Каждое утро, просыпаясь, Интизар видела из окна старую стену тупика, давно не беленную, запачканную черными подтеками мазута.

Она научилась по стене определять погоду. Если стена была светлой и капли мазута казались глянцевыми — значит солнечно, тепло. Теперь же стена темнела, мрачно покачивались вросшие в нее веточки бурьяна.

— Ветрено, пасмурно... Наверное, к дождю, — подумала Интизар. Она не торопилась подняться. Куда спешить? Часом раньше, часом позже — какая разница? — она натянет тяжелый стеганый халат и пойдет ставить на плиту большой круглый чайник с отбитой эмалью на боках. Интизар помнила этот чайник новым, голубым, с ярким цветком на крышке. Теперь рисунок поблек, потрескался, испачкался чайной заваркой.

Сколько людей напоил этот чайник! И в будни, и в праздники, и в поминальные четверги, когда приходили знакомые и родственники покойного Керима. И не просто напоил. Чай, заваренный Интизар, был особенным. Так научил ее готовить чай Керим. Разные сорта чая ссыпались в жестяную коробку, затем на дно коробки клались крошечные свертки со специями. Обычно для этого заготавливались лоскутки марли. В каждый лоскуток насыпались щепотки шафрана, имбиря, душистого перца, сушеной мяты и еще разных ароматов, приобрести которые на базаре мог только знаток чайного дела.

Жестяная коробка закрывалась и настаивались несколько дней с так называемой «отдушкой». Зато потом, когда, в маленькие стаканы-армуды наливался янтарный с шафрановой рыжинкой настой, все цокали языками и приговаривали: «Эх, мехмери чай! Настоящий чай!»

В те минуты, когда Керим склонялся над коробкой, смешивая ароматы, будто колдовал над ней, Интизар казалось, что муж становился добрее. В обычные же дни он был мрачным, неулыбчивым, с сурово сведенными бровями и резким стреляющим взглядом.

Нет, она не считала его злым, своего мужа, за которого сосватали ее в неполных семнадцать лет. Но вся прожитая жизнь с ним для Интизар разделилась как бы на два периода. Первый — когда она надеялась на что-то, чего-то ждала, верила — хорошее и светлое наступит завтра, послезавтра, на будущей неделе... Но дни проходили, сливаясь в серый неторопливый поток, и постепенно покрывали туманом ее веру. Второй период включал в себя годы, когда она уже ничего не ждала, ни на что не надеялась, а просто жила, растила детей, готовила еду, стирала, мыла окна, изредка выходила отдохнуть за порог кухни, во двор, где росло старое инжирное дерево и несколько тополей, переросших стену тупика. Весной тополя устраивали во дворе снегопад своим цветением. Некоторые семена проросли, прибитые дождем к земле, потянулись к солнцу тоненькие побеги, веточки, которые, бог знает когда станут настоящими деревьями.

Под низкими ветками инжира сверкал медным носиком поставленный Керимом водяной кран. Струя воды из него текла в кирпичную кладку, похожую на корыто с широким стоком. Здесь Интизар полоскала белье. От воды кирпичная раковина отполировалась, стала блестящей и скользкой как подводный камень, и ее маленькие сыновья любили летом здесь брызгаться водой. Какая это была вода! Шолларская, холодная, словно родничок. Интизар любила ее пить по-своему, пригоршнями, сложив ладони ковшиком. Вода казалась розовой и сладкой. Когда же от чистки баклажан и лука сводило пальцы, она протягивала руки под струю — и смывалась, уходила усталость, все заботы трудового дня.

Дни бежали за днями, осень, зима и лето крутились разноцветной каруселью, и в этой веренице будней незаметно выросли ее дети.

В одно спокойное светлое утро не стало Керима. Умер он на работе, в керосиновой лавке, в которой проработал всю жизнь. Умер легко, сразу. Тихонько приложил руку к груди, склонил голову, как будто решил поклониться, приветствуя кого-то, — и упал. Остановилось сердце. И в тот же день огромный черный замок повесили на двери керосиновой лавки. Лавка находилась на ближайшей улице, и соседи называли ее не иначе как «лавка Керима».

Годы, когда керосин был нарасхват, когда его перекачивали через шланг из цистерны в огромный чан, прошли. Кое-кто и потом приходил за ним с бидонами и бачками, но в целом торговлю керосином вытеснили стиральные пасты, порошки, отбеливатели.

