Неизвестная Женская Библиотека

Девочка росла послушной и здоровой, но душа ее пустовала. Почти все ровесницы к восьмому классу начали целоваться с мальчиками, а поссорившись с ними, плакали. Она недоумевала, глядя на них, и в то же время завидовала им сладкой, иссасывающей сердце завистью, предчувствуя свое будущее.
Сначала появились гордые и самой ей не очень понятные стихи:

Сердце мое глухонемое:

Не слышит оно твоих поцелуев,

Не скажет оно нежных ответов...

Сердце мое глухонемое.

Никто не домогался, конечно, ее поцелуев, но что делать, если так написалось. Показала стихотворение своим подружкам, и те сразу безоговорочно поверили в существование какого-то тайного романа. Конечно, вся ее жизнь проходила у них на виду с утра до ночи, но стихи есть стихи! Если бы она рассказывала им в прозе, то есть примерно так: «Что вчера было!.. Но вы никому? Если мама узнает!.. Я пришла домой в два часа. А он сказал... А я ему... Ну, целуется — бесподобно», — то здравый смысл подруг нашел бы возражения. Впрочем, младость доверчива.

Скоро в школе начали значительно шептаться за ее спиной, а старшеклассницы однажды предложили закурить. Курить ей совсем не хотелось, но она думала, что разнообразие ощущений поможет скорее приблизиться к взрослым, и затягивалась глубоко-глубоко, чувствуя, как замирают икры ног. Вообще начала чувствовать свое тело, которое раньше совсем не замечала, считая его как бы заготовкой, из котором после получится нечто нормальное, достойное внимания. Теперь она удивлялась, что оно живет само по себе. Ночью она иногда просыпалась и пугалась тяжести своего тела или, наоборот, отсутствия его — страшное ощущение, ведущее за собой мысль о смерти. Девочка спешила себя ущипнуть и болью вернуть свое тело, что удавалось не сразу. Размеры поначалу смещались, и руки казались то очень длинными, то совсем короткими. Период гадкого утенка заканчивался для нее трудно: она за лето перед восьмым классом вдруг резко выскочила вверх, обогнав подруг в росте чуть не на голову, но сделалась совершенно тощей, «местами прозрачной», как говорила их школьная острячка Вера Порошина. Девочка стала мучительно мерзнуть, ее синие губы и холодные руки пугали бабушку.
Девочка росла. Ни учеба, ни дружба, ни сенокос, ни огород — ничто не давало ей чувства удовлетворения, как прежде. Она, правда, любила страстно две вещи: читать и собирать грибы. Читала быстро, жадно, в одиночестве перемалывая все в жесткой мясорубке отроческого миропонимания. Судила героев строго, любила заучивать наизусть стихи — чем длиннее, тем лучше. Бесконечность человеческой памяти поражала ее. Когда она выучила «Евгения Онегина» и «Гамлета», а в голове все еще оставалось место для других поэм и трагедий, девочка задумалась о могуществе человека.
По грибы неизменно ходила одна и испытывала много острых переживаний как при удаче, так и при полной неудаче. Но бывало, что удача резко изменяла, тогда девочка бродила между елками и осинами в растерянности, не в силах поверить в то, что грибов больше не встретится. И поверить действительно было трудно, потому что корзинка с грибами напоминала о том, как много их только что росло вокруг.
Нельзя сказать, что она любила писать стихи. Они сами то любили ее, то нет, возникали в ней внезапно, чаще к вечеру, но она ждала, когда в доме все угомонятся, включала в комнате свет и садилась писать, кутаясь в бабушкину шаль. Бабушка ворчала, младшие братья морщились во сне, закрывались от лампочки руками, девочка чувствовала себя виноватой, поэтому радости почти не испытывала. Но когда неделю-другую ничего не писалось, она становилась рассеянной и с горечью думала, что больше вообще не сможет ничего сочинить. Тетрадка со стихами, как корзинка с грибами, напоминала о прежних удачах.
В школе стихи имели успех, их переписывали и учили наизусть почти все девчонки, начиная с седьмого класса. И когда поздней осенью в восьмом классе, уже на исходе первой четверти, девочка придумала отпраздновать свой день рождения, многие захотели попасть на него. Это встревожило: показалось, что такой успех может спугнуть то, нужное, настоящее, чего она ждала. И она пригласила только самых близких подруг да тех, кто жил по соседству. Мальчиков позвать так и не решилась.
