Плацдарм

...В ночь ударил мороз. Застучал в стены. Покрылись льдом окна. Дернулся в ознобе ртутный столбик и скатился до минус сорока девяти. И утром не поднялся выше. Город выстыл. Тепло из стен домов, ближних болот взрыхлило облака. Город как бы оглох, укутанный ватой тумана. Осели в гаражах машины, встали на площадках зачехленные вертолеты, редкие автомобили надрывно ревели, скачками пробирались по городу с зажженными фарами, унося к Самотлору шлейфы тумана.

Зима семьдесят восьмого заласкала Сибирь, до конца января ни одного сто́ящего мороза! В прежние годы к этой поре актированных дней набегало на полный рабочий месяц. Промороженные будни день по дню нанизывались на планы, на обязательства, на человеческое терпение и выдержку, наконец. И вот природа взяла свое, ударил мороз.

В который раз я приехала в этот город? Помню Нижневартовск маленьким поселком нефтяников, где мы с весны до осени по бездорожью ходили в литых резиновых сапогах.

Редакция районной газеты, в которой я начинала в 60-е годы свой журналистский путь, была и нашим домом. Начальник нефтепромыслового управления Борис Иванович Осипов оптимистично утверждал: к пятидесятилетию Октября построим свою телестудию. Построили! Он наставлял нас, совсем еще желторотых, — глядите зорче вокруг, девчата! Замечайте героев! Они пока не шибко на виду, а вы закрепляйте их за собой. Кроха по крохе и — человечище! Глядишь, и сами возле них вырастете, крупняком это время в нас вздыбится...

А мы смотрели на него. Как он в новых негнущихся валенках, сдвинув на затылок шапку-ушанку, раскрасневшийся и довольный преодолевал последний сугроб и тихонько ворчал:

— Этак просидишь до весны без дороги. Жди их, проектировщиков. То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет, — перевалился через сугроб и оглянулся на неровный след от огромных своих валенок.

— Ну, чем, скажите, не место для дороги, а? Скажи мне, Шереметьев, чем тебе место это не нравится? Тут и будет первая улица Нижневартовска. Строй, Юрий Григорьевич. Дерзай, брат! — И воткнул в обочину будущей дороги шест с фанеркой, на которой было написано «Улица Пионерская».

И улица появилась.

Жизнь в тех условиях словно специально подбрасывала ситуации одна сложней другой. «Сердитые условия, ничего не скажешь!» — говорил хирург Миша Якшин и шел пешком в старый поселок, за два километра, на операцию. Он, как и многие, приехал по комсомольской путевке из Москвы, после окончания Первого государственного медицинского института. Шел на операцию берегом Оби, мобилизуя себя на самое-самое... И если местные электрики вдруг уходили спать и поселок погружался во тьму на всю ночь, операционный стол освещали фары подогнанной к окнам санитарной машины да керосиновые лампы. Старый и новый поселок разделяли болота, в старом тихо и укладисто, со сверчками за огромными печами, с ворохами вяленой рыбы в чуланах, в новом — раздвигающая тайгу строительная площадка, емкое по проблемам и поискам слово «нефть». Все, что формирует город, еще и не угадывалось в нескольких улицах поселка нефтяников. А Миша мечтал о больничном комплексе, торопил райисполком с проектом (уже через год после приезда он стал районным хирургом, в свои с чем-нибудь двадцать).

Мы все в том поселке были на виду друг у друга. Таких людей, как Михаил Якшин, нельзя было не заметить.

Особенно хватало забот в те годы у дорожников. Черпали болота, на восемь метров углублялись. Идешь посреди такой выторфовки, ужас охватывает. Привезут на это место грунт, отсыпку сделают, плиты положат — дорога! Начальник управления дорожного строительства Юрий Григорьевич Шереметьев одним из первых приехал в Нижневартовск, о дорогах мог говорить так, что, уходя от него, все остальное отодвигалось на задний план. Не скрою — тут и личное обаяние Юрия Григорьевича играло не последнюю роль. Если Осипова немного побаивались за резковатый характер, острое слово, насмешливость и приходили к нему по жизненно важным вопросам, протискиваясь в дверь кабинета бочком, как к директору школы в давние времена, то к Шереметьеву можно было прийти запросто.

Высокий, с копной седеющих волос, весь такой значительный, с красивым энергичным лицом и живыми, я бы даже сказала, хитроватыми глазами, с мягкой жестикуляцией, соберет пальцы правой руки в такой, знаете ли, цветок, а потом и выбросит их мягко, веером. Вроде говорит о такой прозе жизненной — о дорогах, а ты их уже видишь воочию. Проходит время, едешь, скажем, по дороге, проложенной по озеру Самотлор, и вдруг вывернется откуда-то из глубин: «Нам, голубушка, нельзя на месте топтаться. Только вперед!» И мелькнет цветок из пальцев.

Все это вошло в сердце накрепко, связало меня с людьми Самотлора. Стремительно потянулся вверх Нижневартовск. У подножия девятиэтажек — иссеченные непогодой деревянные дома. Перелопачивали ржавое болотистое чрево земли строители, искали оптимальный вариант сооружения коммуникаций. Болото втянуло керамические трубы. Над ними легли стальные, изъеденные ржавчиной вскоре, за одно лето. Строители искали, как сохранить их надолго. И ведь придумали, укрепили подземный этаж. Никому он нынче не виден. Ходят люди по бетонным дорожкам, радуются девятиэтажкам. А внизу — магистраль. Ровнехонько лежат трубы, завернутые в водоотталкивающую одежку, гидрофобную изоляцию.

Бьется жар в батареях домов. Овощи в хранилище лежат до весны. В аптеках не рвутся, как раньше, промерзшие склянки с лекарствами. Хлещет кипяток из кранов. Цветы на подоконниках выстреливают бутонами. Теплая жизнь, комфортная.

...Я продираюсь к городу сквозь молоко тумана. Он оседает метелками куржака. Актированный день — списанный день. На строительных объектах пусто.

— Сегодня никто не работает, — говорят мне в горкоме партии.

— А буровики?

— Ну, эти бурят. У Лёвина, например, за все время не было ни одного актированного дня. Технология не позволяет. Работает Самотлор, работает.

Мороз, обжигающий легкие. А там — работа. Ежась от холода, думаю об этой работе.

Трансформируются Время, События, Люди. В человеке всю жизнь что-то уплотняется или, наоборот — укрупняется. Сотворив себе эталон, ищешь, мечешься, пытаешься понять первооснову глубинных процессов всякого рукотворного дела, найти многослойную базу, питающую энергию сердца. От нее, энергии этой, металл срастается с нервами пальцев, напрягается от их малого импульса там, внизу, в пропитанном нефтью песке, получившем имя валанжин.

Буровая и человек — единый мощный организм. Чем сильнее человек, тем реже вступает в противоборство с ним буровая. Что в силе, что в геройстве? Легче проявить себя в чрезвычайных обстоятельствах. Порыв, страстный подвиг души рождает геройство. А просто работа? Ежедневно только мороз и лязг металла, пульсирующие броски раствора в пробуравленное победитовым долотом чрево земли и вахта под напором промывочной жидкости, с мокрыми руками и хрусткой коркой брезентухи. От этого скрежещущего, обдирающего шума притупляется слух, и странно врастать в комфортную жизнь, текущую между вахтами.

В бурении, как, впрочем, и в любой другой сфере деятельности, есть люди, которые берут в этой сфере все возможное, воплощая в себе наиболее характерные черты. И уж если заходит речь об этой сфере, зримо видишь не абстракцию, а человека вот тем самым «крупняком», о котором говорил Осипов. Врезается он прочно, и других по нему сверяешь. Он и тебя самого мобилизует на действие, на конкретное дело, дисциплинирует. Так я могу сказать о Геннадии Михайловиче Лёвине, буровом мастере с Самотлора.

Я думала о нем, шагая по звонкой от мороза дороге. До чего порой услужлива память. Отыскался в самых глубинках вот такой же настывший день из далекого теперь уже семьдесят третьего года.

Ночь. Со случайной машиной пробиваюсь к трассе нефтепровода Самотлор — Альметьевск. Там, за десятками километров от меня, ночная вахта Самотлора. Открытый цех. Над головой крупные в стылой ночи звезды. Внизу — отсепарованные пласты породы. Вчера и сегодня актированные дни. На металлических фермах вышки белая бахрома инея. Еще немного, и они растрескаются, раскрошат буровую. Металлу буровой положено не ниже тридцати семи.

Вагон — городок строителей трассы разместился на окраине поселка. Начальник участка осипшим голосом кричит в телефонную трубку:

— Пятьдесят градусов! Антифриз замерзает. Всю ночь греем трубовозы. Бензин, горючку, говорю, отправляйте.

Голос его до утра не окрепнет, спит он мало — сроки сдачи трубопровода не за горами, на выходе трасса. Самотлорские скважины задавлены цементом, железом, как пробкой. Ждут своего часа, чтобы заполнить стальное русло. Из них еще не взято ни капли нефти, но поток ее запрограммирован, вычерчен жирной кривой графика. Начальник участка, прикрыв воспаленные веки, произносит слово, вобравшее в себя все, что происходит на этом участке:

— Плацдарм...

В четыре утра я буду на этом плацдарме, а пока — в холодный вагончик. Там что-то вроде гостиницы. Я не выключаю свет, так теплее. Матрац настыл, в углах «гостиницы» иней. Из лампочки сыплются смешинки. И не лампочка это, а глаз Лёвина. Он подмигивает. Я вскакиваю и выключаю свет, а он, Лёвин, хохочет и говорит слегка грассируя:

— Печка же в тамбуре есть. А у вагончика уголек. Пойди и затопи печь. А вот и не сможешь! А вот и не сможешь!

Скрюченными пальцами бросаю уголь в печурку, нахожу на полочке спички, солярку. Весело вспучился огоньками уголь, я дышу этим отблеском и жду щедрого огня. Когда еще затеплятся батареи! Что ж! Завтра сюда приедет еще кто-то. Может, измотанный зимником водитель трубовоза.

Я — лишь крошечный спутник на нефтяной орбите. Меня питает энергия взаимодействия с теми, кто посылает импульс в валанжин, кто не знает актированных дней.

