В автобусе Кристина обычно смотрела сны. Она устраивалась с бидоном у окна, ставила на колени сумку и, покрепче прижав ее руками к животу, закрывала глаза.

Исполнявший по совместительству обязанности кондуктора шофер сердито звенел мелочью в жестяной коробке из-под карамели и говорил, что автобус — не универмаг, вся касса — полтинники да гривенники, так что которые такие богатые, пусть идут пешком. Уже сквозь дрему Кристина слышала, как владелец злополучной купюры просил у пассажиров разменять деньги, рассеянно думала, что у нее есть чем разменять, да лучше не надо: в этот ранний час она еще только ехала в город со своей сметаной, и рублевки, заколотые английской булавкой во внутреннем кармане пальто, пригодятся для той же сдачи первым покупателям на рынке. Кристина отрешенно сидела с закрытыми глазами и ждала вместе с шофером, пока кто-нибудь разменяет деньги. Наконец со скрипом закрывалась гармошка двери, мотор ворчливо фыркал, автобус трогался.

И приходили сны.

Сгоревший прошлым летом на ночном пожаре Эдгар в снах был живым. Кристина всегда знала, что сын ей снится, что видение в любой момент может исчезнуть, и поэтому торопилась сказать самое главное:

«Слышь, Эдгар, тот кактус, который рос у тебя в эмалированной кружке, серый, помнишь, весь будто из огурцов, так вот он на днях расцвел. Красными колокольчиками».

...Маленькая Расма в тот раз вынесла из дома его кактусы. В день похорон она принесла их в переднике на кладбище. Потому что из пяти Кристининых сыновей дядя Эдгар у Расмы был самым любимым, и, когда на пожаре все бросились что-то спасать, она подумала, что крестному потом будет очень жалко своих кактусов. Летом они так и росли на могиле, а когда перед заморозками люди снимали в огородах помидоры, Кристина перенесла горшки с кладбища в наспех перестроенную под жилой дом клеть с нелепо торчащей из крыши железной трубой, расставила на свежеструганых сосновых подоконниках и, просыпаясь затемно по утрам, первым делом черпала ковшом воду из ведра, шла босиком вдоль окон, где в черных стеклах загадочно отражался колючий цветник, и, только совершив этот неписаный ритуал, начинала щепать лучину на растопку, налаживалась в хлев доить корову.

«...Красные такие колокольчики, Эдгар, вроде маленьких гладиолусов, и я поставила этот кактус на стол, пусть постоит, пока цветет... Что еще? Ах да, Милдин Юрка говорит, что Мексика — родина футбола. Эго, значит, когда в телевизоре мяч пинают, вроде бы про твою Мексику показывают, так что футбол я теперь тоже смотрю. Не до конца, правда, ты ведь знаешь, у меня от телевизора болят глаза...»

На центральной усадьбе колхоза автобус стоит десять минут. Шофер громко сообщает об этом пассажирам и, хлопнув дверцей кабины, уходит через дорогу в колхозную столовую завтракать. Кристина просыпается, поправляет на голове сбившийся платок и в ожидании шофера смотрит в окно. В освещенной витрине столовой выставлен поднос с морожеными курами. Вроде продаются. Лишних, выходит, завезли на кухню? По обледенелой дороге мечется зыбкое пятно — ветер раскачивает в проломе звездного неба фонарь. Кто-то из пассажиров выходит покурить. Поставив перед собой на ступеньки тяжелые сумки, неловко забирается в автобус рыхлая старуха в плюшевой жакетке. Потом возвращается шофер, продает старухе билет, и Кристина смотрит свои сны дальше.

Теперь ей снится отцовский хутор. Будто она совсем еще девчонка и несет косарям увязанный в белый платочек полдник. Только почему же вместо отца первым с краю в ряду идет их нынешний председатель колхоза? Завидев Кристину, Вилсон обтирает пучком травы косу и устало говорит: «Лето нынче дождливое, сорняк стеной свеклу глушит. Как насчет того, чтобы полеводческой бригаде денек-другой пособить, тетушка Кристина?» Тетушка? Ну да, конечно, она ведь уже какой год на пенсии, а покос отцовский, и при колхозе хутору Подниеки оставили тот же — сразу за баней. Господи, и когда же это жизнь промелькнуть успела? Вот только что девчонка с белым узелком, а вот уже и тетушка, отрожавшая свое старуха, начальница рода для шустрой ватаги внуков. Внуки гурьбой обступают ее на скошенном лугу, теребят рукава блузки, наперебой заказывают городские гостинцы, и Кристина мучительно вспоминает во сне, как называются краски, которые просила купить для школы первоклассница Расма.

