Неизвестная Женская Библиотека

Сторож коллективного сада «Дружба» узнал меня, хотя мы не виделись несколько лет.

— К матери приехала? Обдетилась? И с этим — аккордеоном? — показал он на футляр с машинкой.

— Очерк печатать буду. Для журнала «Урал». У вас здесь есть «Дон»...

— Это одно и то же! — перебил он меня. — Только на Дону казаки донские, а на Урале — яицкие...

Он был в том крепком возрасте между мужиком и стариком, когда человека начинают звать по отчеству: Иваныч, Федорович, Петрович. Да, Петрович — вспомнила я, глядя на его особый — пепельный какой-то — загар.

— Говорил мой дед казачура, — закончил Петрович свое рассуждение о давних степных кровях в жилах донских казаков, а потом предложил: — Хотите, я помогу вам с очерком? Расскажу всю свою жизнь, покажу вам ордена, регалию всю. Тут удивляться можно, какая у меня была жизнь! Пойдемте ко мне. Правда, у меня сегодня все цыганятиной пропахло — гусь кипел на плитке и сбежал. Лучше к вам пойти. Как только жизнь не бросала меня через свое колено! Только сиди и записывай.

Мой сын тем временем убежал вперед, зацепился за колючую проволоку и порвал рубашку. Раньше таких серьезных перегородок в саду не было, и я удивилась:

— А еще «Дружба» называется.

— Какое там! Тут коммунист от коммуниста колючей проволокой отгораживается! — сказал Петрович и тут же позвал свою собаку Дуплю, чтобы отвлечь ребенка: — Сынок, смотри: собачка, ты можешь погладить. Дуплетка, познакомься с мальчиком, как его зовут? Мишуха?

— Мама, мама, адмирал, смотри! — побежал сын за красно-черной бабочкой.

— Колючей проволоки берегись! — крикнула я.
Петрович взял у меня машинку, дал руку Свете и, пока мы шли, все напевал:

— Казак помирал

ды-просил, ды-молил

насыпать большой ды-курган

Земли в головах.

Ды-пускай на этом кургане

залетная пташка

всю жизнь-ды

Щебечет

ды-про донского казака...

Он пел речитативом, и странный распевный ритм песни, давным-давно мною не слышанной, задевал за живое. Тут мы поравнялись с каким-то шатающимся человеком, Петрович с завистью оглядел его и сказал:

— Насадился! Без очков — точно, насажденный уже!
Я достала из кармана записную книжку и ручку, Петрович одобрил это:

— Литератор так и должен: любое летучее слово на заметку! Летучее! Которое не всегда услышишь...

Напрасно казачка его

Ды-жена молодая

все утро и вечер

ды-на север

глядит,

Все ждет она,

поджидает:

когда

С далекого края

ды-душа его

на коне прилетит...

Мы добрались до нашего домика. Я намыла детям фрукты, постелила на полянке коврик и разрешила загорать. Старшая, Аля, тотчас начала рассказывать малышне какую-то историю, а я села напротив Федора Петровича. Он властным голосом диктовал:

— Значит, так, пиши: я, Минеев Федор Петрович, родился в станице Белая Калитва. Да ты ведь и сама калитвяночка. Дальше пиши. Родители мои: мать — учительница, отец — учитель. Отец был осужден в тридцать втором году. Да вы ж, дитя, ничего не знаете! Тогда кукуруза пропала, голодуха была. Остался я с матерью. Она получала двадцать восемь рублей. Голодуха! Вот хоть душу выскажу! Горе мне! От отца осталось: собака Альфа и два ружья. Вот уж хоть кому выскажу!.. Ели мы, что придется, люди помогали — учительница есть учительница! Сусликов ели... Сейчас, подожди, успокоюсь немного. Я сусликов ел, а мать пухла — не ела их, брезговала. Ноги распухли, желтые, аж лопались. Такая вот засуха была.

— Мама, мама, неизвестная бабочка прилетела! — донеслось из сада.

— Слушай дальше. Меня после девятого класса послали в институт ростовский поступать вместе с Калюжным, сейчас он заслуженный учитель, слыхала? Только он на математику, а я на факультет языка и литературы — на филологический. Литература, она ведь не каждому под ребро идет! Я читать любил. Там Тумилевич у нас старославянский вел: юс-большой, юс-малый, потом туберкулезом заболел и умер. Какие люди были — профессора!.. Но война начиналась — все уже, концы. Меня под бока и в школу — военруком.

— Мама, посмотри, лимонница летает! — звал меня сын.

