Все машинистки, лаборантки, секретарши были влюблены в Романа Арсеньевича, и он бессовестно этим пользовался! Так утверждала его жена Людмила Васильевна.

— Наталья Яковлевна весь выходной в Публичке копалась. Таня в день своих именин в Дубну поехала за какими-то данными, Дина Ивановна сутками за машинкой сидит...

Он все отрицал и возмущался:

— Ну, при чем тут я? Это работа, работа!

Жена стыдила:

— Хоть бы подумал: девушки молодые, может быть, у них свидание назначено.

И он обещал подумать. И сегодня, когда вызвал Наталью Яковлевну, первым делом выяснил, не назначено ли у нее свидание. Потом сообщил:

— А у меня назначено. Сейчас ухожу и сегодня больше не вернусь.

— Как же Министерство финансов? — испугалась Наташа. — Лазарев уже два раза звонил.

— Что-нибудь придумайте! Трудно вам, что ли?

— А аспиранты из Казахстана?

Он вздохнул.

— Аспиранты размножаются со страшной силой. Накладно для науки. Их надо давить в зародыше. Из тех, кто устоит, может быть, вырастут ученые. Даже частушка есть:

Нам не надо пуд гороха,

Нам — одну горошину,

Нам не надо сто ученых —

Одного хорошего!

Словом, передайте их Буркашову. Он с ними расправится.

— Роман Арсеньевич, они так мечтали...

Он вдруг посерьезнел, и хорошо знавшая его секретарша тут же подобралась в струнку и превратилась из Наташи в Наталью Яковлевну.

— Я ознакомился с их трудами. Авторов вот этих трех работ пригласите ко мне завтра к двенадцати. Остальными пусть займется Илья Сергеевич. Что у нас еще?

Она заглянула в блокнот.

— Поликлиника... Математическое общество... Это я отрегулирую! Вот, заседание кафедры...

— Заседание не лекция. Обойдутся без меня. Только предупредите, чтобы не ждали.

Он посмотрел на часы и улыбнулся:

— Нехорошо заставлять ждать. Особенно женщину.

Девушка снова стала Наташей.

— Ведь неправда же? — с тайной надеждой спросила она.

— Побожиться?

Роман Арсеньевич запер ящики стола и сунул ключ в карман.

Итак, в середине недели, в горячую пору, директор института, академик, лауреат и так далее высвободил себе половину дня для дела сугубо личного и на первый взгляд даже легкомысленного.

Широкая ковровая дорожка заглушала шаги. В институте поддерживалась стерильная тишина, в которой должны были рождаться идеи. Роман Арсеньевич не верил в гениальные озарения, посещающие ученых на теннисных кортах, за ресторанными стойками, на перекрестках улиц. Научная мысль требовала сосредоточенности, сосредоточенность — тишины.

Правда, его личный опыт допускал некоторые отклонения. Старшая дочь Зоя как-то ему напомнила:

— А все-таки самая главная твоя теория родилась, когда мы с Шуркой пищали у тебя под ухом, мама крутила швейную машинку, а за стеной скандалили соседи!

Он хотел ей ответить, что в иных условиях его вклад в науку мог бы быть еще значительнее, но в разговор вмешался Шурик:

— Молодость. Математика любит молодых.

Роман Арсеньевич рассердился. «Математика любит» — одно сочетание этих слов вызывало в нем раздражение.

Вообще старшие дети его удивляли.

На даче опытный садовник посоветовал глубоко надрезать вдоль по стволу кору яблонь.

— Дерево испугается, что ому конец приходит, вот оно и постарается в последний раз выдать плодов побольше, — объяснил он. — А кора потом зарастет, все будет в порядке.

Зойка вдруг объявила, что это непорядочно.

— Что непорядочно? — недоумевала мать.

— Обманывать деревья. Непорядочно это с нашей стороны.

Шурик, конечно, был с ней заодно.

Черт знает что творилось в головах у этих близнецов! Их бы высмеять, но Роман Арсеньевич вспылил, назвал ребят слюнтяями, идиотами, эмпириками, ушел и три раза переплыл реку. А когда вернулся, на террасе было темно. Люда в комнате расчесывала перед зеркалом свои длинные русые волосы.

— Наелись, как троглодиты, яблочных пирогов и умчались в город. А Ниночка уснула.

Она знала, чем его успокоить.

