Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Папа

© Татаринова Ольга 1988

Сколько себя помню, я все подыскивала себе папу, потому что своего у меня не было.

У нас в доме не было даже папиных фотографий. Они пропали во время войны, погибли вместе с прочими вещами в результате бомбежки.

Мама с папой познакомились в Жигулях, где они вместе работали на строительстве гидроузла. Но они быстро расстались — мама вернулась к своим родителям уже со мною, своей годовалой дочкой, в наш южный город. Тут же началась война, и об отце больше ничего не известно.

Когда я делала что-нибудь, что не нравилось моей бабушке, она говорила: «Вся в папочку», хотя не была с ним даже знакома.

Мама тоже говорила, вздыхая: «Папочкина дочка», когда кто-нибудь в очередной раз удивлялся тому, как я на нее не похожа.

Еще она говорила мне: «Вот характер! Сейчас или никогда, как папочка».

И все. Больше я не знала о нем ничего.

Но я очень много думала о том, какой же он все-таки, этот папочка. Вот он похож на меня, вот он «сейчас или никогда», вот он не учит уроки, а сидит у окна, склонив голову и упираясь носом в мякоть ладони. А раз я «вся в него», значит, мне доподлинно известно все, чем он там, у окна, занят. И получалось, что папочка — прекрасный, одинокий человек, который много думает о счастье, несправедливостях и о том, какими надо бы стать всем людям, чтобы все было иначе, а его никто не понимает — заставляют чистить башмаки и пристают с мелочами.

Но конечно, он был и намного умнее меня; он был всеведущ, всемогущ — он мог ответить на любые вопросы, и я в нем очень нуждалась.

Был один папа, который бы мне вполне подошел, — папа Жени Свиридовой; я сидела с ней за одной партой.

Свиридовы — ленинградцы. Они пробыли там всю блокаду, пока их папа воевал. Он был химик, капитан. После войны он получил назначение в наш город, и теперь они жили в больших серых домах штаба недалеко от нас. Заботу Леонида Мартыновича обо мне я ощутила в числе прочих детей нашего класса — он достал целый мешок какого-то порошка, чтобы наши родители вывели у нас вшей. Порошок подействовал мгновенно, а через неделю зажила и кожа на голове, и пальцы очистились под ногтями от коричневых полосок запекшейся крови. Ничто теперь не отвлекало от мыслей о человеческом счастье и о том, что нужно предпринять, чтобы в людях не было ничего фашистского — никогда, нигде.

Ко мне Леонид Мартынович относился даже лучше, чем к Жене. С нею он разговаривал строгим голосом, а со мной — никогда. И я старалась проводить у них все дни — Женя всегда звала меня учить вместе уроки.

Первым с работы приходил Женин папа, если его не задерживали дела.

Я узнавала звук его ключа в замке и чуть-чуть ниже склонялась над тетрадкой. Первый легкий шелест — это вытираются ноги. Снимается фуражка. Вешается в прихожей шинель, снимается с шеи белый шелковый шарф. Следующий шелест — потираются руки.

Потом Леонид Мартынович заглядывает в комнату.

— Трудитесь? Здравствуй, Зоя! — говорит он и идет на кухню.

Там он занят печкой. Он разводит в ней новый огонь, затем, сняв и повесив на спинку стула китель, надевает ватник и идет за углем.

— Повесь в шкаф папин китель, — говорю я Жене.

— Я же не достаю, ты же знаешь!

— А ты же тоже знаешь, что мама придет и будет его ругать. А он нам мешать не хочет.

— Да просто он забывает.

Но я твердо знаю, что Леонид Мартынович не хочет нам мешать. И я подставляю стул к шифоньеру, Женя приносит с кухни китель и вешает его, а я держу стул.

И мы снова склоняемся над тетрадками.

У Жени на плечах серый пуховый платок, мамин; за столом у нас уютно-светло от большой лампы с матерчатым абажуром на металлическом каркасе с плоскими потемневшими фигурками. Я нарочно мерзну и ничего не накидываю на себя, чтобы Леонид Мартынович, вернувшись, сказал:

— Зоя, ты же совсем синяя. Возьми Катину кофту в шкафу.

