Неизвестная Женская Библиотека

В шесть утра на площадь выехала поливальная машина и первым делом выпустила струю распыленной воды прямо на памятник, бережно омыв его с головы до ног. Вторая струя пришлась точно по Мане, и она, свернув за угол, стала проверять документы. Так и есть: ее сумочка, сшитая из изношенной юбки, пропустила воду, и акт обследования жилплощади расплылся на самых нужных цифрах: «метраж — 28 кв. м и кол-во проживающих — 13 чел.». Маня стала дуть на него, размахивать им и причитать про невезение, но тут же спохватилась: «Это неправильно, что я раздражаюсь, ведь везде — и по радио, и по телевизор — говорится, что раздражаться вредно». Она заставила себя улыбнуться, отряхнула юбку от не успевших еще впитаться капель воды и вошла в строгое здание райисполкома. Там уже сидели просители, были и знакомые, и новенькие.

— Раз, два, три, четыре, пятая! — огорченно сказала она, но тут же поправилась: — Четвертая.

— Опоздали? — сочувственно кивнули ей супруги интеллигентного вида — их можно было считать за одного просителя.

— Вы крайний? — спросила Маня старичка лет семидесяти, видимо, бывшего красавца южного типа, смущенно краснея, как обычно краснеют рыжеволосые и веснушчатые девушки, и как Маня краснела уже двадцать лет, с тех пор, как познакомилась со своим мужем, любящим пошутить, за что мать Мани звала его всегда человеком «с легкого ума». — Или... вы последний?

— За ним я! — обогнала Маню, оттолкнув ее, разбитного вида девица, усевшаяся сразу на стул рядом со старичком.

— Осторожно! У меня там яйца! — вытаскивая сумку из-за спины разбитной, воскликнул старичок. — Одно яйцо уже разбилось.

— На лбу у вас не написано, что вы — яйценосец! — громко сказала разбитная.

— Андрей Иванович, — представился вдруг старичок и начал очищать сваренное всмятку яйцо.

— Голова моя не кочка — что-нибудь да выдумат! — произнесла разбитная.

— Что, что вы сказали? — не расслышал Андрей Иванович.

— Частушка есть такая:

Голова моя не кочка,

Что-нибудь да выдумат:

Пойду лягу на дороге —

Кто-нибудь да ля-ля-ля.

Маня обрадовалась, что разбитная не сказала никаких матерных слов, а пропела «ля-ля-ля». Она боялась всяких выражений, особенно здесь — в государственном месте. Ей хотелось, чтобы люди поаккуратнее выражались и одевались. Она, например, перед каждым четвергом делала прическу у самой Люды Алексеевой — лучшей парикмахерши в их бане.

— Обутреет — в булочную схожу, — сказала она паре супругов-интеллигентов.

С тех пор, как она стала ходить по четвергам в райисполком и просиживать здесь по полдня в очереди, жить стало интереснее. Здесь она много слышала о страшных болезнях и чудовищных убийствах, после чего свои беды начинали казаться ничтожными, и даже — страшно сказать — но хотелось, чтобы и в своей жизни что-нибудь необычное случилось. Сегодня в исполнении Андрея Ивановича прозвучала история о том, как у женщины заболел палец, и оказалось, что рак проел уже весь ее организм, но она ничего не чувствовала, пока рак не принялся за палец, тогда она пошла в больницу, а в больнице оперировали в это время мужчину, который накануне запер любовницу в своем гараже, чтобы сбегать домой за бутылкой, а дома оказались гости-родственники из другого города, они напоили его и уложили спать, лишь на другой день после обеда он вспомнил про гараж, помчался туда, открыл, а она его встречает хорошим ударом разводного ключа по голове, и теперь он лежит на операционном столе, а жена его подала на любовницу в суд и не за что-нибудь, а за машину, которую та за сутки превратила в металлолом...

— Значит, у него это не в первый раз — раз забыл про любовницу, — сказал муж-интеллигент.

— А есть ли такая девица, про которую можно забыть? — почему-то с вызовом спросила его жена.

— Я бы за сутки так озверела, что не только машину — гараж сжевала, — серьезно сказала разбитная, сняв свои импортные дымчатые очки и протерев их подолом юбки так, что открылись удивительной чистоты линии ног, на которые сразу же уставился муж-интеллигент.

— Где тропиночка узкая,

Убегает в таежную даль,

запел по радио одинокий голосок, тут же приемник вздрогнул, и мужской хор грянул:

— Там Байкало-Амурская

Встает магистраль.

— Выключай матюгальник! — приказала разбитная, и жена-иителлигентка, желавшая послушать песню, почему-то послушалась и выключила.

— Сегодня даже во сне видела, что мне квартиру дадут, — произнесла просительница номер один, которую Маня здесь видела уже много раз.

— Дадут в чем кладут, — ответила разбитная. — Вы здесь случайно не с прошлого четверга сидите?