— Завихрения у них какие-то, — пожаловался он.

— Обыкновенные дураки. — Жена заплела косу. — Пришла охота всех критиковать. Это возраст такой. Свергают авторитеты.

Роман Арсеньевич постоял у окна, за которым шелестела темнота. С какого-то времени он стал ощущать в старших детях внутреннее противоборство. Явственно это проявилось, когда Шурик вдруг решил перейти на исторический.

От мальчика не ждали крутых поворотов. В школе он был «послушный», как говорила мать, «контактный», как определяли педагоги. На трудном физико-техническом факультете дошел до третьего курса и внезапно разочаровался в призвании.

Для Романа Арсеньевича невообразимо было променять определенность и гармонию точных дисциплин на расплывчатое, необъективное исследование минувших событий. Втайне он даже не считал историю наукой.

Он ждал и хотел спора двух взрослых людей, отстаивающих свои убеждения, спора аргументированного, подкрепленного серьезными доводами. В таком споре он был согласен даже на поражение. Но Шурик не дал себе труда убедить отца. Он ничего не объяснял. Упорно, по-детски бездоказательно твердил:

— Мне на физтехе неинтересно...

Тогда вмешалась Людмила Васильевна. Готовая разрезать себя на куски ради своих детей, она всегда отчетливо знала, как с ними поступать.

— Ты сам выбрал институт — изволь его кончить! — сказала она. — Нельзя до двадцати лет в детях ходить. У отца уже годы не те, вы будете скакать по институтам, а нам еще Ниночку поднимать надо. Вот начнешь самостоятельно жить — твое от тебя не уйдет, поступишь хоть на заочный...

Первый раз в жизни она так говорила с сыном. Жестоко и значительно. Не было никакой необходимости напоминать ему о материальной зависимости. Откуда это иногда у нее появлялось? Роман Арсеньевич выразил ей свое недовольство, но, обычно во всем согласная с ним, жена на этот раз остановила его твердым жестом своей крупной красивой руки:

— Все правильно! Еще сам благодарить будет.

Она прикрикнула и на Зойку, которая проехалась насчет папиной академической зарплаты, потребовала уважения к родителям и восстановила покой и мир в семье. Роман Арсеньевич всегда гордился женой. Выглядела она совсем молодо: никто не верил, что у нее дети — студенты. Вот шестилетняя Ниночка ей подходила...

Роман Арсеньевич прошел институтский двор. Был день первой оттепели — по-весеннему мокрый, по-весеннему шумный. На голых деревьях галдели птицы, пахло землей. Академик Сазонов нисколько не чувствовал на себе полувековой тяжести и был готов к надуманному безрассудству, таившему в себе, однако, некий эксперимент.

Синяя «Волга» бесшумно тронулась и выехала на проспект. Управлять машиной было одним из жизненных наслаждений. Ее неподчинение всегда имело определенные причины, которые Роману Арсеньевичу ничего не стоило разгадать и устранить.

Во всем, что поддается разуму и логике, — легкость, красота и нравственная чистота. Эта философия легла в основу всей его жизни. С ней он достиг счастья. Из суеверия люди боятся этого слова применительно к себе. Он не суеверен — да, счастья!

Он оставил машину у подъезда. Лифт не слишком быстро поднялся на шестой этаж. Хлопнула дверца кабины, и тотчас приоткрылась дверь его квартиры.

Ниночка ждала, потому что ей было обещано.

Обещания ей следовало давать с величайшей осторожностью. Слова «может быть», «посмотрим», «там видно будет» она не любила и во внимание не принимала.

Однажды Людмила Васильевна обнаружила в одном из своих платьев огромную вырезанную дыру.

Ниночка не отпиралась. Виноватой она себя не чувствовала.

— Ты мне обещала кусочек для куклы, когда оно износится!

— Так платье еще совсем целое было...

— Нетушки! Порвалось оно немножко. Я заметила. Раз уж обещала, не отказывайся теперь. Это нечестно!

Роман Арсеньевич не мог припомнить, чтобы старшие дети были ему так милы. А кудрявая толстенькая малышка — сейчас вытянувшаяся, подурневшая, с выщербленными зубами, — она возбуждала в нем острую нежность. Невозможно было сопротивляться этому чувству, хотя Роман Арсеньевич понимал, что его младшая дочь далека от идеала.

Однажды родителей Ниночки вызвали в детский сад.

