно замолчали, когда Фигхен ворвалась в комнату. А с Кайн, наверное, что-то случилось. У нее и бант от чепца съехал на нос, и фартук на боку. Она чем-то ужасно взволнована. Но видно по всему, что от них ничего не добьешься. Секрет!

Мама прямо сказала, что Фигхен ей мешает.

Фикке ушла. К Вилли заглянула.

Странный мальчик! Сидит в красном бархатном камзоле, в новых туфлях с огромными золочеными пряжками и преспокойно раскладывает кубики.

— Вилли, а почему у тебя сегодня такой воротничок? — спрашивает Фикке.

— Какой такой? — Вилли косится на кружево на плечах.

— А такой, что фрейлейн Кайн его всегда держит под замком. Редко дает надевать. Только когда что-нибудь особенное, тогда вынимает.

— Что же такого особенного? — Вилли говорит, как всегда растягивая слова. — Она надела, я и не заметил.

— Не заметил! — Фигхен удивлена и возмущена. — Тебе все равно! — набрасывается она на мальчика.

— Ай, ты мне кубики спутала! Фрейлейн Кайн, фрейлейн Кайн! — кричит Вилли.

Но Фигхен уже и след простыл.

Длинный-длинный зал. Солнце ударяет в окна, и ярко рдеет красный шелк на мебели и занавесях.

«Чехлы сняли», — соображает Фигхен и оглядывает стены: с них смотрят на девочку предки.

Сегодня среди пунцового, освещенного солнцем шелка даже суровый воин в латах и черная аббатисса не кажутся такими темными и мрачными, как обыкновенно.

Фигхен останавливается среди зала и вдруг неожиданно для себя самой делает глубочайший реверанс, громко произносит:

— Король приехал! — и мчится, испуганная своими же словами, к себе в комнату, к Бабет.

— Почему мама в будничном платье?

— Потому что король ненавидит наряды, — отвечает француженка.

— А нас с Вилли зачем тогда нарядили?

— У вас и нарядов-то никаких нет, — говорит Бабет. — А про короля рассказывают...

Но Фигхен знает, что Бабет всегда готова рассказывать что-нибудь нехорошее про Фридриха Вильгельма, а сегодня ей ничего дурного про короля не хочется слушать. Даже то, что уже успела рассказать Кардель, Фигхен старается забыть.

Она так ясно представляет себе короля: высокий, стройный, красивый, в длинной красной мантии, отороченной горностаем. Мундир весь расшит золотом и вместо пуговиц — драгоценные камни.

Она сделает ему самый низкий, самый красивый реверанс. Как жаль, что она бывала так невнимательна на уроках танцев. Но если поклон и не вполне удастся, король все равно знает, что она настоящая принцесса. Он будет говорить с нею, как царь Московии с королевой Софией Шарлоттой, и... и подарит ей чудесную табакерку! И тогда уже все узнают, что она самая настоящая принцесса. Только бы скорее он приехал.

На уроках Фигхен ничего не понимает и не слышит. Учителя в отчаянии.

— Вот так надо кланяться, — говорит учитель танцев.

Это, слава Богу, уже последний урок.

— Высочайшим особам делается такой реверанс...

Фигхен низко-низко приседает. Такой реверанс она сегодня сделает королю.

А короля все нет.

В сумерках к дочери заходит Иоганна Елизавета.

У нее лицо усталое-усталое. Поправляя локоны Фигхен, она коснулась пальцами ее шеи.

Какие холодные пальцы!

А в глазах и у матери и у дочери один вопрос: «Приедет или нет? А вдруг — нет?»

Вилли уже заснул, а Фигхен, с трудом сдерживая слезы, собиралась раздеваться, когда по всему дому пронеслось:

— Король приехал!

Наконец-то!

У Фигхен сердце точно оборвалось. Это продолжалось секунду, а потом сразу ей стало так легко, так весело, как никогда.

— Король!

За спиной точно крылья выросли, а лететь нельзя.

Бабет расправляет банты, одергивает платье, приглаживает волосы.

«А вдруг не позовут?»

От этой мысли Фигхен холодеет, но у Бабет ни о чем не спрашивает. Говорить трудно.

Но вот прибегает запыхавшаяся Кайн. Лицо у нее все в красных пятнах:

— Фигхен, иди в зал! Король хочет тебя видеть.

Девочка бежит. Бабет едва поспевает за нею.

Знакомый зал с красной мебелью кажется чужим от непривычно яркого освещения.

Мать сидит на своем любимом кресле, где на спинке нарисованы маркизы с веерами, и с любезной улыбкой разговаривает с каким-то офицером.

У нее довольное, сияющее лицо.

У окна, скрытого спущенной пунцовой занавесью, стоят несколько военных и вполголоса говорят о чем-то. В глубине комнаты отец. Рядом с ним тоже пожилой военный в синем мундире. В руках у него трубка. Лицо толстое, бледное, хмурое, как будто чем-то недовольное. На голове вместо парика собственные жидкие волосы собраны в жалкую косицу.

Мать замечает девочку и машет ей веером, чтобы она подошла поближе.

— Подойди к королю, — говорит она ей, указывая на военного с трубкой, — сделай ему реверанс и непременно поцелуй край его одежды.

И мать даже слегка подталкивает Фигхен в спину, чтобы она поторопилась. Но ноги у девочки вдруг сделались сразу тяжелыми.

Это король! Фикке едва волочит ноги, подвигается вперед, как черепаха, не спуская глаз с того, кто стоит рядом с отцом.

— Реверанс, реверанс, — шепчет ей мать.

Фигхен машинально приседает, как ее учили приседать высочайшим особам.

Ни гость, ни отец не замечают маленькой девочки. Разговаривают. Но у окна в кучке офицеров всё видят. Там слышится сдержанный смех. Трудно удержаться от смеха. Уж очень забавна Фигхен со своими вытаращенными глазами и глубочайшим реверансом.

А самой Фигхен не до смеха.

Она так ждала, так радовалась, так весело ей было от мысли, что она увидит короля, и что же? Да ведь это хуже, чем Бабет рассказывала: толстый, сердитый, безобразный, голова точно редька с хвостиком.

Может быть, мама только пошутила, что это король?

Может быть, это только свита, а сам король сейчас войдет — прекрасный, гордый, в мантии и в руках драгоценная табакерка?

— Что же ты стала, Фигхен? — шепчет мать. — Иди скорей и поцелуй край одежды короля.

Лицо у нее делается строгим, она не шутит. Уж скорей бы поцеловать противный синий сюртук толстого старика и убежать к себе в детскую.

Фигхен подходит, протягивает руку.

Но сюртук такой короткий, что она должна стать на цыпочки, чтобы дотянуться.

Какое потертое, грубое сукно! Как неловко тянуться.

И вдруг, сразу отдернув руку, девочка бежит со всех ног назад к матери и бросается головой в ее колени.

— Мама, у короля такое короткое платье, что я не могу достать его рукой, — громким шепотом говорит она.

И как раз в эту минуту король перестает говорить. Он заметил девочку.

— Это ваша старшая дочь, Христиан Август? Что ты там такое шепчешь, малютка?

— Она огорчена, что ей не удалось поцеловать край одежды вашего величества, — спешит ответить Иоганна Елизавета. — Она еще так мала, — прибавляет она, извиняясь за дочь.

Кругом смеются. Должно быть, над Фигхен смеются. А мама неправду говорит: Фигхен огорчена не тем, что не смогла поцеловать противный, короткий, грубый сюртук, она огорчена тем, что король этот обманул ее, оказался совсем не таким, какого она ждала, — старым, толстым, хмурым, безобразным. Он один виноват в том, что так скучно и неприятно кончился этот светлый, радостный день ожидания. Лучше бы не приезжал совсем!

Фигхен так больно, так стыдно, так обидно. Она поднимает с колен матери всклокоченную голову.

Все банты на волосах встали дыбом. Лицо бледное, злое. Острый подбородок так и торчит, а глаза, точно два гвоздика, впиваются в добродушно улыбающегося Фридриха Вильгельма.

— Разве ты такой бедный? — кричит она на весь зал, пронзая Фридриха глазами-гвоздиками.— Почему же у тебя такое короткое платье?

Мама так и замерла с раскрытым веером в руках. И у Христиана Августа лицо сразу стало таким испуганным, какого Фигхен у него еще никогда не видала. И все кругом тоже испуганы, смущены. Все точно замерли.

Что-то будет?

И вдруг неожиданно для всех король рассмеялся. От этого веселого смеха суровое лицо его точно посветлело.

Всем сразу стало легче.

— Однако она пресмешная девчурка! — не переставая смеяться, проговорил король. — И кажется, очень занятная. Когда вы, Христиан Август, привезете ее в Берлин, непременно покажите мне эту маленькую зубоскалку.

А маленькая зубоскалка, громко всхлипывая, рыдает на весь зал, уткнувшись в платье матери.

Король отнесся более чем милостиво к выходке девочки, но совсем покойно на душе стало у всех только тогда, когда Иоганна Елизавета заторопилась отослать Фигхен в детскую.

— Что ты наделала? Что наделала? — повторяла без конца возмущенная Бабет. — Нечего сказать, отличилась! И как тебе пришло в голову выкинуть такую штуку?

Но Фигхен ничего не ответила ни на один из вопросов. И на другой день она так же точно молчала, когда ее стали расспрашивать про вчерашнее.

Кончилось тем, что все отступились и оставили девочку в покое.

«Ее просто измучил целый день ожидания», — решила Бабет, в душе упрекавшая себя за болтливость.

«Вот что значит жить в таком городе, как Штеттин, — думала Иоганна Елизавета. — У девочки нет никакой привычки видеть высочайших особ. Это слишком волнует ее».

Всей правды о том, как Фридрих Вильгельм обидел Фигхен, так никто и не узнал.

IX

В доме остались одни дети с гувернанткой и прислугой. Родителей нет. Они уехали.

Перед отъездом Иоганна Елизавета тосковала еще больше, чем всегда, и на этот раз у нее были на это более серьезные причины, чем когда-либо.

Умерла сестрица Фигхен, маленькая принцесса.

Фигхен радовалась сестрице, но не успела даже и рассмотреть ее как следует. Через несколько дней колыбелька уже стояла пустая. Сестрица умерла. Фигхен горько плакала. Сестрица была такая крошка, совсем как куколка. Фигхен уже мечтала о том, как будет дружить и играть с нею, когда та подрастет.