Но я продолжаю быть синей, чтобы Женин папа обмотал мне голову шарфом, предусмотрев две дырочки для кос.

— Ну что, до какого-нибудь пункта «Б» добрался ваш паровоз? — спрашивает Леонид Мартынович, покончив с печкой и вымыв руки. — Тогда идите рыбий жир пить.

И мы становимся перед ним — рядом, держа в руке каждая по куску соленого огурца. Женя — маленькая и худая, с жидкими светлыми косичками, и я — худая и средняя, с толстыми русыми косами.

— А я не могу нигде Светочке рыбьего жира достать, — жалуется одна мама моей на родительском собрании.

— Ой, я вам завтра же передам с Зоей, у нас буквально пропадает. Нет ни малейшей возможности заставить мою красавицу, ни в какую не пьет.

— Зоя? Не пьет рыбий жир? — изумляется Леонид Мартынович и смеется.

А в двенадцать лет так я просто влюбилась в одного подходящего человека.

Мама взяла меня с собой на соревнования по теннису в Ленинград. Соревнования были крупные, всесоюзные — среди команд Центрального совета «Буревестника». А потом должны были состояться и личные соревнования, там же, в Ленинграде, но мама не собиралась на них оставаться, так как считала себя чистым любителем и пропускать работу из-за личных соревнований называла «преступлением».

— Это пусть играют молодые, растущие, — отвечала она на уговоры тренера. — У меня проект стоит.

— Как же он у тебя стоит? А бригада твоя на что? — урезонировал ее тренер, Виктор Ильич, прекрасно осведомленный о ее производственных делах, сам в прошлом инженер. — Пусть привыкают к самостоятельности, сильнее будут.

— Хороша самостоятельность, когда начальник в турне разъезжает, а они там вкалывают.

— А ты разве не собираешься вкалывать? Ты что это, на прогулочку собралась?

— Ну, посмотрим, — говорила мама. — Только имей в виду, еду я исключительно на командные соревнования, ради спортивного общества, а там посмотрим. Если они мне позвонят, имей в виду...

— Если они тебе позвонят, я тебя прямо с корта отпущу, — сказал ей Виктор Ильич.

Мы жили в гостинице «Ленинградская», и мама рассказала мне про Есенина. Я бродила по коридорам, высматривая его номер, и непрерывно твердила про себя до боли понятные и любимые строки:

Не жалею, не зову, не плачу...

В номере у нас был невиданной красоты ночник в виде святящегося полумесяца. Я держала его включенным каждую минуту, когда была дома. На ковровой дорожке мягко стояло кресло перед письменным столом, а на стене, над столом, висела гравюра, изображавшая деревенскую любовную сценку в духе пасторали.

Включив лимонно-лунный ночник, я забиралась в кресло против гравюры и раскрывала том Мопассана, за что моя мама неоднократно вызывалась в школу. Не только за Мопассана, конечно, но и за Бальзака, и за Драйзера.

Но мама с утра до вечера играла — по три встречи в день: одиночную, парную и смешанную, как оно и положено, а я приезжала после одиночных встреч домой, в гостиницу, включала ночник и занималась своими делами.

Читая про то, в каком ужасном месте нашел брат свою сестру, я плакала и, глядя сквозь слезы на гравюру, думала о том, что неизвестно еще, где сейчас мой папа, и, может быть, ему еще ужаснее, а они вот — на гравюре — умильно хихикают, как будто не существует ни войн, ни жестокостей, ни страшных несправедливостей — ничего такого.

Ближе к финалам я больше времени стала проводить на стадионе, потому что встречи стали интереснее.