— Ой, чую недоброе, пошел бы ты! — сказала Людмила Васильевна. — Они там с папашами больше считаются. И вообще ты с девушками умеешь разговаривать, иди!

Молодая воспитательница отвела его в сторону и сообщила, что Нина Сазонова до крови укусила мальчика Витю Конева.

— И вообще она кусается!

Выражая и лицом и голосом скорбную тревогу, девушка требовала «принять меры».

Роман Арсеньевич спросил:

— А почему она его укусила?

— Он, кажется, отнял у нее игрушку.

— Что же ей было делать?

Воспитательница посмотрела на него ошеломленно.

— Посудите сами, — сказал он, — отогнать обидчика у нее нет сил. Пожаловаться — ябедничество не поощряется. Переубедить его она не в состоянии. Отдать безропотно? Этак, пожалуй, и вообще за бортом останешься. Чем может защититься такое маленькое существо? По-моему, она правильно использует свои природные возможности.

Расстались недовольные друг другом.

Внимательно присматриваясь к девочке, он делал открытия:

— Ребенок выдает только то, что мы в него вкладываем. Из него можно вылепить все, что угодно.

— Лепите, лепите, — ехидно сказала Зойка. — А ты не слышал, с каким удовольствием она кричит на плюшевого мишку «стервец» и «пьяная морда»?

— Я запретила Дусе говорить о своем муже в присутствии ребенка, — вмешалась Людмила Васильевна.

— Это не противоречит моей мысли, — сказал отец, — все дело в отборе информации.

С последним ребенком к нему пришло чувство ответственности, которого он не знал, когда растил старших детей.

Да и как он их растил? В трудные послевоенные годы, слишком увлеченный своим становлением и своими возможностями в науке, он ощущал детей как необходимое, но хлопотливое дополнение к своей жизни. Иногда носил их в ясли, в детский сад, провожал в лагерь на лето, следил за отметками, гордился их способностями. Спокойно и радостно ощущал: мои дети!

А с Ниночкой к нему пришла вечная тревога. И восторг. И ответственность. Как-то ему еще раз пришлось поехать за ней в детский сад. Домработница Дуся не то заболела, не то отправилась за город к родне. Он боялся опоздать и приехал слишком рано. Воспитательница читала детям сказку. Это была старая сказка про волшебниц и принцесс, про чудесные превращения и свершения. История, провозглашающая торжество добра и скромности над злом и обманом.

Роман Арсеньевич сидел на крохотном стуле у шкафика с нарисованным яблоком и думал о том, что на протяжении нескольких поколений человечество воспитывалось на таких сказках, и, может быть, в этих уводящих в бесплодные надежды внушениях заложены зерна многих жизненных разочарований. Он особенно сердился потому, что эта история и его, умудренного годами и науками человека, все-таки манила и тревожила.

Дети с радостным визгом выскочили в раздевалку. Следом за ними вышла воспитательница.

— Вот теперь Нина дома расскажет вам сказку про Золушку, — наставительно и ласково сказала она.

— Каленым железом выжег бы я эту вашу Золушку! — не удержался Роман Арсеньевич. — Даже концы с концами не сведены. Если после двенадцати исчезают все превращения, то почему сохраняется туфелька? Ведь должна быть какая-то логика! Неужели ни одни ребенок этого не заметил?

Однажды утром Ниночка не пожелала идти в детский сад. Он встал на сторону дочки. Он понимал ее. Правда, Роман Арсеньевич предпочел бы, чтобы девочка объяснила все честно и прямо. Но у нее были свои представления о путях, ведущих к цели.

Едва проснувшись, она стала жаловаться на боли в животе и кряхтела так правдоподобно, что переполошила весь дом. Людмила Васильевна, опаздывая на работу, дозвонилась в поликлинику. Зойка, как будущий врач, категорически отвергла грелку и слабительные, но не могла предложить ничего позитивного. А Шурик должен был в это утро уезжать на практику и все сокрушался: «Как же я поеду с таким тяжелым сердцем?»

Нина подозвала отца и доверчиво прошептала ему на ухо:

— Ты скажи Шурику, пусть он уезжает с легким сердцем. У меня ничего не болит, просто я не хочу сегодня идти в детский сад...

Людмила Васильевна склонна была строго наказать симулянтку.

— Набаловали мы ее на свою голову. В детском саду товарищи, игрушки. Может быть, обидели тебя там?