Лёвин

Он приехал в Нижневартовск тридцатилетним. Крупноголовый, плотный. Подвижное энергичное лицо. В глазах — ум, сосредоточенность и какая-то задумчивая мягкость. Но больше всего запоминается его улыбка, белозубая, щедрая. От нее лицо делается беззащитным, мальчишеским. Встречаются такие лица, годы не сминают открытой улыбки, каждой морщинкой умеют такие радоваться. «Без хитроумия», — говорят о них в Сибири.

Нефть. Давно она стала содержанием его жизни, он крещен ею на Волге, возвеличен — на Самотлоре.

Как-то на Днях литературы в Тюменской области делегация наших и зарубежных литераторов приехала на буровую к Лёвину. Стояла жара. Петер Госсе, писатель из ГДР, спросил Геннадия Михайловича:

— Самотлор всемирно известное месторождение. Нашли вы к нему ключик?

Лёвин широко улыбнулся и ответил:

— Ключ один — нефть и все, что может, что обязан уметь человек.

Воображение мое тогда обострилось, и передо мной возникла яркая, фосфоресцирующая обложка незнакомого учебника. На мгновение, не больше, на обложке той успела увидеть слово «История». Какой она будет в двадцать первом веке? Может, именно этот знойный день Самотлора станет одной из ее страниц? Может, щедрая, с таким трудом добытая нефть станет одной из основ будущего? Я почувствовала вещественное приобщение к Великому Сегодня. Обретя его, стала оберегать связь с теми, кто, возвеличиваясь в труде, творит Историю.

Журнальные заголовки кричали: «Здравствуй, страна Мегиония!» И многие, шагнув на берег Оби, сказали свое «здравствуй» предполагаемой «большой» нефти Мегиона, а загремело совсем другое название — Самотлор, озеро длиной двенадцать, шириной шесть километров.

Такого еще не было в Нижневартовске, чтоб бригада полным составом взяла и приехала в необжитое место. Тем более издалека — с Волги, одним мужским составом, организованно оставив налаженный быт.

— Лёвин приехал с бригадой, — услышали мы в райкоме партии.

— Знаменитый? — любопытствовали мы.

— Успеет, прославится. Молодой еще, — успокаивали нас.

Но мы-то знали, что в соседний район с берегов Волги тоже полным составом приехала буровая бригада Героя Труда Вениамина Максимовича Агафонова, и сокрушались, что к нам Герои не едут. Однако газета наша поприветствовала энтузиастов, а потом надолго замолкла — не ладилось дело у ребят.

— Кто победит — ковер покажет, — стряхивая с рук раствор, бормотал Геният Сабиров, правая рука Лёвина, Сабир, как он звал его. Эта борцовская поговорка частенько взбадривала самого Генията. Именно он, Геният, начал расшатывать крепкую базу бригады там, на Волге.

— Отчаянный парень Геният, весельчак. Поехали — и все тут! Кипятится, газетами про тюменскую нефть трясет, — вспоминал после Лёвин. — Неужели вы, говорит, не понимаете, что мы там позарез нужны, что дел там по горло? Смотрю, ребята один по одному стали о переезде говорить. Так и решили ехать все двадцать пять человек. Февраль. В Сургуте вышли из самолета — всего-то минус десять. Удивились: разве это Север? А посмотрели бы вы на Генията! «Я же вам говорил, чтоб меньше слушались всяких нытиков!» А утром следующего дня, уже в Нижневартовске, вышли на улицу, поселок в тумане — мороз за сорок, дух захватывает. Сабир, понятно, молчит. Что тут скажешь? Но это был, я бы сказал, экзаменующий мороз. Такого лет тридцать не бывало. Будто специально нас решил вот так, сразу, заставить рассердиться на Север и на все его перепады. Но мы на второй день вышли на работу. Началась наша жизнь в Нижневартовске с красного уголка в конторе бурения, откуда мы и уезжали на вахты.

Чего приехали искать ребята? Славы? Денег? Нет и нет. И в Отрадном известность не обошла этот коллектив. В городе до сих пор помнят белый дождь листовок над первомайской демонстрацией. На каждой — портрет молодого мастера Лёвина. Мальчишечка по виду, а к празднику обошел в соревновании самых именитых. «Равняйтесь!» — вот к чему призывала листовка. И в президиумах на торжествах его все чаще можно было увидеть. И члены бригады не просто Геной звали. Прилепилось к нему «Михалыч», так и донесли до наших дней это уважительное — Михалыч. Ну, естественно, на заработки буровики тогда не жаловались.

Когда пришла весна, оказалось, что морозы не самое страшное в Среднем Приобье.

Буровая Лёвина была одной из отдаленных. Зимой туда можно добраться по зимнику, можно завезти оборудование, материалы. А в мае вскрылись реки и речушки, незамерзающие болота слились с озерами и озерками. Кругом вода — шагу в сторону не ступишь.

Название реки Сухой Баграс придумал, очевидно, какой-то остряк. Эта «сухая река» в половодье разлилась почти на четверть километра!

Буровая стояла на крохотном островке, и однажды лишь метра не хватило, чтобы вода залила земляные амбары, где хранится глинистый раствор, без которого бурение невозможно. До буровой, почти до самого ее подножия, стала бригада добираться на катере. Из-за густого тумана, который в здешних местах не редкость, вахте однажды пришлось провести на катере почти сутки: контур буровой даже не угадывался из-за отсутствия видимости.

Как назло, авария еще приключилась. Словом, весна не принесла облегчения и заметных сдвигов в обручении с Севером.

Даже по тем временам показатели были более чем скромные. Сказались тут и неувязки со снабжением. Но ведь бригада рвалась к скоростям, потенциально была готова к рекордам, а в течение первого года даже не все дни были заполнены работой, целых четыре месяца она вообще не занималась бурением!

Это породило сомнения в возможностях бригады и некое равнодушие. В конце — так в конце сводки. Народу приехало много, кто жизнеспособней, тот и удержится. Так, видимо, на тех порах рассуждало начальство Лёвина. Но он-то был руководителем коллектива. Знал каждого и каждому должен был объяснить, почему же пока дело не ладится. Что ни говорите, жизнь на два дома требует немалых расходов. Ну и некоторые начали жаловаться на низкие заработки, говорить о возвращении на благословенную волжскую землю, ссылаться на жен, которые скучали в Отрадном. Правда, до конфликтов дело не дошло. Лёвин прямо сказал: кто хочет, может уезжать, а сеять панику в бригаде нечего. Уехали шесть человек.

Потребуется время, чтобы осознать ошибку и вернуться обратно. Потребуется мужество, чтобы прийти к Лёвину и попроситься назад. И Лёвин поможет. Но взять в свою бригаду откажется: хоть и хороший работник, нужный, но коль подвел однажды, бросил коллектив в самое нелегкое время, может подвести и еще раз. Испытание Севером проходит без переэкзаменовок.

Жены приехали позже, когда мужья получили квартиры. Жена Сабирова, Кашифа, ввела в новый сибирский дом пятилетних девочек-двойняшек. Жена Лёвина — Шура — двух маленьких дочек. Сейчас в этих семьях растут и сыновья, коренные сибиряки.

— Перед женой вину чувствую. Ей учиться хотелось, а вышло так, что и работать не пришлось. Меня дома почти не бывает, все на ней. Но она у меня добрая, настоящая жена буровика! — Смотрю на Сабирова и думаю — втиснул свои могучие плечи в Север, и им, плечам этим, куда теплей от уюта, созданного маленькой Кашифой...

— Ну, что там бригада с Волги? — спрашиваем в управлении буровых работ и печатаем сводку, где замыкающей бригада Лёвина.

Но что-то было в нем, в этом буровом мастере. И это «что-то» не отпускало, заставляло вновь и вновь возвращаться к делам в общем-то пока отстающей бригады. Не доброе ли наставление Осипова обостряло интуицию?

— Почему Лёвин победил условия и обстоятельства? Хотите знать мое мнение? — говорил мне как-то знакомый буровой мастер. — Лёвин — явление. Лидер по качествам характера, по складу мышления. Я стараюсь, присматриваюсь к нему. Он вот — понятен, вроде достану его, поравняюсь. Ан нет! И ситуации вроде похожие, а он опять на голову выше. Да, горяч, крут. Но в этих условиях только такой замес характера и нужен. Я тоже горяч. Но из меня кипяток так и хлещет, и закричать на человека могу. Лёвин — никогда. У него — культура души. Понимаете? Это как талант. В хорошей, я бы сказал, в превосходной степени развития. Он на каждого человека так глядит, будто нимб над ним. И — верит в человека.

Иной за деньгами едет, не скрывает этого. Ну там машина, дача. А Лёвин вдобавок еще и работать научит. Не просто хватать деньгу, а коллективно трудиться и постигать все, что прилагается к этому. Глядишь — парень деньги заработал, а ехать на Большую землю не спешит. Спайка с коллективом, вот что не пускает. Задействован человек. И что еще. Я где-то читал о врожденном знании жизни, мол, не уезжая далеко, человек даже может достоверно написать целую книгу о дальних краях. Насчет книг не знаю, а вот у Лёвина точно врожденный талант буровика. У меня, знаете ли, дед был земским врачом. Рентгенов в ту пору не было. Он ухо приложит к спине, как отец рассказывал, ухо, не всякие нынешние резино-металлические штуковины, и затаится, слушает. И так до старости практиковал, уже и рентгены появились. Назовет диагноз, а рентген точно подтвердит, в какой именно доле легкого воспаление. Вот это всегда мне вспоминается, когда вижу перед собой настоящего знатока своего дела, талантливого, добавлю. Однажды завернул на буровую к Лёвину. Смотрю, стоит у турбобура и слушает чего-то, внимательно так, даже ухо будто напряглось, вытянулось в сторону. «Ты чего, — спрашиваю, — Михалыч, слушаешь?» «Погоди, — говорит, — не мешай, чего-то не того там». «Где это там?» А он называет отметку, этак под тысячу девятьсот метров. Это под землей-то! «Долото, — говорит, — сработалось». Вот так точно поставил диагноз. А потом смеется: ты, мол, у жены спроси, как она узнает, находясь в комнате, что на кухне борщ закипел, забулькало там или нет.

Это, действительно, трудно передать в школе передового опыта. Да и умение найти подход к человеку, на которого давно махнули рукой, тоже не дается дополнением к диплому.