В лавке Керим проводил все дни с утра до вечера. В обеденные часы Интизар посылала к нему младшего сына Алекпера с куском курицы или брынзы в чуреке, пучком кресс-салата и банкой домашнего мацони. Интизар знала, что в эти часы собранный ею завтрак по кусочку расходится между собравшимися в лавке приятелями Керима. Это были его постоянные собеседники — пожилой чуречник Али, высоченный худой слесарь из ЖЭКа, голосистый разносчик мороженого, которого любили перекрикивать мальчишки, и брат соседа-чайханщика, недавно вернувшийся из тюрьмы за торговлю гашишем. Всех этих людей объединял свой собственный взгляд на политику других государств; они со смаком пересказывали газетные сообщения, толковали об иранских событиях, о сокровищах шаха, об афганских басмачах, предсказывали судьбу Хомейни.

И хотя Интизар было запрещено появляться в лавке, она знала, что после еды брат чайханщика вытаскивал из кармана коробку «Казбека» с заранее заготовленными папиросами. В табак каждой закладывалась доза гашиша, как раз такая, от которой обретали приятную истому, уверенность в завтрашнем дне, а главное — послушный язык, который говорил, не умолкая, и хотелось не только слушать, что говорят, но самому вступить в разговор, сознавая значимость своих высказываний. Керим не всегда брал сигарету, но когда брал, Интизар всякий раз знала, что у Керима был час острых политических дискуссий. В эти вечера после работы он словно не замечал жены, но зрачки его искрились, глаза блестели. Он рассеянно отламывал кусочки брынзы, наливал чай из стакана в блюдце, задумчиво ожидая, когда он остынет, а остывший отодвигал от себя, бросая в вазочку надкусанный крепкий сахар. Он глядел на стол так, будто некая скатерть — самобранка расставила все эти нехитрые яства.

Только в постели он вдруг вспоминал, что жена существует, что она рядом — теплая и близкая, и то вспоминал лениво, будто нехотя. Он не обнимал, а поворачивал ее к себе худой цепкой рукой. От него все-таки пахло керосином, хотя он тщательно мыл после работы руки щеткой, обмакивая ее в стиральный порошок.

И снова, как часто, Интизар хотелось нежности и ласки, до слез хотелось, чтобы муж обнял ее, назвал «милой», «дорогой», «желанной», но не было этих слов. Темнело черное окно, стучали капли воды из крана во дворе.

— Плохо закрыли кран, — думала она сквозь слезы, а руки Керима уже отдыхали, запрокинутые за голову. Слезы тяжелыми каплями упали ему на плечо, и он спросил удивленно: — Что-нибудь случилось?

— Нет, — ответила она.

Все было хорошо... все спокойно. Керим тихо захрапел. Она долго лежала без сна, щеки ее горели, словно обожженные крапивой, а когда засыпала, ее будили капли воды во дворе.

Весь второй период ее жизни был похож на один такой день, долгий-долгий, томительный, отупляющий, продолжавшийся целую вечность.

Как будто в одни день стали взрослыми ее старшие сыновья — Самед и Васиф. Оба женились, у обоих родились дети. Только работал теперь Васиф в Кировабаде, где жила родня его жены. Работал киномехаником, иногда приезжал в отцовский дом и все спешил, все торопился скорей уехать.

— Домой нужно, дел полно, — говорил он, и после отъезда Интизар долго грустила и вздыхала.

И уж совсем далеко оказался Самед — служил он в Германии в танковых войсках, приезжал в отпуск, привозил подарки, к которым ни Керим, ни Интизар не могли привыкнуть.

— Трудно вам угодить! — обижался сын. — Ничего вам не нравится: привозишь одежду, а вы не носите...

— Ну как же я это буду носить? — смущенно говорила Интизар, раскладывая на тахте светлое платье, расшитое бисером по подолу. — Мне и надеть такое некуда, да и возраст не тот!..

— Отчего же не тот! — возражал Самед. — В Берлине женщины, даже седые, брюки носят, и очень удобно и хорошо.

— Берлин в Берлине, а мы в Баку живем! — отрезал Керим. — Ты, может, еще на свою мать брюки напялишь...

Самед только пожимал плечами.

— А эта пижама? — ворчал Керим. — Зачем ты мне ее привез? Что, мне в этой пижаме гарем открывать? Она же вся капроновая, будто ты голый, тьфу, да простит меня аллах!