— Наверное, с прошлого, — заметил Андрей Иванович.

Но просительница номер один будто ничего не слышала, она вся сжалась, как солдат под обстрелом, и в своем платье-пальто, самовязаном, с капюшоном, на верх которого выбегали два завитка жиденьких волос, казалась улиткой с рожками. Наконец она выглянула из своего убежища и сказала:

— В прошлый раз шестерых приняли, значит, нечего вам завидовать. И говорят, что сегодня Быкова будет, а она помягче Кориной.

— Это если в кровати помять кого-то, то одна будет помягче другой, а здесь — в кабинете, они все одинаковы, — сказал Андрей Иванович, принимаясь за очередное яйцо.

Вся очередь пустилась в обсуждение калибра яиц: мол, по рубль тридцать десяток, а такая мелочь, хоть бы на вес, что ли, продавали. Маня вся расслабилась и отдыхала, чувствуя себя красивой и еще не старой. У нее к сорока годам было пятеро детей, но на работе клиенты давали ей не более тридцати пяти. Конечно, там, в бане, лицо всегда розовое от пара, но все равно Мане еще далеко до той поры, когда поставят в мужское отделение, где работают одни старушки.

— Вы говорите: на вес яйца! Не дай бог! Тогда они такую скорлупу вырастят, потом разбивай ее, эту скорлупу, специальным молотком, — говорил Андрей Иванович.

— Зато разрешение проблемы гиподинамии, — иронизировала жена-интеллигентка.

Маня недолюбливала таких клиентов за то, что они в баню ходят разодетые, как в театр. Украдут у такой джинсы или кроссовки, а Мане платить. Один раз отдала восемьдесят рублей за шапку. И попробуй сделай замечание, что так разоделись: обязательно обидятся и скажут, что у них и джинсы и шапка — одни и больше надеть нечего. Небось старую шапку выбросили, чтобы моль не разводить, а теперь Мане отвечать за них. Но тут же она спохватилась и мысленно отругала себя: «Это же неправильно, что я так думаю, потому что всюду и по радио, и по телевизору говорят: всех надо уважать».

Тут в очереди появилась старушка, передвигающаяся почти горизонтально, приволакивая ноги. Она заняла очередь за Маней, села:

— Лечь бы мне нужно: нога болит да еще спину-то сегодня отшибла... Нога-то! Без ноги! Да еще спину... Еще спина-то! Без спины! Ох, Сережа, Сережа, погубил ты меня.

Никакого Сережи рядом не было, но Маня понимала, что старушка разговаривает сама с собой, как разговаривают находящиеся в беде. Лицо у старушки было изработанное и в то же время детское, похожее на лицо средней дочери Мани.

— Я правильно пришла? День-то сегодня четверг? — спросила старушка.

— Четверг — рыбный день, — ответила Маня.

— Да знаю, что рыбный, зять уже с утра на завод уходит злой из-за рыбного... У нас и досыта не кормят и умереть не дают. Все мои ровесники уже померли давно.

— Так тебе обидно, что ли, бабушка, что смерть не идет? — спросшга разбитная.

— Да как поди не обидно. Меня дочь с зятем отделили, ем отдельно, а есть-то нечего. Вчера они апельсинов достали, ели, а я ночью украла один у них и тоже съела. На старости лет до кражи дожилася, вот.

— Так разменяйте квартиру, и все, — посоветовала разбитная.

Старушка долго качала головой, прежде чем ответила:

— Отделить-то отделили, а размениваться не хотят. Не судиться же с ними. Да и жить можно было, терпеть. А на днях вот внучка жениха привела знакомиться. Хороший парень, Сережа, усы, бороду наростил, как Пушкин стал. Он за стол сел с ними и спрашивает: мол, почему бабушку не ждете, а ему говорят: мол, отдельно она питается, нечего ей вместе с нами... Он возьми да и откажись жениться на внучке-то, а она теперь меня изводит, нет жизни, из-за тебя, говорит, жизни нет и счастья.

— Может, у вас другие дети есть? — спросила Маня.

— Сын есть, музыкант. В музыкальную школу ходил все, — сказала старушка и заплакала. — Я к нему и ехать не знаю куда. Невестка меня не любит. А я далеко ехать не могу. Я, как раздавленный таракан, со своей спиной таскаюсь. — Тут она встала и прошлась мимо просителей.

— Вы же не ребенок, — сказала вдруг та, улитка, в вязаном пальто, — все равно вам здесь квартиру не дадут! Размениваться-то придется!

— Но у меня муж погиб на фронте. Все на нашей улице погибли. Почтальонка как пошла с пригорка зигзаги делать: от дома к дому, через улицу, всем похоронки разнесла. Они еще до места не доехали, состав разбомбило — и все. Вся деревня там.

— Где же вы раньше-то были? — вмешался Андрей Иванович. — Вы давно должны были получить.