В соседней бригаде мастер имеет высшее образование, а люди в бригаде не держатся. И тот ему не гож, и этот не умеет работать. Один из них пришел к Лёвину проситься в помбуры. Мол, бурение нравится, а не везет. Последний раз попробую, если не гож действительно, то вы лучше разберетесь.

От вахты к вахте Лёвин убеждался, что работать человек может, старается, есть интерес, будет и результат. Когда подошел день рождения новичка, его, как и каждого в бригаде, душевно поздравили, подарок вручили. Не взирали холодно и ожидающе, ну-де, как сумеешь зацепиться, сколько силенок хватит? Взяли и добавили своих, коллективных. И ведь пошел человек в рост. Закончил курсы бурильщиков, уверенность почувствовал в своих силах, даже красивей стал от этой уверенности, словно пружина в нем какая распрямилась.

Невидимые нити энергии тянутся от Самотлора.

Проспект Космонавтов с галереей героев Нижневартовска. Среди них — Лёвин. Вертикальная глубокая борозда между бровей. В ней сосредоточен день со всеми его заботами. Десять лет назад галереи не было, как не было и проспекта с его домами. Здесь была тайга с глухариным током. Десять лет назад не было и этой борозды между бровей, впрочем, портретов его тогда тоже еще не писали. Художник Анатолий Троянский еще искал того, в чьем образе соединится скромность, глубина мысли и смелость, черты атакующего первопроходца.

Когда же потребовался на расход весь запас опыта тридцатилетнего Лёвина? Пожалуй, этого потребовал Самотлор, а не первая трудная зима и организационные неувязки со снабжением и перебазировками.

Взрывами прокладывали траншеи для спуска болотной воды из гигантского хранилища. Обнажить дно Самотлора не удалось. Отказались от пустой затеи. Огромная площадь водного пространства охраняла нефтеносные глубины. Как строить буровые на воде, как, наконец, добраться и на само озеро? Решили опробовать вариант бурения с насыпных островков. В зиму пролегла через озеро дорога, от нее — ответвления. Ответвления эти дали жизнь искусственным островкам. Начиная с шестьдесят девятого года появился в Приобье термин «кустовое бурение».

Много ли набуришь с островка? Впервые Лёвин с бригадой начал бурение наклонно-направленных скважин. Идущие от вертикали и как растопыренные пальцы руки, скважины проткнули до самой подошвы нефтеносные пласты. Вот и куст. Вот и новая технология. Новейшая! Осваивать ее, как и дорабатывать, приходилось не у кульмана, а в процессе бурения. Вот оно, то дело, ради которого стоило пережить все трудности, сопровождавшие бригаду на первых порах. Коллектив был потенциально готов осваивать новую технологию, горячо взяться за кустовое бурение и опровергнуть прогнозы скептиков относительно невозможности вести бурение с отсыпанных площадок. Там, внизу, была нефть, они, лёвинцы, обязаны были сейчас или никогда заставить на себя работать и нефтеносный пласт, и техническое снабжение, и даже северные сердитые условия.

Началось наступление на Самотлор. Фантастичная картина открывалась глазу приезжего человека летом: белая ночь Приобья, необозримое зеркало воды и разрезающая его, прямая, как копье, дорога посреди озера. Дорога вонзалась прямо в восход солнца, и если приезжему выпадало счастье ехать к буровым часа в четыре утра, когда раскаленный шар на востоке, казалось, умывается у горизонта самотлорской водой, то немного воображения нужно было, чтобы представить, будто вас везут прямо в светило. В июне еще нет гнуса, а ночи наполнены запахом цветущей по берегам черемухи. И пусть далеко ее заросли от буровой. Заботливые руки лаборантки прикрепят небольшой букетик у лихорадочно трясущегося под напором промывочной жидкости манометра; как бы ни была трудна ночная вахта, как бы ни сильно пахло вокруг металлом, раствором, соляркой, бурильщику все равно будет казаться, что пахнет только черемухой. Потому что июньская ночь в Приобье самое романтичное время года. Все в тайге оживает после долгой спячки, резвятся в воде ондатры, на первые прогулки выводит лосиха своего детеныша. Природа обновляется, ночь не осквернена воем комарья, и на буровой в эту пору ночная вахта пролетает в одно мгновение...

Островки на Самотлоре разрастались. О лёвинском методе кустового бурения, о рекордах заговорили, зашумели газеты. Геният Сабиров, бурильщик, стоя у турбобура, как капитан на своем мостике, по ходу дел давал интервью журналистам. На вопрос, кто будет впереди, они или бригада другого бурового мастера, неизменно отвечал:

— Ковер покажет!

Когда же спрашивали, часто ли в мороз бегает греться бурильщик, его большое доброе лицо плавилось улыбкой:

— От азарта бурильщика зависит — бегать греться или нет. Мужское самолюбие — вот что главное.

Геният закончил заочно Бакинский нефтяной техникум. В основу диплома легла тема наклонно-направленного бурения на Самотлоре. Да, «ковер показал», что мужчина на Самотлоре с большим запасом самолюбия!

В канун 100-летнего юбилея В. И. Ленина бригада Лёвина заканчивала проходку скважины № 3-бис. Скважину глубиной 2145 метров прошли всего за 124 часа. И производительное время впервые составило все сто процентов. Высота? Высота!

И не только скорость, темп, точность. Говоря об отработанном режиме и методах форсированного бурения, Лёвин особо подчеркнул вполне реальные возможности и резервы. И они выявились скоро, уже к концу 1970 года затраты времени на каждый километр проходки сократились в полтора раза. В том году бригада вместо сорока плановых километров прошла более пятидесяти. Но мастер мечтал довести выработку на бригаду до 80—100 тысяч метров в год и этим поднять добычу нефти на Самотлоре.

Его буровая всегда, как на выставке. Порядок. Как сказал бы мой знакомый лесник Березкин: «Тут все при пуговицах!» Геннадий Михайлович всегда и сам в движении, и другим не дает сидеть на месте сложа руки. Если у лаборантки, определяющей качество раствора, при помощи которого бурят породу, остается свободное время, она и в бытовке порядок наведет, и газету повесит, чтоб читали. Хотя это совсем не входит в ее обязанности. Но знает: с Лёвиным работаешь — не гоняй из угла в угол свободные минуты. А Лёвин, например, даже в шахматы играет стоя. Привычка, возникшая в моменты передышки на буровой.

Человек, если идет к своей цели с запасом уверенности, не может потеряться где-то на полпути. Ему всегда надо и надо идти напрямую, иначе у него просто-напросто времени не хватит, одной человеческой жизни. Мы как-то врастяжку иногда думаем о наших буднях. Мол, сегодня не начал новое дело, так завтра и начну, что от этого изменится? Сперва не будет оставлять неудовлетворенность результатами дня, потом исподволь и маленькое дело, почти не потребовавшее усилий, покажется достижением, понемногу исчезнут терзания, радость от маленьких открытий, взгляд и сердце приласкают мелочи быта. И если вдруг почувствуется неудобство какое, то это временно, стоит лишь прикрыть глаза, вспомнить о прежних заслугах, быстро этим самым успокоиться и пуще прежнего заставить себя уговаривать, что все «то», все хорошо, не хуже, а даже лучше, чем у многих. От уверенности не останется и следа. А начать новое дело не хватит мужества, каждое усилие к этому превратится в пытку, в осложнение взаимоотношений с окружающими. Так легче стать удобным человеком, который во всех ситуациях остается «своим парнем», с ним всегда можно договориться, не лезет он «не в свое дело», живет и живет, как подсолнух, поворачивая голову за солнышком.

На Севере, где человек прежде всего проверяется делом, горячей работой в открытом цеху, к таким людям быстро охладевают — не интересен он, человек такой, не тревожит ни радостью, ни болью, гладкий, словно сосулька.

— Азарт. Да, азарт северянину просто необходим. Особенно бурильщику, — говорил мне Геният Сабиров, когда затеяли мы разговор о том, что же заставляет в мороз и жару прибавлять к личному счету метры проходки, годами делать одно и то же, на взгляд постороннего.

— Нет, не скажите, куст на куст не похож, каждый раз в технологии что-то меняется. Равнодушному человеку на буровой просто нечего делать. Равнодушный да физически слабый человек на буровой — это палка в колеса. Да и сам он это быстро понимает. Я так считаю: азартному человеку всегда и всего много надо, бурильщику — метров, хоккеисту — забитых шайб. Так вот, пока молодой, надо все отдать, на полную катушку. Но и загляд на будущее иметь, чтоб не грустно было, когда азарт вроде остался, а сил под это дело не хватает, а больше ничего не умеешь. Просто так приходить и бурить, без песни в душе, — нет. Я все, что мог, отдал проходке, сам эту проходку наращивал, а теперь уступил место молодым, надо — покажу. Хоть и сам мастер теперь. Мастер все обязан уметь. Михалыч тоже начинал с бурильщиков, а сейчас, если надо, подменит. Так что в жизни надо по восходящей, не отрываясь от земли, конечно. По пробовать себя надо на все усложняемом деле, когда и процент удачи невелик, пусть тебе даже ЭВМ вычислит неудачу, но если есть в тебе уверенность, действуй смело, иначе с годами ни азарта, ни умения не останется. Все нейтрализуют сомнения, которые не удосужился проверить.

Никогда и нигде в нашей стране не росли так стремительно объемы добычи нефти, как в Западной Сибири, на Самотлоре. Управление буровых работ номер один, где работала бригада Лёвина, создавало все новые и новые бригады. Но людей все равно не хватало, не хватало мастеров, знакомых с условиями Самотлора, с новой технологией бурения. Темпы, объемы, метры, жилье — вот узел, который завязал Самотлор.

Созрело решение увеличить количественный состав бригады. Вместо четырех вахт создать семь. А мастер, как и прежде, один. Но опытный, беспокойный, думающий. Именно он, думающий, пришел с этим предложением к начальнику УБР В. И. Хлюпину. Это был Геннадий Михайлович Лёвин.