— Люблю твоего Мишуху. Хороший он у тебя: всех бабочек знает! — заметил Федор Петрович. — Я ж тебе родословную еще не рассказал. Самое главное — родословная. Мой дед: Минеев Дмитрий Иванович, знал

ся с Мичуриным, имел сад в хуторе, назывался «опытно-показательный сад», на карте даже обозначен был. У деда тринадцать детей — моих теток и дядей. Вот как ты детишек накашляла, так и он — имел тринадцать детей. Дай, гляну, как ты пишешь — скорописью? Имел надел казачий в хуторе, все сеяли, а он сад опытный посадил. Ну, горе мне, все тебе расскажу!.. Связался с Мичуриным, посадил разных сортов яблони, около двух гектар винограда. Надел большой ему дали на тринадцать-то детей. Плесо было — карпов разводили. Найму никакого не было, все его дети — вот эти мои дядюшки-тетушки — работали. Имели в Белой Калитве гостиницу, где суд, знаешь? Это же наш, дедовский дом, гостиница там была. Дед мой был юморист, страшно любил цыганей. А бабушка, Настасья его, в девяносто лет еще ухаживала за прилавком в гостинице и деда ругала за цыганей.

Так о гостинице-то слушай. Весь этот дом, два подвала, все это принадлежит мне по праву, как наследнику, а меня, наоборот, судили в этом доме за супругу. Я судьям сказал: «Вы ж в моем доме родительском судите!» А они луп-луп на меня.

Спички намокли. Закурю и все расскажу. Я сыну редко рассказываю, а он спрашивает. Значит, дед юморил, любил цыганей разыгрывать, до смерти любил. Он их приглашал, кормил до отвалу, поил, вина там было — со своего виноградника, давили же. Вот он их накормит-напоит, у них животы пучит, а дед спрашивает: ну-ка, кто больше раз... И смеется, потешается. Опытный садовод! Все казаки наделы пашут, а он — сад. Тут два богача жили: дед мой родной да еще поп, ну еще купец какой-то гильдии, не помню, он попу родня.

В тридцать первом году примерно умер дедушка — сужение пищевода. Осталось тринадцать наследников. Был дядя старший, Афоня, Афанасий, красный командир, орден Красного Знамени имел. Предложили, чтобы все это здание, где суд сейчас, продали государству. Продали — за бесценок, конечно. Успеваете писать? Вам надо на съездах работать.

Значит, так, мне было семнадцать лет в сорок втором году, на войну не брали, возраст не подходил. У меня был друг Алеша, бывший участковый милиционер, у него наган был, раз милиционер, потом уже он артиллеристом стал и погиб. Мы организовали так: взвод румын пленных обезоружили в Чапаевке, они затевали что-то. После этого взяли нас воевать. Был военком Алексеенко, пиши. Послали нас воевать во всем гражданском. Под Ровеньками, в Должанке, я в первый раз бутылкой зажигательной танк подбил. Пошли дальше. Закарпатье. Э, горе мне, как тяжело вспоминать это! Помню я села их, а там что творилось... Надо военный билет показать — глянешь номера частей. Помню, как власовцев расстреливали. Один после двух выстрелов стоит, кричит: «Я переживу эти раны, не стреляйте больше!» Ну, всмолили ему, да и все.

Закончил я войну под Прагой, когда восстание было против фашистов. Воевал на совесть. Еще расскажу. До этого оказался я в Австрии, мне поручили скот черно-рябый породистый в Россию перегонять. Вот гнали мы скот этот... Уж пишешь, так все пиши! Дали мне гурт скота: коров, быков и телят. Дали мне девок — девчат-репатрианток — доить же надо коров. Спрашиваю: кто с Ростовской области? Да, ты не записала, что первое офицерское звание я получил в восемнадцать лет. Ты это туда перебрось, в первые листы, я просто напомнил. Одна девушка была с Ростовской. Очень хорошенькая, чернобровая, на тебя похожая, между прочим. Я с ней был. Дали мне взвод старичков пятидесятилетних, чтобы я их демобилизовал и по домам распустил на родине. Всю Польшу мы прошли. Я тогда впервые хорошую жизнь увидал: идем, молоко, сепаратор был, сметаны и масла сколько угодно. Девки беременные все остались от стариков этих — бесились с масла. И моя Галина беременная. Дал я ей адрес своей матери, а сам снова на фронт, под Прагой уже наши стояли. Да, две коровы мы продали, я сказал: разделите эти деньги девчатам, детки же родятся у них. Разделили. На всю жизнь я эти шесть месяцев запомнил, что по Польше с коровами шли. И Галю свою.