Это будет, наверное, лучше и интереснее, чем с Вилли и Фрицем. Они вечно только ссорятся, кричат, дерутся. Сестрица, у которой Фигхен успела рассмотреть голубые глазки, совсем другая. Не было похоже, что она станет драться. С нею будет отлично.

Так думала Фигхен, но из этого ничего не вышло. Отец уехал с маленьким гробиком в Цербст, чтобы поставить его в фамильный склеп, а когда вернулся в Штеттин, то застал жену в самом удрученном состоянии.

Иоганна Елизавета бросила все свои привычные любимые занятия. Ничего не читала, не писала, говорила, что никогда больше не притронется к лютне, никогда больше не будет петь. Сидела, молчаливая и бледная, у себя в комнате, детей старалась видеть как можно реже. Даже к своему любимцу Вилли стала холоднее.

Христиан Август испугался и увез жену к ее матери, вдове герцога Голштин-Готторпского, Альбертине Фредерике, в Гамбург.

Фигхен было уже семь лет, она осталась за старшую.

Иоганна Елизавета перед отъездом позвала дочь к себе в комнату:

— Ты уже большая девочка, Фигхен. Я поручаю тебе мальчиков. Все твои куклы и игрушки я спрятала. Братья будут относиться к тебе с бóльшим почтением, если ты не будешь играть.

Так сказала мама. Фигхен было немножко грустно расставаться с куклами, но ее утешала мысль, что мальчики увидят наконец, что она — старшая.

Каждую неделю она два раза писала родителям о братьях.

Это была очень тяжелая обязанность, и прежде всего потому, что «старшая» писала с трудом и с большими ошибками. Фигхен приходилось сначала писать вчерне и потом переписывать, да еще по нескольку раз. Как будто и ничего себе перепишет Фигхен: всего несколько ошибок и строчки немного кривые. Можно бы и отослать, а Бабет посмотрит, покачает головой и скажет:

— А все-таки там бабушка, тети. Можно бы и еще постараться.

И самолюбивая Фигхен старается. У нее даже пальцы иногда сводит, так она старается, переписывая. Но прежде чем написать и переписать письмо, они долго вдвоем с Бабет обсуждают его содержание. Надо написать так, чтобы не расстроить маму. Но ведь нужно писать о мальчиках. А о них что напишешь утешительного?

Старший, Вилли, играя, разбил себе голову. У этого Вилли всегда несчастья, а тут думали, что он убился до смерти. После этого случая он долго хворал. У Фрица сделалась ветряная оспа. Сначала испугались — думали, что настоящая.

Очень трудно было писать обо всем этом, чтобы вышло совсем не страшно.

Обыкновенно письма писались, когда мальчики были уже уложены спать, и часто за составлением письма и девочка и гувернантка засиживались очень долго.

— Ах, Боже мой, уже ночь! — с испугом говорила Бабет. — А письмо все еще не кончено.

— Ничего, ничего. Мне совсем не хочется спать, — успокаивала француженку Фигхен.

Она не любила рано ложиться и радовалась, что письма нарушают порядок дня. Теперь, даже в те дни, когда не писались письма, Бабет никак не могла настоять, чтобы Фигхен ложилась, как это было заведено раньше.

— Ты что-то побледнела. У тебя усталый вид, — как-то заметила гувернантка. — Здорова ли ты, Фигхен?

Фигхен уже собиралась ответить, что ей действительно нездоровится, но Бабет прибавила:

— Тебе необходимо опять начать вовремя ложиться спать.

И Фигхен стала ее горячо уверять, что совершенно здорова. Только что она почувствовала себя старшей, и опять укладываться вместе с малышами! Ни за что! Мальчики были бы, конечно, в восторге. Они и так находят, что сестра не в меру важничает. Фигхен решила скрывать свое нездоровье, а когда она принимала решение, то уж всегда приводила его в исполнение.

С каждым днем она чувствовала себя все хуже и хуже, но ей так хотелось быть здоровой, что она почти побеждала болезнь. У нее тряслись ноги и кружилась голова, когда, по обыкновению утром и вечером, вместе с братьями она становилась на колени на молитву, но, когда приходила ее очередь произносить вслух молитвенные слова, голос ее звучал, как всегда, громко и уверенно. Ночью ее душил кашель. Она натягивала на голову одеяло, чтобы никто не слышал, что она кашляет. Не спрашивала она у Бабет и второго одеяла, хотя в постели ее трясла лихорадка.

— Не нравится мне твой вид, — говорила Бабет, подозрительно вглядываясь в похудевшее лицо Фигхен. — Не написать ли маме, что ты у нас захворала?

Но этого Фигхен боялась больше всего на свете. Ее оставили за старшую, ей поручили писать о братьях. Она чувствовала себя как часовой на посту. И что же? Часового приходится сменить! Ни за что!

И она так горячо уверяла Кардель, что «с нею ничего», что та ей поверила. А вечером в тот же день Фигхен свалилась.

Как всегда, стала она на колени, как всегда, начала читать вслух молитву и вдруг остановилась. От сильного колотья в боку у нее захватило дух. Она закашлялась. В боку точно ножом резануло. Кашель не утихал. От натуги и нестерпимой боли девочка повалилась на пол. Почти потеряла сознание. Очнулась уже в постели.

— Только не пишите маме и папе! Умоляю вас, Бабет, не пишите! — Это были ее первые слова, когда она пришла в себя.

Но на этот раз Бабет ее не послушалась, да и Фигхен скоро уже не могла ни о чем просить. Она лежала без памяти и не могла больше бороться с болезнью. Болезнь оказалась наконец сильнее девочки. И, точно желая отплатить Фигхен за долгое сопротивление, точно опасаясь, что девочка от нее все-таки уйдет, она сразу и яростно схватила свою жертву.

Испуганные родители вернулись, как только получили известие о болезни дочери, но Фигхен уже не узнавала ни отца, ни матери.

Иногда в ней пробуждалось сознание. Точно сквозь сон, она различала плачущую мать, отца у своей постели. Потом смутно мелькали какие-то чужие, незнакомые люди. Приходил кто-то высокий, весь в черном. Он тормошил девочку, растирал ее, давал какое-то питье.

Все думали, что Фигхен придется везти в Цербст в фамильный склеп, куда недавно увезли ее маленькую сестрицу. Так тяжело она была больна. Но неожиданно для всех ей вдруг стало лучше.

— Я говорила, что ребенок, рожденный в праздник, огражден от всяких бед. Вы увидите, что она скоро поправится, — повторяла сияющая Кайн.

В комнате Фигхен тишина.

Худая и бледная, лежит она в постели. Она еще так слаба, что ее переворачивают.

— Хочешь, я дам тебе твои куклы? — спрашивает мама.

Но Фигхен не хочет кукол. Она хочет оставаться большой. Да и отвыкла она от игрушек. Когда ей хочется поиграть, она делает себе человечков из пальцев или свертывает куклу из носового платка.

В комнате выздоравливающей Фигхен сидит безотлучно Бабет. Вечерами приходит Больгаген со своими рассказами. Приходит и мама. Часто приносит с собой вышивание и тогда сидит подолгу у Фигхен. Заходит и отец. Он все еще не может привыкнуть к мысли, что его любимая дочь наконец спасена, и весь точно светится от своей большой и нежданной радости.

— Наша девочка похорошела после болезни, — говорит ему Иоганна Елизавета.

— Она умна, и характер у нее хороший. Это в моих глазах имеет, как ты знаешь, гораздо больше ценности, чем красота. Ты говоришь: она похорошела? Я нахожу, что она всегда была премиленькая.

— А я только теперь успокаиваюсь на ее счет. Начинаю надеяться, что она не будет уродцем.— Говоря это, Иоганна Елизавета далека от мысли о том, что ее ждет ужасное разочарование.

В тот день, когда Фигхен встала с постели и ее подняли, чтобы одеть, оказалось, что она стала совсем кривая. Правое плечо у нее сделалось выше левого, позвоночник шел зигзагом, и в левом боку образовалась впадина.

Бабет и Кайн были в отчаянии и долго совещались, как предупредить отца с матерью. Наконец сказали.

Иоганна Елизавета им сначала не поверила:

— Не может быть! Фигхен — кривобокая! Вам это просто показалось.

И когда она наконец убедилась, что это не показалось, а действительно так, как говорили, то пришла в совершенное отчаяние:

— Это уже слишком! Слишком много испытаний посылает мне судьба: Вилли хромой, Фриц такого слабого здоровья, что за него страшно, девочка умерла... Я надеюсь, что у Фигхен все это от слабости после болезни и пройдет, когда она немного окрепнет.

Фигхен почти оправилась, но так и осталась кривобокой.

— Все кончено, все кончено, — говорила Иоганна Елизавета. — Всего лучше бы ей умереть. Несчастная!

— Не гневи Бога, Иоганна! — с непривычной строгостью остановил ее муж. — Надо благодарить Господа Бога, сохранившего нам ее жизнь.

— Но к чему ей жизнь, если она останется уродом? — воскликнула Иоганна Елизавета. — Какая судьба предстоит ей? Страшно подумать!

— Прежде всего надо сделать все, от нас зависящее, чтобы ее вылечить. Я буду советоваться со знающими докторами.

Но знающих докторов в Штеттине не было.

Христиан Август ездил от одного к другому, советовался, исполнял в точности все советы — ничто не помогало. Фигхен покорно глотала всякие лекарства, ее мазали, растирали. Мать плакала и умоляла близких не разглашать тайны.

— Может быть, все обойдется, и девочка сделается опять прямой, а слава, что она кривобокая, так и останется, и тогда уже никто не захочет на ней жениться.

Мысль, что никто не захочет жениться на ее Фигхен, казалась ужасной Иоганне Елизавете.

— Бедная принцесса, и к тому же еще кривобокая!

Иоганна Елизавета в отчаянии ломала свои прекрасные руки.

— Я отыщу человека, который ей поможет, — упорно повторял Христиан Август.

И нашел.

Кто был этот человек, о том никто не знал ничего определенного. Одни говорили, что это мясник, другие называли его цирюльником, третьи — кузнецом. Фигхен же он показался настоящим разбойником: такой у него был ужасный, отталкивающий вид. Он пришел рано утром, когда в доме все еще спали. Встретили его Бабет и Кайн. Из всех домашних только они были посвящены в тайну.

За окном сводчатой комнаты, выходившем на замковый двор, чуть светало. Зажгли свечи. Неожиданно разбуженной и пригревшейся в постели девочке было холодно и страшно. Ужасный человек осмотрел ее и приказал, чтобы каждое утро в шесть часов девочке растирали плечо и позвоночник. Кроме того, он сам сделал ей что-то вроде корсета. Корсет этот Фигхен должна была носить день и ночь. Снимать его позволялось только затем, чтобы сменить белье.