Что это давало? Основной, лёвинский, состав на одном кусте, другой, новички, на соседнем. Одни бурят, другие занимаются подготовительными работами, затем меняются. Создается поток, бурение без «окон». Что это давало самому Лёвину? Мастеру, человеку, семьянину. Добавку к зарплате? Нет! Ну бурил бы да бурил, как прежде, оттачивая технологию, подпуская в метры новые резервы, потихоньку, как некоторые, осторожные. Зачем рисковать, брать ответственность за новичков, зачем разрываться между двумя станками, когда и без того сутками приходилось пропадать на буровой, пропуская первый шаг маленького сынишки, встречи праздников с друзьями, так любимые им телепередачи о хоккейных матчах? Зачем?

— Интересно было посмотреть, что может получиться, можно ли при старом составе мастеров увеличить в принципе бригады, сколько можно набурить за год, вообще не имея «окон», которые иногда так расширяются при передвижке буровой, что и каждая мелочь становится помехой. К тому же укрупнение, как таковое, не новинка. Рядом, на строительных объектах, отказались от прорабов, начальников участков, довели количество рабочих в бригадах до семидесяти, восьмидесяти человек. Бригадир такой бригады, по сути, главный распорядитель работ, который напрямую подчиняется главному инженеру; исчезли бумаги и бумажки на пути к снабжению. Да и бригада отвечает за объект полностью, ведет его от нуля до сдачи под ключ. Каждый ответствен за дело. Прогрессивный метод. Стоило задуматься и нам.

Любое хорошее дело, окажись оно в неумелых руках, обратится в свою противоположность. Эксперимент с семивахтовкой приняли руки спаянного коллектива, где один продолжал другого. Каждая вахта — это прежде всего взаимодействие. Один может подменить другого. Однажды вахта отстранила от работы вернувшегося из отпуска товарища. Выпил лишку накануне, по этому запаху и решили отстранить, не дожидаясь приезда мастера. В бригаде своя партгруппа, свой профгрупорг — Владимир Сергеевич Рыбакин, слесарь. Человек заботливый и душевный, ни одного дня рождения не забудет, обязательно открытку от имени бригады повесит на видном месте. Много дал коллективу старейший бурильщик Сергей Иванович Феоктистов. Все учились у него мастерству бурения. Теперь он на пенсии, но из Нижневартовска не уехал, частый гость в бригаде. Да и как уехать, если вырастил смену в лице сына? Арслан Миннибаев очень хозяйственный человек, как и положено бурильщику. За вахту несколько раз осмотрит все буровое хозяйство, все у него в поле зрения.

«В бурении нет ничего страшнее равнодушия, которое может привести к любым непредвиденным последствиям, — пишет в своей книге «Штурмуем недра Самотлора» Лёвин, — и приятно сознавать, что в нашем коллективе равнодушных нет. Все болеют за общее дело, за честь бригады. Лодыря, прогульщика и пьяницу не потерпит сам коллектив. И буровому мастеру нужно только умело направлять эту коллективную силу, задать тон. Умение подавить в себе чувство раздражения, понять того, кто трудится рядом, — очень важные качества для членов любого трудового коллектива».

Лёвин пошел на эксперимент с семивахтовкой, имея добрых помощников. Единодушно решили: не боги горшки обжигают! В процессе работы что-то доработают, отрегулируют, кто-то же должен быть первым! Ведь несколько лет назад само бурение на Самотлоре было экспериментом. Для всех небуровиков это было, что туманность Андромеды. Перспектива стоила беспокойства.

Лёвин начал руководить работой вахт на двух буровых станках. Впервые в истории нефтяной промышленности страны бригада, работая в семь вахт, в 1975 году пробурила сто четырнадцать километров самотлорских скважин...

— Не пойму я эту семивахтовку. И вроде возня вокруг нее подходит к концу, — сказал мне один знакомый журналист...

Я как-то подсчитала: двенадцать журналистов так или иначе писали о семивахтовом методе, кое-кто через газетную строку напрямую давал советы и Лёвину. Мнения об этом методе раздвоились.

— Ты знаешь, семь вахт запретят. Я был на буровой. Проверки там какие-то. Вроде нарушения финансовые, неувязки, — он спокойно комментировал этот факт, а я видела похудевшее лицо Лёвина с глубокой вертикальной межой между бровями. Он показался мне очень уставшим. Просто уставшим.

...Мы отошли от буровой к леску, редкому, насквозь просвечиваемому солнцем. Рядом дышала буровая. Дышала мощно, уверенно. Там надежные люди. С шестьдесят третьего вместе, одним дыханием согреваются.

Лёвин вспоминал, как на буровой завели дневник. Туда каждая вахта заносила результаты исследований в процессе бурения. На каждом метре бурения учитывали резервы. Все было подчинено одному — как можно больше дать нефти с меньшими затратами. Эти заметки «на память» просматривали, принимаясь за новый забой. Каждый врастал в общие заботы, познавал дело от крыши до пяты Самотлора.

Все его мысли о работе. И сегодня они связали прошлые напряженные годы и завтрашний день. Лёвин всегда четко видел свое завтра. Иногда при максимуме затрат энергии, ума, результат был мизерным. Ну и что ж, это все равно был результат, маленький этаж постройки опыта, северного опыта. Тут все было в строку. Всуе часто вспоминали поговорку: «Пока солнце взойдет, роса очи выест», не ждали циркуляров, инструктажа, шли по пунктиру интуиции, тонкому, умному пониманию сути производимых и происходящих процессов.

Бригада преодолела рубеж ста километров проходки, о которой сам Лёвин мечтать не смел еще совсем недавно. И резервы еще есть. Работа в семь, а может, в восемь вахт сулит немалые рекорды в бурении. Но что же сердце Геннадия Лёвина как на сквозняке? Малейший ветерок и — больно. Вся его предыдущая жизнь — вот она, одним твердым сплавом. Все в ней движение.

Осознанные первые послевоенные будни с их щемяще обнаженными песнями. Пафос труда послевоенных пятилеток. Труд отца-нефтяника. Учеба в Сызранском нефтяном техникуме. Организующие рамки армейской дисциплины. Волга. Самотлор. Эти скорости и ускорения.

— Я чего-то не понимаю, словно бежал, бежал легко и вдруг — яма. Предупредили бы — перепрыгнул, а так — прямо в яму эту. Я скорее тактик, чем стратег. Мы же люди... — смотрит пытливо — понимаю ли? Понимаю. Хоть не просто все это. Совсем не просто разобраться.

Природа каждого здорового человека ресурсами наделила одинаково. Только вот иной тратит их безоглядно, наращивая потенциал отдачи, другой экономно, с передышкой, расчетливо. Взвесив все «за» и «против», равномерно функционирует, уважая физиологию и ее отправления в себе. И считает свой рационализм нормой жизни. Лёвину непонятны такие люди. Но что поделаешь, водятся они и возле горячего дела, авторитетом обрастают, свое веское мнение говорят напоследок, под занавес. А мнение это виснет камнем, пока-то от него освободишься.

Кто первый выступил против семи вахт? Забыто. А журналисты зашумели, вроде ради метра и славы Лёвин укрупнил бригаду. На скорую руку народный контроль подключили. Не ладилось что-то с расценками... Опять этот господин рубль...

Мне вспомнился эксперимент совсем в иных широтах, в еще более северных, когда в руки бригады была отдана судьба этого самого рубля. Предстояло смонтировать первую в стране котельную в блочном исполнении. До этого котельные строили долго, из кирпича. А тут надо было всего за месяц, вместо предусмотренных проектом четырнадцати месяцев, возвести сооружение из готовых блоков. Откуда взять расценки, если такого вообще не видел ни экономист, ни нормировщик, ни сами рабочие? Были созданы и утверждены временные расценки. Вот бы и разживиться, постучать себя в грудь парням-монтажникам: мы первые, терпим неудобства, работаем в пятидесятиградусные морозы, гони деньгу, дядя начальник! Но ведь временным расценкам предстояло стать постоянными, утвержденными министерством, по ним и те, первые, должны были работать все последующие годы. Люди понимали это. Каждый оценил свой труд честно, по-граждански. За месяц с коэффициентом, всякими там колесными набежало чуть не две тысячи. Вот бы обрадоваться, получить с легким сердцем и промолчать. Но ведь это была не просто временная работенка, халтура какая-то, шабашка. Это был важный эксперимент, а монтажники — его главные участники, люди, глубоко заинтересованные в нем, не со стороны пришедшие, из коллектива, полпреды его. И трудности их вторжения в Север были во многом трудностями преходящими, они это поняли и рассудили так: многовато будет потом, имея твердый график возведения котельных и самих газосборных пунктов, этой суммы денег. Сели, посоветовались, решили по ходу дела расценки пересмотреть. Время подтвердило правильность оценки трудозатрат. О бригаде монтажников до сих пор вспоминают с уважением.

Принципиально нова и технология бурения на Самотлоре — сами выпестовали ее. Никто и нигде не определил статуса семивахтового (а то и восьмивахтового) поточного режима работы. Помочь бы людям со всех сторон примериться к этому новому методу... Что же получилось на деле? Бригада Лёвина как соревновалась со всеми, кто работал в четыре вахты, так и продолжала соревноваться, имея семь вахт. Конечно, условия соревнования резко изменились. Должна же и в чем-то еще произойти перестройка. Ведь те нормы скоростей и метров вырастали из далеких теперь уже лет, когда и слыхом не слыхали о сибирских скоростях, о тяжелейших условиях бурения на болотах. Пробовал Лёвин по-своему оценить труд людей, работающих в семи вахтах, обвинили в приписках. Приписки ли? Не робкая ли попытка осмыслить и по-новому взглянуть на экономическую сторону дела изнутри, от «а» до «я» зная технологию? Ведь кто-то должен впустить, наконец, в пропыленные шкафы-хранилища устаревших норм и расценок свежий ветер с Западно-Сибирской низменности! Разве дешевле обходится переезд людей с Украины, юга страны к новому делу? Их обучение делу этому. А затем все те же этапы преодоления метров, начиная с тридцати тысяч проходки в год. Да и мало новых бригад состоится. И дело тут не в слабости людей, а в отсутствии настоящих мастеров — организаторов работы в жестких условиях. На организаторов, как известно, нигде не учат. Лидер — он с детства лидер, с лапты и хоккея, где все начинается с самолюбия.