— Что, теща, обратно поедем? — говорят вдруг Кристине в ухо. — Приехали. Рига.

A-а, приехали? Ну-ну, она ведь и сама видит, что приехали. Просто вздремнула самую малость, а уж Ригу бы не проспала, не беспокойтесь.

— Не толкайте мою тещу, граждане! Все выйдут. Мы с тещей тоже выходим, — весело сдерживает натиск пассажиров энергичный парень.

С нами святая сила! За какие грехи вдруг бы такого зятя Кристине? Добрые люди пугало огородное приличнее одевают. Шарф вокруг шеи удавкой, да еще болтается до колена, шутовская клетчатая куртка индюшачьей расцветки, а волосы... Тьфу! Уважающая себя девица постеснялась бы такие патлы незаплетенными по плечам распускать.

— Теще помочь? В бидоне, похоже, камни привезла. Если на рынок, могу поднести, мне на троллейбус идти через рынок.

Ишь какой быстрый! Жулики — они все, конечно, быстрые. Сама Кристина донесет свой бидон, сама.

Но парень уже соскочил со ступеньки, стоит с бидоном на тротуаре и протягивает Кристине, как барышне, руку:

— Оп-ля!

Ну-ну, старая! Ох, горе! Слава богу, знакомых вокруг вроде бы нет, никто не видал, как в объятия этому «индюку» вывалилась из автобуса.

— Пор-рядок, мамаша? Двинулись.

А может, и не жулик? Другой, поди, и с родной матерью рядом постеснялся бы идти на базар. Эдгар, царство ему небесное, с детства стеснялся, да и остальных детей не больно уговоришь — нет, ни за что на свете, лучше мы тебе, мама, весь навоз из хлева в огород перетаскаем, но чтобы в городе, на людях... Вот глотку в городе залить дело другое. Тут они и до кренделей не постесняются. И какой мед им в этой проклятой водке чудится? Эдгар к той ночи тоже из города последним автобусом приехал. Да лучше бы ты опоздал, сынок, на тот автобус! Хмельной сон крепок, а матери откуда же и знать было, что ты ночуешь в пристройке? На другой уж день угли разгребали, нашли под балкой — придавило...

Зять-самозванец доносит бидон до рыночного прокатного пункта, по-солдатски прикладывает к голове руку и дурашливо прощается:

— Счастливо оставаться, в пух и прах не проторговаться! — Хохочет.

А что смешного? Ладно, с бидоном не удрал, значит, не совсем жулик, но все равно городской, так что пусть себе своей дорогой идет, хорошо еще обошлось на этот раз...

Долго, однако, раздумывать о «зяте» некогда, хлопот у Кристины хоть отбавляй, и в привычном порядке она приступает к оформлению необходимых для торговли формальностей.

Перво-наперво налог за место заплатить, получить квитанцию. Для этого надо выстоять очередь в конторе и расписаться против галочки химическим, привязанным бечевкой к стойке карандашом... Так, одно дело сделано. Дальше весы, передник и нарукавники спецформы. Рассчитавшись за прокат, Кристина выходит на улицу и направляется в сторону молочного павильона. Обледенелая площадь посыпана песком, но стертые резиновые подметки на фетровых ботах все равно безбожно скользят, и до дверей павильона Кристина добирается вся взмокшая от напряжения.

Уф-ф! Весы еле дотащила. Как это «зять» про сметану? Камни, говорит, в бидоне привезла. А вот попробуй-ка так еще, чтобы под одной рукой весы, под другой — тарелки от весов, да тот же бидон ухитриться не уронить, и сумка на одном пальце висит...

— Доброе утро, хозяйки! Свободного места в вашем ряду не найдется?

Главное — соблюсти приличие. То, что Кристине не ответили, значения уже не имеет. Торговое место в павильоне у нее оплачено, за длинным, обитым жестью прилавком свободно разместятся еще десять хозяек, а эти две косятся, потому что боятся, как бы у Кристины тоже не оказался мед. Трое с медом за одним прилавком — ничего, конечно, хорошего для торговли.

— У меня сметана, — примирительно сообщает Кристина, и соседки вежливо улыбаются и с опозданием кивают:

— Доброе утро.

Ну вот, получается совсем неплохо. У одной соседки мед и разложенные по десяткам коричневые яйца. У другой — тоже мед и в аккуратно отвернутой влажной марле плотные головки домашнего творога. Кристина со своей сметаной в такой компании приходится очень ко двору.

— Вместе день стоять, не мешало бы и познакомиться, — опять первой заговаривает Кристина.