Вокруг кортов, за сеткой, росли на прохладном дождливом воздухе такие крупные и яркие цветы, каких я никогда не видела в нашем степном солнечном городе. Прямо за кортами, на берегу Большой Невки, располагалась водная станция, и байдарочники непрерывно всплескивали веслами. Да что байдарочники! Я видела там яхту. И как она стояла у станции, слегка пританцовывая, и как она величественно уходила от меня с гордо стоящим под парусом человеком в синем тренировочном костюме.

Этот плеск тяжелой темной невской воды, эти байдарки и лодки привлекали меня гораздо больше кортов, которых хватало и дома. Я часами отиралась на водной станции, бродя между сложенных штабелями байдарок и сидя на причале в своем темном демисезонном пальто и фетровой шапке с красным фетровым же цветком сбоку, над ухом. На руках у меня было надето до десяти пар часов — на одной руке они доходили почти до локтя. Среди них было несколько пар золотых — на меня надевали свои часы участники теннисного первенства на время встречи, чтобы часы не растрясло. Они были скрыты рукавами пальто.

Когда на пятый или шестой день соревнований ко мне подошел мальчик, постоянно бывавший здесь, и предложил покататься на байдарке, я так обрадовалась, что вспомнить об этих часах была не в состоянии.

Мальчика звали Володя. На нем были закатанные до колен рваные тренировочные шаровары и такая же, с закатанными по локоть рукавами, фуфайка, из-под которой выглядывала мокрая зеленая футболка. Он был вежливым, бледненьким, губастым. Впереди у него недоставало зуба, тонкая голубоватая кожа его лица как бы просвечивала, а яркий рот постоянно двигался, и даже немножко нос вместе с ним.

Я с ума сходила от счастья, сидя в байдарке и жадно оглядывая невиданные красоты, которые доставлялись мне каждым взмахом весла. Новый знакомый мальчик, Володя, лично мой знакомый, настоящий ленинградец, показывал мне свой город.

— А сейчас — закройте глаза! И не открывайте их, пока я вам не скажу...

Я долго сидела, задрав голову в фетровой шапке, с закрытыми глазами, пока не раздалась команда:

— Ну!

Передо мной в зеленоватом тумане, среди ив, просматривались три арки мостов, одна бледнее другой, и река, повернув, плескалась вокруг кудрявого острова, а чуть сзади, по левую руку, осталась еще одна река, поменьше, и байдарка входила в третью, совсем маленькую речку, над которой дымно соединялись кусты. Не было видно ни одного городского строения, ни одной трубы вокруг.

— Ну? — торжествующе вопросил Володя и, увидев, что на глазах у меня выступили слезы — от красоты, замолчал, усиленно гребя и тихонько насвистывая. Туман словно бы высветлял его свист.

Перевернулась байдарка, слава богу, совсем не в этом сказочном месте, а потом, когда мы снова вернулись в Большую Невку.

— Ох уж эти мне южане, — говорил Володя, втащив в байдарку сначала мое мокрое пальто, а потом меня, в фетровой шапке. — Вечно они кутаются... Ой, сколько у вас часов! Это все ваши?

— Да нет, что вы, зачем бы мне столько! Это часы совершенно чужих людей.

Чужие люди толпились на причале вместе с мамой, кто в теннисных платьях и шортах, кто успев уже накинуть свитера и жакеты.

Когда байдарка причалила и Володя помог мне выбраться из нее, галантно перекинув через руку мое пальто, мама даже шагу ко мне не сделала. Наоборот, она мгновенно очутилась за спиной тети Лии, которая схватилась за свои часы и начала судорожно расстегивать ремешок, выворачивая мне руку. Остальные часы срывал с меня Виктор Ильич.

— Слава богу, целы! — приговаривал он.

— Боже мой! — взвизгнула вдруг тетя Лия. — Они же стоят! Они же все мокрые!

Я беспомощно оглянулась на Володю, по-прежнему державшего мое пальто, и тут к нему подошел один наш теннисист, из Москвы. Я его видела на кортах и видела, как он однажды болел за нашу команду, когда играла моя мама. Сам он был мастером спорта и играл бесподобно.

— Иди домой, мальчик, — сказал он Володе, забирая у него мое пальто, и Володя медленно пошел прочь, выкручивая на ходу краешек рукава.