— А мы не расписаны. Я в шестнадцать лет за Федора вышла, а тут дети пошли: сначала не расписали, а потом некогда. Все думала: седни-завтра, седни-завтра. А тут война.

— Но были же свидетели вашего сожительства, можно оформить.

— Где они сейчас, свидетели? Вся деревня распалася... Батюшка, а вы со старухой живете? — спросила она Андрея Ивановича.

Никто не засмеялся, Андрей Иванович поперхнулся яйцом и ничего не сказал. Сделал вид, что не слышит.

— Наш институт, научно-исследовательский институт химических удобрений и ядохимикатов, ищет вахтершу, в общежитии предоставляется комната.

— А где он, ваш этот институт?

Просительница-улитка достала из сумочки ручку, вырвала из записной книжки листок и написала старушке адрес общежития института, который продиктовали ей супруги-интеллигенты.

— У меня отец на войне погиб, — сказала она, снимая с головы капюшон и расстегивая пальто. — Я тоже в НИИ работаю, семьи нет, живу в общежитии. Все работа, работа. На больничном ни разу не была, и вот дошла: талия стала тридцать пять сантиметров.

Все посмотрели на нее: под модным вязаным пальто грубой вязки находилось нечто усохшее, мумифицированное. Все, что у женщины бывает выпуклым: грудь, живот, бедра — все это стало давно выемкой, сплошной выемкой.

— Отца убило, а мать-то куда смотрела, разве можно тяжести работать тебе! — сказала старушка сочувственно.

— Я не ношу никакие тяжести, бабушка, я на машине работаю, знаете.

— Шофером? Тоже не дело.

— Да нет, на ЭВМ, на вычислительной машине. Она такая... как комната, все щелкает, стучит, жужжит и даже ветер дует, то есть вентилятор. Я на ней работаю.

— И не боишься? — спросила старушка.

— Я любила свою работу. Надо же что-то любить, правда? Каждому свое. Женщины в отделе все про детей, про болезни детские, зато они отставали, а я всегда в ногу шла. Плюс общественная работа, время как-то загружалось. А когда заболела и надо было в больницу, то идти некогда — конец года, отчеты, как пойдешь. Теперь подозревают самое худшее.

— Ну если ты такая умная, чего ж квартиру не получила на работе? — спросила разбитная.

— Не просила. Стеснялась. Думаю: попрошу, скажут, что ради квартиры работаю, корыстно. А тут боли все сильнее. А меня председателем комиссии по проверке питания назначили. Десять человек комиссия. Нам из облсовпрофа план работы прислали. Первое — составить
план работы. Второе — посещать семинар по философии. Третье — составить план лекций по питанию. Я говорю: так нам питание нужно наладить, а не лекции по питанию. А мне отвечают: питание наладить мы все равно не сможем, а вот лекции сможем. По диетпитанию, по
режиму питания. Я вдруг решила: хватит. Чем этим заниматься, лучше пойду в больницу, а меня там сразу на группу переводят. Теперь просить квартиру на работе — бесполезно. Все уже знают, что меня на группу — кто мне даст квартиру! Нет.

— Если отец, то точно... дадут, — сказал Андрей Иванович.

— Предложили комнату, а у меня и в общежитии она есть — не надо мне комнату...

— Конечно, не надо! — сочувственно покачал головой Андрей Иванович. — А мне внуки прямо говорят: «Вот хорошо, был бы ты, дедушка, инвалидом войны — нам бы квартиру дали, и в школу бы мы тебя позвали выступать, как деда Васьки».

Просительница-улитка вдруг стала клониться на плечо мужа-интеллигента, он вовремя подхватил ее, Лицо женщины стало желтеть, показались четкие, как резцом проведенные морщины.

— В обморок гикнулась, — прокомментировала разбитная.

Маня быстро стала тереть восковые уши женщины — так в бане она приводила в чувство напарившихся, угоревших клиенток.

— Зачнем падать так вот, — сказала испуганно старушка.

— Спасибо, мне лучше, — встала со стула просительница-улитка. — Я пойду отсюда.

— Вы далеко? Провожу-ка я вас до автобуса, — сказала Маня, которой все равно нужно было зайти в магазин и купить матери смертное, которое давно пора приготовить на всякий случай, ведь матери уже за семьдесят.

— Вот спасибо... Когда мне так плохо, я думаю: на юге сейчас цветут магнолии...

Маня с испугом посмотрела на нее: магнолии! Одной ногой в могиле человек, а в голове все какие-то магнолии. Маня вон здоровой матери смертное готовит, рассуждает серьезно, ведь человек живет, как трава, расцвел, пожух и раз — умер. Сама она была очень здоровым человеком, всю жизнь умывалась снегом на балконе. Она жалела всех больных женщин, которых навидалась в бане за пятнадцать лет работы, привыкла совать под нос старушкам нашатырь и приводить их в чувство, но про магнолии слышала в первый раз...