Ну, демобилизовался я, купил флигель хороший, дом, в общем. Деньги у меня, как у офицера, были. Понравилась мне девица одна, она дочь председателя колхоза — от туберкулеза умер. Она плачет и плачет, плачет и плачет, из-за жалости я и женился. Бросил эту Галку, и дитя я не видал, вот первейшую глупость спорол, что дитя не видел. Она все пожгла, эта, вторая жена-то, адреса и письма, и фотографии — альбомы же из Польши привез я богатые, там мы фотографировались, альбомы хорошие были.

Стал я директором школы вечерней, а потом избрали меня на хуторе председателем поссовета. Я тут загулял.

— Как загуляли? С женщинами?

— Обязательно. Тут и все, концы. Печальный финал, как говорится. Жена решила отомстить. Я ей делал раз, изменял, ну и она: я сделаю тебе то же. Послали меня на офицерские сборы, на неделю, а вернулся я раньше. Жены дома нет. Спрашиваю у тещи: где она? Та говорит: у
тетки, мол. Пошел я и застал ее там с одним. Он испугался, офицерские сапоги на мне были, яловые, с подковами, если ударить, то... Но он убежал. Тут я разошелся, жену избил, дядя ее вышел с ружьем, я это ружье охотничье переломил и дядю же стукнул. Чтобы не поощряли. Вот так. А они подали в суд. Судили меня в моем собственном доме. А прокурор этот вот, сосед ваш по саду, Янин, золотозубый, два года втурил мне, говорит: жену инвалидом сделал. А теперь прибегает: сбегай за пивом, дай на пивко, я уж даю, ладно, бог с ним. И тут концы. Все я потерял: партию потерял, счастье потерял. После сын мой тоже от матери отказался. Я ему говорю: какая бы мать ни была, она ж тебя родила, а он не едет к ней — и все...

А потом все не везло. Мне ж три операции делали, тяжелых притом. Первая еще до суда была — прободение язвы желудка. Я как раз подрабатывал военруком в профтехучилище, ну, стреляли мы в тире, и лист толстый, из железа, поставили за мишенями, чтобы уж точно никого не задеть. Выстрелили, побежали к мишеням, а лист падать начал, я испугался, чтобы на ребят не упал, и схватил его на себя, держу. Сознание потерял потом, а утром на операцию. Опухоль недавно на этом месте нашли — в онкологию, вырезали, я чувствую, живой. Я бываю юморист в этих случаях — курить захотел, а мне говорят: рано еще. А Люся — перевязочная сестра — смеется надо мной, вот на тебя похожая, такая же чернобровая, хорошенькая: мол, какой ты прыткий — после такой операции сразу курить. Вот так-то, дорогая деточка, ты еще горя мало видела, дети тебя только одолели. Ну корми их ужином, корми, и я с вами поем.

До операции работал на заводе, в третьем цехе, на резке металла. А как начали меня резать, раз за разом, на заводе стал не годен, вот и записался в сторожа, теперь здесь уже шестой год. Не знал я, что журналистка ты, да и ты, наверно, не думала, что я...

Ну и теперь финал, чтобы был финал. Сын у меня есть, внуки. Внуков люблю, все для них. Правда, одну внучку, от первой жены его, Яночку, редко вижу. Сын тоже в меня, с первой женой разошелся. Ревновал ее сильно, а потом... Я как-то прихожу, а у них раскавардак там, и лежит все, как на поле Куликовом. Что было — не знаю, а только сын забрал свои удочки и ушел. Потом я иду с заводскими на демонстрации, как раз знамя мне поручили нести, а сын подбегает: пап, я тебе покажу одну девушку. Но мне она не понравилась: глаза понакрашены, как с воды только вынули, утоплиница. Или как ужака — уж, значит. Знаешь, ко мне в сумерках уж один приходит, возле ног свернется и лежит. Кормить его пробовал — не берет. А что еще надо? Каждый вечер приползает, когда я у домика сижу, под абрикосиной, курю... А сын сейчас хорошо живет, двое детей, и дай бог, чтоб жили, слушай.

Только я все думаю за Галю за эту. Вот чего бы я сейчас ни дал, чтобы узнать: где она, где дитя наше, как и что. Говорят, по радио когда-то передавали: разыскивали лейтенанта Минеева, именно Федора Петровича. Но никто ни фамилии, ни адрес Галины моей не записал — куда мне обращаться. Никто не записал! Гиблое место эта Калитва, не зря князь Игорь здесь сгинул. У меня есть наконечник от стрелы Игоря — я тебе подарю. Ну Игоря не Игоря, а воина его...

Эх, горе мне! Может, с Галей было бы мне счастье? Да, конечно, с ней было бы все! Это уж точно. Как только жизнь не бросает через свое колено!