Каждую неделю страшный человек приходил осматривать Фигхен.

Девочку волновали его посещения, волновала таинственность, которой они были обставлены, и долгий мучительный осмотр. Тяготил ее и грубо сделанный корсет, мешала и черная лента, которая шла вокруг шеи, охватывала с правого плеча правую руку и была закреплена на спине. Эту черную повязку велел носить все тот же таинственный человек. Первое время от одного ее вида Фигхен делалось страшно. Потом она привыкла, старалась не замечать повязки.

Тяжелое это было время для Фигхен, и тянулось оно без конца. С братьями ей играть было теперь трудно, а мать старалась, как можно меньше показывать ее чужим. Теперь Фигхен еще больше, чем прежде, проводила времени с Бабет. С француженкой у нее все шло хорошо. Бабет давно перестала быть гувернанткой Фигхен. Они были просто друзьями.

Бабет вообще удивительный человек. Училась она совсем мало, но знает очень много, потому что у нее живой, сообразительный ум. И за Фигхен она хорошо следит: все видит, все замечает. И это все потому, что любит девочку.

Перевязь на руке мешает Фигхен писать, и поэтому вместо всяких диктовок, списываний и уроков чистописания ей увеличили число разных устных уроков. Еще больше, чем всегда, стали задавать наизусть стихов из Библии, задают и басни Лафонтена. Фигхен постоянно что-нибудь зубрит. Говорят, что заучивание наизусть развивает память. С того времени, как Фигхен стала кривобокой, ее особенно стараются развивать. Надеются, что развитие как-нибудь восполнит ее физический недостаток.

Прибавилось у Фигхен и занятий с пастором.

Пастор строгий и суровый человек. У Фигхен выходят с ним частые недоразумения. Он требует, чтобы ученица внимательно слушала, все запоминала, но не задавала никаких вопросов. А Фигхен так не может. Ей всегда хочется спрашивать. Ничего неясного и непонятного она не выносит.

Началось это с самого первого урока. Пастор говорил о первых днях мироздания и вскользь упомянул о том, что в начале всего был хаос.

— Как хаос? Какой хаос? Что такое «хаос»? — всполошилась Фигхен, пораженная неслыханным, непонятным словом.

У пастора не было навыка объяснять детям. Все его ученики и ученицы покорно зубрили то, что он подчеркивал красным карандашом. Объяснений никто никогда не спрашивал. Все учение тогда было построено на зубрежке. Зубрили те, кто учился дома, зубрили в школах, зубрили в университетах. И вдруг маленькая девочка останавливает пастора и просит объяснить непонятное слово.

Пастор удивился, но принялся объяснять. Только объяснял так неумело, что у Фигхен от его объяснений вообще все в голове перепуталось. Этого она ужасно не любила, забунтовала, не захотела слушать дальше. Пастор рассердился, пошел жаловаться гувернантке и объявил ей, что без розги ему будет трудно справиться с ученицей.

— Но я не имею разрешения от родителей применять к девочке этот род наказания, — ответила всегда находчивая француженка. А самой девочке Бабет заметила, что неприлично ребенку упорствовать перед почтенным пастором и что Фигхен следует подчиниться его мнениям.

Сказала она все это так кротко и ласково, что Фигхен смирилась. Бабет удивительно умела с нею ладить. Больше никаких недоразумений с пастором не выходило. Он рассказывал, Фигхен слушала.

Суровый пастор особенно пространно и красноречиво рассказывал ученице про Страшный суд. У Фигхен холодели руки и останавливалось дыхание, но она помнила наставление Бабет, молчала и ни о чем не спрашивала. Кончался урок, но Фигхен целый день ходила вся перевернутая. Целый день ей вспоминались разные ужасы. А к вечеру, когда стало смеркаться, ей сделалось совсем невыносимо. Бабет как раз не было дома. Фигхен пошла в зал, где окошки выходили во двор, а не упирались в стену, как в детской. Там было светлее и не так страшно. Фигхен стала ходить с одного конца комнаты в другой, она старалась не смотреть в уже темные углы. Ей казалось, что там, в темноте, притаились ужасы. Вот в комнате еще стемнело. Что-то страшное зашевелилось по углам и поползло, протягивая к девочке длинные цепкие руки. Фигхен вскрикнула и бросилась к окну, где еще был свет. Здесь она стояла и тихо плакала, не решаясь двинуться с места.

Там ее и застала Бабет.

— Вот ты где! Наконец-то я нашла тебя, Фигхен. Но о чем же ты плачешь, моя деточка?

— Мне страшно, Бабет. Я боюсь Страшного суда! — И Фигхен, рыдая, рассказала гувернантке все свои страхи.

Бабет успокоила ее, как могла, и на другой же день попросила пастора быть осторожнее с ученицей.

— Девочка больна, с ней нужна осторожность, не следует ее так пугать, — сказала она.

Так по мере сил Бабет заботилась о Фигхен.

— Девочка умнее и развитее своих лет, — часто говорила гувернантка навещавшему их по вечерам Больгагену.

Старик любил детей Христиана Августа, как своих собственных, а в Фигхен души не чаял. Теперь, когда она была больна, он особенно нежно и внимательно относился к ней. Он не допускал мысли, что она останется кривобокой.

— Такая здоровая, крепкая натура. У нее это все должно пройти бесследно, — говорил Больгаген, и говорил это с такой уверенностью, что и сама Фигхен начинала верить, что придет время, когда она сбросит тяжелый корсет и страшную повязку.

Однажды он принес с собой газету и прочел вслух Бабет и Фигхен сообщение о свадьбе принцессы Саксен-Готской, троюродной сестры Фикке, с принцем Уэльским.

— Ну, правду сказать, эта принцесса воспитана гораздо хуже, чем наша, да она совсем и не красива, а вот, однако, ей суждено стать королевой Англии. Кто знает, что станется с нашей...

Фигхен встрепенулась. Это было первый раз после болезни, когда заговорили о ее будущем. До этих слов Фигхен всегда чувствовала, что все ее жалеют, что все уверены, что ничего хорошего ей предстоять не может. И вдруг Больгаген пришел и говорит, что еще неизвестно, что с нею будет. Может быть, она сделается даже королевой. Вот как сказал Больгаген. Значит, он находит, что она уж не так безобразна, не так кривобока.

Фигхен взглянула на Бабет. Та молчала, опустив глаза, и по ее лицу было видно, что она плохо верит в блестящую будущность своей воспитанницы.

Фигхен сразу точно потухла.

Больгаген говорил о нравственных добродетелях, особенно необходимых коронованным особам. Говорил он всегда точно проповедуя. Удрученная Фигхен его не слушала. Бабет тоже не слушала, думая о своем, и лицо у нее было печальное.

— Как жаль, что судьба людей до такой степени зависит от внешних качеств, — вдруг неожиданно и не к месту сказала она, когда Больгаген наконец замолчал.

Фигхен молча крепко поцеловала Бабет. Она поняла, что Бабет думала о ней и жалела ее.

X

Бабушка узнала, что с внучкой случилось несчастье, и прислала письмо Иоганне Елизавете.

«Я уверена, что беда не так уж непоправима, как ты думаешь. Привози Фигхен поскорее в Гамбург. Здесь есть искусный доктор. Он ей поможет».

И Фигхен неожиданно очутилась в Гамбурге. Собрались они с матерью очень быстро и никого, кроме Кайн, с собой не взяли. Даже Кардель оставили дома.

Была осень. Старый парк при замке стоял точно осыпанный червонцами, и старый замок из серого камня казался среди ярких осенних красок еще старше и серее. В замке вдовствующей герцогини жили тихо и замкнуто. Гостей почти не бывало.

Дремавший на своем посту часовой встрепенулся от стука колес, разглядел карету Иоганны Елизаветы уже у подъемного моста и со всех ног бросился к колоколу. Мост спустили. Старик камердинер трясущимися руками распахнул перед гостями тяжелую дубовую дверь.

На Фигхен пахнуло холодом. Она прижалась к матери. Так прошли они целый ряд приемных комнат с давно не открывавшимися окнами. Гулко раздавались шаги по каменным, не покрытым коврами коридорам, гулко хлопали за ними дубовые двери.

Вот наконец и бабушкина комната. Здесь хорошо и уютно. Сквозь пестрые стекла высоких окон в комнату падает слабый свет и борется с огнем, разведенным в камине. На пюпитре в углу Библия и молитвенник. Толстый ковер на полу. На стене портреты из слоновой кости. В углу постель под занавесью из вылинявшего шелка.

И сама бабушка такая милая. Прическа у нее совсем особенная. Волосы причесаны гладко-гладко, их почти не видно под черным кружевом. Бабушка всегда ходит в черном. Черное шелковое платье, на шее кружевной воротничок. Ничего больше. Фигхен очень любит бабушку. Бабушка не находит, что у нее плохой вид.

— Если бы не безобразная повязка через плечо, — говорит она, — никому и в голову не пришло бы, что наша Фигхен кривая. Уверяю тебя, Иоганна.

И действительно, путешествие и перемена места так оживили девочку, что она кажется совсем здоровой.

Но это только кажется в первую минуту. Присмотревшись к внучке, бабушка перестала говорить, что ничего не видно, а тетя Анна, сестра Иоганны Елизаветы, жившая с матерью, так та прямо при Фигхен объявила:

— Нечего и доктора звать. И так видно, что это непоправимо.

Потом приехала из монастыря старшая сестра Иоганны Елизаветы — Гедвига с аббатиссой, сестрой бабушки.

Обе они, как только им показали девочку, в один голос сказали, что «это сразу бросается в глаза», и стали уговаривать мать примириться с несчастьем.

Но бабушка все-таки позвала старого и важного доктора.

Он долго осматривал Фигхен, а потом долго молчал и долго стоял, опершись на палку, а бабушка, и мама, и тети тоже молчали и со страхом ждали, что скажет знаменитый доктор. И когда все наконец устали ждать, он объявил, что следует продолжать то, что уже предписано, — носить корсет и повязку и растирать по утрам больное плечо и спину.

— И она поправится? — вся бледная, дрожащим голосом спросила Иоганна Елизавета.

— Не знаю. Все зависит от силы организма, — ответил доктор и с этим ушел.

— Бедная девочка, ты и спишь в этом ужасном корсете? — участливо спрашивала Фигхен аббатисса. Несмотря на свое черное одеяние, она походила на засушенный цветок — такая она была красивая и в то же время бесцветная и сухая.

