Про ее бабку Капитолину все говорили: «царь-девица».

И в самом деле, до того хороша была, глаз не оторвать!

Лицо в зареве нежного, чистого румянца, синеглазая, брови вразлет, коса до колен...

Кто бы мог поверить, что характер у нее не по-девичьи силен, а воля, что называется, железная.

Как-то вымыла голову, уселась перед печкой-голландкой, распустив волосы, чтобы поскорее высохли.

И надо же, не заметила, как выпал уголек, внезапно занялись ее волосы, оглянуться не успела — вся голова в пламени.

Другая бы растерялась, крик подняла, а она и секунды не медлила, рванула на себе юбку, мгновенно накинула на голову. Потом ринулась на кровать, голову в подушки.

После смеялась:

— Жаль, пуховые подушки попорчены...

— А косы не жаль? — спрашивали Капитолину, потому что великолепные волосы ее сгорели и она подстриглась коротко.

Отвечала беспечно:

— Еще вырастут.

Короткие кудряшки были тоже к лицу. А волосы точно такие же длинные, как были, она не отрастила, не успела.

Случился в ее жизни человек, много старше ее, полюбили они друг друга.

А родители Капитолины сговорили ее за другого, и была уже назначена свадьба.

Но дня за два до свадьбы ушла Капитолина в магазин, сказала матери, надо купить лент, пуговиц, сутажа, тесьмы и — не вернулась.

Искали Капитолину повсюду и мать с отцом, и жених — солидный молодой человек, приказчик из молочной Бландова, ее и след простыл.

Укатила со своим милым далеко от родного города, за Уральские горы, в Екатеринослав.

Он был доктор, работал в городской больнице, а еще, но это довелось ей узнать позднее, оказался профессиональным революционером, и в тюрьме сиживать приходилось, и в ссылке живал, и даже как-то укатил из ссылки в Женеву, а после снова вернулся на родину.

Жили они дружно, Капитолина говорила:

— Вот ведь как бывает, мы и думаем с тобой совершенно одинаково, что ты, что я...

Она научилась прятать нелегальную литературу, научилась хранить оружие так, что никто не мог отыскать.

Поглядеть на нее со стороны, никто не поверил бы, что эта молодая, прекрасная собой докторша (так называли ее в городе), изящно и скромно одетая, несет в ридикюле — кожаном, с длинным ремешком, с медной затейливой застежкой — пачку прокламаций, а случалось, и маленький дамский, элегантный с виду револьвер.

Сам полицейместер благосклонно поглядывал на нее.

—  Хороша докторша, всем взяла — и лицом и осанкой!

—  Да, — вторитл ему директор банка, победительный мужчина, из породы отвратительных красавцев. — Повезло нашему эскулапу, этакому кащею невиданное сокровище досталось, он его по-настоящему и оценить не сумеет...

Крутил ухоженный, нафиксатуаренный ус, сощурив сладкие, походившие на чернослив глаза, провожал ее томным взглядом, а она медленно шла, нет, плыла по улице, шляпа украшена цветами, и глаза цветут на лице, словно васильки, на белой шее скромный золотой медальон, в руке ридикюль с медной застежкой.  

Примерно года за три до революции мужа Капитолины выследили, схватили, бросили в тюрьму. Был суд, после суда его отправили в Сибирь.

Капитолина и недели не думала, взяла с собой маленькую дочку, Надеждину мать, и отправилась вслед за мужем.

Была зима, холод, снежные заносы. В Тобольске Капитолина свалилась. Так и не привелось ей доехать до мужа. Схоронили Капитолину в Тобольске, а девочку взял дед, отец матери, приехавший за внучкой...

Надежда вглядывалась в фотографию бабки, единственную уцелевшую в их семье: красивая большеглазая барышня в белой батистовой блузке с высоким воротом сдержанно улыбалась нежным девичьим ртом.

Волосы, видно, густые, зачесаны назад, на лбу пышная челка, на висках кудрявые завитки, в ушах сережки-ягодки.