Проводив женщину, она зашла в магазин и купила все, что нужно. Продавщица отмеряла ей белую ткань и так медленно натягивала ее на метр, что Маня поняла: хочет натянуть, то есть вытянуть ткань, чтобы обмерить. Поскольку первый раз Маня брала «смертное» и думала, что больше ей уже не придется этого делать, то решила смолчать, ведь за один раз продавщица на ней не шибко наживется.

Когда Маня вернулась, среди просителей ходила по рукам книжка, оставленная женщиной-улиткой — Макиавелли. Муж-интеллигент язвительно заметил:

— Макиавелли читает, а того не видит, что тут свои Макиавелли — райисполкомовского масштаба. Положено квартиру, но дадут комнату, и все!

— У нас это ведется знаешь с каких времен? Знаешь? — ответила ему жена.

Маня не знала, кто такой Макиавелли, но поняла, что критикуют власть, и сразу напряглась, готовая дать отпор при первой же возможности. Не любила она всяких критиков. Вот так все критикуют, а как в бане у них джинсы пропадут, так сразу на банщицу напирают. Чем критиковать, больше бы смекалки проявляли в жизни — не разгуливали бы в хорошей одежде по баням.

— Культ когда разоблачили, — начал Андрей Иванович, — я на излечении в Грузии был. Ну и как идешь по городу: сады у всех, и вдруг... то рука белая торчит из веток, то голова возвышается над кустами. Испугаешься, бывает, даже. Оказывается, начальство развезло памятники к себе по садам и поставило: то ли на всякий случай, то ли из любви к вождю...

— Начальство! Да, все оно... — встряла старушка, которой тоже хотелось что-то сказать. — Погубил меня Сережа. Сидел, про начальство рассказывал бы, нет, спросил про меня. А он в БХС работает.

— В ОБХСС?

— Ну, там. Говорит, что жена Пияницы каждое утро роется в мясе, все не ладно, а то и сам роется. А квартир нам не хлопочет.

— Все время уходит на то, чтобы в мясе рыться, — сказала жена-интеллигентка.

— О ком это вы говорите? — спросила разбитная.

— Пияница — это же наш председатель райисполкома.

Маня вспомнила, как выступал по телевизору этот самый Пияница: он говорил о том, как много они делают для обеспечения населения жильем, как создали отделеную очередь для многодетных матерей. Конечно, эти интеллигенты не рожают, хотят жить красиво, в очередь эту не попадут. Вот и злятся.

— Да, это не Цурюпа, что в голодный обморок упал, — сказал Андрей Иванович.

— А кто такой Сюрюпа? — спросила Маня.

— Министр был... после революции. Это было время, когда коммунисты больше давали, чем брали. Советская власть тогда...

— Да провалитесь вы все в три пропасти с вашей властью! — вскрикнула разбитная.

Все обернулись к ней. Маня сейчас только заметила, что ватник, который из-за непомерно длинных рукавов казался ей подобранным где-то в утиле, имеет в трех местах такие маленькие наклейки, какие бывают на фирменных вещах. «Фирма». А она-то думала, что вот человек ходит в обносках, небось нигде не работает. Хорошо она знала таких по бане: ходят они компаниями, держатся вызывающе, а запросто могут спрятать платок в бюстгальтер и потом с банщицы его требовать: пропал дорогой платок, шерстяной, за десять рублей.

— У вас масло — 300 грамм по талонам на месяц — да в первую пятилетку, бабушка помнит, больше давали, по 400 грамм.

— А вы разве не наша, не пермская? — спросил Андрей Иванович.

— Из Питера. Приехала бабушку навестить и брата. Он у нас с ума сходил, лечился... Вылечили, только одно осталось: ножичком кидает рядом с ногами. Сидишь, а он подходит, в ногах твоих усаживается и начинает...

— Говорить-то говорит он?

— Мало что.

— Вот и вылечили!

— Да, я привезла подарок — пиджак — зашибись! А он хотел ножичком. Я продам лучше. — Она достала из сумки какой-то фирменный пиджак и показала его интеллигентам.

— А сколько он стоит? Двести? Нет, нам не подойдет.

— Финский. Финн у меня был, ухаживал.

— Нет, нам не нужно.

— Не хотите — не берите, а носите то, что вам ваша власть дает... Финн мой все удивлялся: какие очереди в Питере! Шли мы с ним по «Детскому миру», а тут молдаване на подоконнике расположились пообедать — из очереди они. На полдня стоять... Такое, говорит финн, впечатление, что вам нужно для жизни одно: куда-то бежать, найти очередь и встать и стоять. Так и здесь...

— А здесь-то вы чего хотите? — спросила Маня в тайной надежде избавиться еще от одной просительницы, стоящей впереди.