— Так никогда и не снимаешь его? — добивалась тетка Гедвига. — Бедняжка! Тебя ждет монастырь.

И принцесса тяжело вздохнула. Уже несколько лет она жила в монастыре, где настоятельницей была сестра ее матери. Она не была кривобока, напротив, держалась даже слишком прямо, была прекрасно воспитана, хорошо знала языки и все-таки кончила монастырем. С бедными принцессами это часто бывало.

Фигхен тоже бедная и к тому же еще кривобокая. Тетке стало жаль племянницу. Захотелось ее утешить:

— В монастыре не так уж плохо, Фигхен. Все дело в привычке. У меня же, кроме того, есть утешение. Мои звери всегда со мной.

Тетя Гедвига ужасно любила мопсов. В ее комнате вместе с нею жили шестнадцать собак со щенками и несколько попугаев. Когда принцесса выезжала, полдюжины собак всегда садились в ее коляску. Даже когда она ездила в церковь, собаки ждали ее в коляске. И к матери принцесса взяла своих любимцев.

— Приходи ко мне в комнату, Фигхен, — пригласила она племянницу. — Я покажу тебе моих мопсиков. Премиленькие!

— «Премиленькие»!.. — возмутилась бабушкина сестра. — У тебя от них такой воздух, что можно задохнуться.

— Те, кому они не нравятся, могут не утруждать себя посещениями, — обиженно отозвалась принцесса Гедвига.

— А все-таки было бы лучше, если бы ты меньше увлекалась этим несносным зверьем. Благодаря твоей сидячей жизни ты сделалась настоящим бочонком, — ворчливо сказала аббатисса.

Принцесса Гедвига действительно была очень мала ростом и страшно растолстела в монастыре. Сравнение с бочонком ее укололо.

— Всякий живет по своему вкусу, — проговорила она и покраснела. — Что же делать, если я предпочитаю животных людям, которые постоянно делают и говорят неприятности друг другу.

— Это ты про меня? — спросила тетка, и глаза ее сделались острыми.

— Ради Бога, не ссорьтесь, — остановила их перепуганная бабушка.

Эти две голштинские принцессы, обреченные судьбой жить в одном монастыре, славились своими ссорами. Они только что помирились у бабушки Фигхен, а до этого, живя под одной кровлей, целый год не разговаривали друг с другом.

— Фигхен, ты пройдешь теперь в свою комнату. Тебе надо отдохнуть с дороги, — обратилась бабушка к внучке, заметив, что девочка как-то сразу осунулась.

И Фигхен ушла.

«Тебя ждет монастырь!»

Эти слова тети Гедвиги врезались в память Фигхен. В комнате ей не сиделось, казалось тесно и душно. Пользуясь тем, что с нею нет Кардель, Фигхен побежала в парк.

Багряный осенний закат. Золото и пурпур на деревьях, а на небе внизу, у самой земли, куда спряталось солнце, точно застрял край чьей-то пурпуровой с золотом мантии.

«Тебе предстоит монастырь!»

И вдруг все существо маленькой Фикке возмутилось против этого приговора. Она тряхнула головой, и порыв ветра, уносивший с дорожки сухие опавшие листья, вероятно, захватил с собой и эти слова, как что-то совсем ненужное, потому что Фигхен больше не думала о них. Она носилась по саду, взбегала на все пригорки, заглядывала во все уголки. Щеки ее раскраснелись от беготни и от осеннего воздуха, глаза блестели, волосы выбились из прически и спустились на плечи.

— Что с тобой? Откуда ты? — испуганно спросила Иоганна Елизавета.

Фигхен натолкнулась на нее в коридоре, пробегая в свою комнату. Уже почти стемнело, и в саду оставаться было нельзя.

— Я думала, ты спишь. Вот что значит оставлять тебя без надзора, сумасбродная девочка! Еще так недавно ты была больна, вечер такой холодный... И в каком ты ужасном виде! Беги поскорее к Кайн. Она поправит тебе прическу, переменит платье. Я буду ждать тебя у бабушки.

Вечером и мама, и тети, и сама бабушка опять говорили о том, что будет с Фигхен.

Аббатисса обещала похлопотать, чтобы внучку приняли в институт при Герфордском монастыре.

— Ничего лучшего и вообразить себе нельзя. Настоятельницей там всегда императорская принцесса. Воспитанницы все из знатнейших семейств. И дортуары, и залы, и сад — все за высокими стенами, заросшими каприфолиями и дикими розами. С террасы вид на окрестности, на город, окруженный стенами с круглыми башнями, с валами, с бастионами. Раз в год там бывает ярмарка. Знаменитая Герфордская ярмарка... Из монастыря она всем видна как на ладони.

Фигхен почему-то вспомнилась София Шарлотта, вспомнилась ярмарка, о которой ей рассказывал Больгаген.

— Не правда ли, Фигхен, хорошо попасть в этот институт? — обратилась к ней бабушка.

— Я не хочу в институт, — мрачно и решительно объявила Фигхен.

И бабушка и тети возмутились:

— Как не хочешь? Да это счастье попасть туда! Надо много хлопотать, прежде чем примут. Какая глупая девочка!

И мама тоже напала на Фигхен:

— Вот она какая! Рукоделий совсем не любит, и все наклонности у нее чисто мальчишеские. Это будет отлично, если ее примут в институт. Дисциплина там строгая и шесть раз в день девочек сзывают на молитву.

Фигхен вздохнула свободнее, когда мама с тетями пошли в соседнюю комнату и стали играть в шахматы. Теперь она могла поговорить с бабушкой о том, что ей было действительно интересно.

На стене висит лютня на вылинявшей ленте.

— Чья это лютня, бабушка?

— Моя, Фигхен. Я прежде играла и пела, как твоя мама.

— А портреты чьи, бабушка? Вот это — кто? — указывает Фигхен на один из портретов на стене. Тонкое юношеское и очень красивое лицо. Что-то в нем напоминает Иоганну Елизавету.

— Это мой старший сын, брат твоей матери. Он умер в Московии.

Московия! Опять оживает полузабытая сказка. Белые снега, золотые церкви, колокольный звон.

— Расскажи мне о дяде, бабушка. Как он попал в Московию?

— Он был женихом дочери царя Петра Великого.

— Петра Великого? Того самого царя, который приезжал под чужим именем и подарил свою табакерку королеве Софии Шарлотте? — Фигхен задыхается от волнения. — Расскажи мне все, бабушка, — умоляющим голосом говорит она.

За окном воет осенний ветер. В комнате тепло. Трещат дрова в камине. Из соседней комнаты слышатся голоса играющих. Бабушка тихим голосом рассказывает о том, что уже прошло и на что жизнь, точно осень, намела целый ворох желтых мертвых листьев. Нежно звучит старческий голос, любящей памятью расчищает старая мать узкую тропу в заглохшем лесу воспоминаний. Оживает прошлое.

— У Петра Великого было две дочери, две царевны-красавицы. Старшая Анна вышла замуж за герцога Голштин-Готторпского и умерла. Не могла выдержать жизни на чужбине, все тосковала о своей далекой родине. После нее остался маленький сын. Ему было всего несколько недель, когда умерла мать. Он приходится тебе, Фигхен, троюродным братом и всего на год старше тебя.

— Где же он живет? — спрашивает девочка.

— Он живет в Киле, в своем дворце. У своего отца живет.

Фигхен хочет подробнее расспросить про мальчика, но бабушка уже рассказывает дальше и еще интереснее.

— Вторая дочь, Елизавета, такая красавица, что ее сватали все короли Европы, но она всем отказывала, потому что полюбила твоего дядю. Уже день свадьбы был назначен, когда жених вдруг захворал оспой. Через несколько дней его не было в живых. Принцесса Елизавета была безутешна и дала обет, что никогда не выйдет замуж.

— Она пошла в монастырь? — спросила Фигхен.

— Нет, не пошла.

— Что же она делает?

— Живет, как жила, — ответила бабушка. — Горе сделало ее еще более доброй, более чувствительной к чужому горю. Говорят, она много помогает несчастным, и ее все обожают.

«Замуж не вышла и в монастырь не пошла. Живет себе среди золотых церквей красавица, приветливая, ласковая, добрая».

В любимую сказку вплетаются новые узоры. Холодная снежная страна уже не представляется Фигхен пустыней с той поры, как она узнала, что там живет красавица принцесса. Бродит по снегам, тоскует по жениху, слушает колокольный звон.

XI

Семья принца Христиана Августа проводила лето в Дорнбурге, недалеко от Цербста. Там у отца Фигхен была небольшая дача с большим садом на берегу Эльбы. Родители надеялись, что дети поправятся и окрепнут среди деревенского приволья.

Здесь Фигхен пользовалась полной свободой. Уроков, кроме занятий с Бабет, никаких. Позанимаются утром какой-нибудь час и обе бегут в сад. Но Фигхен все мало. Никогда она не может набегаться досыта. Бабет всегда засадит девочку в комнату раньше времени. Но зато стоит только Бабет выйти из комнаты, и Фигхен уже на лестнице. Лестница высокая, каменная, в четыре спуска. Фигхен загадывает, сколько раз она успеет спуститься и подняться, пока не вернется Бабет, и бежит сверху вниз, потом снизу вверх по лестнице. А заслышит шаги Кардель — и летит к себе в комнату. И когда войдет Бабет, Фигхен как ни в чем не бывало уже тихо и смирно сидит на том месте, где ее оставили.

— Я вас дожидаюсь, Бабет, — говорит она, а сама чуть не задыхается от смеха.

Фигхен крепла с каждым днем и, точно стараясь наверстать то время, когда лежала в постели, бегала и все не могла набегаться. А настоящего товарища для беготни и всяких игр у нее не было. Вилли совсем расхворался и лежал в постели. Ноге его становилось все хуже и хуже. Фриц был малышом. А Бабет хоть и бегала, но была такая толстушка, что долго бегать не могла. Сейчас устанет и задохнется и больше не хочет бегать. Говорит, что ей надо читать или работать.

Так и сегодня, Фигхен только что разбегалась, а Бабет уже зовет ее в комнату:

— Я почитаю вслух, а ты поработаешь. Пора тебе кончать покрышку на аналой [Аналой — столик, на который в христианской церкви кладут богослужебные книги для чтения.] цербстской церкви. Ведь еще весной начала вышивать. Мы непременно отвезем ее в воскресенье, когда пойдем в церковь.