Кто бы подумал, что это и есть та самая царь-девица, храбрая революционерка, бесстрашная воительница, о которой в их роду шли легенды! 

Надежда считала, что у нее сильный характер — в бабку.

Жаль, правда, что лицом не удалась в нее, бабка была красавица, а она, Надежда, самая обыкновенная, ни красивая, ни уродливая.

И Артем когда-то говорил:

«Ты у меня рядовой товарищ, таких по двенадцати на каждую дюжину...»

И смеялся. А она не обижалась. Любила его без памяти.

Она старалась не вспоминать о нем, а он, как нарочно, виделся в каждом проходившем по улице мужчине.

У нее сердце падало: он, Артем, идет ей навстречу, в глазах возникал туман, становилось трудно дышать, мужчина приближался — не он.

Она вздыхала с облегчением, и в то же время сердце покалывало: «Как-то он там? Что с ним?»

Сама от себя скрывала, не желая признаться, что до сих пор любит его, не может не любить.

Сколько раз рука ее уже была готова написать ему письмо туда, в Салехард!

Сколько раз терзало ее неукротимое желание сесть на самолет, прилететь к нему, а там будь что будет!

Но сильная, неуступчивая кровь бабки Капитолины текла в ее жилах.

Надежда стискивала зубы так, что слезы выступали на глазах.

Ни за что, никогда не сделает она первого шага, не напишет, не поедет к нему, а если он объявится, не откликнется ни на одно его слово...

Так и вышло. Он не раз приезжал в Москву, звонил ей, просил встретиться, хотя бы раз, хотя бы ненадолго, она наотрез отказалась, раз и навсегда.

— Нам ни к чему с тобой видеться...

Однажды весной в квартире целый день раздавались телефонные звонки, кто-то все время молчал в трубку.

Леля уверяла:

— Это меня, наверняка меня...

— Кто же этот осел? — интересовался Сева.

— Там, один, ты не знаешь...

И бежала на каждый звонок, красивым голосом произносила «алло» на иностранный манер, спрашивала интимным полушепотом:

— Кто это? Ну, скажите! Ну, я прошу вас...
Севина мать Ирина Петровна не сомневалась, эти звонки предназначены ей, была у нее одна клиентка, прекапризная особа, до смерти избалованная мужем, Ирина Петровна как-то побыла у нее с неделю, потом решительно отказалась.

— У нас не старое время, чтобы исполнять капризы скучающих дамочек...

И теперь Ирина Петровна считала, что дамочка, разозлившись на нее, решила отомстить, звонит и молчит в трубку. Она подходила к телефону, говорила «слушаю» и начинала в ответ на молчание:

— И не совестно? Вот уж поистине стыд не дым, глаза не ест.

В трубке всё молчали, а Ирина Петровна постепенно разгоралась.

— Все одно, молчите или не молчите, а ничего у вас не выйдет,— самодовольно изрекала она.— Я же знаю, кто это, так вот, знайте, я ничьей рабой не была и не буду...

В конце концов подбегал Сева, если он был дома, и вырывал у нее из рук трубку, разговор мог продолжаться до бесконечности, Ирина Петровна была неутомима в перечислении нанесенных ей обид и собственных заслуг...

Только лишь одна Надежда справедливо решила:

— Это Артем...

Он молчал по нескольку раз в день, причем стоило ей, Надежде, подойти к телефону, сказать, по своему обыкновению, протяжно: «Да, я слушаю...» — звонки мигом прекращались. Словно невидимый абонент только того и ждал, чтобы услышать ее голос.

Как-то он подстерег ее возле института, она возвращалась с лекции, и он встретился ей на улице. Все такой же оживленный, подвижной, загорелый, правда, темные волосы его немного поседели, вокруг глаз появились мелкие морщинки.

Протянул ей руку:

— Привет, родная...

— Привет,— сказала Надежда.

Старательно отводила глаза в сторону, чтобы не встретиться с ним взглядом. Вдруг (в который раз!) осознала, до чего ей тяжко без него и как отрадна для нее эта встреча, которой она в одно и то же время и боится и желает...

Он шел рядом, не касаясь ее.