— Отец! Ты продай эту пижаму мороженщику Тофику. Он будет в ней тележку с пломбиром развозить. Вот будет летняя фантазия! — улыбаясь своими удивительно яркими губами, вмешался в разговор Алекпер.

Керим не любил, когда младший сын вмешивался в беседу старших, тем более раздражал его шутливый тон и насмешливое, как ему казалось, подтрунивание Алекпера. Не нравилось ему и то, что, представляясь знакомым людям, приходившим в дом, Алекпер называл себя Аликом на русский лад.

— Ты что себе кличку приклеил? — спросил он однажды у сына. Алекпер и тут отшутился.

— Ну, что ты злишься, отец! Химические порошки, наверное отрицательно на тебя действуют!

Размахнулся тогда Керим, ударил Алекпера.

— На моих химических порошках живот набиваешь, неблагодарный!

Интизар заплакала, запричитала, встала между мужем и сыном. Но Керим уже отвернулся от них, ссутулился, ушел во двор, сел под деревом, закурил.

... За что он так самого меньшего, самого доброго? — думала Интизар с горечью. Другие парни в его возрасте бездельничают, не работают, спекулируют. Вон внук старой Мехрибан загремел на несколько лет в колонию за хулиганство и воровство. А Алекпер дом любит, работу любит. И в училище с удовольствием ходит, хочет стать строителем.

— Вот научусь строить, мама, так тебе дом отремонтирую — не узнаешь! Антресоли сделаю, будешь там складывать ненужные вещи. Аккуратно будет, удобно!

Однажды пришел Алекпер домой радостный:

— Мои стихи напечатали, мама! — Он читал ей восторженные строчки о море, об ожидании парохода, о вышках в тумане, похожих на высокие башни замка.

— Как это тебе удается писать, сынок? — восторженно прошептала Интизар.

Она и раньше видела сына с листом бумаги и карандашом. Думала — занимается... А у него, оказывается, талант. Оказывается, он может писать стихи. Может быть, ее Алекпер тоже будет когда-нибудь известным поэтом, книги его будут продаваться в магазинах.

Так мечталось Интизар долгими днями ее одиночества, ее раздумий и тревог. А тревожиться было о чем с тех пор, как Алекпер объявил ей, что уходит жить в общежитие строителей. Будет учиться, жить в отдельной комнате с приятелем, который приехал в Баку с Украины.

Ушел Алекпер через несколько дней после той пощечины. С отцом в те дни они почти не разговаривали. Обращаясь неизвестно к кому, Керим почти кричал:

— Старость подходит, а дети разбрелись кто куда. В лавке дел полно, голова пухнет от химикатов проклятых, а младший сын даже помочь не хочет. И раньше бежал от лавки, как от заразы. Обед принесет — и бежит... Нет, чтоб в торговле помочь, рассыпанный порошок собрать, ящики с мылом на улицу выставить, чтоб больше покупали... Нет, бежит... Бежит неизвестно куда, неизвестно где пропадает.

Интизар хотела защитить сына, остановить гнев Керима приятным сообщением.

— У него, отец, стихи получаются. Их даже в газете напечатали!

На миг брови Керима вздернулись, но в следующее мгновение он отбросил газету:

— Эка невидаль — слова плести. Сегодня эту газету читают, а завтра в нее рыбу завернут...

Узнав, однако, что сын перешел в общежитие, Керим как-то сник. Сначала разозлился, бросил Интизар:

— Гляди, кого родила! Родному отцу слова сказать нельзя. Ну и хорошо, пусть не появляется на пороге. Керосином оболью!

Интизар понимала, что это гнев говорит за мужа, гнев и бессилие. Через день, возвратись из лавки, спросил:

— Алекпер не приходил?

— Приходил на полчаса. Книги взял, говорит — экзамены скоро, заниматься нужно...

Потускнел Керим, обедать отказался, велел принести таз с горячей водой.

— Ноги болят, — пожаловался он. — Наверное дождь будет...

Интизар быстро вскипятила чайник, разбавила в тазу кипяток холодной водой, выдавила в таз шампунь из тюбика, придвинула таз к креслу. Так же шелковой самодельной кисой мыла ноги отцу ее мать, протирала каждый палец в отдельности, массажируя ступню, разглаживая загрубелые пятки. От ножной ванны как будто полегчало всему телу, прошла дневная усталость, ноги стали легкими и молодыми. Отдыхая в кресле после этой процедуры, Керим всегда требовал чаю и выпивал не менее трех стаканов подряд. Интизар тоже пила, чтоб не рассердить мужа, но чай она не очень любила. Гораздо больше ей нравился айран, который она готовила с солью, перцем и мелко нарезанной киндзой.