Но Фигхен не любит рукодельничать. И день такой чудесный. Пчелы кругом так и гудят. Понятно, зацвела липа. А в овражке, около каменной садовой стены, поспевает малина. Фигхен только что собралась сбегать туда. Но Бабет хочет в комнату. Устала она, и жарко. И Фигхен должна идти домой. Одну в саду ее не оставляют. С Вилли иногда позволяли поиграть перед домом, но Вилли лежит. С Фрицем скучно — он маленький. Нет у Фигхен товарища. А хорошо было бы найти какого-нибудь мальчика. Только непременно мальчика. Девочек Фигхен не любила. Они все плаксы и размазни.

И вдруг уже у самых дверей детской вспомнила Фигхен, что у нее есть троюродный брат. Бабушка ей рассказала о нем. Матери у него нет. Сирота он. Может быть, и ему тоже скучно одному. Фигхен запомнила, что мальчик как раз на год старше ее. Ей десятый год, а ему, значит, одиннадцатый...

— Бабет, я сбегаю на минутку к маме.

Через минуту Фигхен уже в комнате матери.

Та что-то писала у своего письменного стола. Увидев Фигхен, подняла голову и ждала, что ей скажет девочка.

— Как поживает мой троюродный брат, тот, который живет в Киле?

Вопрос был такой неожиданный, что Иоганна Елизавета даже как будто не сразу сообразила, о ком спрашивает дочь.

— А, это ты, должно быть, спрашиваешь про герцога Карла Петра Ульриха? Но почему ты вдруг о нем вспомнила, Фигхен?

— Я подумала, что хорошо бы его пригласить к нам в Дорнбург. Здесь так чудесно. Только мне не с кем ни играть, ни бегать. И ему тоже, верно, не с кем. Нет у него ни сестры, ни брата, и мама его умерла. И ему одиннадцатый год. Нам будет отлично вдвоем. Пригласи его сюда, мама,— умоляющим голосом говорила Фигхен.

Но мать только засмеялась в ответ, а потом, когда Фигхен стала приставать, сказала:

— Невозможно это, девочка.

Но Фигхен не унималась. Она умела быть очень настойчивой, когда ей чего-нибудь очень хотелось. А хотелось ей всегда все знать до точности как и почему. Иоганне Елизавете пришлось объяснить девочке, почему она считает невозможным, чтобы маленький герцог приехал к ним в Дорнбург.

— Видишь, Фигхен, твой троюродный брат совсем не так свободен, как ты. Ты маленькая и пока никому не нужная принцесса, о которой знают только родные и самые близкие люди, а герцога Карла Петра Ульриха уже с самого его рождения ждут три короны.

— Три короны? — Фигхен никак этого не ожидала.

Она думала, что голштинский троюродный брат совсем обыкновенный мальчик, с которым можно бегать и играть, а оказывается, у него целых три короны.

— По отцу он наследник Голштинии, — объясняла между тем Иоганна Елизавета, — но еще, кроме голштинской короны, он, как родственник шведского короля, имеет все права на шведскую корону. Кроме того, он внук Петра Великого со стороны матери.

— Да, бабушка говорила, его мать — старшая дочь Петра Великого, а другая, Елизавета-красавица, — та его младшая дочь. Я помню, все помню, — вдруг оживилась Фигхен.

— И, как внук Петра Великого, он имеет все права на русскую корону, — продолжала Иоганна Елизавета.

— Так он будет царем Московии? — задыхающимся голосом спросила Фигхен.

— Нет, теперь уже не будет, — ответила мать. — Престол перешел к другой линии. Прямые наследники, царевна Елизавета и герцог Петр Ульрих, обойдены. Но у маленького герцога все-таки остались еще две короны, и его теперь воспитывают как будущего короля Швеции. У него много учителей, он окружен придворными. Одним словом, он живет совсем по-другому, чем ты. Бегать и играть в Дорнбурге герцогу некогда. Ведь ты понимаешь теперь, что его просто не пустят сюда.

Фигхен только молча кивнула головой.

Три короны! Голштинский герцог уже не казался ей близким и подходящим товарищем. Даже троюродным братом он ей уже больше не представлялся. Но забыть его она не могла и все думала о герцоге Карле Петре Ульрихе с тремя коронами. На год только старше ее — и уже три короны! В Дорнбурге, среди приволья деревенской жизни, короны казались Фигхен тяжелыми. Маленькому герцогу наверное не позволяют вволю бегать у себя в Киле, как бегает теперь Фигхен. Ведь и ей прежде не позволяли. До болезни она каждый час проводила по расписанию. И ей все повторяли, что принцессе нельзя этого и того нельзя. Теперь Фигхен делает что хочет и о том, что она принцесса, ей больше не напоминают. Может быть, все оттого, что она стала кривобокой? На минуту Фигхен сделалось грустно, но это скоро прошло.

В раскрытое настежь окно так весело щебетали птицы, так ярко блестели на листьях еще не высохшие капли только что пролившегося дождя, что ее потянуло в сад, а там было так хорошо, что она сразу забыла герцога Петра Ульриха с его тремя коронами.

XII

Напомнили ей о нем другие.

На следующий год, летом, семья Христиана Августа опять собралась в Дорнбург.

Перед самым отъездом Иоганна Елизавета получила письмо из Гамбурга.

Письмо подали, когда Фигхен была в комнате матери. Иоганна Елизавета поторопилась вскрыть конверт и стала читать, быстро бегая глазами по строчкам. Любопытная Фигхен не спускала с нее глаз. По лицу матери, по тому, как она читала, как переворачивала листы, было видно, что ей написали о чем-то очень интересном. Наконец Иоганна Елизавета дочитала последнюю страницу, опустила листы и, взволнованная, вдруг заметила смотревшую на нее в упор Фигхен. О ней она как-то совсем забыла.

— Ты еще здесь, девочка? — с удивлением и рассеянно спросила она. И, видя, что Фигхен не трогается с места и ждет от нее какой-нибудь новости, прибавила: — Вот пишут, что у твоего троюродного брата, герцога Карла Петра Ульриха из Киля, новое горе: у него умер отец.

Фигхен даже руками всплеснула.

— Как же это? Мамы у него давно уже нет, а теперь еще и без отца! Значит, теперь он совсем-совсем один! — с отчаянием проговорила она.

Мать увидела испуганные, полные слез глаза девочки и поспешила ее утешить. Сказала, что, конечно, грустно, что мальчик остался и без матери и без отца, но одиноким он никогда не будет. О наследнике шведской короны всегда будет кому позаботиться.

— Опекуном назначен мой брат, твой дядя.

И по тому, как сказала мать эти последние слова, Фигхен поняла, что назначение брата опекуном маленького герцога ей очень приятно и что именно это она считает самым главным из всего письма.

— А теперь иди к Бабет, Фигхен. — Это была обычная фраза Иоганны Елизаветы, когда она почему-нибудь хотела избежать вопросов иногда не в меру любопытной девочки.

И Фигхен пошла к Бабет и на этот раз, как почти всегда, получила от нее все, что ей было нужно.

Когда Фигхен рассказала о своем троюродном брате, у которого уже не было матери, а теперь умер и отец, Бабет ничего дальше не стала и слушать. Сказала только: «Бедняжка!» — и залилась слезами. В том, что Фигхен говорила дальше о каких-то коронах и опекуне, то есть во всем том, что ей самой было не совсем понятно, Бабет тоже ровно ничего не поняла, да и не захотела понимать. Сейчас он все равно маленький бедный мальчик и, наверное, не думает ни о каких коронах. Бедняжка!

Фигхен обняла Бабет, и они вместе заплакали. От этих слез у Фигхен стало легче на душе и яснее в голове, а герцог Петр Ульрих из Киля уже представлялся ей не герцогом, а просто троюродным братом. И опять ей захотелось пригласить его в любимый Дорнбург. Пригласить, обласкать, утешить. Неужели его и теперь не пустят? Неужели она так никогда и не увидит его? Никогда не познакомится со своим голштинским братом?

XIII

Фигхен и не подозревала, что это случится, и очень скоро, только не в Дорнбурге, как она мечтала.

После письма о событии в Киле Иоганне Елизавете совсем не захотелось ехать с детьми в тихий, заброшенный в деревенской глуши Дорнбург.

Ее потянуло к своим, в Гамбург. Ей так живо представилось, как к ее матери, наверное, собрались теперь все сестры и братья, чтобы потолковать о семейных делах. И так захотелось ей повидать родных, что она, не долго раздумывая, отослала сыновей с Бабет в Дорнбург, а сама проехала с дочерью в Гамбург.

И действительно, она застала там в сборе часть семьи. Из Берлина приехали два ее брата и сестра, принцесса Анна, которая провела там зиму.

Она ездила в Берлин, чтобы повеселиться, но приехала разочарованная. Фридрих Вильгельм хворал, и никаких празднеств не было. Королю с каждым днем становилось все хуже. Стали поговаривать о том, что он долго не проживет. Этот слух о серьезной болезни короля и назначение опекуном старшего сына вдовы герцога Голштин-Готторпского, принца Адольфа, носившего титул епископа Аюбского, взволновал всех в Гамбурге.

Сын Фридриха Вильгельма был совсем не похож на отца. С его вступлением на престол многое должно было измениться. Перемены могли отразиться и на семье из Гамбурга, которая теперь была на виду. Маленький герцог из Киля, наследник двух больших северных корон, был важной особой, и приставленный к нему дядя делался не только сам значительным, но и вся семья его выдвигалась.

— Вот и отлично, что ты приехала вместе с Фигхен! — так встретила Иоганну Елизавету герцогиня. — Мы все вместе и проедем в Эйтин к Адольфу. Я только что получила от него приглашение. Он привезет туда, в свою резиденцию, маленького герцога, чтобы познакомить его с нашей семьей. — И, обращаясь к внучке, прибавила: — Вот ты и познакомишься с твоим троюродным братом, Фигхен.

Через несколько дней Фигхен увидела Карла Петра Ульриха.

Все родственники собрались в кабинете принца Адольфа, куда должны были привести маленького герцога.

Фигхен была со всеми. Она чинно сидела между матерью и бабушкой и не спускала глаз с дверей, а когда в коридоре послышались шаги, звяканье шпор и бряцание сабель, она так взволновалась, что в первую минуту плохо различала вошедших.

Опомнилась, когда чей-то чужой голос, громко и отчеканивая каждое слово, произнес:

— Его высочество герцог Карл Петр Ульрих!

А бабушка Фигхен, герцогиня Альбертина Фредерика, сидевшая рядом с нею, сказала:

— Принцесса Ангальт-Цербстская София Августа Фредерика.