— До свиданья! — крикнула я.

Володя оглянулся и махнул мне.

— Вот воспитание! — выходила из себя тетя Лия. — Ни про кого, ни про что не думать! Иметь на руке золотые часы — и неизвестно куда, неизвестно с кем! И это в двенадцать лет! Что из нее дальше будет! Кто мне ответит за мои часы? Кто мне их отремонтирует? Они швейцарские!

— Да замолчи ты, Лийка! — сказал ей москвич с моим пальто в руках. — Я тебе их отремонтирую. Я тебе новые куплю, только умолкни. Не видишь, девочка промокла. Она может простудиться. Эй, кому там она еще часы загубила? Сдавайте!

— Только этого не хватало, — проворчали чужие люди и стали расходиться.

Тогда мама тоже схватила меня за руку.

— Ты давно перевернулась? — проговорила она хриплым от негодования голосом.

— Нет, не очень.

У меня начинали стучать зубы, и я не могла больше разговаривать.

— Ну что мне с тобой делать! Это же невозможно. Ты же ни о чем не желаешь думать, ты делаешь только то, что нельзя, тебе доставляет удовольствие мне пакостить.

— Да что вы, Лялечка! Нисколько это ей не доставляет удовольствия, я уверен, — вмешался теннисист из Москвы, держащий мое пальто. — Правда, Зоя?

Наверно, именно тогда я и полюбила его. Точнее, мне бы и этого хватило, большего мне не надо было.

Но было гораздо большее.

Когда мама переодела меня в раздевалке во что у кого нашлось сухое, среди прочих вещей на мне оказался огромный черный свитер, тот самый, в котором болели за нашу команду. Едва только меня снова вывели на люди, мне был вручен кулек с конфетами и шоколадка.

— Маме сейчас играть пару, а мы с тобой едем в гостиницу, если ты не возражаешь, — сказано было мне.

— Спасибо, Сережа, — растроганно говорила мама, — не знаю, как и благодарить вас. Зоя, повесишь пальто на плечики, только не вздумай засунуть его в шкаф.

— Да уж как-нибудь разберемся. Вы, главное, не волнуйтесь и смотрите не проиграйте. Ваш ребенок в надежных руках.

И мы поехали. В такси. Через весь город, и я смотрела в окна. Нечего и говорить, что это куда лучше, чем смотреть из трамвая, где много народу и ничего не видно. Я смогла прочитать названия всех улиц, по которым мы проезжали.

Украдкой я разглядывала и дядю Сережу и пришла к выводу, что у него просто нет недостатков. Особенно мне приглянулись его густые блестящие черные волосы, свободно распадавшиеся над загорелым лбом. А как великолепный теннисист он просто не мог не быть не стройным и не подтянутым.

Следующий день у мамы был свободен от игр. Мы спали, сколько хотели, и, наверное, поспали бы еще, если б нас не разбудил телефонный звонок.

Мама удивленно подняла голову с подушки.

— Зоя, телефон, что ли, звонит — или мне послышалось?

— Да, да, звонит, бери скорее трубку! — кричу я со своей кровати.

Мама поднимает трубку.

— Алло! Да, здравствуйте! Как мы себя чувствуем?.. Зоя, как мы себя чувствуем? Мы хорошо себя чувствуем!..

...Нет, не простудились...

...Нет, не завтракали...

...Нет, не собираемся...

...Нет, не были...

Зоя, ты не хочешь в Эрмитаж? Дядя Сережа приглашает!

Я уже была в Эрмитаже, пока мама играла на соревнованиях, и в Русском музее была, и мама знала, что я была, но какое это имело значение?

— Да, мама, пойдем скорее, скажи дяде Сереже, что я уже иду!

— Вот, Зоя вроде бы не против. Только ведь, Сережа, нам надо еще встать, собраться, да мы еще большие копухи. Так что вы идите, не ждите нас, чтобы не потерять день. Ну, если мы придем, а вы еще не уйдете, так увидимся.