— По закону положена брату отдельная комната. Он же бабушку доводит. Но я знаю: за так ничего не выйдет. Я вот «Страуме» хочу подарить. Паспорт уже принесла. Рижская машина — сразу и миксер, и электромясорубка, и кофейная мельница плюс соковыжималка...

— Кто на Вите уехал? Быкова? — послышалось из другого конца коридора, где был еще один вход — для начальства.

— Представляю, как она на Вите едет, — сказала разбитная и снова закурила.

Маня заметила, что кожа на лице у нее гладкая, как линолеум. Хотелось что-нибудь такое ей сказать, такое! Но старушка опередила, завела разговор о другом:

— А у нас соседи целую комнату собаке отвели. Собаку держат для шерсти, носки от ревматизма вяжут.

— Потому что дела нет ни до кого вашей власти!

— Да как вам не стыдно! — наконец смогла дать отпор Маня. — Эта Советская власть вас кормила, поила, воспитала в конце концов.

— Ну как уж особенно она меня воспитала? Нет уж! Вы можете верить, конечно, это личное дело, но я столкнулась с такими явлениями...

— Вы мне в дочери годитесь! — нашлась вдруг Маня и покраснела. — Вы бы лучше бабушку с братом увезли к себе. Мы сами-то должны о Советской власти заботиться! И вы, Андрей Иванович, могли бы посвататься к какой-нибудь старушке с квартирой — само собою бы решилось все. А вы, — Маня повернулась к интеллигентам. — Не знаю, как по имени, но могли бы съехаться с кем-нибудь. Мы должны помогать друг другу и Советской власти, — закончила она горячо и подумала: «Конец вышел хороший».

Все заспорили, заволновались.

— Кому это выгодно, чтоб мы грызлись здесь? — спросил муж-интеллигент.

В это время народ стал подходить, и образовалась огромная очередь, а первым вдруг встал мужчина с огромными плечами, которыми буквально заслонил всю дверь.

— Почему он впереди? Зачем? — возмущалась очередь.

— Я — участник войны, пойду без очереди, — наконец ответил мужчина, и от него отступились.

Все, но не разбитная.

— Слушайте, если бы вы вот так смело в окопах себя вели, — сказала она, — война бы, наверно, пораньше закончилась, ну хоть на полчаса.

— У меня позади шестьдесят лет жизни, а вы... вы!

— У нас впереди, может, больше, чем шестьдесят, мы и то не хвастаемся, — ответила разбитная.

Подошла еще беременная женщина, отсчитала пять человек и встала перед Маней. Маня поняла, что ее очередь едва ли сегодня пройдет.

И тут всех десятерых первых просителей вызвали в приемную — записать фамилии и проверить документы. Когда секретарь смотрела документы Мани и увидела пятна на акте обследования, она укоризненно покачала головой:

— Зачем вы залили слезами свой акт? Разжалобить, что ли, хотите? Это нехорошо.

— Вот те на, — сказала вдруг старушка, — даже кролики плачут слезами, когда их режут.

— Но почему вы раньше не дали нам бланк для акта? — почти кричала жена-интеллигентка. — Я же много раз заходила и спрашивала, какие документы, на каких бланках, а вы...

— Выйдите все! — аккуратно выталкивала всех секретарша. — Будем принимать тех, у кого документы в порядке.

— Мои-то возьмите! — просила беременная. — Вы же вчера сказали — сегодня прийти.

Не отвечая, секретарша старалась вытолкнуть ее из кабинета. Муж-интеллигент взорвался:

— Вы почему беременной женщине не отвечаете? Мы сейчас к Пиянице с жалобой пойдем!

Та не обращала на его слова никакого внимания.

Беременная заплакала. Тогда Маня решила поддержать ее, тем более что знала в лицо Пияницу и хотела увидеть справедливое наказание этой секретарши.

Она взяла за руку плачущую, муж-интеллигент деликатно взял под локоток с другой стороны, и они пошли к кабинету Пияницы.

— Мы с жалобой! — сказал муж-интеллигент, проходя мимо секретарши и проводя за собой беременную с Маней.

— Ты куда это ворвался! — с ходу заорал на них Пияница, обращаясь к мужчине. — Я вот сейчас вызову милицию, вас заберут за это хулиганство.

— Вызовите, — сказал интеллигент. — Пусть милиция посмотрит, как работают ваши работники. До слез доводят. И кого?! Беременную женщину.

— Вы не учите нас работать! — кричал Пияница.

— Нет, будем учить — мы голосовали за вас.

— Все-таки придется вызвать милицию — не даете работать!.. Мы для чего здесь сидим...

Пияница говорил что-то еще, но Маня уже не слушала, она почувствовала, что знакомого ей по телевизионной передаче Пияницы не существует. «Неправильный какой-то Пияница», — подумала Маня.

Настало время приема, и вдруг появились трое с повестками — их вызвали на одиннадцать часов именно к Быковой — по разным вопросам.