Герцог и принцесса обменялись церемонными поклонами. Фигхен сделала реверанс. Час тому назад мать прорепетировала его с девочкой у себя в комнате. Только, приседая, Фигхен даже слегка не наклонила головы, как это полагалось, потому что во все глаза смотрела на Петра Ульриха.

«Какой маленький! Ниже меня, а на мальчика совсем не похож. Просто офицер маленького роста. Парик на голове!»

Глаза Фигхен раскрывались все шире от удивления и недоумения: Петр Ульрих в военном мундире — покойный отец дал ему чин лейтенанта, когда сыну исполнилось девять лет, — производил странное впечатление. Мундир казался слишком грубым и тяжелым для маленького, тщедушного тела. Шея и руки рядом с толстым сукном воротника и обшлагов были такие слабые, худые. Голова от парика представлялась чересчур большой, а лицо маленьким. И на этом маленьком бледном лице странно выдавались большие выпуклые глаза с выражением усталости и какой-то запуганности.

Когда глаза эти встретились с любопытными, спрашивающими глазами Фигхен, в них точно засветилось что-то другое. Но воспитатель, обер-гофмаршал фон Брюммер, нашел, что минуты, положенные на знакомство герцога с маленькой принцессой, уже прошли, и поспешил подвести своего воспитанника к одному из принцев.

Фигхен смотрела вслед удалявшемуся Петру Ульриху. Никогда она не думала, что это выйдет так. Ей не пришлось сказать ни слова своему голштинскому брату.

Оставалась еще надежда, что удастся поговорить с ним после конца церемонии, когда взрослые, как это всегда бывает, займутся своими разговорами.

Но этого не случилось.

Фон Брюммер объявил, что по расписанию его высочество должен немедленно заняться шведским языком. Новый опекун, епископ Любский, попробовал возразить. Ему казалось, что в Эйтине его высочество могли бы освободить от уроков, но Брюммер объявил, что это невозможно.

— Со шведским языком приходится поторопиться, ввиду того что своевременно на него не обратили должного внимания. Изучали только русский язык. Теперь, вследствие изменившихся обстоятельств, русский язык совершенно отставлен, но его высочество, к сожалению, не отличается прилежанием, и потому никаких отступлений в его занятиях не может быть.

Фигхен видела, как Петр Ульрих вспыхнул, видела, какими злыми глазами он посмотрел на своего воспитателя, а потом перевел их на Фигхен. Недоставало, чтобы ему делали выговоры перед девочками!

Всем в комнате стало как-то неловко. Спасла положение веселая и находчивая Иоганна Елизавета:

— Вы, конечно, не сомневаетесь, ваше высочество, что мы все крайне сожалеем, что на некоторое время лишимся вашего общества, но что же делать. У царственных особ свои обязанности. Нам приходится только подчиняться и пожелать, чтобы вы поскорей вернулись к нам.

Голос Иоганны Елизаветы звучал как музыка, улыбка ее была очаровательна, сама Иоганна Елизавета — прекрасна, и говорила она с Петром Ульрихом так, что он сразу забыл, что он мальчик, которого строгий воспитатель посылает на скучный урок. Он почувствовал себя взрослым, вспомнил, что он «высочество», и поспешил придать себе подходящий вид. Обведя всех присутствующих спокойным взглядом, он наклонил голову в знак прощального привета и, вздернув плечи, быстро и уверенно направился к дверям. Брюммер и четыре камер-юнкера не ожидали такого быстрого и благополучного конца и, очутившись позади Петра Ульриха, должны были только последовать за герцогом, как это и полагалось свите.

А те, кто оставался в кабинете, смотрели им вслед и улыбались. Все, кроме Фигхен.

Она вспомнила свою Бабет. Брюммер показался ей злым. Она не сомневалась, что голштинскому брату живется плохо с таким воспитателем.

В Эйтине Фигхен пробыла несколько дней.

С Петром Ульрихом она виделась за обедом и вечерами в присутствии старших. За обедом она сидела далеко от него, на другом конце стола, между принцами-дядями; Петр Ульрих — рядом со своим воспитателем. Брюммер, как всегда, не спускал глаз со своего воспитанника, говорил ему, каких кушаний следует есть больше, каких меньше. И все его советы, как всегда, не совпадали со вкусами мальчика и раздражали его. Петр Ульрих глаз не спускал с Фигхен.

Детей ему почти не случалось видеть. Только на уроки танцев приводили к нему дочь одной придворной дамы, пугливую, белокурую и очень молчаливую девочку. Когда эту девочку как-то посадили с ним обедать, он был поражен, до чего мало она ела. Петр Ульрих тогда же решил, что все девочки почти не едят, почти не говорят, а только пугаются. Фигхен прежде всего поразила его тем, что была совсем не похожа на девочку. Ничего не пугалась и прямо смотрела на всех, кроме тех случаев, когда перед ней была тарелка с чем-нибудь вкусным. Тут уж она ни на кого не смотрела, а только кушала. И как кушала! Она ужасно любила сладкое. Это осталось у нее еще с того времени, когда первая Кардель закармливала ее леденцами и сахаром. Епископ Любский любил покушать. Таких вкусных сладких, какие подавались у него за столом, Фигхен еще не случалось пробовать. Беда была в том, что и до сладкого все было тоже очень вкусное, и для пирожного, как ни старалась Фигхен, места оставалось очень мало.

Но девочка отлично устроилась.

Сладкое все-таки было самое вкусное, и она пропускала все менее любимые блюда, начиная с супа, чтобы оставить место для пирожного. Слуги, разносившие кушанье, любили веселую, со всеми приветливую девочку и подносили ей по нескольку раз. Фигхен иногда так наедалась, что ей даже дышать становилось трудно.

Одиннадцатилетний лейтенант, глядя на Фигхен, забывал, что он лейтенант, что его, как взрослого, посадили рядом с дамой, и также тянулся за пирожным. Но Брюммер зорко следил за своим воспитанником. Движением руки он всегда вовремя успевал отослать назад соблазнительное блюдо, которое предупредительный слуга уже подавал мальчику. И Петр Ульрих старался сделать равнодушное лицо. Не мог же лейтенант заводить истории из-за каких-то пустяков, да еще когда рядом с ним сидела прекрасная дама Иоганна Елизавета.

Обед кончился. Петр Ульрих стоял у раскрытого окна. На другом конце зала столпились все взрослые и о чем-то оживленно говорили между собой. О детях забыли. Фигхен воспользовалась тем, что Петр Ульрих один, и решила поговорить с ним. Подошла к окну.

— Вы, конечно, сейчас же отошлете вашего Брюммера, как только сделаетесь королем?

Петр Ульрих вздрогнул от неожиданности и покосился в сторону старших.

— Там не слышно, — успокоила его Фигхен. — Но всего лучше вот так. — Она придвинула стул к окну, села на него и облокотилась на подоконник.

— Садитесь и вы рядом, будет так, точно мы смотрим в сад.

Мальчик сделал, как она хотела.

Так сидели они вдвоем у раскрытого окна.

Уже совсем стемнело, но не было видно звезд на небе — их закрывала туча.

— Слышите, как пахнет зеленью? — спросила Фигхен и высунулась из окна, вдыхая прохладный воздух. — Здесь сад гораздо хуже, чем у нас в Дорнбурге, но все-таки ничего. Есть где побегать. Сегодня я нарвала целый букет ландышей. Ужасно я люблю их рвать. Такие сочные и так чмокают, когда вытаскиваешь стебелек. Пойдемте завтра утром. Я место такое присмотрела, где много их должно распуститься.

— Не знаю, возможно ли это будет для меня? Боюсь, что нет. У меня так распределен день...

— А я здесь делаю все что хочу, — перебила его Фигхен. — И знаете — это чудесно. Я очень люблю мою гувернантку. Она милая, совсем не похожа на вашего злого Брюммера, но без нее мне свободнее. Идешь куда вздумается, ешь что понравится.

— Я вижу, как вы налегаете на пирожное...

— Оно здесь превкусное, — смутилась Фигхен. — А какой чудесный молочный суп едят горничные!

— Молочный суп! Это вкусно? — оживился Петр Ульрих.

— Да, я как-то попала к ним как раз на суп. Бегала, бегала по замку и очутилась в комнате, где они ели. Ужасно вкусно!

— Вы попробовали?

— Целую большую тарелку съела. Это было перед обедом. Я была голодна как волк. Теперь я каждый день, да еще по два раза, бегаю за супом. Иногда даже сама варю его с девушками. Это еще вкуснее.

— Ну еще бы! — согласился Петр Ульрих.

— Вот завтра прямо из сада я вас проведу в девичью, так что ваш Брюммер и не узнает.

Петр Ульрих только вздохнул.

— Его не проведешь, — сказал он. — Он такой злой, такой злой, что ужас. Здесь в Эйтине еще ничего. Он боится опекуна, а в Киле я часто сижу без обеда. Поставят на колени, и смотри, как другие едят.

— О, Господи! — вырвалось у Фигхен.

— А еще он недавно велел завесить окошки в моей комнате и в классной, потому что я во время урока подбежал к окну посмотреть на солдат. Ужасно я люблю, когда они проходят под музыку, — вдруг оживившись, сказал Петр Ульрих. — Просто на месте не могу сидеть, когда услышу, что они идут. А вы любите?

Фигхен как-то никогда не думала о том, любит ли солдат или нет, и потому ответила не сразу:

— Другое я люблю гораздо больше. Люблю очень бегать, кормить птиц, люблю слушать, когда Бабет громко читает.

— Ну, это страшная скука, когда читают. Только немного получше уроков шведского языка. Ужасно трудный язык. А русский еще труднее. Я думал, что язык себе сломаю, иных слов просто не выговоришь.

— А все же вы счастливый! Будете королем. Вот я уже никогда, наверное, не буду королевой,— печально сказала Фигхен.

— Ах, я так был рад, когда оказалось, что не надо ехать в Московию. Далеко она, и там так холодно, и она такая огромная. Мне и в Швецию не очень хочется.

— Королем не хочется быть? — Фигхен даже руками всплеснула от изумления.

— Мне не хочется оставлять мою Голштинию, ее я люблю больше всего на свете.

— А я за своим королевством поехала бы куда угодно, выучилась бы какому угодно языку, если бы это было нужно...

Голос Фигхен оборвался. В окне неожиданно сверкнула молния, раздался громовый удар.

Петр Ульрих задрожал и уткнулся головой в драпировку окна.

— Кончилось? — шепотом спросил он, боязливо приподняв голову.