Мать старалась сделать хорошее угощение, а отец был недоволен, говорил, что в пятнадцать лет рано праздновать дни рождения. Когда гости пришли, он хлопнул дверьми и ушел куда-то из дому, мать вскоре отправилась его искать и успокаивать, а у девочек разгорелся спор о взрослости, о бесстрашии, о том, что пора себя закалять, испытывать. И, конечно, предложили пойти на кладбище — немного погодя, ближе к полуночи. Девочка азартно согласилась, ее гостьи переглянулись, словно этого и ждали. Скоро все оделись и вышли на улицу.
Луна безразлично освещала кладбищенский забор, находившийся неподалеку, сразу за огородами. Никому не было страшно, и решили отказаться от своей затеи, потому что, мол, все ходят, неоригинально компанией, вот если бы одному... Тогда девочка пошла напрямик по мерзлой земле огорода — к воротам кладбища, и фигура ее вызывающе светилась в лунном свете.
Никогда в жизни она так не мерзла, как во время этого похода к могилам предков — в том числе ее дедушки. Когда она вернулась, ее знобило, язык одеревенел, зубы по-звериному постукивали друг о друга. Кто-то начал иронизировать над ее смелостью, что оказалось кстати, потому как иначе она бы разревелась, а так все обошлось. Еще немного поговорили о завтрашних уроках и разошлись.
Девочка чувствовала себя уже совершенно спокойной, но бабушка почему-то долго крестила ее перед сном, нашептывая что-то свое, невнятное. И в сознании внучки впервые явно проступило, как бабушка сдала, как дрожит ее рука, казалось, что и сердце ее уже не бьется, а так же потихонечку дрожит и вот-вот остановится. Девочка поплакала беззвучно, свернулась калачиком — для тепла — и крепко заснула.
Ей приснился соседский мальчик, годом моложе ее, но уже пользующийся успехом у старшеклассниц и носящий символическую в этом смысле фамилию Любимов. Мать его была, на взгляд девочки, некрасивой женщиной. Однако ради нее бросил семью серьезный мужчина. Когда отчим Любимова шел со своей второй женой по тротуарам поселка, девочка с недоумением смотрела им вслед: тот бережно держал мать Любимова под руку, настолько деликатно, что сам то и дело соскальзывал с тротуара. Что он в ней нашел?!
Уже во сне девочка удивилась, почему ей приснился этот Любимов, который каждый день мелькает у нее перед глазами? Ни ему, ни ей в голову не приходило поговорить друг с другом, хотя ее отношения с другими соседями-мальчишками были простыми.
Утром она все думала о Любимове и поняла, что между ними существует какое-то отталкивание: родители девочки презирали его семью за бесхозяйственность и даже не здоровались, значит, никогда не могли по-соседски послать ее к Любимовым за лопатой, косой или чем-то другим. Девочка ходила в школе на кружок литературы. Любимов же играл на трубе в поселковом клубе и участвовал во взрослых концертах — когда выборы или праздники. Конечно, он уже ходил на танцы и потом всегда провожал кого-нибудь до дому. Девочку туда не пускали.
Вечерами девочка стала дежурить у окна, высматривая, когда он пройдет. Все в доме спали, а она — в валенках и шали — стояла, замерев за шторой, ждала. Но он никогда не торопился: бывало, все уже разойдутся, под окном остановится с поклонником соседка-медсестра, приехавшая из города, — у нее особенный, культурный какой-то смех, но вот и он стихает, а Любимов еще час где-то гуляет, не зная, что этим мучит девочку. Холодно, холодно! Она на цыпочках и бегом (не пропустить его!) спешит за пальто, надевает и снова стоит за шторой. На столбе возле их дома есть лампочка, которая ярко освещает красивый палисадник. Забор ярко-синий, как и наличники окон, а головки по верху забора выкрашены желтой краской, как растущие в саду цветы «золотые шары» — они высокие, выше забора. Синий цвет сталкивается с желтым так резко, словно звон стоит, вся прохожие заглядываются. Это мама так покрасила, мама и цветы посадила...