— Лония, — откликается ближняя соседка и церемонно кивает городской шляпой.

Лония в шляпе торгует яйцами и медом. Щеки у Лонии круглые, но нездорового, фиолетового цвета с синими прожилками, во рту блестит несколько золотых зубов, одета в дорогое пальто с хорошим мехом, и из-под шляпы с полями выбиваются тугие кудряшки долгосрочного перманента.

— Эрна, — бесцветно сообщает вторая товарка, высоко поднимает над своим бидоном деревянную лопаточку, и мед расплавленным янтарем стекает со свежеоструганного дерева.

Выглядит Эрна постарше и одета попроще. Под казенным передником пальто из домашнего сукна, но почти еще новое, будто до недавнего времени доставалось из сундука только по праздникам, а теперь уже всякий раз, как на базар ехать, приходится выходное надевать, потому что по нынешним временам невыгодно бедной родственницей стоять за прилавком.

Значит, Лония и Эрна.

— А я Кристина. — И, подумав, зачем-то еще раз уточняет: — Сметана у меня.

— Ну и что? — Лония раздраженно передергивает плечами.

Да нет, ничего. Просто у Кристины сметана, это к тому, что она не помешает.

— Ме-ед! Ли-иповый ме-ед! — нараспев объявляет в павильон Эрна, не обращая внимания на соседок.

Кристина кладет на весы чашки, отвязывает прикрученную тесемкой крышку бидона, молча натягивает застиранные нарукавники.

На улице начинает светать. Сквозь частые переплеты высокого застекленного потолка проступает тусклый дневной свет, но в самом павильоне под эмалированными тарелками абажуров еще горят желтые лампы. Кристина смотрит наверх, за круглые абажуры, и видит сквозь клетки переплета пасмурное небо. Под куполом потолка тяжело перепархивают с карниза на карниз толстые голуби.

— Глядите, птицы-то, похоже, здесь и живут, — кивает на карнизы Кристина.

— Где вы увидели птиц? — ядовито осведомляется Лония. — Это голуби — птицы? Паразиты. Наглые, прожорливые паразиты. И куда смотрит санитарная инспекция? В продуктовом павильоне! Да будь моя воля, собственными бы руками головы этим тварям поотрывала.

Ого! Кристина машинально переводит взгляд на соседкины руки. Из нарукавников торчат крупные красные кисти с толстыми пальцами и короткими ногтями, кожа в шершавых цыпках — обыкновенные крестьянские руки. Впрочем, если натянуть на них перчатки... Вот распродаст женщина свой мед и творог, снимет нарукавники и пройдется по улицам, и кто же тогда скажет, что эта приличная дама встала сегодня в пять утра, потому что до базара надо было обрядить скотину, накормить семью, может, еще и поросенку наварить на день картошки.

— Голубь — птица библейская, — изрекает Эрна. — Грех голубя убивать.

— Грех, говорите? — Лония в шляпе усмехается. — Когда-то я тоже думала — не смогу. Война научила. Детей надо было кормить, вот я и научилась. И силки ставить, и сворачивать голубям головы. Очень, между прочим, нежное мясо.

— На всемирном потопе голубь первым принес в клюве ветку маслины.

— Всемирный потоп и пищевой павильон — разные вещи. Если ваши голуби напачкают на мой творог, то санитарная инспекция...

Но дальше Кристина не слушает, потому что против нее останавливается первый покупатель.

— Почем сметана, хозяйка?

Первый покупатель — мужчина. Добрая примета. Как правило, мужчины не торгуются, но сейчас лучше уступить подешевле, чтобы первый обязательно купил, тогда торговля пойдет хорошо, и первые, с уступкой проданные полкило окупятся к концу дня с лихвой.

Когда покупатель уходит, Лония делает Кристине внушение:

— Эдак, милая, вы и сами с сумой пойдете, и других по миру пустите. Покупателям хотите угодить? Так они вас все равно добром не помянут. А деньги есть деньги, всем нам следует придерживаться одной цены.

— Моя сметана — моя цена, — отрезает Кристина.

— Ого! Вы посмотрите на эту миллионершу! — Лония сбивает набекрень шляпу и прочно опирается большими руками о прилавок. — Слыхали? У нее своя цена! Ей что рынок, что цирк — один черт, на потеху приехала! А если у меня в городе сыновья с невестками и внуки малые, а в деревне мужик только что не спит с этим проклятым ящиком; с трактора — к телевизору, и всех забот, а Лония одна и на ферме, и дома со своей скотиной, и на рынок сумей выкроить денек, чтоб лишнюю копейку детям...