Однажды на кухне Алекпер тихо сказал ей: — «А ведь отец мог бы сам мыть ноги».

— Т-ш-ш, — приложив палец к губам, зашептала Интизар. — Не влезай в это дело, сынок, отец устает, работает целый день, нагнуться к тазу ему поясница не позволяет. Радикулит это...

— Это не радикулит, а темнота. Берлога, пещера, понимаешь? — продолжал Алекпер, но Интизар замахала руками и, схватив пустой бидон, зачем-то поспешила во двор к крану.

Размышляла ли она потом над этим сыновним протестом? Соглашалась ли с сыном в глубине души?

Бессонными ночами, когда уже не было Керима, она разговаривала сама собой, вглядываясь в темноту, а, заснув на час-два, просыпалась от полоски света, идущего из тупика, смотрела на беспокойно трепещущие ветки бурьяна, среди которого каким-то образом проросли желтые головки ромашки. «Вот она, жизнь, — думала Интизар. — Находит крохотные островки земли, даже в стене, даже в трещинах асфальтированной дорожки».

Головки ромашки бились о стену, как будто хотели и не могли что-то доказать друг другу. Капли мазута мрачно темнели на стене, сырой и холодной... «Пасмурно. К дождю, наверное», — подумала Интизар. И не торопилась подняться с постели.

Часом раньше? Часом позже? Какая разница. Завтракать ей не хотелось. Можно не спешить ставить чайник. Кстати, сегодня его нужно почистить песком. Уже месяц она собирается это сделать, да так и забывает. Но сегодня не забудет. Как-никак, ей сегодня исполняется 70 лет.

Может, случится такое, что приедет из Кировабада Васиф с ее внуками... А, может быть, телеграмма придет от Самеда из Германии, тогда нужно будет угостить почтальона хорошим чаем, заваренным по рецепту Керима. Она давно уже так не заваривала чай. Ей захотелось испечь чуреки, приготовить шербет, халву. Только хватит ли сил на все эти приготовления?

Почему ей так не хочется покидать теплую постель и влезать в холодный халат, брошенный у окна? Отчего так ясно вдруг вспыхивают в памяти картинки детства, такого короткого?..

Уж не оттого ли, что пора отправляться туда, куда ушел Керим? Может быть, там без нее ему одиноко и холодно? А есть ли там ощущение холода и тепла? Или только один тяжелый мрак?

В детстве она бывала и в кино, и на бульваре, и на городских шумных улицах, названия которых теперь изменились. Никто сейчас не мог запретить ей пойти куда-нибудь, но нет сил. Болят ноги, глаза плохо видят, и голова так часто кружится, что приходится придерживаться за стену. Зато можно вспоминать, как хорошо было в детстве. В их дворе некоторое время жила семья русского морского офицера с дочкой Инной, ровесницей Интизар. Им обеим было по 13 лет. Они любили играть во дворе в жмурки, в прятки, в мяч. Когда созревал виноград, они залезали на крышу и наполняли желтоватыми гроздьями большой эмалированный таз. Это был настоящий белый «шаны» — сорт, считающийся лучшим на Апшероне. Сейчас уже редко увидишь на базаре такой виноград. Выродился, что ли, или не каждый хозяин может вырастить такой сорт? Ее отец умел. Он любил возиться с виноградными лозами, опыляя их, поливая из лейки сухой слоистый ствол. Интизар любила отца, его походку, его черные усы над улыбчивыми губами, его голос. Ей хотелось в детстве, чтоб отец носил такую же красивую форму, как отец Инны.

Как-то раз Инна смутила ее так же, как однажды младший сын Алекпер, который закончил уже строительный институт, работал инженером и жил в доме строителей. Он до сих пор не был женат, проводил, как в детстве, вечера за книгами, писал стихи, иногда их печатали, но Интизар знала, что сын не удовлетворен этим, что он мечтает написать книгу. Наверное, это требовала много сил, много времени. Ей казалось, что у ее Алекпера часто бывают грустные глаза оттого, что он не силах что-то изменить.

Порой он часто говорил: «Эх, мама, как много нужно успеть, как много изменить, чтоб жить так, как мечтаешь!»