Да где же он наконец?! Но рано или поздно Любимов проходит мимо своей веселой походкой, почему-то оглядываясь не на цветы, а на ее окна. Девочка перебегает на кухню и оттуда еще секунду видит его. Потом садится за кухонный стол, жует что-нибудь для yспокоения и пишет, пишет. Дневник, стихи, воображаемые письма Любимову, письма подругам, с которыми познакомилась в Артеке.
Отец просыпался ночами редко, но если заставал ее здесь, выключал свет и гнал спать: он не хотел, чтобы электричество расходовали на пустяки. Но на следующий вечер она снова стояла за шторой и сидела на кухне до трех-четырех часов ночи.
Так продолжалось до лета. В июне жених соседки-медсестры выбил лампочку в фонаре, чтобы создать себе все условия. Обнаружив это несчастье, девочка долго плакала, потому что надолго лишилась возможности наблюдать за Любимовым: лампочки в поселке разбивали часто, а вкручивали крайне редко.
Конечно, все равно вскоре пришла пора сенокоса, и его железный ритм с ранними подъемами изматывал девочку, которая после восьмого класса стала косить наравне со взрослыми. Тут не до ночных бдений! После сенокоса она стала уговаривать отца вкрутить в фонарь лампочку, жаловалась на «страшную темноту», но все смотрели на это как на очередную блажь: то мерзнет, то стихи пишет, то темноты боится. Выхода не было, и пришлось ей прятаться по ночам в кустах смородины, а когда поздно-запоздно она потихоньку пробиралась в постель, бабушка просыпалась (или она не спала?), помогала расплести косу и ворчала, оттирая ледяные внучкины ладошки:
— Пахнешь, как богородица, а ночами бродишь, как распутница!
Девочка на секунду включала свет и отражалась в зеркале — нет, не походила она на желтую строгую богоматерь, которая смотрела на нее с иконки из бабушкиного угла. Бледная, с синими губами, дрожащая от холода — она напоминала утопленницу, и жаль было себя, и хотелось показать зеркалу язык: мол, все-таки жива!
Однажды ночью она так и не дождалась Любимова и, не зная, куда девать свою тревогу, нарвала в палисаднике левкои да и отнесла их на крыльцо его дома. Левкои росли у многих, но все равно она испытывала при этом столько страха (вдруг увидит кто!), сколько испытывает, может быть, только вор-новичок. И так же, как вор-новичок, несмотря на страх, продолжает красть, девочка потом до поздней осени — аж до конца октября — носила цветы на любимое крыльцо, благо левкои переносят первые заморозки. Она старательно выбирала время, когда родители Любимова спят, а его самого нет дома, и на следующий день, встречаясь с ним в переменку, переживала жуткие мгновения от возможного разоблачения. Об этом пока не знал никто, но она попеременно считала себя то преступницей, то героиней. Чувство ее к Любимову росло пропорционально количеству отнесенных букетов, и она боялась, что зимой, когда цветов не будет, оно толкнет ее на новые сумасбродства.
Все это не помешало ей однажды целоваться с Сережкой Капричуком из параллельного класса — девятого «А». Он был из окружения Веры Порошиной, а там полагалось любить ее одну, но Сережке как-то разрешали донжуанничать. Целоваться с ним девочке с овсем не хотелось, но, когда его выбор пал на нее, покорилась безвольно, сама не понимая, в чем причина слабости. Кроме того, она знала, что в ее возрасте все целуются, и хотелось быть как все, хотя она не могла решить: хорошо это или плохо.