Пойду, пируэт сделаю из этой калитки в ту, сад осмотрю: сегодня Мишка ночует, у него рука липкая — как ночует, то кочан капусты пропадает, то яблоню оберут у кого-нибудь... И выпить надо, чтоб сердце не остановилось, а то оно: дыг-дыг-дыг — и остановится. У тебя вина здесь нет?

— Нет. И зачем только вы пьете!

— Некому держать меня — Дуплетка же меня не удержит от этого. Потому лишь деньги в кармане заведутся... Они меня, деньги, не любят, и я их не люблю — мы с ними ссоримся.

— А если вам жениться, Федор Петрович?

— Поздно, здоровья уж нет. Пока с бабкой рядом, близко, не полежишь, она тебя ни накормит и ни обстирает. Все, концы. Пошел я. С тебя половина гонорара причитается, когда напечатаешь все это. Я тебе еще потом натуральную казачью песню спою, ты запишешь. Я вспомню точнее — из песни ведь ни одной буквочки не выкинешь!.. А выпить я найду — у Стюардессы всегда есть.

— Спекулянтка какая-нибудь?

— Она. Я ее Стюардессой прозвал: красивая, всегда улыбается, но дерет! В долг — ни-ни!.. А вы знаете, что в прошлом году в городе памятник князю Игорю поставили? Точнее — над городом — где его солдаты шеломами воду пили из Донца. Оттуда все видно, оттуда князь Игорь командовал всеми делами — с этого кургана. Но ты про это потом напиши, а пока пиши, что я рассказал! Обязательно! А что девки беременные остались, можно не писать? Этого я не знаю...

Он нахмурил свои брови козырьком и резко шагнул в темноту ночи, которую он должен был преодолеть, охраняя коллективный сад «Дружба».

Дети мои уже спали, вдыхая нежный воздух юга, и перемешанная в них кровь донских и яицких казаков бурлила в небольших телах: девочки то смеялись чему-то во сне, то разбрыкивались, а то строго покрикивали на кого-то, Мишуха почесывал царапины на локте, оставленные колючей проволокой. Я хотела было взять кусачки и пойти перерезать эту колючую проволоку, но не решилась.

Часов в девять утра мы проходили мимо домика Федора Петровича. Дверь была открыта настежь, но несмотря на это хозяин никак не мог в нее попасть, хотя именно эту цель, судя по всему, упорно преследовал. Он с разбегу пытался угодить в пространство двери, но у самой цели неведомая сила резко швыряла его в сторону, и он, стукнувшись о косяк, отскакивал и как подкошенный падал на землю, ломая кусты смородины. Подымался, снова разбегался — мимо. Размах его колебаний, должно быть, управлялся не мозгом, а какой-то неведомой силой, и он никак не мог ее перехитрить. При этом он все время вскрикивал:

— Ничего! Пробьемся! Мы пробьемся!

Я впервые видела, чтобы человек и дверь были так враждебны друг другу.

Нас он не заметил.

После этого Федор Петрович пропал, и где-то около двух недель его не было. Дачники всполошились, хотели уже куда-то звонить, заявлять, но он вернулся. Выражение угрюмости старило его лицо — сейчас ему можно было дать все семьдесят. Делая вид, что не замечаю ни щетины на подбородке, ни красных белков глаз его, я спросила:

— Здравствуйте, Петрович! Что-то вас не видно было?

— Не видно? Ну погляди ты, что со мной.

— А что?

— Все. Концы.

— Это с болезни?

— С пьянки, — буркнул он недовольно. — Зачем я только тебе все рассказал! Эх!.. Горе мне!

— Я написала рассказ — в самом деле, интересно вышло.

— Ну-ка, дай — почитаю, — оживился Федор Петрович и пошел в наш домик. — Ты тут пока ребятам нарви клубники моей, такого сорта вы еще не видали. Рви-рви!

Когда Федор Петрович закончил чтение, он плюнул и укоризненно поглядел на меня: мол, что ты за глупости написала, а еще «Слово о полку Игореве» читала — не могла, что ли, в том же духе.

— Не понравилось? Но ведь я все ваши слова сохранила, только ритм свой поискала, композицию...

— Какая композиция? Мне было сорок лет, когда судили, а не сорок один! Поняла?

— Но...

— Сорок лет всего? Ясно? — Он вдруг смял все листы и небрежно сунул их в карман. — Эх ты! А я надеялся, что все подвиги мои ты подробно осветишь, ведь какая война была — мы себя не жалели, а ты! Лучше я племяннику все расскажу — у меня племянник растет, такой литературный, все про войну читает, про разведку. Он меня поймет.