— А разве вы боитесь?

— Нет, не боюсь, — нерешительно и запинаясь, ответил Петр Ульрих, ужасно трусивший грозы.

— Ну, тогда давайте смотреть вместе, — обрадовалась Фигхен. — Только глаза не закрывайте. Вот сейчас будет опять молния. Точно огненный меч на небе.

Но этого Петр Ульрих уже был не в силах выдержать, как ни старался. При первом блеске молнии он с таким криком уткнулся в драпировку, что все, бывшие на другом конце комнаты, бросились со своих мест и подбежали к детям.

— Что такое? Что случилось? — раздались испуганные голоса.

— Ничего особенного. Его высочество, как всегда, струсил грозы, — отчеканил на весь зал Брюммер.

Лицо Петра Ульриха покрылось красными пятнами, он хотел что-то возразить трясущимися губами, но в эту минуту опять засверкала молния, и он, заткнув пальцами уши, со всех ног бросился из зала.

«После грозы ландышей распустится пропасть, — мечтала Фигхен, засыпая под шум проливного дождя. — Странный он! И чего так убежал? Неужели испугался грозы? Я — девочка и не боюсь, а он ведь мальчик и будет королем. Завтра обо всем его спрошу, когда пойдем в сад, а потом я угощу его молочным супом».

Но ничего этого не случилось.

С утра стало известно, что Петра Ульриха увозят обратно в Киль. И опять, как и при первой встрече, его привели в кабинет принца Адольфа и он церемонно раскланялся со всеми. А за ним по пятам, не оставляя его ни на одну минуту, следовали его камергеры. И только в последнюю минуту, когда спина Брюммера совсем заслонила маленького лейтенанта, Фигхен не выдержала и крикнула:

— До свидания!

А маленький лейтенант повернулся и кивнул ей головой.

На другой день и Фигхен уехала вместе со всеми в Гамбург, а оттуда вместе с матерью в Дорнбург.

— Твоя Фигхен сделалась совсем взрослой, — сказала Иоганне Елизавете, прощаясь с ними, вдовствующая герцогиня Альбертина Фредерика. — Она держит себя прекрасно. (Бабушка сидела далеко от Фигхен за столом епископа Аюбского и про пирожное ничего не знала.) Я советую тебе с будущей зимы приучать ее к обществу. Свези ее в Брауншвейг на карнавал.

— Но мне не хотелось бы показывать ее чужим людям, пока она кривобокая, — ответила Иоганна Елизавета.

— Это почти незаметно. С той поры, как ты сняла с нее повязку...

— Я сняла повязку? — взволновалась Иоганна Елизавета, не замечавшая, что у Фигхен нет больше черной повязки. Девочка стащила ее, как только попала в Эйтин. — Где твоя повязка, Фигхен?

Но тут уж бабушка вступилась за внучку:

— Совсем не нужно безобразной черной повязки. Я уверена, что и корсет скоро доктор снимет. Фигхен совсем прямая.

И действительно, осенью доктор, тщательно осмотрев Фигхен, объявил, что кривизны больше не заметно.

— Я говорила, я говорила, — торжествовала Кайн. — Ребенок, рожденный в праздник... Разве с ним может случиться что-нибудь дурное!

XIV

Вся страна радовалась и веселилась.

Вместо сурового, грубого, скупого и в последнее время даже крайне жестокого короля Фридриха Вильгельма на престоле был его сын, жизнерадостный, всегда веселый и со всеми приветливый молодой король. Он сразу приблизил к себе ученых, писателей, поэтов и художников, то есть именно тех людей, которых избегал его отец, заботился о театре, устраивал концерты, на которых сам играл на флейте. Народ, живший точно под тучей при его покойном отце, встрепенулся, почуяв новую жизнь. Молодой король был точно солнце. После долгого гнета все радовались, что могут дышать свободно, и веселились без конца. Празднества следовали за празднествами. Имя молодого короля повторялось с восторгом по всей стране. И в этом восторге было не одно увлечение свободной и веселой жизнью: народ чувствовал, что в их молодом короле есть все, чтобы прославить страну, и с первых дней царствования называл нового Фридриха Вильгельма Великим. Это предчувствие славы придавало особенную торжественность и ликование всем празднествам в Берлине.

В подражание Берлину и другие владетели разных герцогств, графств и маркграфств тоже стали устраивать у себя всевозможные празднества, но затмить Брауншвейгский двор никому не удалось. Он, как и всегда, оказался впереди всех.

До такой, чисто французской, роскоши, какая уже давно процветала в Брауншвейге, даже Берлин еще не успел дойти. Французы, которых всегда было множество при Брауншвейгском дворе, говорили, что в Брауншвейге все до такой степени французское, что им кажется, точно они и не уезжали из своего отечества.

И такого карнавала, какой устроили в Брауншвейге, когда кончился траур по Фридриху Вильгельму, тоже еще не бывало.

Больше месяца жила там Фигхен с матерью у крестной и воспитательницы Иоганны Елизаветы, вдовствующей герцогини Елизаветы Софии Марии Брауншвейг-Люнебургской, рожденной принцессы Голштинской.

Сбылось то, о чем мечтала Фикке, когда была еще совсем маленькой. Наконец-то жила она в настоящем замке, украшенном драгоценностями, которые собирались веками. Здесь были и статуи, и картины из Италии, и зеркала, вывезенные владетелями Брауншвейга из Венеции; были и гобелены [Гобеленами называются ковры ручной работы, на которых разноцветными шерстью и шелком вытканы картины известных художников. Свое название гобелены получили от старинной фамилии семейства, которое впервые начало выделывать во Франции эти ковры.], и великолепные ковры, и целое войско слуг в золотых галунах, и разодетые в шелк и бархат пажи. За обедом под звуки итальянского оркестра подавались две смены кушаньев по тридцать два блюда в каждой. Вечером замок сиял огнями, и до поздней ночи там гремела музыка. Почти безостановочно звонил колокол, приветствуя все прибывавших гостей.

На подъемном мосту их встречал канцлер с камергерами, пажами и верховыми в сопровождении двух герольдов с развевающимися знаменами. Слуги расчищали дорогу разодетым в шелк и бархат кавалерам и дамам. У подъезда стояли драбанты — почетная стража с зажженными факелами.

На широкой мраморной лестнице, устланной коврами и уставленной растениями, гостей принимал сам владетельный герцог в атласном камзоле, в бархатных белых коротких панталонах, в шелковых чулках и в башмаках с пряжками. Ярче свечей сияли бриллиантовые пуговицы на его груди и драгоценные камни на его перстнях и на пряжках башмаков.

И гости были подходящие хозяину. На всех — шелк, бархат, перья и целые потоки драгоценных камней. Напудренные прически дам напоминали башни и увеличивали рост. Увеличивали рост и подпорки под пяткой атласных и бархатных башмаков. Юбки из тяжелой материи, да еще на фижмах стояли вокруг дам, точно бочонки, и ширина их делала туго затянутые талии еще тоньше. Кавалеры, чтобы не казаться карликами в обществе своих разодетых по-бальному дам, тоже надевали на голову огромные парики.

И так шло изо дня в день. Фейерверки, карусели, итальянская и французская комедии, оперы, балы, охоты, пешие и конные турниры, скачки — все это следовало одно за другим.

На первом балу Фигхен точно ослепла от никогда не виданного ею блеска и великолепия. Забилась в одну из просторных оконных ниш, уставленных цветущими кактусами и другими тропическими растениями, да так и осталась там до конца вечера. Не решилась выйти: таким вдруг неподходящим показалось ей ее голубое платье на очень маленьких фижмах. И прической своей Фикке тоже была недовольна. Кайн чуть-чуть выше, чем обыкновенно, зачесала ей волосы спереди, а сзади спустила локонами, завязала их белой лентой в виде лисьего хвоста и приколола к ним одну только розу с бутонами и листьями. Фигхен, пока ее наряжали, нравилось все: и брыжи [Брыжи — оборки.] из белого газа, и рукавчики из того же газа. И роза казалась ей до неузнаваемости похожей на настоящую. Но когда она увидела наряды других дам, ее скромное платье совсем перестало ей нравиться. Смутили ее и шлейфы. Она видела, с какой осторожностью пробирались по залу кавалеры и пажи, и ей представилось, что она, как только выйдет из своей засады, непременно сейчас же запутается в этих бархатных, шелковых, парчовых, расшитых золотом и серебром хвостах.

А мантии! Наконец-то видела Фикке настоящие мантии. У вдовствующей герцогини поверх золотого платья была мантия из драгоценного ярко-красного бархата, а края ее и шлейф были опушены широкой горностаевой каймой. А у другой герцогини — гостьи, семидесятилетней красавицы, которой приходились сродни почти все короли и королевы Европы, а одна из дочерей была замужем за сыном Петра Великого, — мантия была из белого бархата и вся расшита золотом. У вдовствующей королевы Прусской тоже белая бархатная мантия, только с серебром. И когда эти герцогини сидели на золоченых креслах, полуприкрытых спущенными знаменами, а их ноги покоились на белых, расшитых золотом подушках, положенных на драгоценный пунцовый ковер, Фикке смотрела только на них.

Вот где она хотела бы сидеть! Всех выше, на золоченом кресле. И непременно в драгоценной мантии. И чтобы шлейф был как только возможно длиннее.

Иоганна Елизавета следила, чтобы ее дочь не забивалась в углы, и Фикке постепенно привыкла к шумной толпе, перестала скрываться по нишам и благополучно танцевала аллеманды, менуэты и контрдансы. Только раз она перепутала фигуры. Загляделась на герцога, когда он в разгаре бала подошел к окну, чтобы показаться собравшемуся возле замка народу. Он стоял в своем огромном парике, с гордо откинутой головой, а камергеры освещали его сзади свечами.

Иоганна Елизавета потом бранила Фикке. Она и вообще была не совсем довольна дочерью и часто делала ей замечания, иногда даже совсем незаслуженные. И все это было оттого, что Фигхен мало удовлетворяла самолюбию матери. Ею никто особенно не восхищался — слишком незаметна была она среди блестящей толпы. Очень жалела Иоганна Елизавета, что ее Фигхен хоть сколько-нибудь не похожа на принцессу Бевернскую Марианну. Эта юная принцесса точно цветок на длинном тонком стебле. И как мила, как со всеми приветлива! В свободное от увеселений время всегда сидит, склонившись над каким-нибудь вышиванием. Иоганна Елизавета так искренне увлечена прекрасной девушкой, что пророчит корону своей любимице. Но принцесса Марианна скромна. Похвалы ее смущают до слез. Кроме того, она призналась Иоганне Елизавете, что мечтает о монастыре. Иоганне Елизавете это нравится. Для настоящей принцессы ничего другого быть не может и не должно быть. Корона или монастырь. И как жаль, что Фигхен не похожа на принцессу Марианну. Иоганне Елизавете жилось бы с нею гораздо легче и приятнее.