Они целовались прямо в школьном дворе, в самом отдаленном его участке, среди свежих березовых поленниц, заготовленных на зиму. Ей было очень холодно, а он смеялся над этим, говорил глупости насчет того, что «руки холодные — сердце горячее»... Тут и там белели еще нетронутые стволы берез, и девочка не знала, что ей не нравится: бревна, поцелуи, сам Сережка или все вместе. Но когда она превзошла науку целования и уже не боялась ни мужского лица в темноте, ни чужого горького запаха, а Сережка назначил следующее свидание, стало как-то непонятно. Попробовала скрасить второй вечер чтением стихов, но он глушил их своим ртом, и больше ему ничего не было нужно. Находясь в таком затруднительном положении, она пригласила его в гости. Когда Вера Порошина узнала об этом, она возмутилась:

— Ах так! Ничего, они у меня рассыплются!

Девочке это передали, и она сразу заметила, что Сережка весь какой-то жиденький, высокий, но худой, с белыми негустыми волосами и бледными глазами. Стало жаль его и не хотелось унизиться до борьбы за поклонника. Тогда она отменила приглашение под предлогом болезни. Температура очень кстати подскочила, мать купила ей яблок, и она не пошла в школу, а весь день лежала в постели, слагая длинное стихотворное послание Сережке — на прощание. Получилась такая ерунда, что пришлось порвать. Вспомнила старое — первое — стихотворение и в одну минуту продолжила его:

Где мне найти сердце другое,

Где мне достать сердце такое:

И не глухое, и не немое —

Очень простое,

очень земное?!

Когда закончила, температура спала, и девочка часа два наводила порядок в шкафу, чтобы искупить перед матерью вину за нелепую свою болезнь. Она перегладила свежепостиранное белье, разобрала его и сложила красивыми стопками по отделениям шифоньера. Тут и там из разных отрезов (в основном полотенечной ткани) падали бумажные пакетики с деньгами — это отец и мать прятали друг от друга свои сбережения. Мать копила на очередную нужную вещь детям, а отец — неизвестно на что. Девочка не считала эти деньги, потому что не знала, чьи есть чьи, и потому что не придавала деньгам большого значения. Она аккуратно складывала их туда, откуда они выпали, чтобы не смущать покой в семье.

Вечером она вышла подышать свежим воздухом и направилась в сторону леса, то есть мимо дома Любимова. Он как раз на крыльце вместе с отчимом чинил одну из ступенек. На миг выскочила к ним мать и подала ножовку. Девочку никто не заметил, и в ней надолго застряло желание быть там, с ними, тоже чем-нибудь помогать. Ей показалось, что починить крыльцо вместе с Любимовым, его отчимом и матерью — вот конкретный образ счастья, но ей оно недоступно.
И вдруг на новогоднем вечере в школе Любимов стал с нею танцевать. Все сделали карнавальные костюмы, на девочке тоже был костюм — ночи. Черное бабушкино платье, обклеенное звездами из фольги, луна как корона и, конечно, вуаль. Все были в масках, а девочка — за неимением маски — накинула вуаль прямо на лицо, чтобы ее нельзя было узнать. Сразу и появилась мысль: Любимов ее с кем-то путает. Но так хотелось с ним танцевать, что она откинула вуаль только во время третьего танца, чтобы он обнаружил ошибку. А он пригласил ее на четвертый танец. Девочка окончательно растерялась, стала путаться в фигурах и в итоге убежала потихоньку домой. Она в смятении легла в постель и не знала, что думать. Приучала-приучала себя к мысли, что всю жизнь будет страдать без взаимности, а тут вдруг все перевернулось!