Девочка выкручивалась:

— Я не люблю днем спать...

Зоя, у которой были еще свежи собственные впечатления, объяснила:

— Там подавляется индивидуальность и детская личность. Чувствуешь себя только маленькой частицей...

— Вот и хорошо! Ребенок должен расти в коллективе. Личности у вас всех не мешает поубавить! — сердилась Людмила Васильевна.

Но Нина Сазонова в детский сад больше не ходила. В конце концов Роман Арсеньевич мог себе это позволить — взять на себя руководство воспитанием собственного ребенка. Днем девочка гуляла на бульваре с группой детей, изучающих английский язык, а по вечерам с ней занимался отец. Немного азбуки, начатки арифметики.

Роман Арсеньевич был очень доволен, когда обнаружил, что действия с цифрами в пределах одного десятка вызывают у Ниночки спортивный интерес. При этом шло постепенное проникновение в действующие силы Вселенной — без всяких легенд, преданий, мифов, но от этого не менее увлекательное. Жизнь животных бессмертного Брема, путешествия по географической карте, маленький пытливый Джемс Уатт у кипящего чайника... Ниночку волновало: не обварился ли он в конце концов? Затем Ньютон, отдыхающий под яблоней и съевший в угоду той же Ниночке свое историческое яблоко!

И как Роман Арсеньевич был прав! Выработанный им метод воспитания действовал оздоровляюще и очищающе. Из его маленькой дочки формировалось пытливое, любознательное, разумное существо.

И вот сегодня Роман Арсеньевич решил провести некоторую проверку полугодового эксперимента.

Не то чтобы он придавал этой проверке решающее значение, но исход ее позволил бы все же подвести некоторые итоги. Распахнув дверь, Ниночка от возбуждения стала подпрыгивать на месте. Ее легкие русые волосы взлетали и опадали вокруг головы.

— Еще обедать будешь? — спросила она в нетерпении.

— Дай отцу передохнуть! — Домработница Дуся выглянула из кухни. — Сварить кофейку?

— Какого тебе еще кофейку! — запальчиво крикнула на нее девочка.

И Роман Арсеньевич, с удовольствием выпивший бы стакан кофе, не стал даже раздеваться. Ниночка наспех натянула красные рейтузы, кое-как застегнула шубу, едва завязала скрученные ленты капора.

В лифте они закрепили уговор: куплена будет одна игрушка. Любой величины и вообще любая, но только одна.

В магазинах Роман Арсеньевич не бывал почти никогда. О гумах, цумах и «синтетиках» знал понаслышке от жены.

«Детский мир» оглушил его количеством народа, духотой, суматохой.

Едва они вошли, как на него с разбегу налетела растрепанная, распаренная пожилая женщина:

— Колготки, колготки где дают?

Он не имел представления о том, что такое колготки. Женщина ринулась в гущу очереди.

На ступенях широкой лестницы, уходящей далеко вверх, стояли и сидели люди. Многие были с мешками и чемоданами. Видимо, приготовились к долгому ожиданию. Закусывали, беседовали, дремали.

— Что это? — невольно спросил Роман Арсеньевич.

Молодая женщина устало ответила:

— Говорят, шубки венгерские цигейковые выбросят. Вот и ждем, будут или нет...

— И не жалко вам времени? Да плюньте вы на эти шубки!

Женщина благодарно ему улыбнулась:

— И в самом деле, уйду, пожалуй...

Роману Арсеньевичу и самому хотелось на воздух.

Нина, ухватив отца за руку, отлично ориентировалась в этой неразберихе. Она уверенно повела его мимо отдела с вывеской «Для самых маленьких», мимо нагромождения цинковых и эмалированных тазов, мимо шеренги детских колясок и остро пахнувшего прилавка парфюмерии.

— Вот! — удовлетворенно сказала девочка, когда они наконец вырвались в зал, который мог бы показаться просторным, если бы не снующие взад и вперед толпы покупателей.

— Раньше тут большущая елка крутилась и игрушки большущие были, а под елкой лисичка бегала. Конечно, ненастоящая...

Сейчас в центре зала возвышался круглый, обозреваемый со всех сторон павильон с надписью «Куклы». Рядом был стенд, откуда смотрели мишки, обезьяны, собаки. Имелись тут игрушки для лета — лопаты, совки, песочницы, сачки.