— Как живешь? — спросил.

— Нормально,— ответила она.

Он скользнул взглядом по ее лицу.

— Ты похудела и...

— И подурнела? — продолжала она.— Валяй, не стесняйся. Или хотел сказать, что к тому же и постарела?

Он кивнул.

— Есть немного. Как-то возмужала, что ли...

Она усмехнулась:

— Возмужала — слово не самое подходящее для женщин...

— Только не обижайся, ладно?

Она не обиделась. Его слова лишь чуть-чуть царапнули ее, словно он говорил о ком-то другом, постороннем.

Позднее она поняла свое ощущение: что бы он ни сказал, даже если бы и выругал ее самыми страшными словами, это ничего бы не изменило. Она продолжала бы любить его, но все равно, как решила, так тому и быть, хвали он ее или кори, любуйся или отворачивайся, она к нему не вернется. И не быть им уже никогда вместе...

— Ты домой? — спросил он.

— Нет, в библиотеку.

— А когда дома будешь?

— Должно быть, совсем не буду.

— Что так?

— Поеду к маме, там заночую.

— Понятно.

Надо было переходить на другую сторону; когда они стояли на середине мостовой, внезапно переключили зеленый свет на красный. Мимо в разные стороны рванулись машины. Артем небольно сжал ее руку:

— Стой смирно.

— А я никуда не пытаюсь бежать.

Он хотел что-то сказать ей, но тут снова дали зеленый свет, Надежда заторопилась на другую сторону, Артем крупно шагал рядом.  

Около библиотеки они расстались.

— Ты надолго? — спросила она.

— Еще не знаю.

Она поняла, что он хотел сказать, но не смотрела на него, спешила попрощаться:

— Мне ужасно некогда, каждая минута на учете...

— Знакомая песня,— улыбнулся он,— тебе постоянно было некогда...

Ей хотелось узнать, женился ли он или живет один, но не спросила и после была очень довольна собой, что не спросила. «Молодец!» — похвалила она себя, сидя уже в библиотеке за знакомым столом, и мысленно поставила себе «пять».

Впрочем, как бы там ни было, а все же ужасно хотелось узнать, женился он или нет...

Он снова позвонил ей чуть ли не через год, уже не молчал, не дышал в трубку, а вызвал ее к телефону, сказал:

— Это я, как ты? — И тут же сам поспешил ответить: — Я знаю, скажешь, нормально.

Надежда невольно усмехнулась. Если бы он знал! Как раз в это самое время на нее в институте навалились бесконечные замены, а тут еще ее выбрали председателем месткома, и Надежда уже забыла, когда в последний раз проспала больше четырех часов в сутки.

Но она не сказала ему ни о своих перегрузках, ни о постоянной усталости. К чему говорить?

Он сказал:

— Я проездом, еду в Альметьевск.

— Счастливого пути,— ответила она и, не дожидаясь его ответа, первая положила трубку.

— Все-таки хорошо, что ты не живешь в отдельной квартире,— сказала как-то Надеждина мать, придя к ней.— Можешь себе представить, что бы было? Я же не могу к тебе часто приходить, а ты в таком состоянии, совсем одна...

— Ничего, переживу,— бодро ответила Надежда.
Она знала, мать недовольна ее разрывом с Артемом.

Вот уж кто никак не походил на бабку Капитолину! Хрупкая, слабенькая, балованная, она, словно лиана, обвилась вокруг Надеждиного отчима, своего второго мужа, многознающего, считающего себя незыблемым авторитетом в области строительства химической промышленности.

Отца своего Надежда не помнила: развелся с матерью, когда Надежде было что-то около двух лет, и уехал, а куда, никто не знал, и он все эти годы не давал о себе знать. С отчимом у Надежды были одинаковые вежливо-холодные и безукоризненно корректные с обеих сторон отношения.

Впрочем, Надежда была довольна, что мать пристроена и вроде бы счастлива.