Андрей Иванович пытался их не пустить, но вышла секретарь и сама провела приглашенных. Очередь ринулась вслед за ними:

— Что же получается!

— Мы с шести утра сидим, а вы их вызываете!

— Принимают два часа в неделю и то это время заняли под другое...

Кто-то из сзади стоящих вдруг заискивающе сказал:

— Ну, значит, надо. Неужели не понятно?

— Поймешь тут, когда с шестого разу попасть нельзя на прием?

Пока секретарша всех выводила, Маня увидела, что разбитная под шумок повесилась на шею мужу-интеллигенту и что-то шепчет ему на ухо.

— Простите, но... — осторожно пытался он снять ее с себя, но она продолжала висеть, болтаясь как маятник.

«Скорей бы жена его пришла», — подумала Маня. И вдруг ее осенило: разбитная наверняка пропустит Маню вперед, потому что личное для нее дороже, чем бабушка и брат!

И точно. Андрей Иванович вышел, а разбитная продолжала выяснять какие-то вопросы с мужем-интеллигентом, а Маня вошла к Быковой. Та задала участливым тоном несколько вопросов.

Маня решила, что это у Быковой подход такой, что сейчас она потребует документы и поставит ее на очередь. Но в это время зазвонил телефон, и Быкова сняла трубку:

— Да... конечно, им нужно, чтобы роддом работал, но... Я уже собирала электриков, газовиков и сантехников вместе. Никакого проку. Теперь я придумала вот что: собрать электриков отдельно, газовиков отдельно, сантехников — отдельно. Да... Ну если не поможет, то соберу
газовиков вместе с сантехниками, а потом сантехников с электриками...

Маня взглянула на часы и поняла: Быкова натягивает время, как продавщица натягивала ткань на метр. Время приема кончается, значит, после Мани она уже никого не примет.

Маня сидела и слушала.

Наконец на той стороне провода устали и положили трубку. Быкова за это время забыла все, что спрашивала у Мани, и снова задала ей те же вопросы. Вдруг она сказала проникновенным голосом:

— А вам не кажется, что это нехороша: просить квартиру на детей? Ведь квартиру нужно заработать! А вы детьми спекулируете. Нарожали, а теперь уж что — терпите тесноту.

— Терпеть?

— Терпите.

— А мне говорили, что для многодетных льготы... своя очередь!

— На очередь мы вас поставим, а там — терпите.
«Я ведь не Иисус Христос», — подумала Маня, но промолчала — лишь протянула документы.

— Открыточку получите — какой номер в очереди, — пообещала Быкова.

Маня шла на работу, бодрая и веселая. Она умела забывать неприятности, когда цель достигнута. А цель была все-таки достигнута: на очередь ее поставили. Конечно, теперь не будет по четвергам интересных разговоров, к которым она так привыкла.

В бане заведующая сразу же вызвала Маню и сделала ей выговор: сколько можно подменяться по четвергам! Смена есть смена.

— Вы и так все время на больничном да на справке, на больничном да на справке!

Заведующая говорила всем «вы», потому что у нее были свои принципы. Маня вспомнила, как старая заведующая говорила всем «ты», кричала часто на банщиц, вместо «хлорка» произносила «хорка», но ее любили. Она по лестнице поднимается, крики, визг, но они знают, что заведующая покричит да отойдет. А как ушла на пенсию, пришла эта, новая, с принципами, работать стало трудно, и премию почему-то им не выдают, хотя баня план выполняет.

Вошла председатель месткома и еще поддала жару:

— Нарожали детей и не работаете. Конечно, больничный ведь сто процентов! Живете за наш счет!

В Мане борцовские качества были сильны, поэтому она не сдалась, высказала месткомше:

— Это не больший грех, чем делать общественную работу в рабочее время.

Та в ответ пригрозила:

— Будет так продолжаться, переведем в мужское отделение!

— Как в мужское? У меня в смене ни одной кражи не было, и в мужское? — возразила Маня, про себя подумав: «Я вам покажу «в мужское». У вас тут с завхозом дела: с бельем сделано, тут с вениками сделано, и она ходит — кума королю и сватья министру!»

В мужское отделение переводили только тогда, когда банщица кражу допустила, не уследила, но и то до шестидесяти лет никого туда не ставили. Недавно одну пятидесятилетнюю на одну смену наказали, так она сразу на больничный. Хотя те, кто работают давно, говорят, смотрят на мужское хозяйство просто. Но Маню-то посылать в мужское... в сорок-то лет! Мало ли что была в этом году с детьми на больничном... Но мысль о мужском отделении сделала свое дело: в сердце возник холодок, и когда она очнулась, уже сменщица совала ей в нос нашатырь, приговаривая:

— Нашатырь шибанул в носопырь. Ну что, в себя пришла? Что, сношали тебя они сильно?