Главное — никакого влияния. Они немного постояли, осваиваясь во всей этой карусели. Можно было даже привыкнуть к монотонному, многоголосому гулу, если бы из него не выделялся дикий, разрушающий ушные перепонки истерический визг. Ниночка, выразительно поведя глазами, указала отцу на источник крика. Мальчишка лет шести-семи орал, упершись короткими ногами в пол, и отчаянно сопротивлялся женщине, тащившей его прочь от прилавка.

— Он хочет паровоз с вагонами, а мама ему не покупает, — сообщила Ниночка, которая хорошо разбиралась в обстановке.

Роман Арсеньевич не имел ничего против паровоза с вагончиками. Но Нина сказала:

— Ну, пошли выбирать...

Рука дочки лежала в его руке. По тому, как она замирала и оживала в его ладони, он понимал все охватывающие девочку волнения и желания.

Похожий на розовую подушку медведь из синтетической шерсти вызвал у нее прилив нежности.

— Хорошенький... глазки черенькие...

Роман Арсеньевич выжидал, готовый ко всему.

— А на что мне еще один мишка? У меня есть Рыжик маленький и Чернушка большой. Хватит с меня, наверное...

— Как хочешь.

Не было исключено, что девочка неведомым путем понимала: ей устроен тайный экзамен. Застыв перед огромной, пучеглазой куклой, наряженной в пышное белое платье с венком на золотистых волосах, она вопросительно вскинула глаза на отца и тотчас потупилась.

— Она, наверное, тяжелая...

— Не знаю, не знаю, — отрешенно проговорил Роман Арсеньевич.

— И на личико она не очень красивая. У нее только платье чудное...

Рука судорожно билась в его ладони.

Уже вполне готовый к разочарованию и заранее оправдавший ее в своем сердце, Роман Арсеньевич подумал: «Она ведь еще совсем маленькая...»

— Если бы можно было две покупки...

— Был уговор — одну! — непререкаемо ответил отец.

Ниночка отвернулась.

— Не надо куклу, — звенящим голосом сказала она, и Роман Арсеньевич дал себе слово завтра же поехать за этой пучеглазой красавицей.

Мимо стендов с яркими целлулоидными чудесами девочка прошла с полным равнодушием: «Это для малышей».

— Все как настоящее! — одобрила она выставленные на одном из прилавков макеты кукольных квартир. — Только у меня таких маленьких кукол нет. Они были, но я их еще в детском саду на драгоценности выменяла...

Потом наступил черед механической игрушки. По прилавкам бегали автомобили разных марок и разной величины, скакали заводные птички, бил в тарелки пестрый клоун.

Постояли, посмотрели.

Оставался еще только один прилавок — металлические изделия, изготовленные на каком-то заводе явно из отходов производства. Отдел этот размещался в стороне, особого внимания публики не привлекал, и Роман Арсеньевич устремился к нему, чтобы несколько отдохнуть от толчеи. Вершиной успеха неведомых творцов была, по-видимому, членистоногая черная конструкция с подобием ковша на верхушке.

— Что это такое? — спросила Нина.

В отличие от других отделов, где хозяйничали девушки, одетые в фирменные платьица, здесь стоял мужчина равнодушного вида. На вопрос Ниночки он ничего не ответил, а стал что-то переставлять под прилавком.

— Гражданин продавец, к вам обращается покупатель!

Роман Арсеньевич твердо усвоил разъяснения вечерней газеты о нормах поведения и взаимоотношениях между покупателями и работниками торговли.

— Улыбаться не обязательно, но ответить необходимо, — внушительно добавил он.

— Землечерпалка это, — неохотно разъяснил продавец. Об улыбке не могло быть и речи.

— А как она работает?

— Да вот пригнешь ее, ковш раскроется...

Он согнул железку. Ковш не раскрылся. Продавец с сознанием человека, выполнившего свой долг, снова полез под прилавок.

Даже в этом неуклюжем, несовершенном создании человеческого разума для Романа Арсеньевича было больше прелести, чем в пучеглазой кукле. Но нелепо требовать, чтобы это понимало шестилетнее существо женского пола. Надо было возвращаться к прилавку с куклами.

— Купим землечерпалочку! — неожиданно решила девочка. Лицо ее сияло. — Правда, ведь она очень похожа на настоящую?

«Ах ты, умница моя!» — задрожало сердце Романа Арсеньевича.