Мне не раз вспоминался за эти годы Геният Сабиров. Мужское самолюбие поддерживало его в трудное время, когда напряженную работу бурильщика он сочетал с учебой в техникуме. А Лёвин? Когда однажды в теплой компании ему кто-то бросил, да нет, не кто-то, а человек, считавшийся другом, что ради рекордов он выматывает и себя, и людей, встал и ушел, всю ночь простоял вместо бурильщика, шаг за шагом проходя снова все годы работы на Самотлоре. Нет, не метр на пьедестале возникал перед Лёвиным всякий раз, когда он брался с бригадой за каждое новое дело. Тому, кто ни разу в жизни не ставил перед собой сверхзадачу, никогда не понять стремления другого во что бы то ни стало раздвинуть горизонт.

Нефть толчками выбрасывает проблемы. Осмысливать их надо быстро, остро. Это Север, это Сибирь. Совсем недавно восхищались оптимальным (будто бы) вариантом прокладки трубопроводов на болотах. Бросил на пустые железные бочки трубу и плавай она. С восторгом говорили, писали: дешево и сердито! Очень даже сердито, хоть и дешево. От перепада температур труба «заиграла» и начала рваться, а нефть — наружу. Дешево ли? Стоило ли так уж раздувать такую «новинку»? Бывают иногда такие крайности в оценке событий, что после и вспоминать неудобно. И от семи вахт отказались. А Левин до сих пор жалеет о загубленном эксперименте. Ведь семь вахт позволяли еще и еще увеличивать производительное время. Полная взаимозаменяемость, комплексная подготовка куста под «забурку», а главное — у одного опытного мастера работает в два раза больше людей, чем предусмотрено нормами. Другое дело, что это требует в два раза больше расторопности снабженцев, оперативности смежников и совсем исключает равнодушие и всяческое «авось».

Четырьмя вахтами бурили семьдесят, семью — дали сто четырнадцать километров. Отработав систему, Лёвин собирался с коллективом подойти к двумстам километрам проходки в год.

Тогда, в трудный период, он остро понял несоизмеримость своих возможностей с тем, что ему предлагали. Но не смирился с освоенным «потолком». Обязательства бригады в четыре вахты на семьдесят восьмой возросли до восьмидесяти тысяч метров. Такого Самотлор от бригады в четыре вахты еще не слышал. Он многого не слышал, этот дремучий Самотлор. Здесь все трудно. Все! Посмотришь в небо — вертолеты, а под ними груз — внешняя подвеска. А кто у штурвала? Вчерашние курсанты. А кто в училище учил их «возить» эти подвески? Никто. В Приобье впервые прямо с вертолета поставили опору ЛЭП, перебросили с куста на куст оборудование, словом, вертолет приобрел смежные профессии, а научил его этому северный летчик Александр Редькин. За это и стал Героем Социалистического Труда. А где тут, на Самотлоре, школа для новичков? Нет ее. Все приходит по ходу дела. Перед каждым своя целина.

Надолго пришли на эту землю люди новых профессий, но только ли на собственный опыт ставку делать? Комплекс проблем требует и комплексного их осмысления. Наверное, где-то молодые социологи ищут применения своим силам, томятся в ожидании интересного дела. Конечно, можно и после, задним числом, перелистывая тома актов, выуживая факты из скупых газетных информаций, составить представление о современнике, проанализировать его ошибки и достоинства, ну а почему не пройти рядом с ним, плечо к плечу, какой-то отрезок пути, не открыть свои, доселе неведомые пути в новейшей области — социологии?

...Лёвин с бригадой по-прежнему работает на Самотлоре. По-прежнему его бригада — лучшая в Главтюменьнефтегазе. Не перестает коллектив удивлять и радовать своими делами. 1978 год вписал еще одну яркую страницу в историю освоения Тюменского Севера нефтяниками. Впервые в стране и отрасли коллектив Лёвина добился наивысшей проходки — пробурено восемьдесят пять тысяч метров глубоких скважин. Никто не мог достичь этого рубежа, хотя претендентов на первое место было несколько. И план четырех лет десятой пятилетки буровики из этой бригады выполнили на год раньше срока. К седьмому ноября 1979 года они завершили план всей пятилетки.

Ушел на самостоятельную работу Сабиров. Но он частый гость в своей прежней бригаде. Заходит посоветоваться и домой к Геннадию Михайловичу. Набирался опыта в этой бригаде помощник Лёвина молодой инженер Степан Осадец. Сейчас он сам стал мастером. Меньше чем через год в одной из сводок Главтюменьнефтегаза о ходе соревнования между буровыми бригадами в первой строчке стояло имя Лёвина, вторым шел Осадец. Ученик смело заявил о себе: в семьдесят девятом, минуя все промежуточные этапы роста объемов бурения в бригаде, замахнулся сразу на восемьдесят тысяч метров проходки. Между учителем и учеником с начала года развернулось соревнование.

— Как думаешь, Геният, кто кого? — спросила я Сабирова.

— Кто победит — ковер покажет, — после длительной паузы сказал с улыбкой Геният.

— Ну как, Степан, хватит силенок? — хлопнув по плечу Осадца, засмеялся Лёвин.

— Других в расчет не беру, но тебя, Михалыч, боюсь, — хитровато прищурив глаза, ответил Осадец.

Депутат Верховного Совета России, Герой Социалистического Труда Геннадий Михайлович Лёвин шел темными улицами Нижневартовска. Только что закончил прием в горисполкоме. Дважды в месяц приходит он сюда. А еще приходится выезжать в Мегион, в северные национальные поселки. Жилье, детсады — проблема номер один. Молодой город. Растут объемы добычи нефти, растут объемы обустройства, и еще быстрей растут проблемы. Вот и приходят к депутату за советом, за помощью. Пишу письма. Нужны конкретные решения, конкретная помощь.

Лёвин идет мимо специализированных магазинов «Книги», «Цветы». И книг маловато поступает в продажу. О цветах и говорить нечего. И тут мысль опережает действительность, находит выход из такого «голодного» положения. Вот бы издательство московское взяло шефство над северянами, вот бы шевельнулась там, на юге области, живинка в каком-нибудь председателе колхоза. Мы бы ему скважину пробурили, горячую воду нашли, теплицу построили, чтоб централизованно в магазин цветы из того колхоза поставляли. Красота была бы! Ну что же тащит сюда, южан этих, с крашеными засохшими метелками? Понимают — человек обрадуется и такому неприхотливому украшению. Эх, как бы он, Лёвин, был садоводом, а не буровиком, каждый клочок земли использовал бы — посадил астры махровые, какие разводит его мама! Ведь сеяли же когда-то в Нижневартовском районе рожь, да и теперь в старом поселке в палисадниках радуют глаз цветы. А тут все не до этого. Теперь бы очередь к цветочному магазину увидеть и обрадоваться: не хлебом единым...

Позади еще один день. Может, не самый напряженный, но заполненный неубывающими заботами. И впереди много дел, но о них потом, после... Путаясь в ночной рубашонке, бежит к порогу сын, Вадик, бежит к Лёвину само счастье.

Кузьмин

В лютый мороз красные столбы факелов встают в полнеба и пронзают ночь. Горизонт багрово светится, как горн огромной кузницы. Десять лет назад этим восторгались, писали, как о красивом зрелище. Мол, свечки в ночи. Масштабы еще не те были в Нижневартовске, чтобы свечки эти погасить. Доходили слухи о газоперерабатывающих заводах. Но то на Большой земле строили, а тут...

Единственный трест «Мегионгазстрой» буквально разрывался между обустройством месторождений и строительством города. Стройка «дышала» за счет привозных материалов. А навигация короткая. Причалов не было, грузы прямо на берегу оставляли. Часто их смывало по весне обским половодьем, обнаруживалось это в самый критический момент, когда наступал настоящий голод на строительных объектах.

Город строился из бруса. Заголовки в газете были примерно такие: «Выше стропила, плотники!» Вот именно! Какие уж тут фантазии насчет газоперерабатывающих заводов!

Управляющего трестом Григория Ильича Пикмана мы и так и этак выспрашивали про газоперерабатывающий завод. А он одно: погодите, ребята, ничего еще не ясно. Завод, я полагаю, будет, нельзя этим свечкам гореть, ценное сырье греет небо. Завод будет. И не один. Какой? Сам еще не знаю какой. За сорок рабочих лет такого завода не доводилось строить.

Сегодня Григория Ильича Пикмана называют старейшиной нижневартовских строителей. Давно на пенсии, но работает с тем же энтузиазмом. Исчезли факелы над Самотлором. Попутный газ пошел в дело.

На многие сотни километров протянулась труба газопровода от Нижневартовска до Кузбасса. Самотлорский газ плавит металл. Белое свечение в топках Сургутской ГРЭС высекает электроэнергию — работает газ!

И если сегодня где-то там, вдали, на крайней точке Самотлора, взметнулись над кронами деревьев факелы, то это лишь свидетельство о появлении нового промысла, к которому не успели подвести шлейф новой нитки трубопровода. Но скоро и эти факелы перестанут гореть, и никогда не встанут гигантскими свечками в мороз, напоминая картины художников-фантастов.

Всматриваюсь в лица людей. Молодые сибиряки из Подмосковья, Азербайджана, Башкирии, с Украины, из Средней Азии.

Во встречном потоке черты знакомых людей.

— Привет! — он ни капли не изменился, этот Кузьмин. Только раньше говорил: привет, мать! Я теперь и вправду мать. То легкое, что было в этом слове как средстве общения, осело, посолиднело. И я не отвечу: привет, старик! Что-то не позволит выдохнуть это без задержки. Про себя подумаю: привет, старик, а вслух про то, как годы летят, как меняется город. И вагончика давно нет, половиной которого они владели с Колькой Петровым. Володя Кузьмин сейчас миллионами ворочает. Государство доверило. У руля огромной стройки. Не как-нибудь. Брови, как раньше, кустиками топорщатся. Раньше и сам весь был такой встопорщенный, казалось, из него углы выворачивает. Сознательно их не округлял. Льдиной в ледоход дыбилось в нем упрямство. Не ломал эту льдину, не шелестел шугой под мостом.

... — Вот что, мать, если про строителей не знаешь, лучше не пиши, — рубанул рукой воздух. — Нам и без тебя писак хватает. По-дружески, по-братски предупреждаю. Или ты в стройку врасти всеми фибрами, или пиши про то, как нефтяники из каждого фонтана умываются нефтью. Модная тема. — Кузьмин стоял на пороге редакции в грязных сапогах-болотниках и махал перед моим носом газетой с критической корреспонденцией. — Раздолбай как следует проектировщиков, а? — присел, нахохлился.