Она была мужеподобна и говорила всегда такими выражениями, что Маню передергивало. Но сейчас не время было перевоспитывать свою напарницу. Мысль о мужском отделении мучила ее — что делать, что?

Напарница предложила:

— В бассейн иди, а сюда я Галю позову. Там легче.

В номере с бассейном работать было легче, чем в женском отделении, и Маня к ночи пришла в себя. Правда, потом заведующая привела своих знакомых, и они мылись еще после закрытия бани, но Маня уже была спокойна. «Заведующая ругает меня по обязанности, а так-то она женщина хорошая. Вон как о матери заботится, а мать к креслу пять с лишним лет как прикована параличом. Да и нигде, ни по радио, ни по телевизору не говорят, что нужно с начальством спорить...»

В половине первого Маня вышла из бани. В троллейбусе никого не было, и вдруг на предпоследней остановке вошли два амбала. Страх сковал Маню: лица у них были задиристые. Оба явно под турахом. Сели напротив. Маня подумала, что вот такие — с плечами, для которых мало троллейбусное сиденье, — могут целый вагон напугать, не то что одну ее. Они расселись поудобнее, пристроили свои огромные плечи и запели под Пугачеву:

— Без меня тебе, любимый мой,

Земля мала-а-а...

Замолкли, переглянулись, один сказал:

— Три-четыре!

И снова красиво грянуло:

— Без меня тебе, любимый мой...

Маня вышла на своей остановке, а из вагона неслось:

— Земля мала-а-а...

Дети спали, когда она пришла. Мать же, как всегда, допоздна отсидев со старушками на лавочке возле дома, только начинала ужинать. Ела она, как обычно, зеленый лук, натолченный с солью и водой. Маня заботилась о том, чтобы в доме была хорошая еда, а мать словно назло ей прибеднялась со своим ужином из лука. Маня вспомнила старушку из очереди, отделенную от детей:

— Мама, я ведь полный холодильник еды оставляю! А ты лук!

— Хочу я лук. Хорошо уладишь, посолишь — мачешь хлебом.

— Ну как хочешь. А вот, мама, я тебе купила все на смертное! Положи куда-нибудь.

— Ну расскажи, как сходила насчет квартиры-то! Может, поживем еще?

Вошел муж, стал слушать, закурив свою «Приму», и пока Маня рассказывала, он выкурил несколько штук, от одной другую припаливая. Мане вдруг показалось, что сигаретный дым стал твердым: она задыхалась.

— Прошу тебя! — крикнула она, туша только начатую его сигарету прямо в газовую плиту.

— Если женщина просит — я к врачам обращаться не стану! — запел он в ответ.

— Тебе бы только смешки! А у меня с нервами что-то... К врачу пойти, так на работе заскандалят опять.

— Там, где начинается медицина, кончается здоровье, — ответил муж. — Вовка сегодня за сочинение пятерку принес.

Он знал, что отличные оценки детей — лучшее лекарство от всех нервов жены.

Маня в самом деле почувствовала себя лучше, но тут крышка чайника завыбивала барабанную дробь, и Маня схватилась за грудь.

— Иди-ка ты, мать, спать, — сказал муж.

— Да, высплюсь, и все пройдет.

Всю ночь ей снилось, что Быкова едет верхом на Вите, причем у Вити было лицо, какое было у Маниного мужа в молодости. Ехала Быкова на Витиной спине, не торопясь, словно ей за это платили — за медленность. Чем меньше проедешь, тем больше получишь.

Маня открыла глаза: муж выговаривал старшей дочери, которая во время уборки разбила вазу на столе.

— Ну тесно же, папа, — оправдывалась дочь, девчонка работящая и вообще послушная.

Своих детей Маня приучила все делать по дому, в то время как сестра, жившая с Маней в одной квартире (муж у нее сидел), ни к чему не готовила своих девочек, и те недавно разбили хрустальную салатницу, пуская в ней кораблики. А здесь хотя бы во время уборки... правда, вазу было жаль. Маня поднялась с постели, когда ее мать уже собралась уводить младших детей в садик, где она работала нянечкой, и тут Маня заметила, что новое платье на ней чем-то очень знакомо. Да это же смертное! Но подрезанное и заново подшитое. Когда она успела?

— Ты чего? — спросила Маня еще сонным, но уже грозным голосом. — Я купила тебе все на смертное, а ты подрезала — и носить! Стариков еще завлекать будешь?! Тебе денег дочерних не жалко. Я и за квартиру одна плачу за вас всех, я и на смертное все сама, на свои деньги... Сколько можно твои выходки терпеть, а?

Мать махнула рукой и увела детей. Вышла из соседней комнаты сестра и поинтересовалась, в чем дело.

— Смертное приготовила, а она — носит! Мыслимое ли дело, опять покупать! — кричала Маня, держась за голову.

— Да ты, Мань, подумай: тебе Зинка через двадцать-тридцать лет смертное принесет, а? — сказала сестра.

