Было время, когда вино веселило Лину, а теперь, в двадцать шесть лет, единственное, что оно давало — это терпение. Она говорила себе: «А ведь еще все не так плохо с Федором, еще можно терпеть его презрение к провинции, его мечту поскорее обратно в Москву. Можно, можно терпеть». Она посмотрела на Петруху, заснувшего прямо тут, на лавке, и на Федора, посапывающего рядом с котом на печи. «Ничего, Федор еще возмужает». Марта Ильинична ушла провожать соседку, да так, видно, там и осталась. Лина одна пошла в летницу, к теленку.

Дни полетели молниеносно, словно Богородица-троеручица быстрее, чем обычно, перебрасывала листки календаря — тремя-то руками оно сподручнее... Лина вся время работала, записывала. Как раз ударили морозы, Марта Ильинична сидела в избе, ткала половики и пекла пироги, которые Федор очень полюбил. Сам он целыми днями пропадал у информантов (так по кафедральной привычке он называл жителей деревни), на обед заявлялся голодный, но блаженный и пересказывал самые лакомые кусочки записей:

— Прихожу к Дмитрию Петровичу, а девки...

— Что девки? — ревновала Лина, и глаза ее темнели, становились почти фиолетовыми.

— У нас про такие семьи, где одни девки, говорят: как шипичный куст, — добавляла Марта Ильинична, имея в виду куст цветущего шиповника.

— Не доходи до черноглазия! — успокаивал ее Федор. — Людка — двенадцать лет — чистейший литературный язык. Все остальные окают, чекают... Еще бабка вышла и крестит меня: «Нынче уж слово-то не уронят в землю — все подынут, запишут».

— Мать его. Девяносто лет, а еще разъезжает: то у дочери, то у сына, — сказала Марта и спросила: — Выпил? С Митькой Петровичем? Он ведь выпивается... Ох уж это не человек, если каждый день бутылка.

— Да он... да я... Я сам купил. Он налил ухи и говорит...

— За ухой выпивает и глухой, — подсказала Лина.

— Откуда ты знаешь?

— Да знаю я здесь все.

— Ой, боюся, — подлаживался под нее Федор.
После обеда Марта Ильинична забиралась на печь — подремать. Чтобы не мешать ей, гости уходили в свою половину, Лина просматривала записи, тут и там дополняя текст комментариями, для которых заранее оставляла место. А Федор пытался отлынивать, шептал:

— Нынче ведь никто на работу-то не гонит...
Она начинала делать ошибки.

С полатей на них падали березовые веники — ни с того, ни с сего.

Теленок пугался и мычал.

Эти чудеса заставляли трепетать Лину. Мысленно она молила Троеручицу: «Пошли мне ребенка! Пошли мне ребенка!» Но Богородица отмахивалась от грешницы всеми своими тремя руками. Зато Георгий смотрел не отрываясь, как Федор распускает Линину косу. Федора раздражала та сила, которая мускульно перекатывалась в заплетенной длинной и толстой косе, с распущенными волосами Лина казалась слабой и беззащитной.

Однажды, когда они вышли из летницы, увидели: Марта Ильинична сосредоточенно шила из клетчатой материи что-то похожее на варежку. Заметив своих постояльцев, очнулась и улыбнулась хитро, потом ловко набила «варежку» ватой и стала пришивать к мужским брюкам. Федор обрадовался:

— Ряженые? Когда?

— Завтра, завтра машкерад, — ответила хозяйка, откусывая нитку своими крепкими зубами и вешая приготовленные брюки так, чтобы ничего особенного в них не было заметно.

А назавтра с утра пришел Ленька Усанин.

Он начал ходить за Линой, когда она была первокурсницей, а он восьмиклассником. Несколько раз звал ее замуж, задаривал мехами, умолял, проклинал и даже один раз — пьяный — пытался силой утащить ее в свой дом. Но она не могла даже мысли допустить о том, что станет его женой. Пусть сильный, пусть мужественный, пусть дитя природы, но не для того же она так долго училась и пишет диссертацию, чтобы вернуться к тому, с чего начала: корова, сенокос, печь. В воспоминаниях о детстве это выглядело здорово, но стать Линой Усаниной не хотелось. Конечно, благодарность женщины, не избалованной поклонением, часто заставляла ее делать глупости: то принять подарок, то самой что-нибудь ему подарить, все это обнадеживало Леньку. Но теперь, по словам Марты, он нашел себе невесту в соседней деревне и давно не спрашивал про Лину. Дома его нынче не было, зимой он вообще бывал редко — стал бригадиром в охотничьей бригаде, успевает заработать на все, про все: и на свадьбу копит, и семью свою одевает. А семья немалая: отец, мать да девять братьев и сестер, самый последний еще «рубаху заступает».

Ленькину мать считали в деревне женщиной странной, и Лина — тоже. Шутка ли — десять детей, казалось, что и сердца не хватит на всех. Но в эту зиму тоска и мечта иметь ребенка многое изменили в душе Лины: Ленькина мать уже представлялась ей мудрой и счастливой. Да еще Марта несколько раз сказала одобрительно: «Десять, и все живые! Как мураши шумят в избе-то! Десять брюшин было — подумать только!» и «Робят, «ак чашша, народилось. Родила да и выкормила». Федор несколько раз ходил к Усаниной, и Лина прочла у него в тетради: «Говорится, когда маленький, так: ой, батенько, не убейся, ой, не убейся. А когда вырастет: ой, батенько, не убей! Не так, что ли? Вон Ленька у нас нехороший пьяный-то...»