Мать выглядела на диво моложавой: кукольно-голубые глаза ее постоянно щурились, умело намазанные розовой помадой губы были пухлые, свежие, она была всегда хорошо причесана, к лицу одета. Никто бы не поверил, что у нее взрослая дочь, да и еще такая рослая, решительно не походившая на свою хрупкую хорошенькую мать...

Случалось, мать пыталась наставлять Надежду уму-разуму:

— Женщина должна уметь прощать, пойми, кто без греха? Назови мне хотя бы одного человека...— Поднимала кверху тоненькие русые брови.— Думаешь, мой Лев Витальевич святой?

— Ничего я не думаю,— отвечала Надежда.

— Но я всегда делаю лишь то, что мне необходимо,— продолжала мать.

— Выгодно,— поправляла ее Надежда.

— Пусть выгодно,— соглашалась мать. Крохотными белыми ладонями прикрывала глаза.— Чего не надо, того не вижу...

— Понимаю,— говорила Надежда.

— И дома у нас тишь и благодать...

— И мир во всех отношениях, да? — спрашивала, улыбаясь, Надежда.

Но мать не обращала никакого внимания на то, что дочь улыбается. Ей смешно? Пусть будет так. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. И она повторяла серьезно:

— Да, мир во всех отношениях.
Если со стороны послушать их разговор, можно было подумать, что мать — младше, легкомысленней.

Врач — молодая, чуть постарше Надежды, пухленькая вострушка в белоснежном халате («Не иначе в институте была отличницей»,— решила почему-то Надежда), мгновенно определила:

— У вас обыкновенное люмбаго...

Эти самые слова, по мнению многоопытной советчицы, должен был произнести любой врач. Надежда хотя и ждала этих слов, однако, не приученная лгать, не умела также и притворяться. Опустив голову, еле слышно пробормотала:

— Не знаю, может быть...

Если бы он, ее любимый, знал, на какие жертвы она идет ради него!

Вострушка дала ей больничный лист, освобождавший ее от работы на четыре дня. Кроме того, выпадало еще и воскресенье.

— Прекрасно! —воскликнул он.—У нас с тобой впереди пять дней! Целая вечность!

Они полетели в Пицунду, и пять следующих дней запомнились Надежде сплошным сияющнм, полным солнца, моря и любви праздником.

Все было так, как она себе представляла: тихое теплое море не то синего, не то чуть ли не розового цвета, безлюдный пляж, солнце над головой, и они оба постоянно вместе.

Ночью они открывали окно в своей комнате, тогда становился слышен плеск моря, скрытого за деревьями; радостно, не умолкая ни на секунду, трещали цикады, иной раз вдруг начинала во все горло петь неведомая птица и так же внезапно умолкала. Теплое южное небо мгновенно светлело, становилось опаловым, потом розовато-жемчужным в преддверии рассвета, потом все вокруг заливала горячая светоносная синева, без остатка поглощавшая все остальные цвета и оттенки.

Когда они вернулись в Москву, Надежда, как и советовала давешняя дама, как, впрочем, и полагалось, пошла в поликлинику закрывать бюллетень.

Дама напоминала тогда:

— Не забывайте прихрамывать, хотя бы немного, но хромайте, люмбаго сразу и бесследно спустя несколько дней не проходит...

И Надежда уже заметно бодрее, однако все же слегка волоча ногу (сказалось ее абсолютное здоровье — не умела симулировать) вошла в кабинет врача.

Вострушка, бывшая по мнению Надежды, отличницей в институте, встретила ее как добрую знакомую.

— Как дела? Вроде получше?

— Я принимала анальгин,— сказала Надежда,

— А растирания? Горчичники?

— Да, все делала и еще грелку клала...

Говоря так, Надежда старательно отводила глаза в сторону, боялась, что вострушка, как глянет на нее, так сразу все и поймет.

— Так как же? — спросила вострушка.— Продлить или не надо?

— Не надо, доктор,—испугалась Надежда.— Мне уже хорошо...

И еще больше испугалась, потому что вспомнились слова той дамы, предупреждавшей не говорить так, ибо врач может что-то заподозрить.

— Дайте бюллетень,— сказала врачиха и почему-то вздохнула.