Как потерянная, она на следующий день прислушивалась к себе: что делать, что делать?
После Нового года агитбригада во главе с завклубом выехала с концертами в села, и с ними Любимов. Он отсутствовал почти все каникулы, и девочка не могла дождаться, когда же снова в школу. Время тянулось, стихи лились, но не облегчали существование, она мерзла, замерзала. Просыпалась каждый день рано и уже по всему видела, что он еще не приехал; предметы не тянули ее к себе, казались ненужными, а все предстоящие дела — неинтересными. Наконец как-то утром она захотела сама расчистить тропу от дома до дороги, и тут вдали показался тот, кто должен был показаться. Она поняла, что отталкивание совсем закончилось, и обрадовалась этому: за две недели каникул и тоски уже твердо решила добиваться взаимности.
Внимание Любимова к ней стало явным: наступил тот период притяжения, когда кажется, что есть некто, устраивающий все эти встречи специально. С третьей четверти они учились в одну смену и виделись на переменах, кроме того, ежедневно встречались то в магазине, то в аптеке, то в клубе и даже как-то — в лесу, куда она по традиции ходила с подругами за вербой и просто проверить, скоро ли весна настоящая (в лесу это всегда виднее). Любимов шел навстречу на лыжах, сказал, что послан физруком наметить дорожку для кросса, и девочке все это показалось специально придуманным, хотя ведь в самом деле могло быть поручение физрука.
После этого она уже ничему не удивлялась и как должное восприняла задание кружка сделать доклад о поэзии именно в классе Любимова — в восьмом «Б». Выбрать современного поэта она могла сама и взяла местного, у которого очень много написано про все, что ее волновало: про девочек и мальчиков, про цветы и счастье, такое же простое, как ремонт крыльца.
Про самого поэта рассказала она кое-как, путалась, но стихи пошли хорошо. Читала их наизусть, и никто даже не хихикал и не гримасничал, так что она ушла из класса, наполненная сладким волнением успеха, рассеянно забыв все вырезки из областной газеты и сборник стихов, принадлежавший руководителю кружка. Вернулась — Любимов уже ушел якобы ей передать материалы о поэте. И за это время так натянулась между ними невидимая пружина, что должна была либо оборваться, либо столкнуть их друг с другом вплотную.
Вот тут-то девочка узнала, что в доме ее большие новости: отец нашел себе другую и уходит от них к этой «найденке», как выражалась мать. В последнее время он часто приходил домой пьяным, но девочка не вникала как-то в подробности, занятая собой и своим миром. Даже сейчас, после сообщения об уходе отца, она не хотела думать ни о чем, кроме Любимова, ее раздражало, что мешают, что все опошляют сварами, семейными раздорами. Потом она увидела, как плачет и одиноко крестится в своем углу бабушка, и подумала трезво, что ей-то хуже всего и придется: куда она от любимых внуков в свои семьдесят четыре года! Маленькие братья ничего не понимали, по-прежнему играли и ссорились из-за пистолетов, и только когда мать без причины начинала кричать на них, они пугались и жались опять же к бабушке, которая никогда ни на кого не кричала. С девочкой мать не говорила о своих планах, словно чувствуя ее отстраненность от семьи, но по всему было видно, что скоро они уедут из поселка. Девочка слышала причитания бабушки о том, что вырвать семью с корнями легко, а посадить ее в новую землю будет не просто. Это прозвучало так пророчески, так убежденно, что девочка расплакалась, а вечером в бессилии рвала свои тетрадки со стихами и прочим дневниковым бредом о Любимове, о том, что благодаря ему она стала глубже понимать «взаимосвязи явлений и людей».
Теперь-то она ясно видела, что ничего такого нет, что связи между людьми возникают временно и по необходимости. История ее семьи открылась ей в новом светя. Девочка всегда знала, что бабушка у нее не родная, что отец ее из детдома. Но что бабушка с дедушкой взяли его из чисто практических целей — как будущего кормильца, — об этом у отца раньше разговора не было. Мать знала, что «найденка» не хочет в дом старуху и вот отец открещивается от нее. Бабушка уже не понимала, что ее где-то не хотят, что ее упрекают в прошлой корысти, она лишь видела, что в чем-то виновата перед безгранично любимым приемным сыном, и полагала, что виновата в немощности своей, все оправдывалась, шептала:

— Зажилась я, понимаю, да мне бы только на свадьбу на внучкину поглядеть, а больше ничего, ничего...
И старалась делать то единственное, что еще могла, — мыть посуду. Девочка же сама искала работы на огороде и дома, чтобы не учить уроков, которые совсем перестали интересовать ее. Но бабушка все-таки посуду ей не отдавала, повторяя каждый раз одно и то же:
— Умру я, ты ее еще намоешься, этой посуды! Ой, намоешься на своем веку!..
Три годовых контрольных девочка написала на тройки, табель за девятый класс оказался плохонький, но она мало думала об этом, да и дома об оценках не спросили, хотя раньше всегда спрашивали. Когда она зашла с табелем на кухню, мать белила потолок и сама, как школьница, стала отчитываться перед дочерью: мол, раз уж огороды посадили, надо еще прожить это лето, а потом уезжать. Девочка кинулась ей помогать, решила прибраться в кухонном шкафу и одним махом сгребла, а потом бросила в горящую печь все газеты, слоями накопившиеся в некоторых отделениях. Они медленно тлели, потом враз вспыхнули и превратились в слоистые черно красные пластины, которые, в свою очередь, мгновенно рухнули грудкой пепла. Мать оглянулась на нее и вдруг громко вскрикнула из-под потолка:
— Деньги!.. Дура! — и, схватив дочь за шиворот, с маху стукнула по голове кистью.
Девочку никогда не били. Опешила. Сквозь слезы зло спросила:
— Ты чего? За что?
— Деньги. Прятала от отца.
— А-а! — захлебнулась девочка. — Сколько?!

Но мать махнула рукой. Ей стало жаль мать так же сильно, как ненавистно видеть отца. Она отчетливо понимала, что в свои тридцать шесть лет мать уже полностью изношена детьми, работой и хозяйством, что отцвела ее красота навсегда, безвозвратно, а впереди ждет еще более тяжелая жизнь. Сыновья слишком малы, чтобы надеяться быстро их вытянуть, прийти в себя и еще раз выйти замуж...
Отец, как назло, пришел в этот день ночевать домой, был трезв, искал какие-то деньги, кричал на мать и выбросил в окошко букет черемухи, который девочка только-только поставила в комнате после уборки. Она считала отца ушедшим напрочь и заняла цветами кофейник. Он вымыл его, поставил с водой на плитку, а дочь крикнула ему прямо в лицо:
— Швыряйся, швыряйся! А когда умрешь, я ни цветка к тебе на могилу не принесу!
Он в упор поглядел на нее, потом спокойно взял в руки кухонное полотенце и отхлестал ее по лицу, приговаривая:
— Змееныш! Змея! Я тебе покажу могилу! Выбежала, ошалевшая, на улицу, чуть не сбив с ног двух подруг, которые шли к ней, чтобы позвать в кино. Кроме них, девочка разглядела, несмотря на сгустившиеся сумерки, что у ворот ее ждет Любимов. Но она не остановилась, а побежала дальше, успев на вопрос подруг: «Опять отец?» — бросить назло кому-то слово, о котором не думала, что захочет когда-нибудь его употребить. Выкрикнула четко и с ненавистью, зная, что этим ставит точку на своих отношениях с Любимовым и на своем отрочестве, зная также, что всегда будет об этом жалеть.