С легкой руки Володи Кузьмина начала я познавать азбуку строек. Он терпеливо раскручивал передо мной путаницу взаимоотношений всех участков стройки, но сам-то только-только начинал осмысливать масштабность Севера. Лез в горячий котел проблем, в его голове за одну ночь созревали фантастические предложения по завоеванию болот. Опытом обрастал по ходу дела. Нижневартовску в ту пору именно такие люди и были нужны. Во многом был нам непонятен этот Володька Кузьмин.

... — Я — инженер, а не мальчик на побегушках, — бросил Кузьмин схватившему его за руку начальнику управления Калугину.

— Чего это ты сердитый такой? На сердитых, знаешь, воду возят, — засмеялся Калугин.

— Лучше уж водовозкой, чем всякие формы бегать подписывать по заказчикам. Подпишите, па-а-ажалуйста, а то мне шею свернут.

— А ты потычься в дело-то, парень, потычься. На пользу. Инже-нер.

— Да, инженер! Давайте строить!

— А мастером пойдешь на стройку? — Калугин хитро прищурился.

— Пойду! Я тут за два месяца в пыли бумажной извалялся. Из ушей сыплется. Разве не видно? Поперхнешься такой работенкой. Во! — Кузьмин резанул большим пальцем по горлу.

— А стройку тут переть, думаешь, легко? Мастер — это, брат, тот же марафонец.

— Пять лет учили. Как-нибудь скумекаю.

— Как-нибудь нам не надо. Ты вот что. Приходи сегодня на планерку. Нам сердитые нужны. Но без зазнайства. Инженер, брат, это единица, номенклатура! У нас тут с кадрами не густо.

На планерку Кузьмин пришел первым.

— Ты уже здесь? — Калугин улыбнулся. — Так вот. Будешь строить кирпичную школу. Вот проект, а вот сроки. Даем тебе бригаду. Каменщики — вот! — Калугин вскинул большой палец. — Выпускники профтехучилища.

— Смеетесь... Что это за каменщики?

— А где я тебе опытных наберу? Где? Все только начинается. Нижневартовск, нефть, и ты только-только начинаешься. Как инженер. Не обижайся. От мастера начинается инженер. Объемы — ахнешь. А людей, материалов строительных под это дело пока маловато. Люди приедут. Не может на такое дело народ не приехать. Братск, Комсомольск-на-Амуре пример тому. Вот и твои орлы приехали по комсомольским путевкам. Вон, гляди, они стоят.

Кузьмин выглянул в окно, у крылечка стройуправления вольной толпой стояла пестровато одетая публика. Кто-то ковырял сосну, добывая засохшую серу. Остальные сосредоточенно жевали ее, без стеснения плюясь. Они никого не ждали. Стояли и все. Они привыкли к тому, что их, если будет кому нужда, найдут и поведут толпой к рабочему месту. Ими никто особо не интересовался. Практика всегда сопровождалась ужасным шумом. Шумел мастер производственного обучения, требовал фронта работ для практикантов. Пока он бегал от начальника участка к начальнику стройуправления, ребята порядком успевали надоесть строителям. Они привыкли к тому, что их никто не хочет брать. Всех интересовали кубометры кладки, а кому интересно убивать время на этих озорников? А они озорничали. Возраст такой. Конечно, вечерами, когда затихал в общежитии гвалт, они, как умели, заглядывали в перспективу. Им бы свой объект! От нуля бы потянуть стройку вверх! Не дадут! Вздыхали. Боялись. Каждый в отдельности мечтал о первом дне своей самостоятельной работы. Вместе горячились, сходить к управляющему базовым трестом собирались. Вместе вот вроде ничего, а как остывал спор, так и вспоминались каждому свои неумелые руки, неприкаянность на стройке.

Может быть, ни о чем подобном и не думали парни, аппетитно нажевывая серу. Как ведь было? Нашлась среди них одна горячая голова. Предложила рвануть на Север.

Солнце ласкало ребят не по-северному щедро. Подъемные в кармане. Вскладчину транзистор приобрели. Не жизнь — малина. Здравствуй, Нижневартовск! Вот они мы, твои строители!

Внимательно смотрел на них из окна Кузьмин. Вон тот, рыженький, на месте дыру вертит. Одному щелчок, другому что-то промеж лопаток ввинчивает. А этот, патлатый, с транзистором, башкой мотает, ногой притоптывает. Будут стоять час и два. Ни за что сами не зайдут, не поинтересуются, зачем их позвали к этому часу. Детский сад! Кузьмин оглянулся на Калугина. Тот будто навсегда отрекся от него. Мол, дело решенное. Чего еще! Берись, брат, за объект. Организуй работу. Трудись, воспитывай. Тоскливо стало Кузьмину от картинки под окном. Пошел все-таки знакомиться со своим будущим коллективом.

— Счастливо, Володя! — бросил вдогонку Калугин.

— Спасибо на добром слове, — буркнул Кузьмин. На мгновение перед ним вверх взлетело здание школы, уже построенной его мастерским участком. Видение погасло. Вернее, его погасили.

— Ты, что ль, мастером на школе будешь? — небрежно спросил инженер по технике безопасности, появляясь в дверном проеме кабинета. — А это, что ль, твоя бригада? — кивнул он в окно.

— Моя. А что, собственно, нужно?

— Расписаться в журнале по технике безопасности.

— Как это — расписаться? Надо занятие провести.

— Вот и проведи.

— Вы проведете, вы. И не за один раз, а по порядочку.

— Ты откуда это такой взялся? Такой... такой хороший?

— Вот и договорились. Завтра придем на занятия.

До того, как выйти из управления, успел еще подумать Кузьмин о том, что именно с техникой безопасности его безусая орава не очень-то и знакома.

— Привет, старики! — он врезался в жующую толпу.

— Привет! — дружно отозвались парни.

— Я — ваш мастер. Нам с вами доверили строить школу. Это в Нижневартовске сейчас главный объект, — с подъемом начал Кузьмин.

— Ну да, скажете тоже — главный! Так мы и поверили!

— Дяденька, а вот он меня обозвал, — кривлялся рыжий.

— Тебе сколько лет? — строго спросил его Кузьмин.

— Шестой миновал... — Парни нарочито громко затыкали.

— Знаешь что, дядя, катись-ка ты отсюда.

— Па-а-жалуйста, — рыжий дернул губой, — пошли, ребята. — И увел всех. Обескураженный Кузьмин остался один на заплеванном пятачке.

— Тьфу ты, — весело ругнулся он, — это надо же, форс держат! — Он зашагал к своему вагончику. Все в нем подрагивало от смеха. Надо же, вот рыжик. Руки в карманы, раз — и нету!

Колька Петров жарил глазунью. В вагончике вкусно пахло.

— Во! Целых два десятка достал. Был спецрейс. В самолетике прилетели. Диетические. Тебе как? Посильней зажарить или со слезой? Кстати, я слышал, ты сегодня был у Калугина? Ага. Значит сам напросился. Бригаду? А они ушли? Влип ты, старик. Ну и влип, — похохатывал Петров. — Чего тебя потянуло к Калугину? Работал бы и работал в ПТО. Семьдесят процентов северных. Через годик десять процентов надбавки. Триста рубчиков хоть так, хоть этак. Для молодого неженатого мужчины — во! А ПТО — это прекрасно. И производство, и техника. Все в одном отделе.

— Сам ты п-т-о. Не могу я там. Принеси — унеси. Не могу.

— А тут ты можешь? Видал? Взяли и ушли.

— Ну, не контакт. Ну, погорячился я. А работать будут как миленькие.

— Три ха-ха-ха! Они же ни бум-бум в жизни. Дети. А ты, конечно, не Макаренко. И, насколько я разбираюсь в людях, никогда им не будешь. Ты — как проломник. Знаешь, цветок такой весенний. Прет, лишь бы наружу. Ни одного листочка. Стебель жесткий и горький. Пырх! Зонтик с мелкими цветочками выпустил. И стоит, радуется, дурак. Вперед всех успел. А что там, может, снег еще будет — ему без разницы. Что погибнуть может — тоже ничего. Лишь бы продраться. Моя бабка ножницами его состригала. Все остальное, понимаешь ли, руками пластала, а это чудо природы и под ножницами скрипит, хрустит. А потом кожу несносно дерет.

— Вот здоровый цветок. Молодец!

Кузьмин восторженно захохотал.

— Во-во! Только ты — не стебелек, а целое дышло упрямое.

— Лучше сразу, старик, быка за рога, пока пар не вышел. — Кузьмин пил чай из пол-литровой банки, откровенно любуясь последним глазком яичницы на сковороде.

— Хватит с тебя, не целься. На вот джем яблочный. Четыре кило в одной банке. Дешево и сладко. Тебе теперь сладкое необходимо. Здорово, говорят, восстанавливает нервную энергию. Всю банку тебе дарю по такому случаю.

По проекту школу должны были строить рядом с рощицей. Место красивое. От города пока далеконько, но он ведь придет скоро сюда жилыми домами. На вагончике табличка «Мастер». Рацией обзавелся Кузьмин. Все предусмотрел. С горем пополам собирал на работу бригаду. Вечером часть на танцах, часть на берег реки утечет. Утром не добудишься. Притащил альбом с чертежами. Поверили, что школу строить будут. Но и только-то! Полетели над рощицей веселые песни из транзистора, в вагончике забрякало домино.

— Да бросьте вы рацию, — скромно советовал рыжий — Лешка Балакин. — Не дадут бульдозер.

— Пошли, ребята, лопатами поработаем, — предлагал Кузьмин.

— Какая работа лопатами? Грунт не взять, — Лешка ухмылялся.

Работать парни явно не спешили. Даст Кузьмин задание, выйдут, для вида поковыряются. Только уйдет к снабженцам, парней со стройплощадки как ветром сдует. Кузьмин и так, и эдак с ними, собрание комсомольское провел, родителям пообещался написать. День-два работают, а потом снова одна маята. У одного зуб заболел — полбригады с ним в больницу отправились. Спросил зачем? Ответили: боялся. Пошли за него переживать. Детский сад! — На что жить будете, когда подъемные кончатся? — спрашивал Кузьмин. Плечами пожимали. Мастерский участок план заваливал. На планерках Кузьмина ругают. А он молчит. Стыдно признаться, что с зеленью управиться не может.