Домой Надежда не шла, а бежала. Щеки ее горели. Черт побери, ей всегда за все приходится дорого платить!

Может быть, кто-то другой наплевал бы на все и, глядя врачу прямо в глаза открытым взглядом, так, как обычно глядят признанные лжецы и студенты, сознающие, что провалят экзамены, без запинки врал и все прошло бы без сучка и задоринки, а вот она не могла так...

И она, еще и еще вспоминая о коротком своем разговоре с врачихой, нещадно злилась на себя и почти уже жалела, зачем послушалась недоброго совета, зачем симулировала, притворялась, зачем, наконец, поехала с ним в Пицунду?

Хотя было хорошо, очень хорошо, и все же нет, не стоило этого делать...

Так думала Надежда, несясь к дому по арбатским переулкам, не замечая никого и ничего.

А возле дома встретила... свою врачиху.

Надежда остановилась, на миг лишившись слов. Смотрела на врачиху, вытаращив глаза, не понимая, ее ли она видит или это ей кажется.

— Я так и знала,—сказала вострушка, сердито хмуря светлые короткие брови.— Я же к вам заходила на следующий день, поскольку была в соседнем доме на вызове, но вас и след простыл.

— Я,— начала было Надежда,— я, знаете...
Но вострушка подняла маленькую крепкую ладонь, и Надежда замолчала.

— Знаю,— сказала вострушка.— Вам нужны были эти самые пять дней, не правда ли?

— Правда,— ответила Надежда.

—  Так, значит. Разумеется, я могу аннулировать бюллетень, и у вас будут неприятности.

— Еще какие!

— Хорошо, я не буду этого делать.

— Я прошу вас, если можно...

— Это нельзя, но я не буду, обещаю вам, а вы обещайте, что ничего подобного больше не повторится.

— Никогда,— сказала Надежда,

Врачиха несколько мгновений смотрела на нее, не говоря ни слова, потом сказала:

— Вы лихо бегаете, я вас чуть не потеряла из виду, а я в институте была не последняя спортсменка.

Надежде вдруг стало смешно. В общем-то, если так поразмыслить, ситуация прекомичная. Она окончательно осмелела.

— Я, как вас увидела, решила, что вы в институте, должно быть, были отличницей.

— Только на последнем курсе,— ответила врачиха, оглядела внимательно Надежду, чуть улыбнулась большим добрым ртом:

— На юге небось были? Загорели на славу.

— Старалась, — призналась Надежда. — Люблю загорать, а вы?

Вострушка хотела что-то ответить, может быть, сказать, что тоже любит загорать, но глянула на часы, вспомнила о том, что в сущности перед нею обыкновенная симулянтка, которую, по чести говоря, надо было бы хорошенько наказать, и потому сухо кивнула Надежде, отвернулась от нее, быстро зашагала к себе в поликлинику.

Надежда сдержала слово.

Впрочем, нарушать его не было и особой нужды: роман Надежды завершился, окончившись разом; ее герой влюбился в другую девушку и честно признался Надежде в этом.

Он был сентиментален, любвеобилен и, влюбившись, каждый раз искренне верил, что эта любовь — самая настоящая.

Надежда удивилась тому, как мало тронуло ее его признание. Или она тоже успела разлюбить его? А вернее, и не любила никогда вовсе, просто было легкое, неназойливое с обеих сторон увлечение?

Впоследствии у нее случались различные встречи, были увлечения, их было немного, но они все-таки оставили след в ее душе...

Обо всем этом она поведала однажды Артему без утайки, откровенно. И он слушал ее, вместе с нею смеялся, представляя себе, как она была поражена, увидев врачиху возле своего дома, и говорил ей:

— Мы тоже поедем с тобою к морю.

О себе он и тогда так ничего и не рассказал:

— У меня ничего такого выдающегося не было...

— У меня тоже не было,— говорила Надежда.— Но я хотела вместе с тобой еще раз пройти все мое прошлое, словно урок повторить.

Когда он ушел из ее жизни, она вдруг ощутила себя вконец опустошенной, как бы выпитой до дна.