— Да ты что?! Где мы там увидимся? Ну, хорошо, у «Мадонны Литта», скажи! Через полчаса у «Мадонны Литта»!

— ...Где мы обычно завтракаем? Зоя, где мы обычно завтракаем? Ах да, в нашей же столовой, по талончикам... Зоя, ты не сможешь собраться за полчаса, дядя Сережа приглашает нас вместе позавтракать?

— Да я уже собралась! Я же уже иду-у-у! — кричу я из ванны надрывным голосом.

— Зойка, ты такая глупая, — говорит мама, положив трубку. — Если ты будешь так орать, мы с тобой осрамимся. И на что он нам сдался? Он на восемь лет младше нас. Уж не говоря о том, на что мы ему. Ума не приложу.

За завтраком я грустно верчу в руках большое зеленое яблоко, купленное мне в буфете.

В Эрмитаже мы смотрим картины вдвоем с дядей Сережей, а мама смотрит картины отдельно от нас. Я рассказываю про «Голубой портрет леди Бофор» то, что вычитала недавно в книжке, и дядя Сережа слушает с видимым интересом.

— Ох и утомила же она вас, наверно, — говорит мама, когда мы выходим из музея. — Такая болтушка.

— Ну что вы! Может быть, сходим вечером в кино? Или в театр? Сейчас тут МХАТ на гастролях...

— Какой вы неутомимый. Сказано, молодость. А я — так страшно устала.

— Я же и говорю — вечером. Сейчас мы пообедаем, вы пойдете к себе, отдохнете, а вечером...

— Нет, Сережа, — мягко перебивает его мама. — Мы с Зоей никуда сегодня не пойдем. Нам надо бабушку навестить, сестру моей мамы. Мы сейчас же идем домой, а то ничего не успеем.

Понятно, что я чуть не плачу, а мама мне выговаривает:

— До чего некрасиво. Прицепилась к человеку, как банный лист. Картины смотрят в одиночестве, это глубокий духовный акт. И потом, дядя Сережа — сам прекрасный архитектор. Представляешь, до чего ему смешон твой детский лепет?

Я заперлась в ванной и там разревелась. Мне только того и недоставало, чтобы дядя Сережа ко всему оказался еще и прекрасным архитектором. Бог посылает мне такого папу, а она... Лучше бы выяснилось сейчас, что он дурак, негодный и обманщик, — легче было бы от него отказаться.

На следующий день, на кортах, когда мама играет свою одиночную встречу, а я уныло тренируюсь у стенки, я обнаруживаю вдруг рядом дядю Сережу. Он стоит, засунув руки в карманы брюк, и наблюдает за мною.

— Ноги совершенно не сгибаешь, — говорит он. — Вот какая должна быть стойка у теннисиста. Как у кошки, — и он мгновенно превращается в гибкую, готовую к атаке кошку с длинными стройными ногами и с блеском красиво распадающихся черных волос.

Он поправляет мою хватку, делает мне несколько замечаний насчет удара слева.

— Мама наша играет сегодня из рук вон. Я ушел, чтоб не расстраиваться. Не выдержал! — говорит он мне в конце концов. — Пойди посмотри, какой там счет.

Через некоторое время я возвращаюсь и говорю, что счет нормальный, начали третью партию и мама ее сейчас доконает.

— Не такой она человек, чтобы освободиться ради команды от работы и проигрывать, — сообщаю я дяде Сереже.

— Да я уж вижу, какой она человек, — говорит дядя Сережа. — Железный, — и дает мне большое зеленое яблоко из гостиничного буфета.

Вечером у нас в номере Виктор Ильич ругается с мамой.

— Почему бы тебе не остаться? — сердито кричит он.

— Что я здесь забыла, на личных? — кричит ему в ответ мама. — Проигрывать всем? Там у меня проект стоит, а я здесь буду баранки собирать?