— Что я тебе говорил, а? Это же дети двадцатого века, — трунил Петров.

— А мы что? Из каменного? Ты на себя посмотри. Щеки наел — во! Весь розовенький. Шел бы хоть в снабжение. Составлял бы грамотно графики завоза материалов на объекты. Там завал. Снабженцы из одного управления в другое кочуют. Их берут. Как же, дяди с опытом!

— Ну, ты пошел, ты пошел! Истоптал всех. Конь без узды. Ты лучше мальчуганами займись. В кино строем води. Воспитателя из ГПТУ вызови на свои премиальные, которых нет. Я тебе, между прочим, достал книгу Макаренко. Вот. «Книга для родителей». Ты у них как папа.

Перепалки вошли в быт и каждый вечер накалялись с новой силой. Петров был убежден, что Кузьмин вернется в ПТО. Он каждый вечер добросовестно готовил ужин. Пустела жестяная банка с яблочным джемом. Петров не упускал случая позубоскалить. Он считал, что это стимулирует производственное рвение Кузьмина. Он лично принимал участие в выпуске «Комсомольского прожектора», который «высветил» расточительство мастерского участка Кузьмина.

Бригада дружно покинула объект и бросилась в очередь за мороженым. Его в Нижневартовск привезли впервые. На самолете. Спецрейсом. Это было событие! Кузьмин остался один на один с водителем самосвала. В самосвале был бетон. Он остывал. По этому случаю водитель обозвал Кузьмина нехорошими словами и повез бетон в ближайший овраг. Вывалил. Долго брякал лопатой по днищу. Кузьмин понимал, все нуждаются в бетоне. Но к другим ехать далеко. Схватится бетон, не отцарапать.

— Больше я к тебе не приеду, — пригрозил водитель.

Заплясали черные буквы по ватману. Постарались комсомольские прожектористы.

— Не горюй, — утешал Петров. — Мороженого теперь долго не привезут. Зубы вроде все вылечили. Теперь нужен какой-то личный пример.

Кузьмин очень похудел. Это все видели. Но и его подопечные все чаще обед устраивали прямо в вагончике. Кипяток, хлеб да килька. Студенты! Кузьмин ждал. Все. Наотдыхались, денег нет, тут он их и доконает.

...Петров обложился папками. Обзвонил нужных людей. И вдруг на пороге отдела Кузьмин с горящими глазами.

— Удрали? — всполошился Петров.

— Целехоньки, сидят, музыку слушают. Пойдем со мной. Сейчас бетон привезут.

— А я, простите, при чем?

— Сам говорил: личный пример.

— Так это ты — личный пример!

— Пойдем!

— Я и не собирался по объектам. На мне, п-понимаешь, и форма неподходящая.

— Все у тебя на месте. — Кузьмин утянул его стремительно, не вдаваясь в объяснения.

У вагончика уже сигналил самосвал. Никто из вагончика не выходил. И тут Кузьмин, весело подмигнув Петрову, скомандовал:

— Выгружай!

— Ч-чего в-выгружай? — растерялся тот,

— Бетон, старик, бетон. Нуль с тобой будем закладывать. Помнишь, как на практике бетонщиками работали?

— Спятил ты.

— Спятишь тут! Во имя будущего подстрахуй!

— И сколько ты машин заказал?

— Пять, старик, пять, Коленька!

— Семнадцать кубов! — Петров схватился за голову. — И все вдвоем уложить?

В вагончике внимательно следили за разворачивающимися событиями. Никто не уговаривал выходить работать. Интересная картина на стройплощадке. Двое, как заведенные, бегают с носилками, трамбуют бетон. Бегают молча. Не смотрят на вагончик. Будто их двое на белом свете. И все здание школы собрались они строить вдвоем. Плевать им на остальных. Они сами себя утверждают на всю жизнь — вот с таким выражением работали эти двое.

— Может, пойдем, а? — заикнулся кто-то.

— Пусть вкалывает, ему надо.

— Да чо, чо ему надо? Он нам место в общаге выбил, денег до получки дал.

— А отдавать нечего...

Тоскливо было в вагончике. Нужен был всего один, один шаг — к двери. Тогда бы и остальные, пусть вразвалочку, направились на стройплощадку. Кому-то одному, может рыжему Лешке, надо было силой выбросить себя из вагончика. Их ломало, корежило каждого в отдельности. Каждый понимал: беззаботная жизнь кончилась. Не подлость ли это — отсидеться запросто в теплом вагончике, когда рядом нужны твои руки. Они молчали. Как зарвавшиеся школяры после сорванного урока. Их ведь никто не отчитывает. Они сами поняли, постигли, что пропустили главный момент... Подошла последняя машина. Они трусливо додумывали о себе категориями Кузьмина. Уж стемнело, а они все чего-то ждали. А Кузьмин их отдал на суд самим себе.

На планерке, как всегда, шумно.

— Школа. Ну, что там, на школе? — Калугин погрузился в бумаги. — Взяли пять машин бетона. Молодцы. И норму выполнили.

— Так ить он собственноручно, как говорится, вместе с Петровым бригадную норму выполнил. Ребята с самосвалов рассказывали, — мастер с растворного узла хихикнул.

Этого Кузьмин уже не слышал. Он спал, облокотившись на теплую батарею.

Потом он говорил, что психологический эксперимент удался и что ребята ходили за ним, как привязанные.

Школа быстро вверх пошла. Однажды прибежал на стройплощадку к Кузьмину снабженец:

— Твой молокосос, понимаешь, за грудки, за грудки! Стоим, кричит, стоим. Вези кирпич, кукла носатая. И так далее.

— А что там далее-то? Интересно. — Кузьмин задорно улыбнулся.

— Хулиган он, бригадир твой Лешка. Как рыжий бес налетел. В растворе, говорит, утоплю, если кирпич не дашь.

— Так ему работать хочется. Он про хозрасчет узнал, он ему понравился, вот и требует.

— И ты, и ты хулиган. Оголю все объекты и завалю тебя с твоей бригадой кирпичом. Калугину так и скажу: Кузьмин со своими хулиганами на горло наступили.

До самой крыши вырастили школу ребята. И сами подросли будто. Зазвенел звонок первый. Ребятишки к строителям с цветами. Глядит Кузьмин, а Лешка, бригадир его огненный, трет глаза, будто песком в них кто бросил. А потом собрали все букеты да Кузьмину потащили. Сантименты, конечно. Детство сплошное. Кузьмина на это не возьмешь. Но приметила я тогда, как дрогнуло что-то в лице Кузьмина и он что-то уж долго нюхал цветы. Потом ребята из бригады в армию пошли, Кузьмин уж начальником участка был. К нему и возвращались. Во-он сколько понастроили его воспитанники в Нижневартовске. А школа самая красивая, хоть и углы заведены неуверенной рукой. Хороший объект, самый главный!

Краны нетерпеливо тянут вверх руки. Растет Нижневартовск. Красота! Во встречном потоке черты знакомых людей из того далека.

— Привет, старик!

— Привет, мать! — Он стоит совсем-совсем молодой, этот Кузьмин. Улыбается и тискает, тискает мою руку. В этом рукопожатии — моя светлая радость, радость от нового знания о людях.

Березкин

— Вот, говоришь, морозно. На то и Север. А ребята на Самотлоре ничего, не жалуются, бурят и бурят. — Березкин угощал меня таежным чаем из трав, которые сам каждый год заготавливал ворохами. С мороза такой чай хорош. А я за день, признаться, изрядно намерзлась. — У Лёвина-то была?

— Была.

— Все к нему ездиют. Вот буровикам, строителям план доводят — понятно. А рыбнадзору план к чему? Не думала? А я вот думал. Ни к чему. Тут день и ночь надо природу охранять. Нет, тоже план. — Березкин подышал на оконное стекло, потер его, — эк жмет, морозяка, все полста!   

Тепло, уютно у Березкиных в квартире. Не хочется в гостиницу тащиться по морозу, и я быстро соглашаюсь остаться ночевать в гостеприимном доме.

С Березкиным меня связывает многолетняя дружба. Много чего рассказал мне этот бывалый человек, ввел в природу. Вот и в прошлом году была у нас интересная встреча.

Тягучие тучи по-северному кропили и кропили болота. Все вокруг пузырилось, вздыхала под кирзачами расплывшаяся дорога. Я чувствовала себя беспомощной в этой затяжной мокрети. Но впереди шагал лесник Березкин, я шла за ним след в след, тупо отмеривая взглядом дорогу.

— Вот до чего быстрый этот Лёвин! Казалось, только вчера одной ногой ступил на левое плечо Самотлора, а гляжу — на правое навалился, — ворчал он. — Но аккуратно работает. Уважаю его. Некоторые на нефть, как на дорогой пирог: давай-давай. А как давай? Раскурочим, распотрошим природу и айда! — Мы шагали с Березкиным вдоль безымянной речки, каких здесь видимо-невидимо, и это его ворчание было таким же неторопким и обстоятельным, как накрепко вцепившаяся в землю нелетная погода. То и дело вокруг вспыхивали огни электросварки. Некогда ждать строителям, сроки поджимают, нефтяники торопят. И в дождь, и в снег строитель — брат этому неуюту. Дожимные, кустовые, насосные станции к трубопроводам сооружают. Спешат. Построят крышу, свет в окно маленьким пространством вклинят, как отогреются — снова на простор, на волю. И так всю жизнь. Настоящему строителю небо над головой что добрая опара хлебу. Хватает дел на обустройстве Самотлора.

— Понимаю, быстрей надо, — ворчит Березкин, — вон вездеход стоит, копытами землю роет. Я вот пешком хожу, хоть и дело у меня важное. Не могу на этом вездеходе. Прет напрямик, а гусеница бороздит, ранит землю. Водитель еще попадет непутевый. Дикая сила не в вездеходе этом, я считаю, а в водителе. Чего, скажи мне, на дерево ехать? А он едет, хоть и без нужды. Оглянешься на то место, а лес сзади, как лось-подранок на тебя глядит. Не могут такую машину соорудить, чтоб по-над землей ехала...