И глаза у него были такие, как тогда, когда он совсем юным вошел к ней на кухню со своим протестом. Тот же вопрос задала ей светловолосая веселая девочка Инна.

Она спросила: «А разве твой отец, Интизар, не может сам мыть ноги? Моей маме даже не пришло бы в голову это делать. Ну, разве в том случае, если б он тяжело заболел, не мог вставать…

Интизар не знала, что ответить своей подружке. Они долго говорили шепотом на крыше дома, укрытые зеленым пологом виноградных лоз. Никто не слышал их разговора, кроме пушистого дворового кота, глядевшего на них хитрыми прищуренными глазами.

— У вас многое по-другому, — удивленно говорила Инна, встряхивая русыми косичками. — В других городах все люди, туристы свободно могут зайти в церковь, а в мечеть меня с мамой не пустили. Сказали — только мужчинам можно зайти. Почему так?

Интизар не смогла ей тогда ответить. Не смогла она объяснить и то, почему ее мать, которую Инна смешно называла Сона-ханумчик, не садилась к столу, когда отец Инны приходил в их дом угоститься сладостями — ореховой пахлавой, рассыпчатыми шакер-чуреками и мягкой, тающей во рту кятой.

Сона-ханум была мастерицей печь всякую сдобу. Однако, накрыв стол, заставив его печеным, фруктами, орехами, она уходила из гостиной и появлялась лишь взглянуть, выпит ли чай.

— Почему твоя мама не сидит за столом, когда приходят мужчины? —спрашивала Инна.

Почему? Почему? Почему? Интизар спросила об этом у отца, и обычно улыбающиеся его губы сложились в тонкую сердитую линию.

Отец нахмурился, неприветливо глянули его глаза из-под густых бровей.

— Нечего много болтать с этой девчонкой, она во все сует свой нос! Мала еще судачить обо всем и заниматься критикой!

Правда, они и потом часто разговаривали, играли, гуляли с Инной, но скоро русская семья уехала. Вопросы повисли на воздушных веревочках, а затем сами по себе отпали. Очень скоро кончилось детство, и Интизар переехала жить к мужу.

Сегодня ей вспоминаются дни ее детства так ясно, как будто это было вчера, как будто ей не 70 сегодня, а всего лишь 17. Но нужно встать, однако...

Уф, действительно стал холодным стеганый халат. Сейчас она почистит чайник, пусть снова заалеет цветок на его крышке. Она застелила постель, причесала и заколола шпильками седые, все еще густые, волосы и надела свой новый келагай. Взяла с полочки флакон духов, давно привезенных Самедом. Улыбнулась, открыла его и надушила край головного платка. То ли нежный аромат, то ли тепло приятных воспоминаний подействовали на Интизар, но она почувствовала прилив сил. И хотя болели отекшие ноги, она с удовольствием принялась за работу. Промолола кусок баранины для кутабов, нарезала зелень, помыла помидоры, приготовила сироп и муку для халвы.

Когда она присела к столу выпить чашку остывшего молока с чуреком, в квартире уже аппетитно пахло жареным цыпленком, рисом с каштанами, а за окном лил дождь, по-осеннему затяжной, холодный.

Она не видела неба, но знала, что оно как стена — серое, тяжелое с темными щербинами. Не повезло ей сегодня с погодой. Кто придет в такой дождь и слякоть?

Вот бы появилась сейчас подружка ее детства Инна. Жива ли она и как сложилась ее жизнь? Посидели бы, поговорили о жизни, о детях, о том, что детям, конечно, живется лучше, вольготней, интересней. Поговорили бы не шепотом, не укрываясь листьями виноградника, а громко, вдоволь, о чем угодно.

Когда совсем стемнело за окном и только дождь то топтался, то прыгал под окнами, словно хотел войти в дом, Интизар включила старую медную люстру и поверх клеенки постелила белую накрахмаленную скатерть. Протерла полотенцем вилки, ножи, высокие тонкие стаканы для шербета. Расставила тарелки с закуской, с халвой, положила салфетки. Повернула ручку телевизора, и в комнату ворвался звонкий голос певицы.

— Красивая женщина, светлая, похожа на турчанку, — подумала Интизар. — Интересно, а как смотрит ее муж на то, что она выходит на сцену с голыми плечами, в платье, обнажающем высокую грудь? Как сверкают и переливаются ее белокурые волосы!