— Но тебя же Цеэс освободил, ты же не какая-нибудь прогульщица! Если ты настоящий передовик производства, неделя тебе погоды не сделает. Если у тебя работа в бригаде поставлена, бригада без тебя неделю не пропадет. Спорт — государственное дело. У нас нет профессионалов, у нас все любители. Почему бы тебе не потренироваться? Почему не поиграть с Сережей Марченко микст? Тебе во сне когда-нибудь такой микстер снился? Пятая ракетка Москвы! Предлагает ей, жалкой перворазряднице, микст играть, а она носом крутит.

— Уходи, ты меня оскорбляешь, — говорит мама.

— Ну прости, я же специально. Это же так важно для города, если вы займете призовое место!

— Займет-то его Марченко!

— Но и ты вместе с ним!

— Это подонство — специально на это рассчитывать! Это халтура. Это блат. Это неспортивно.

— Лялечка, дорогая моя, в спорте все спортивно, ты же сильный игрок, у тебя будет еще более сильный микстер, вот и все. И потом: ты же вырастешь как теннисист. Ну, я тебя прошу, ну отступи ты раз в жизни от своих идиотских принципов!

«Отступи! — хотелось вмешаться мне. — Я папу хочу!»

Но я знала, что так с нею нельзя, так все испортишь, и делала вид, что читаю, и что читаю не Мопассана.

— Ах, у меня идиотские принципы? — кричала мама. — А вы все... Вы все...

Тут раздался стук в дверь, и в комнату вошел дядя Сережа с теми же яркими, свежими цветами, что вокруг наших кортов росли.

— Ну и шумите же вы, граждане, — весело сказал он, а я вскочила с кресла и принялась тащить его навстречу дяде Сереже.

— Зоя, надорвешься, — в мамином голосе мне послышалась насмешка. Я очень страдала оттого, что она так выставляет напоказ мои чувства.

Все смутились. Дядя Сережа бросился ко мне и поставил кресло на прежнее место, положив на стол цветы, и погладил меня по голове

— Я попрощаться, — сказал он, возвращаясь к двери. — Говорят, вы завтра уезжаете, и я даже не смогу вас проводить — у меня встречи: одиночная и парная.

— Да, наверно, и смешанные завтра же начнут, — сказал Виктор Ильич.

Дядя Сережа промолчал.

Виктор Ильич тоже подошел к двери.

— Вот, почти уговорил ее остаться, да что-то не так сказал, и снова нашла коса на камень. Не любит женщина проигрывать. Ну, всего хорошего! — И Виктор Ильич ушел.

— И вовсе не в том дело, — сказала мама, и тогда дядя Сережа стал снимать плащ.

— Конечно, не в том, — сказал он. — При чем тут — проигрывать, даже смешно. На команде же вы почти у всех выиграли.

— Еще не хватало у вторых ракеток не выигрывать. Зачем тогда вообще было освобождать меня от работы.

— Зойка, до чего же у нас вредная мама! Это она специально, только чтобы мне насолить. Лялечка, ну что вы, в самом деле! Сыграть микст на Цеэсе — это же не под венец с подлецом. Ну, не хотите под венец — не надо, хорошо! Но микст — отчего не сыграть? У нас ведь славненько получится, ей-богу. Я же присмотрелся к вашей игре, я знаю.

— Правда? — подняла мама на него кроткие серые глаза. — Вы думаете?

— Уверен. Мне ваша игра очень подходит. Я же исключительно сеточник, а так сзади подбирать, как вы умеете, больше никто не может. Ну, по рукам?

Они заняли второе место и целовались на корте после каждой встречи, даже после финала, когда проиграли.

Но мне это было уже все равно. Меня не интересовали ни их поцелуи, ни их спортивные достижения. Я даже почти не смотрела последнюю встречу: я сидела на причале и водила прутиком по воде, стараясь сделать что-нибудь, чтобы смочь пережить то, что завтра мы уезжали и я должна была навсегда расстаться с дядей Сережей.

© Татаринова Ольга 1988
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:




Благотворительная организация «СИЯНИЕ НАДЕЖДЫ»
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2024 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com