Давно с Березкиным знакома, давно пропитана его заботливым ворчанием. Считает Сан Саныч, что даже самую чахлую тайгу сберечь надо. Может, через сто лет она, как золотушный ребенок, в силу войдет. Переболеет и победит болота, может, тайны ей какие откроются с возрастом.

— Мне интересно на буровой быть. Я как с утлой лодчонки на линкор перехожу, даже дух захватывает. Давят ребята пласт. Но и он — парень с норовом, скажу тебе. С норовом. Однажды скважина как заревет, наверно, больно ей сделали, да как выплюнет двенадцать тонн труб! Так и легли кривыми макаронами. А их потом тут и бросили. Я уж куда не ходил. Оказалось, мастер там много выгоды для себя искал. Это потом выяснилось. А я-то, старый, все думал: чего зауросила скважина? Неспроста. Так и вышло, что неспроста. Поинтересовался, как у Лёвина? Так вот, моя милая, у кого скважина не плюется трубами. Аккуратный, мужик, с заглядом. У него ведь как? Переехал с куста на куст и никаких этих визитных карточек, ни железки, ни трубы, кроме вот тех кляпов, которыми скважины заткнул. Чистота и порядок, как у доброй хозяйки в избе. А другие? Чего только не пооставляют! Мать честная! Однажды дизель позабыли. Видно, новый получили.

Вел меня Березкин показать барсуков, что в прошлогоднее половодье подобрал и вырастил. Были они с рукавицу, а теперь, мол, не узнать. Видела я их, толстокожих, озорных в компании с котом Сан Саныча. На зиму Березкин определил их в огород. Закопались, уснули, а весной по теплотрассе пробрались к кухне детсада на запах, есть, видно, захотелось. В полу, возле мойки, дыра была, один высунул усатую мордашку, зафырчал, с поварихой дурно стало. Березкин после этого отнес их в тайгу и все ходил подкармливать. Вот и теперь нес в мешке подарки своим обжорам и зорко поглядывал по сторонам, все примечал, все видел, подбадривал меня, мол, это тебе не асфальт, а самый тот передний край, насчет которого все меня пытаешь.

— Да, передний край. Позвала в эти края людей нефть. Она и сделалась основным содержанием их дел и помыслов. Но издревле привлекала тайга Приобья пушниной. И нынче не оскудела. В тихой глухомани пирует в кедраче соболь, резвятся на берегу реки и озер выдра и колонок, шустрый песец оставляет след в ельнике.

Тайга, в понятии современника, выросшего в городе, представляется слоеным пирогом из комарья и мошек. А между тем живет она своей мудрой жизнью, незнакомой нам. Мы не всегда знаем ее законы, входим в ее переулки, берем все, что попадет под руку, и уходим. Но есть в тайге свои, главные улицы, которые доступны, к счастью, немногим.

Я думала о том, что здесь такие люди, как Березкин, нужны не меньше, чем Геннадий Лёвин. И то, что эти два человека — единомышленники, радовало, дополняло взаимосвязь мою с современником, утверждало правильность мотивов, по которым создавался, надстраивался и жил во мне образ моего героя.

— Я тебе про лосиху-то рассказывал? — повернул ко мне голову Березкин.

— Нет, Сан Саныч.

— Ну, как же! — закипятился он, — ну, как же! — Он даже остановился. — Ты что-то редко стала приезжать, милая моя, — упрекнул он. — Порвется связь, начнешь угасать. Я еще не водил тебя на гору, которую открыл. Даже свидетельство выдали на открытие песка и гравия. — Он горделиво выпрямился под дождем. — Только вот лосиху жалко...

Я смотрела на его лицо. Оно построжало, осунулось, хотя только что светилось гордостью. Лицо Березкина всегда казалось мне вырезанным из сухого дерева. Вырезанным не на ширпотребовский спрос, а по индивидуальному заказу. Если смотреть на него снизу, то подбородок с упирающимися в крыльца носа двумя глубокими складками характеризовал Сан Саныча как упрямца. А если посмотреть прямо, — добряк и вечно улыбающийся человек, а все оттого, что над складками упруго круглились щеки. Один глаз как бы прищурен, бровь над ним низко лохматится, другая же взлетела один раз в удивлении, да так и осталась. Глаза острые, смешливые.

Я смотрю на Березкина сквозь мокрую пыль и наталкиваюсь на острые углы этого лица. Он перебросил старый рюкзак с плеча на плечо и глухо сказал:

— Три года приходила сюда лосиха. Отелится и гуляет с лосенком, пока не окрепнет. Я за ней следил. Она как чуяла добрых людей. Вроде буровая недалеко, ей бы шума испугаться. Не пугалась. Лёвин бурит, а лосиха дитенка ро́стит. Такая смелая стала, я ей хлебушка кусочек положу на деревце, подойдет и возьмет. Спокойный я был за нее. И она ровно домашняя. Перед тем как в дальний лес уйти, встанет с дитем своим на опушке, постоят и потихоньку уйдут. Как весна — жду ее. И нынче приходила. Но больше не дождусь. Стали тут новые люди ковыряться, траншеи под трубопровод рыть. Один злодей натакался, выследил. А чего и следить-то? Она не хоронилась... Погнал он ее с дитем прямо на траншеи. Она, видать, перепрыгнула, а лосенок споткнулся и упал... Ну, скажи мне, какое в нем мясо? Какое? Не придет больше лосиха, не придет. И пусть дальше уходит, чтоб забыть эту подлость...

Он замолчал, потоптался немного и снова пошел вперед.

— Сан Саныч, нашли вы его... браконьера? — спросила я, догоняя Березкина.

— А то нет? Он думал, тут медвежий угол. Думал, тут одни кикиморы болотные с глазами, — загорячился опять, начал жестикулировать свободной рукой. — Я его, варнака, с шашлыками прямо и повел.

— Куда? В милицию?

— В милицию?! — Он снова остановился, бешено крутанул глазами. — Милиция, Люба, далеко. На него еще горючку тратить... Везти его в город, молокососа. Нет, милая, вел я его до первого муравейника. Я его подлеца, заставил штаны спустить и посадил голым задом на тот муравейник, и держал, держал его, с-сукина сына. Долго держал! А муравьи крупные, долго палит от них. Муравьев жалко. Крышу им испортили. Но они простят!

Во мне все дрожало от смеха, и Березкин расслабил уголки губ. Увидев это, я от души расхохоталась...

Однажды летом с попутным вертолетом забрались мы с Сан Санычем севернее Самотлора. Потом долго шли пешком. Шли к озеру, о котором Березкин не раз говорил. Я глазам своим не поверила: лебеди! Про гусей, уток в этих краях наслышана, а вот лебеди... Начала считать и сбилась. Шум, гам! Березкин ходил по берегу довольный. Во всем его облике было что-то упругое. Чувствовалось, что человек этот много и охотно ходит пешком и умеет в движении отдохнуть. Кое-кто за въедливость готов лесника на пенсию отправить. Но он не торопится. Смену себе пока не подыскал, чтоб не за одни деньги, а еще и за беспокойство человек работал.

Про озеро у Березкина особая забота. Корм тут богатый. А главное — красота. Разве просто красота — не символ?

— Мы с тобой хорошо поспели. У них теперь семейные заботы, не до нас, — кивнул в сторону лебедей.

Но, бог мой! Какие разговорчивые создания! Га-га! Га-га-га! И так-то со всех сторон. И светло кругом, белопенно, глазам больно. Солнце бьет своим отражением с воды, кипит озеро прибоем крыльев. Теряешь ощущение реальности. Восторг, первозданная сила отрывают тебя от земли.

— Гляди, ругается! — показал на озеро рукой Березкин. — Отец! Решил, видно, малых поучить.

Метрах в ста от берега плавал лебедь. На берегу — лебедушка с двумя лебедятами. Спокойная, величавая. То к одному голову наклонит, то к другому, словно шепчет что.

— Га-га-га! Га-га-га! — кричит нетерпеливый отец с озера.

— Видишь, зовет, чтоб летели. А они боятся, — пояснил Березкин.

И в самом деле, лебедушка то одного, то другого толкает к воде грудью, мол, пора уже. А они — ни в какую! Мне даже показалось, что на их головенках перышки встопорщились, то ли от упрямства, то ли от страха. А отец все кричит. Да сердито так: га-га, га-га-га! Не выдержал: сам прилетел к семейству. Пляшет, загривок топорщит и топает, весь исплясался, гагакает, вроде ругается здорово. Гляжу: лебедушка положила свою голову ему на шею, обвила ее, перышки белые перебирает, через клюв пропускает неторопливо, словно успокаивает: мол, малы еще наши детки, не ругайся, дорогой, лаской, милый, надо, лаской!

Он успокоился. Клювом разок, другой ковырнул в оперении супруги своей и снова полетел от берега. А лебедушка толкает грудью лебедят, и снова как шепчет что. Один осмелился, полетел низко, по-над водой, крыльями заваливаясь в стороны, а за ним — дорожка серебряная...

Весь день учились летать лебедята, а вечером гордо шагали друг перед другом. А отец-лебедь с любовью великой все склонял и склонял свою голову лебедушке на шею, кланялся и, показалось мне, благоговел перед спокойной мудрой подругой, подарившей ему таких смышленых детей.

Увидев такое, вовек не забудешь. Манить оно будет. Тоской по красоте изъедать душу, напоминать о силе и могуществе природы. Ради этого стоит ходить в тайгу, как на праздник...

— Я, когда это озеро нашел, даже испугался, — в раздумье сказал Сан Саныч. — Да, испугался. Вот наступят сюда вышки буровые. Оно бы ничего, кабы все, как Лёвин, аккуратно. А тут еще увидел в Нижневартовске дамочку в шапке из лебединой кожи с пухом и обмер — неужто кто прознал про озеро? Но видишь, эти непуганые, слава богу, стало быть, из других мест та шапочка. Озер-то у нас множим. Боюсь, вдруг сюда вахлак какой с ружьем забредет? Вот и хожу, да никому про озеро ни гу-гу. И ты никому. Поняла? Сиди тут, очищайся от своего города, и все.

Сохранить, увековечить прекрасное — высший смысл человеческого бытия. Сохраним ли? Сможет ли мой сын, мои правнуки испытать восторг от серебряной дорожки на озерной глади?