Она взглянула на часы, на темное окно и выключила телевизор. Вот уже и вечер наступил! Где же вы, дети мои родные? Неужели забыли, что вашей старенькой матери сегодня исполнилось 70 лет?!

Она села к столу, надкусила ломтик сыра, положила на тарелку горстку халвы, в этот момент погас свет. «Ну вот, — екнуло сердце. — Опять провода, как только дождь — выключается электричество».

Она не могла подняться за спичками и керосиновой лампой, потому что мрак вокруг был такой густой, что глаза не различали даже белой скатерти.

Ей пришло вдруг в голову, что эта внезапная темнота может быть дурным предзнаменованием.

А вдруг что-то случилось с Самедом? Вдруг кто-то из внуков болен, а она ничего не знает? Может быть, неприятности у Алекпера? У него бывают головные боли, может, лежит один в своей квартире на седьмом этаже и некому подать ему стакан чаю. Много раз младший сын звал ее жить к себе, но она не привыкла к высоким лестницам, к лифту, к высоте, которая ее пугала. Она теперь словно пришита к своему дому на старой улице, к тупику, к раскидистому инжиру, к тополям, которые выросли и постарели вместе с ней. Отрываться от этого будет больно... А вот Алекпер не хочет привыкать заново к дому своего детства, как будто обида, нанесенная отцом, навсегда возвела стену между сыном и порогом дома. Интизар уронила голову на скатерть и заплакала.

В этот момент она услышала стук в дверь.

— Это я, мама! Да открывай же скорее!

Радостно вздрогнуло сердце. Интизар вскочила со стула и, на ходу вытирая слезы, уже различая в темноте знакомые предметы, поспешила к двери.

— Алекпер, сынок! Опять нет света из-за дождя.

Сырая прохлада с порога пахнула на нее запахом роз. Она не увидела сына за огромной охапкой цветов. Розы! Целый куст, целый сад, облако лепестков!

— Поздравляю, мама! Вот тебе миллион, миллион алых роз от твоего сына! А свет сейчас будет. Это — контакт, наверное, пробки выбило. Ну да, так и есть!

Снова засияла медь люстры над столом.

— Ого, мама! Сколько ты всего наготовила! И какое все душистое! У тебя что, много гостей?     

Интизар стояла, улыбаясь, обнимая розы.

— Алекпер, мальчик! Здесь 70 штук! Все мои годы!

— А вот это самое главное, мама! — Это я посвятил тебе!

Алекпер развернул пахнущую дождем и краской газету и положил возле нее.

Четким шрифтом напечатаны имя и фамилия ее сына, а ниже — стихи. «Матери моей посвящаю». Буквы запрыгали перед ее глазами, она не смогла унять дрожь рук...

— Прочти мне их сам, — попросила она.

Алекпер встал, отошел к окну, слегка наклонил голову, и в комнату полились слова, которых никогда не слышали эти стены:

О, мама, я сегодня понял вдруг,

Что я не одинок на свете этом.

Что у меня есть ты — мой лучший друг,

Что без тебя не стал бы я поэтом.

Живу, и улыбаюсь, и дышу

Лишь потому, что ты живешь на свете.

И эти строчки для тебя пишу,

Чтоб завтра их прочли другие дети.

Чтоб берегли усталых матерей,

Морщинки их разглаживали чаще,

Чтоб каждый мог для матери своей

К порогу принести в ладонях счастье.

Натруженную руку дай свою,

К ней разреши притронуться губами...

Я был бы счастлив, если б жизнь твою

Согрел немного этими стихами...

Сынок!.. Интизар показалось, что яркий свет озарил стены и комната поплыла куда-то. Она плыла подобно сказочному кораблю, и звучала музыка. Музыка ее мечты, надежд, ожиданий. Ведь ее имя, Интизар, в переводе означает — ожидание. Как же долго пришлось ей ждать своего счастливого дня!

Давно кончился дождь, за окном было тихо, светло — наверное, от лунного света, озарявшего тупик. Интизар снова села к столу, положив перед собой дорогую ее сердцу газету. Губы ее повторяли услышанные строчки. Белела в ночи накрахмаленная скатерть. Распустились бутоны роз. Они раскрывали свои лепестки навстречу рассвету, в ожидании зари.

А пока лишь лунный свет заглядывал в окно, освещая лицо Интизар. Впервые в жизни она была самой счастливой женщиной на своей старой глуховатой улице, а может быть, и во всем городе.