Кристина не слушает, предается своим мыслям. Возмущенная соседка, бездумно разгуливающие по асфальтовому полу голуби, грузчики в серых халатах и нагруженные пирамидами ящиков тележки — все остается на своих местах, Кристина же на какие-то секунды оказывается вне торговой суеты и с клеенчатой сумкой, из которой торчат георгины и небольшие новенькие грабли, идет чуть приметной тропинкой через знойное ржаное поле на кладбище. Это третья неделя после похорон, Кристина уже привычно садится на скамеечку у могилы и вполголоса рассказывает сыну про Мексику все, что удалось узнать нового за последние дни:

— Там, пожалуй, еще кофе растет. Анна из Стирнас вчера приходила яиц купить, так рассказывала, что кофе в жарких странах, вроде нашего гороха, растет в бобах. Это уже потом, значит, тамошние люди стручки лущат и пароходом мешки с зернами везут в наши магазины.

Небо от зноя серое, выгоревшее, и георгины в сумке совсем завяли. Кристина сердится на себя, что в эдакую жарищу додумалась срезать георгины, надо бы астры, сиреневые на днях за погребом расцвели, а теперь вот нечего в банку поставить, и люди, кто мимо пойдет, станут, пожалуй, говорить, что за могилой Эдгара никто не присматривает, непутевый был человек, так и помер, как жил, — во хмелю. Помер, и ладно, скажут люди, пьяницы царства небесного не наследуют, грехов их не замолишь, а уж Эдгар на этом свете за троих покуролесил, мать в вечном страхе держал, вот и убивалась по буйной головушке недолго...

— Да мне что? По мне, коли блаженная, хоть и вовсе задаром свою сметану отдавай, только зачем же на базар ехать?!

Визгливый голос врезается в знойную кладбищенскую тишину. Лепестки георгинов — жалкие тряпочки. Серый бидон со сметаной. Обитый жестью рыночный прилавок.

— Сразу видно, дети дома не ждут, копейку не для кого откладывать!

— Я родила пятерых сыновей и четырех дочерей, — говорит Кристина, — и всех на ноги подняла, все сейчас кто где работают. Только Эдгар сгорел. Вместе с домом в прошлое лето.

Опять тишина. Толстый голубь клюет на асфальтовом полу пятнышко. Глупая птица вообразила зерном вмурованный в асфальт камушек и долбит изо всех сил...

— Пожар? — Глаза из-под шляпы смотрят со страхом, любопытством и немножко с недоверием.

— Ночью, — кивает Кристина. Немного подумав, добавляет: — Мы спали уже, так бы все и сгорели, а тут у младшей невестки грудной заплакал. Мать-то и разбудил, а она дым почуяла.

— Господь ангела через младенца послал, — изрекает Эрна. — Знамение вам было.

Голубь долбит пятнышко. О чем это она? Какое знамение? А почему же тогда Эдгар?

— На все божья воля, — вежливо говорит Эрна, и мед стекает с поднятой над бидоном лопаточки.

К полудню творог и яйца распроданы, а меда еще много, и сметаны почти полбидона.

— Почем сметана, хозяйка?

Кристина называет цену, и покупательница возмущенно морщится:

— Золотая сметана.

— Не покупайте.

— Спекулянтка.

— Кто спекулянтка? Она?! — Лония через прилавок хватает покупательницу за рукав. — Извинитесь, мадам! Сейчас же извинитесь перед этой женщиной!

— Пусти, ненормальная!

— Чтоб вас, мадам, жизнь заставила стать такой спекулянткой, как она!

— Я на жизнь честным трудом зарабатываю, на зарплату живу, а кримпленовое пальто с норкой ты небось на свой мед справила?

— А на навоз не хочешь? Честным трудом она зарабатывает! Невелик труд — готовое мясо в кастрюлю бросить. Да ты...

— Я тебе не «ты», деревенщина!

— Эй-эй! Чего не поделили?

— Говорят, одна хотела уйти, не заплатив.

— И что, торговки решили учинить самосуд?

— Милицию надо вызвать.

— Сами разберутся.

— Бабы? Сами?

— Подерутся сейчас.

— Вон милиционер идет.

— Разойдитесь, граждане, разойдитесь! В чем дело?

— Да ничего особенного, товарищ милиционер, просто попалась одна некультурная.

— Расходитесь, граждане, расходитесь...