Но теперь в Брауншвейге она решила дать себе отдых, не думать ни о чем неприятном, тяжелом. Все оставить до Штеттина. Здесь Иоганна Елизавета — душа блестящего общества, остроумная, веселая красавица. Она помогает крестной принимать гостей, придумывает столько интересного, что все удивляются ее изобретательности.

Особенно хлопотала Иоганна Елизавета перед последним маскарадом, которым должны были наконец завершиться карнавальные торжества в Брауншвейге. Она сама следила за убранством белого зала, придумывала рисунки на стенах и шуточные к ним надписи, сочиняла приветственные стихи, обсуждала костюмы, устраивала шествие.

И маскарад удался на славу.

Когда под звуки труб по белому залу двинулась процессия костюмированных, где были и индийские принцы, и индийские принцессы, и зефиры, и амуры, и боги, и богини, и Орлеанская дева, и Карл XII, и Людовик XIV, и св. Елизавета, — зрители не выдержали. Чтобы лучше выразить свой восторг, взяли в руки тамбурины [Тамбурин — бубен.] и стали бить в них с увлечением, все сильнее охватывавшим их по мере того, как развертывалось шествие.

Временами оркестр, трубы и тамбурины смолкали. В зале становилось так тихо, что из соседних покоев доносился плеск воды маленьких фонтанов. Тогда на пунцовый ковер перед золочеными креслами выступал кто-нибудь из костюмированных членов процессии и пел или декламировал нарочно сложенные к этому дню приветствия.

Первыми выступили дети, одетые зефирами. На них были легкие зеленоватые платья, крылышки за спиной и розовые гирлянды в руках и на голове. Зефиры разводили руками, раскачивали гирлянды и, танцуя под музыку, пели:

В этот светлый и мирный приют

Игры, шутки и смех нас влекут.

Как пленительны музыки звуки!

В легком танце сплетаем мы руки,

Развлекая любезных гостей

Целым рядом веселых затей.

А когда кончили зефиры, на пунцовый ковер вышла одетая Спящей красавицей принцесса Бевернская и нежным голосом, аккомпанируя себе на лютне, запела прелестную песенку:

Выйдя лесом на опушку,

Пастушок зовет пастушку

Для веселых игр и смеха.

Но ему лишь вторит эхо,

А пастушка далека

И не слышит пастушка.

Восторгу гостей не было границ. Все требовали, чтобы принцесса повторила романс.

И многие из гостей про себя или вполголоса повторяли только что пропетые слова, потому что знали их уже наизусть, и все без исключения признали принцессу Марианну совершеннейшей из всех существующих принцесс.

А Иоганна Елизавета, придумавшая ей костюм, от успеха своей любимицы сделалась еще красивее и с таким огнем протанцевала жигу, что итальянские послы бросились благодарить ее и уверяли, что такого исполнения их родного танца им не случалось видеть даже в Италии и что Иоганна Елизавета перенесла их на любимую далекую родину.

Фикке, в своем костюме пастушки, с посохом, украшенным длинными голубыми лентами, очутилась в самом конце процессии, в паре с каким-то толстым, совершенно ей не знакомым и очень молчаливым пилигримом.

С того места, где она стояла, Фикке хорошо видела только сверкавший золотом, серебром и хрусталем буфет. В другое время он наверное бы заинтересовал ее. Особенно стол с парадными кушаньями. Жареный заяц бежал, как живой. На голову кабана было страшно смотреть. Еж из айвы, с воткнутыми в нее иглами, палочками корицы, точно сейчас прибежал из лесу.

Но то, что происходило перед золочеными креслами, было слишком увлекательно. Фикке вытягивала шею, становилась на цыпочки, чтобы чего-нибудь не пропустить.

«Танцуют! Декламируют! Опять танцуют. Запели. А кто поет, и совсем не видно».

Фикке все стоит, все смотрит, как другие и танцуют, и поют, и декламируют. Но все только смотреть, да еще так долго — скучно. И она устала.

Ужасно обрадовалась, когда вся программа процессии наконец была выполнена и по знаку герцогини начались общие танцы.

Гремела музыка. Пажи ловко сновали между танцующими, разнося на серебряных подносах стаканы с вином, всевозможными напитками, конфеты.

Фикке стояла у стенки с надутым, недовольным лицом.

Костюм пастушки она уже сняла. Надела придуманное для нее Бабет совсем простое платье из белого матового шелка с одним только украшением в виде серебряного аграфа [Аграф — брошка, застежка.] на груди. И волосы Фикке причесала, как научила ее Бабет. Высоко подобрала спереди, а локоны подхватила серебряной лентой. Наряд был небогатый, если сравнить его с другими дамами, но красивый и очень подходящий для такой молодой особы, как Фикке. Но если бы Бабет ее увидала, то прежде всего сказала бы: «Убери подбородок, Фигхен!»

И все вышло бы совсем хорошо.

Но Бабет осталась в Штеттине, и никто в Брауншвейге не хотел танцевать с нахмуренной девочкой, когда кругом было множество приветливых, улыбающихся и очень хорошеньких дам.

Подбородок Фикке все сильнее выдвигался вперед.

— Вот вы где! — вдруг раздался около нее знакомый нежный и ласковый голос. Принцесса Марианна обняла Фикке за талию. — Я устала, и здесь так душно, — сказала она. — Пройдемте куда-нибудь, где прохладнее.

И они вдвоем направились к дверям.

У выхода из зала их остановила Иоганна Елизавета.

Она сменила костюм итальянки на голубое, затканное серебром платье из одной из тех материй, которыми на всю Европу славился Цербст.

— Скорей идите за мной, Марианна, — таинственным полушепотом сказала она принцессе Бевернской. — Там, в гроте, известный предсказатель и хиромант граф Менгден, каноник, который приехал с епископом принцем Корвенским, говорит всем такие вещи... Я не сомневаюсь, что он предскажет вам корону, моя красавица. Торопитесь! — Иоганна Елизавета от возбуждения и нетерпения даже слегка подталкивала медлившую принцессу.

— Не надо... Я боюсь... Мне не хочется идти, — отказывалась та.

Но с Иоганной Елизаветой было трудно справиться. Принцессе Марианне пришлось уступить.

Фикке не отставала от них.

К хироманту ее никто не звал, но послушать, как предсказывают другим, да еще корону, было так интересно, что она оживилась.

В зале, обращенном в сад, с искусственными беседками и гротами, было прохладно. В углах плескались фонтаны. Из белого зала доносилась приглушенная музыка. Около одного из гротов толпились разряженные кавалеры и дамы. Переговаривались вполголоса. Казались возбужденными и взволнованными.

Все расступились, пропуская Иоганну Елизавету с принцессой Марианной. Фикке прошмыгнула за ними и замерла у самого входа в грот.

На нее прямо в упор смотрели глаза.

Эти черные сверкающие глаза точно заглянули в глубину ее души. Заглянули, увидали там, то, о чем не подозревала еще и сама Фигхен, и уже больше не смотрели на девочку.

— Надеюсь, граф, что вы предскажете всеми нами любимой принцессе то, что принадлежит ей по праву красоты и редких достоинств ее души, — говорила Иоганна Елизавета. А принцесса Марианна от крайнего смущения стояла с низко склоненной головой.

«Граф? Но почему же он весь в черном?» — мелькнуло в голове Фикке. Вытянув шею, она насторожилась, чтобы не пропустить ни одного слова таинственного человека.

Каноник скользнул равнодушным взглядом по склоненной перед ним золотистой головке Марианны.

— Вы видите корону на лбу принцессы? — подсказывала ему нетерпеливая Иоганна Елизавета.

— Здесь я не вижу ни одной короны, — спокойно и уверенно ответил каноник. И уже другим голосом, громко и торжественно, прибавил: — Но вот там я вижу, и не одну, а несколько корон.

И, высоко подняв руку в широком черном рукаве, он указал на стоявшую у входа Фигхен.

Все огни всех пережитых празднеств, все бриллианты, все золото, серебро и драгоценные камни сверкнули перед глазами Фикке. Сверкнули и ослепили ее, не подготовленную к яркому свету.

Через минуту она уже пришла в себя. И, точно просыпаясь, услышала взволнованный, настойчивый голос матери:

— Вы, конечно, пошутили, граф! Скажите скорей, что это все шутка. Больше вероятности, что у моей дочери не будет и одной короны, а вы сказали, что видите их несколько...

— Вижу, по крайней мере, три короны, — повторил внятно, властно и торжественно черный граф. — Но быть может, их будет и еще больше.

— Фигхен, иди танцевать. Я хочу еще поговорить с графом, — засуетилась потрясенная Иоганна Елизавета. — Иди веселись.

Фикке молча повернулась и вышла из грота. Ей было довольно того, что сказал черный граф. Расспрашивать дальше она не хотела.

Она будет королевой! Настоящей, могущественной!

«...Три короны. Но быть может, их будет и еще больше». Так он сказал.

— А это не шутка? — доносится ей вслед недоверчивый голос матери.

Но это сомневается Иоганна Елизавета. Фикке верит и знает, что будет королевой. Среди нарядной толпы идет с таким видом, точно на ее плечах уже мантия, а за нею драгоценный шлейф, и такой длинный, какого нет ни у одной герцогини. И это не важно, что венецианские зеркала отражают девочку, одетую в скромное белое платье. В толпе, где она проходит, ее все замечают.

— Кто такая? Очаровательна! Как мила! — раздается ей вслед. Все удивляются, что не заметили раньше прелестной принцессы.

И Фигхен вся другая, чем час тому назад.

Подбородок спрятался. Глаза стали большими, лицо значительным. И все это сделало счастье. Фигхен так счастлива, так счастлива, что счастливее ее, конечно, нет никого ни в зале, ни во дворце, ни во всем Брауншвейге, а может быть, и в целом свете.

И она нисколько не удивляется, когда самый блестящий из всех кавалеров, Фридрих Генрих Людвиг Прусский, брат Фридриха Великого, подходит и приглашает ее танцевать с ним менуэт. Так должно быть. Торжественная музыка, церемонные плавные движения. А в душе радость все растет и растет.

Королева танцует на своем первом королевском балу.