— Ну и правильно: должна принести, — растерянно ответила Маня. — А что?

— Да ты ее с балкона выбросила бы вместе со смертным. А мать наша молчит. Правильно, что носит.

Сестра ушла на кухню и долго пила там рассол из-под помидор прямо из банки.

— Ей все равно, лишь бы опохмелиться, а я... я все купила, а она! Укоротила и носит.

Муж сочувственно произнес:

— Да, ей прямо в глаза говорят: умирай, тебе вот смертное купили, а она стариков завлекать пошла. Нет, больше не будем ничего покупать, а в чем укоротила, в том и положим — мелькай там ляжками-то голыми-то! Надо же, надо же! Стыд потеряла совсем — разогналась: целый гардероб из смертного нашила...

Маня поняла, что он смеется.

— Ну, Змей-Зыряныч, — укоризненно сказала она.

Зырянов был человек хороший и знал об этом. Он жил с тещей уже двадцать лет и сумел оценить ее достоинства, ее незаметное умение потесниться (теперь уже много лет она спала на кухне на раскладушке), хотя в свое время она выжила всех дружков Зырянова, говоря им каждый раз на прощанье одно и то же:

— Заходите реденько так.

Привык он и к тому, что жена — женщина здоровая, красивая и неутомимая — слишком нетерпимо относится к недостаткам своих родных. Маня осуждала любящую выпить сестру, хотя у той не было никаких других радостей, осуждала Маня и мать за то, что в семьдесят лет та не хочет бросить работу. Когда старший сын неожиданно решил в восемнадцать лет жениться, Маня осудила его жену, слишком рано забеременевшую. Теперь сын в армии, невестка родила, но никаких отношений с ними не поддерживала, хотя и прописана здесь, на двадцати восьми метрах. Зырянов знал, что в Мане много достоинств: она была отличная строгая мать, детей рожала умных, почти отличников, умела их приучить к труду, сама была очень трудолюбива. Кроме того, она разрешала мужу выписывать журнал «Крокодил», смеялась его непритязательным шуточкам и каждый раз приходила с работы вымытая, благоухающая духами.

Маня после того, как встала на очередь в райисполкоме, напряженно ждала открытку, обещанную инспекторшей Быковой. Фамилия Быковой прямо стояла в воздухе целых четыре дня:

— Быкова сказала, что нужно терпеть...

— Быкова сказала, что открытка об очередности придет...

— Быкова обещала, что поставит нас на очередь...
Наконец пришла эта долгожданная открытка, в которой написано: «Номер девятьсот пятьдесят первый».

Маня крепилась и не разрыдалась. Муж старался ее развлечь:

— Давай напишем: «Просим продлить нашу жизнь на сто двадцать лет, чтобы дождаться получения квартиры».

— И они приедут за нами на «Скорой помощи» — увезут на лечение.

Вечером того майского дня, когда пришла открытка, вдруг началась поземка, струйками по асфальту, сливающимися в одну массу, она мела на уровне колен, колыхалась, но небо при этом оставалось ярко-синим. Однако вскоре небо начало подергиваться, словно вверх кто-то набросал горсти снега. Наконец всюду стало бело, как в пургу, и холод пробрался в квартиры. Детей Маня одела в шерстяное, уложила их по двое, а с младшим легла сама, чтобы согреть своим телом. Поцеловав на ночь жену, крякнув и выразив этим свою самцовскую сущность, муж удалился спать на свое кресло. Маня лежала в темноте: на душе было так плохо, что ничто не согревало сердце. Мир прекрасных предметов в ее сознании все сужался и сужался. Вдруг шифоньер, стоящий напротив дивана, показался ей страшным. К счастью, заплакали дети: кто-то захотел пить, кто-то замерз, описался. Она поднялась, засуетилась. Вдруг Маня почувствовала, что сзади ее обнимают.

— Кто это? — испугалась она.

— Это я, муж!

— Не может быть, — радостно обернулась Маня. — Ты же лег в кресло? — и пробормотала. — Эта открытка... она меня поборола.

Муж погладил ее по голове:

— В доме все промозгло, холодно, хочется чего-то такого, теплого, вроде жены...

Маня оттолкнула его, встала, оделась и вышла на улицу. Трава бешено рвалась вверх, несмотря на вчерашний обильный снег. Ей надоела эта затяжная весна — она не могла больше ждать.

Муж выскочил следом — Маня бросилась к нему и зарыдала. Он осторожно довел ее до скамейки и усадил приговаривая:

— Манечка, это пройдет, это просто припадок... Пойдем, погуляем, и все пройдет.

Они пошли по улице, свернули на проспект, дошли до площади. Там журчали ручьи. Откуда они? Маня подняла глаза и увидела знакомую поливальную машину, которая обильной струей била по лицу памятника. И словно слезы текли из глаз его каменного лица.