Толпы по ту сторону прилавка уже нет, а Кристина так и не понимает, что из-за чего, почему ее обозвали спекулянткой и чем не понравилось покупательнице пальто Лонии. Ну да и бог с ним, город живет по своим законам, Кристина здесь только гость, и хорошо, что есть у нее в деревне свой дом, и сколько полагается соток огорода, и за домом пашня колхозная, и лес, и можно туда уехать в автобусе. Вот сметану продаст — и уедет отсюда...

По проходу катится тележка с пустыми ящиками. На каждый ящик с торца наклеена картинка: ярко-синее небо и аист с оранжевым апельсином в клюве.

— Где растут апельсины? — спрашивает у соседок Кристина.

— В жарких странах, — не задумываясь отвечает Лония.

— В жарких странах, — эхом отзывается поднимающая на лопаточке мед Эрна.

— И в Мексике растут?

— Наверное, если там жарко. А что?

— Эдгар выращивал на подоконнике кактусы, потому что они напоминали ему Мексику.

— Он ездил в Мексику?

— Нет, Эдгар работал плотником в нашем колхозе и дальше Риги никуда не ездил. Не успел. Даже в армию из-за астмы его не взяли, но в детстве он прочел какую-то книгу про Мексику...

— При астме надо менять климат, в нашем климате никакие доктора...

— Эдгар умер.

— Ах, да! Вы говорили. Это ужасно. — Лония сконфуженно умолкает и потом спрашивает, будет ли Кристина есть хлеб с конопляным маслом, потому что время уже обеденное.

— Вот кофе в термосе, совсем горячий, — предлагает Лония.

У Кристины в сумке лежат вареные яйца, сало, огурцы, и она выкладывает свои припасы на общий стол. Обедают тут же, у прилавка, сидя на ящиках из-под апельсинов, за которыми сходили в овощной ряд.

Обедают не спеша. Время от времени откладывают под прилавком недоеденный кусок и, вытерев наспех о передник руки, спрашивают у остановившегося покупателя, чего и сколько отвесить. Взвешивают, отсчитывают сдачу, опять поудобнее устраиваются на своих ящиках...

После обеда Лония с Эрной предлагают поторговать сметаной, чтобы Кристина могла на часок отлучиться по магазинам, потом они поменяются, и так за покупками по очереди сходят все.

Черные нитки дома кончились, надо Кристине ниток купить. В аптеку заглянуть, может, на этот раз с марлей повезет, а то ведь уже не через что и молоко цедить, всю как есть марлю, до последнего лоскутка, младшая сноха перевела на подгузники. Не забыть еще Расме краски для школы. Гуашь — вот как они называются, вспомнила.

Кристина стоит в душных очередях универмага сначала с кошельком в кассу, потом с чеками за покупками, складывает в сумку пакеты, свертки, прикидывает, все ли купила.

Все, пожалуй. Полная сумка и авоська оттягивают руки. Домой ведь еще бидон везти, хоть и пустой, а в зубах тоже не понесешь. Ну да ладно, как-нибудь...

Торговля к концу дня идет бойко. Сменяются на весах банки, широкими пластами ложится в них желтая сметана, держится цена. Хорошо, все хорошо, слава богу. Везучий сегодня у Кристины день. И марлю получила, и про апельсины вот узнала. В Мексике, Эдгар говорил, снега не бывает, не могут кактусы под снегом. Оттого и разводил свой чудной огород в кухне. А Расме сапожки резиновые купила, считай, еще одна удача. Сапожки сейчас вроде бы и не нужны, но ближе к весне разве достанешь такие красивые? Красные, с белым рантом и блестят не хуже лакированных. Крем для рук снохе не забыла. Конечно, дойка на ферме теперь машинная, а все одно работа у доярки не бумажки листать, кожа на руках трескается.

Потом Кристина вспоминает, что в ее отсутствие сегодня могла окотиться овца, и думает, заперла ли сноха в чулане кошку: в прошлом году не уследили, кошка в хлев пробралась и одного новорожденного ягненка придушила...

Последняя банка на весах. Все. Больше нет. На той неделе приходите, мадам. На той неделе Кристина опять приедет, жаль, что вы сегодня так поздно, сметана у Кристины — высший сорт...

Весы и передник сдать на прокатный пункт. С товарками попрощаться.

Днем могла окотиться овца.

Молоко корова, конечно, не все в обед отдала, хозяйку ждет.

А еще в конторе сегодня получка, и если Петер с дружками переберет, опять детей напугает, и никто, кроме матери, не сможет его уложить в постель.

И она идет через гомон базарной площади, через пирамиды заморских ящиков из-под апельсинов, через непонятный скандал с покупательницей, обозвавшей ее спекулянткой, через свои утренние сны в тряском автобусе...

Потому что домой ей надо успеть к вечерней дойке.