Продавец удивился:

— Это все-таки для мальчиков больше...

— Ладно, ладно, чем мы хуже мальчиков! — веселился Роман Арсеньевич.

— Проданный товар обратно не принимаем.

Взяв чек, продавец вздохнул и стал упаковывать игрушку.

— Смотри, девочка, она вот как может складываться... И еще вот так... Вроде поленца получается... Все-таки, конечно, забава...

В обратный путь ехали не отец с дочерью — два единомышленника, избравшие в жизни одну дорогу...

Вечером пришел Илья Буркашов с женой Ириной. Пили чай, Буркашов, любимый ученик Романа Арсеньевича, уже доктор наук, рассказывал о встрече с молодыми астрофизиками Казахстана. За глаза он их хвалил: «Обещающие ребята, оригинальные идеи, смелые мысли». На встрече, наверное, раздраконил. Такая у него школа.

— И почему именно в Казахстане выявилась столь сильная группа?

Буркашов так говорит о каждой республике, но сейчас сказано к месту. От этого, пожалуй, можно оттолкнуться и выложить то, что Роману Арсеньевичу хочется довести до сведения присутствующих.

— Правильное воспитание — на природе... Здоровые духом мозги не засорены...

Не мешало бы Людмиле Васильевне подхватить эту мысль. Обычно у нее с Ириной только и разговоров: «Ах, моя Ниночка!», «Ах, мой Сережа!» А сейчас, как назло: «Театра на Таганке... Новые формы...»

— Ну, а как поживает Сережа? — задал он наводящий вопрос.

Ирина быстро ответила:

— Похвастать нечем: по пению тройка.

Это означало, что по остальным предметам пятерки. Кокетство своего рода. И опять пошло: «Брехтовское направление... Ионеско...» Конечно, искусствоведу только дай аудиторию. Идей у них хватит. А его обычно догадливая жена старается набраться новых формулировок, чтобы потом блеснуть среди своих биологов. Конца не будет этой трескотне.

Он окончательно рассердился и решил взять дело в свои руки.

— Я сегодня с дочкой был в магазине, — сказал он совсем не к месту.

Разговор прервался. Все уставились на него.

— Мальчишкой я жил в коммунальной квартире и как счастье получал возможность пойти раз в месяц в кино.

А у вашего Сережи кино каждый вечер дома. Я в двадцать лет впервые сел в автомобиль, а для моей Ниночки самолет — это быт!

Его все еще не понимали.

— Вы обратили внимание, что на улице люди почти всегда останавливаются и смотрят, как работает снегоуборочная машина. Почему? Да потому, что для современного человека в ее движениях больше прелести, чем в прыжках джинна, появлявшегося из волшебной лампы. Мы окружены реальными чудесами, нам выдуманных не нужно! Потребности души изменились даже у детей, а мы ничего не замечаем. Пойдемте! — Он вскочил и обвел широким жестом всех присутствующих. — Пойдемте, я покажу вам, что выбрала в игрушечном магазине моя дочь. А могла она выбрать что угодно!

Всей гурьбой они вошли в комнату, где на ковре, ласково приговаривая, хозяйничала Ниночка. Она рассаживала вокруг стола, заставленного маленькой посудой, куклу, двух мишек и пенопластного зайца. Роман Арсеньевич искал глазами новую игрушку и едва узнал ее. Землечерпалочка возвышалась над столиком. Нелепо обряженная в красный платок и пышную юбку, она была похожа на чудовищную куклу.

— Это что такое? — строго спросил он.

Нимало не смущенная вторжением взрослых, Ниночка ответила отцу воинственно, точно и оправдываясь и наступая:

— Что же, ей в день рождения голой ходить?

— Так что же вы хотели нам показать? — допытывался Буркашов. Но его жена уже все поняла.

— Ай-ай-ай, — заворковала Ирина, опускаясь на колени. — Это кто же сегодня празднует день рождения?

— Землечерпалочка. А это к ней гости пришли. Еще немножко подождут и будут чай пить.

— А чего же они ждут?

Девочка молчала. Все взглянули на Романа Арсеньевича. Но он тоже молчал.

— Нина! — для чего-то одернула девочку мать.

Младшая дочь Романа Арсеньевича таинственно прищурилась.

— Может быть, еще придет волшебница... превратит землечерпалочку в прекрасную принцессу...