Пришел Ленька с рюкзаком, чуть ли не прямо из леса. Лина испугалась, Марта Ильинична срочно завела с ним какой-то житейский разговор, Федор, ничего не подозревая, сел записывать. Ленька ни слова против и только к Лине с вопросами: когда, мол, выйдет наконец усьвинский словарь и почему она не остригает косу.

— Вот словарь выйдет, сразу остригу. В наше время коса ведь рождает не восторги, а вопросы: своя или нет? Только здесь еще верят в мою косу.

Ленька, видимо, уловил, что ученый юноша, приехавший с Линой, не муж ей. Он раскрыл рюкзак и достал свои подарки: две шкурки куниц и одну — рыжей лисы. При муже он, конечно же, не посмел бы так разойтись.

— Ну как балерина! — восхищенно сказал он, закутав Линину голову в лисий хвост.

Лина прекрасно знала, что рыжий цвет ей не идет, но Ленька продолжал восхищаться, к нему присоединилась и Марта:

— Как невеста — хоть сейчас под венец!

Лина тут же повернула разговор:

— Лень, говорят: скоро твоя свадьба?

— Да, нашел себе некрасовскую женщину.

Федор посмотрел на него с интересом, он ведь не знал, что тут насмешка над Лининым советом: мол, тебе некрасовская нужна, чтобы коня на скаку и в горящую избу могла, а не стихи читала. А Ленька вдруг подошел к Федору, вмиг забрал из его рук тетрадь — никто и слова сказать не успел, как он вырвал два листа с записью своих слов. Да еще и цыкнул:

— Разрешение спрашивать надо, молодой человек! — и вышел.

Федор схватил свою куртку, выбежал следом, но опоздал — никого. Он не знал, что Ленька — сын соседки Усаниной и прошел огородом. Надувшись, Федор ушел в летницу и заперся там на крючок. Лина несколько раз стучала, но в ответ слышала только возни теленка.

Про ряженых таким образом совсем забыли, поэтому «машкерад» свалился на голову неожиданно и стремительно. Федор вышел ужинать: вел себя так, как будто ничего не случилось. Марта Ильинична возилась на кухне, за перегородкой. За окном время от времени слышался шум и смех, дело обычное — время-то субботнее. Но вот шум стал нарастать, приближаться, кто-то дернул снаружи дверь, толпа ряженых ворвалась властно, в один миг перевернув все вверх дном. Кто-то стянул с полатей старую гармошку и тут же рванул что-то знакомое.

В это время некто с бычьей головой как раз лез целовать Лину, а другой — в маске собаки — обнимал Федора, не стесняясь закусывать из его тарелки. Вино лилось из невесть откуда взявшихся бутылок, не подавали только Петрухе Семеновичу — он в длинной женской юбке и белом девичьем полушалке с кистями держался с подчеркнутой скромностью. Марта Ильинична неожиданно вышла из-за перегородки — в мужском костюме, с нарисованными усами, а на голове — огромные оленьи рога. Она ринулась на Петруху с гиканьем и свистом, все отступили, и Петруха, путаясь в юбке, стал жеманно увертываться, всем своим видом показывая, что хочет сохранить невинность. Кончилось это грандиозной свалкой, после чего все схлынули так же мгновенно, как появились, увлекая за собой Марту Ильиничну и отбрасывая всех непосвященных в сторону.

Ряженые пронеслись мимо окон и ворвались в дом Усаниных, а Лина и Федор все еще смотрели друг на друга, не решаясь сорваться и побежать следом за всеми. Федор наконец решился:

— Давай свою косметику, быстро! Тебе не стоит, а я сбегаю!

Он накрасил веки и губы синим, нацепил на себя Линину шапку и старую фуфайку, в которой Марта ходила к корове. Фуфайка была явно мала ему, но он как-то весь ужался, запахнулся и убежал, заверив Лину, что скоро вернется. Вернулся он действительно скоро — на шапке были куски навоза, и Лина чуть не заплакала.

— Отлично! — смеялся, раздеваясь, Федор. — Представляешь... Да ты хорошо ли знаешь теорию?

— Какую? — оттирая пятна на шапке, обиженно спросила она.

— Народно-смеховую?!

— Проходили на третьем курсе, а что?

— Вся Москва сейчас это знает: верх и низ. Низ — начало рождающее. Раньше послать куда-нибудь означало пожелание обновления.

— Ничего не понимаю: почему ты в навозе-то?

— Просто: послали и толкнули. Один мощный мужик-бык...

— Ленька, что ли? — спросила Лина и тут же пожалела об этом, потому что Федор сразу замкнулся.

К счастью, вернулась Марта, устало села за стол.

— Не те мои годы — бегать по деревне, пугать всех без разбору.

Сели за стол. Разговор не находился. Тут как раз под окном раздались молодые повизгивающие голоса.

— Девки маскырованные бегают, ишь шича-моча! — объяснила Марта Ильинична. —Школьники, а туда же наряжаются.

Чей-то знакомый голосок явственно донесся сквозь двойные рамы:

— Ангелина Даваловна!

Лина вздрогнула от неожиданности. А тот же звонкий голосок вызывающе проскандировал имя-отчество Марты Ильиничны, но вместо «Ильинична» вставил отчествоподобное слово, производное от известного ругательства. На этом соло закончилось, на улице громко засмеялись. Федор прямо в рубашке выскочил на мороз, а Лина и Марта прильнули к окну: компания подростков с воплями рассыпалась по ночной деревне. Кричали что попало: