— Ты спишь? — спросила Надежда.

Валерик притворился, что не слышит, крепко спит. Даже начал всхрапывать, будто бы спит без задних ног. Однако обмануть Надежду ему не удалось.

— А ну, хватит,— сказала она.— Хватит паясничать!

Валерик глубоко вздохнул, как бы просыпаясь.

— Давай, давай! — сказала Надежда.— Перестань лукавить!

Где-то в конце коридора, должно быть у Севы, пробило шесть раз. Еще самый сон, шесть утра...

Но Надежде не спалось, и она знала, Валерик тоже не спит.

Вчера примерно в этот самый час она проснулась: он сопел, время от времени всхлипывал.

— Что с тобой? — спросила Надежда. Он долго молчал, потом ответил:

— Бабушку жаль...

— Ты же знаешь, что с нею все нормально,— сказала Надежда.— Я тут еще одно письмо от нее получила, да ты и сам читал...

— Читал,— согласился Валерик.— Но все равно ей ведь скучно в этом самом инвалидном доме...

Надежда не стала с ним спорить, убеждать его. Кто же не поймет, что скучно старушке в инвалидном доме, вдали от родных? Наверняка, тоска тоской...

В самом начале, как только Валерик поселился у Надежды, он сразу же рассказал ей обо всем. Рассказывал Валерик сравнительно спокойно, как все было. Как они жили все вместе, он, мама, бабушка. И про Славку тоже не позабыл рассказать, даже про его маму и папу.

И само собой, про хиляка, про то, как вошел хиляк в их дом, в их жизнь, быстро, умело переделав все так, как хотелось ему.

— Я никогда не видела твою бабушку,— сказала Надежда.— Но мне ее, честное слово, жалко.

— Как думаете, тетя Надя, маме ее тоже жалко? — помедлив, спросил Валерик.

— Думаю, тоже, только, наверно, она боится высказывать свою жалость...

— Из-за хиляка? — перебил Валерик.— Да? Из-за него?

— Наверно,— сказала Надежда.
Валерик снова замолчал надолго, потом сказал:

— Я домой ни за что не хочу возвращаться, только если вам, тетя Надя, трудно со мной, я лучше где-нибудь как-нибудь устроюсь, хотя бы на вокзале ночевать буду, а домой не поеду!

— Кто тебя домой гонит? — спросила Надежда.

Он жил у нее уже почти две недели. Поначалу Надежда порывалась было отправить его обратно, но постепенно незаметно для себя привязалась к нему. И уже трудно было даже представить себе, как же это она останется без него.

— Но ты должен поступить в школу, закончить десятилетку,— наставительно произнесла Надежда.— Иначе нельзя, понял?

— Понял, — ответил Валерик.

Ему и хотелось, и не хотелось учиться. Скорее все-таки хотелось. Надежда была, в общем-то, права: это, разумеется, не дело, в его годы болтаться и не учиться. Как же так можно? Нет, на этот раз она определенно права.

Он не мог заставить себя относиться к Надежде как к старшей. Впрочем, когда-то он точно так же, почти как к ровне относился к маме. И Надежда тоже представлялась ему чуть ли не его ровесницей, он так и сказал ей однажды:

— Мы с вами, тетя Надя, вроде сверстники, честное слово!

Надежда и сердилась, и смеялась:

— Как ты смеешь так говорить? Как-никак я же твоя тетка!

— Тоже мне тетка, — отвечал Валерик.

Поселившись у нее, Валерик заявил почти сразу же:

— Хозяйство, тетя Надя, беру в свои руки...

— Бери, — согласилась Надежда, не выносившая решительно никаких домашних забот.

— Перво-наперво я буду все покупать, — сказал Валерик. — И даже иногда готовить, я умею готовить, вот увидите...

— А кто будет относить белье в прачечную? — спросила Надежда. — Пока ты не учишься, давай ты, ладно?

— Согласен, — сказал Валерик.

— Нет, в самом деле, — сказала Надежда. — Неужели ты умеешь готовить?

— А вы проверьте, тогда поверите!

— Проверю, мне ничего не стоит.

— Я все умею, — сказал Валерик. — И все буду сам делать: полы натирать, капусту на зиму рубить и грибы мариновать...

Как бы там ни было, а он сумел кое-чему научиться у хиляка. Эрна Генриховна и Ирина Петровна только руками разводили, когда видели, как Валерик готовит отбивные: сперва мочит их в молоке, потом поливает яичным желтком, потом обваливает в муке.

— Это надо тебе только представить, — говорила Эрна Генриховна, — у меня отбивные чахлые, как завядший фикус, а у него они дышат, да, просто дышат...

— Пухленькие и аппетитные, просто на удивленье, — вторила ей Ирина Петровна.

Но иной раз случалось, Надежда возвращалась домой после работы — дома обеда нет.

На столе кекс, апельсины, орехи фундук.

— Это ваш обед, тетя Надя, — серьезно, без тени улыбки говорил Валерик. — Древние ацтеки предпочитали на обед только что-нибудь вегетарианское: плоды, травы или молоко кокосового ореха. Это мне Славка рассказывал.

Надежда шумно вздыхала:

— Но мы же не ацтеки...

Он возражал по-прежнему серьезно:

— Мы должны стараться походить на них...

— Почему?

— Потому что они понимали куда лучше нас, как следует жить, чтобы быть здоровыми. Думаете, есть мясо в вашем возрасте так уж полезно?

— Тоже мне нашел старуху,— обижалась Надежда.

Валерик смеялся:

— Тетя Надя, вы не старуха, конечно, но уже тоже не очень, простите, молодая...

— Не старуха,— стояла на своем Надежда.— А ты со мною, как со старой старухой, дряхлой до ужаса...

Все-таки в чем-то она была еще совсем молодой, неискушенной, умела обижаться совершенно искренне, быстро, как спичка вспыхивала, правда, так же быстро и остывала. И после сама же первая смеялась над собой.

— В самом деле, я совсем как девчонка, будто мы с ним ровни...

В конце концов она сдавалась, брала апельсины или начинала жевать ломтик кекса.

— Хорошо,— говорила.— Допустим, мне эта еда полезна до слез, потому что я уже достаточно выросла, но ты-то еще растешь, тебе необходимо, скажем, мясо...

— Обойдусь на этот раз,— отвечал Валерик.
Порой хлебосольная Эрна Генриховна приглашала Валерика:

— Зайди-ка, мальчик, ко мне, у меня сегодня на редкость удачное рагу.

И он на пару с Ильей Александровичем опустошал большое блюдо рагу, залитого соусом, обложенного по краям хорошо прожаренным картофелем.

Илья Александрович подмигивал Валерику:

— Уговор — не стесняться, идет?

— Идет,— отвечал Валерик.—Я и не думаю стесняться.

— В таком случае добавку дать?

Валерик кивал:

— Дать!

С Громовым он сошелся ближе всех. Конечно, Надежда была самая для него близкая, но интереснее всего было с Ильей Александровичем. Если бы Валерика спросили, кем он хотел бы стать в будущем, он не задумываясь бы ответил:

— Таким, как Илья Александрович. Вот умелец! За что ни возьмется, лучше любого мастера сделает.

Руки у Громова действительно были золотые. Сколько различных приспособлений сделал он в своей машине! Несколько раз он брал Валерика с собой прокатиться, и Валерик не мог наглядеться на все эти кнопки, рычажки, круглые и квадратные зеркальца, противоугонные устройства, сиденья, обтянутые рубчатым зеленым, в цвет машины, вельветом. Все было сделано руками Ильи Александровича, все было пронизано несравненным его уменьем.

— Вот погоди,— сказал как-то Илья Александрович.— Задумал я сделать автосекретарь.

— Что такое автосекретарь? — спросил Валерик.

— Это прибор такой, он выполняет за тебя все твои поручения по телефону. Тебе звонят, тебя нет, просят передать что-либо, и автосекретарь все передаст чин чинарем.

— Как передаст? — спросил Валерик.
— Ну, братец... — ответил Илья Александрович.— Это целая система, о которой в двух словах не расскажешь. Но такой вот автоматический секретарь можно установить только лишь к своему личному телефону.

Валерик знал, что Эрна Генриховна и Илья Александрович собираются переехать, в кооперативную квартиру. Илья Александрович сулил: уж там-то, живя обособленно от всех жильцов, он развернется как следует, он такого наворотит и напридумает, что и глазам своим не поверишь.

Валерику не хотелось расставаться с Ильей Александровичем, он с тоской ждал день, когда они переедут в свою новую квартиру. Правда, Илья Александрович сказал однажды:

— Думаю, что и вы с Надеждой Ивановной здесь ненадолго останетесь.

Он оказался прав. Валерик спросил Надежду:

— Тетя Надя, вы бы не хотели записаться в кооператив?

— Хотела бы,— ответила Надежда.— Одно время очень даже хотела, но тут выяснилось, что моя очередь в институте подходит, мне должны дать квартиру, не кооперативную, а государственную. Только знаешь что,— внезапно вспомнила она.— Тут есть одно немаловажное обстоятельство.

— Какое же?

— Мне должны были дать однокомнатную, а теперь у меня появился ты. И тебе нужна комната, пусть маленькая, но своя, отдельная, ты же растешь...

— Расту,— покорно повторил Валерик.

Надежда улыбнулась:

— И словно царь Гвидон: не по дням, а по часам. — Хорошо, если все так выйдет, и мы с вами будем жить в отдельной квартире,— сказал Валерик.— Правда, хорошо, тетя Надя?

— Да, прекрасно,— пробормотала Надежда. Подумала, что надо бы поговорить в месткоме о том, что теперь она уже не одна. К тому времени надо будет постараться прописать его постоянно, тогда они получат двухкомнатную, пусть самую маленькую, так называемую малогабаритную квартиру. Но чтобы у мальчика непременно была бы своя комната, иначе нельзя... Неожиданно для Надежды Валерик стал ей родным, казалось, всю жизнь прожила вместе с ним.

Как-то она собралась, написала письмо его матери: письмо было коротким, лаконичным. Надежда сообщала, что Валерик живет у нее, она согласна, чтобы он остался жить с нею все последующие годы.

Надежда перечитала письмо, зачеркнула «последующие годы» и написала: «Навсегда». Да, пусть будет так. Навсегда!

Мать Валерика ответила спустя несколько дней. Почти детский неровный почерк, чернильное пятно в середине листа.

«Если ему нравится жить у вас, я не против,— писала мать.— Только пусть он пишет мне иногда, скажите ему...»

Валерик прочитал письмо матери, нахмурился, ничего не сказал. Позднее признался Илье Александровичу:

— Моя мама не того...

— Это еще что такое? — возмутился Илья Александрович.— Как можно так говорить о родной матери?

— Нет, сперва она была хорошая,— поправился Валерик.— А потом она вышла замуж за хиляка и бабушку вытолкнула прочь, и все в нашем доме сразу кончилось.

— Что за хиляк? — спросил Илья Александрович.— И куда вытолкнули бабушку?

Тогда Валерик рассказал все как было. Илья Александрович не перебил его ни разу. Потом сказал:

— Понятно.

Валерик подумал, может быть, Илья Александрович осуждает его, может быть, ему не понравился его рассказ или он не поверил ни одному слову?

Он так и спросил прямо, не стесняясь:

— Как думаете, я не прав?

Громов несколько мгновений смотрел на него, словно взвешивая, говорить или не стоит. В конце концов ответил:

— Думается мне, что ты прав. Впрочем, не все ли тебе равно, что думаю я? В конечном счете важно то, как ты сам считаешь, верно ли поступил или нет.

— Я считаю, что верно, — сказал Валерик. — А мне вовсе не все равно, что думаете вы...

Илья Александрович шутливо дернул его за ухо.

— Что ж, тем лучше...

Валерик не знал, что в тот вечер Илья Александрович сказал Эрне Генриховне:

— Жаль парня...

— Какого парня? — спросила Эрна Генриховна.

— Валерика. В такие годы столько всего навалилось...

— Я знаю, — сказала Эрна Генриховна. — Мне Надежда рассказывала.

— Когда?

— На днях. Просто я еще не успела тебе рассказать.

— Ну и что скажешь?

Серые, в коротких ресницах глаза Эрны Генриховны презрительно сощурились.

— Я тебе вот что скажу, Илюша, если бы у меня была такая мать, я бы непременно отказалась от нее. Что бы кто бы ни говорил, а отказалась бы и постаралась начисто позабыть о ней...

— Наговариваешь на себя, старуха, — усмехнулся Илья Александрович, но глянул в сощуренные, ставшие в миг колючими глаза жены, вдруг поверил. Да, она такая, не изменила бы себе, взяла и отказалась бы. И дело с концом. И не умолить ее, не упросить, не разжалобить.

Впервые, до того как-то никогда даже и не думал об этом, дал себе слово стараться быть всегда честным с ней. Безукоризненно честным, правдивым и открытым, а иначе она не простит. Даже самую маленькую промашку не спустит, не позабудет...

— Валерик вряд ли откажется от матери,— сказал он. — Мне кажется, он любит ее и часто вспоминает о ней.

— И Надежда так считает,— сказала Эрна Генриховна.— Должно быть, так оно и есть.

Сжала губы, нахмурилась.

— Кому-то дети не нужны совершенно, а они в то же время любят родителей и преданы им, хотя, как видишь, любить-то, в общем, некого, у кого-то детей нет, а ведь наверняка иные субъекты могли бы стать заботливыми и любящими родителями...

Илья Александрович промолчал. Он знал, кого жена имела в виду.

Надежда записала Валерика в восьмой класс школы, находившейся в соседнем переулке. Это была старинная московская школа со своими установившимися традициями, с особым, только ей присущим укладом, учителя там работали долгие годы, и каждый год в течение чуть ли не полувека собирались все вместе бывшие ученики...

— Поздравляю тебя,— сказала Надежда Валерику.— Будешь учиться в школе — одной на всю Москву.

Она полагала, что Валерик обрадуется, но не тут-то было. Он хмуро произнес:

— Лучше бы она была не одна на всю Москву.

— Почему так? — удивилась Надежда.

— Боюсь,— не сразу признался Валерик.— Вдруг будет очень трудно учиться, ведь, как ни говорите, я же не москвичи, а чахлый провинциал...

— А ну хватит! — оборвала его Надежда. — Чтобы я никогда больше не слышала таких слов, и запомни еще вот что: пуще всего избегай унижать себя и прибедняться. А то, гляди-ка, войдешь в роль, так и захочешь — не сумеешь отучиться, а прибедняться и сознательно унижать себя, по-моему, нет ничего постыднее.

— Есть, товарищ начальник! — с наигранной бодростью воскликнул Валерик.

Казалось бы, разговор исчерпан, но все-таки Надежда не забыла его. И как-то поделилась с Эрной Генриховной:

— Мне кажется, ему присущ комплекс неполноценности.

— Вот еще,— сказала Эрна Генриховна. — С чего это вы берете?

— Можете себе представить, он боится, что ему будет трудно учиться в школе, что в Столовом.

— Это надо себе только представить,— удивилась Эрна Генриховна.— Боится! Нашу школу!

Она вздохнула, мечтательно подняла кверху вдруг помягчевшие глаза.

— Чего бы я только ни дала, лишь бы снова вернуться в прошлое и по-прежнему ходить по утрам в нашу школу...

Надежда подумала, что людям присуще не ценить настоящего, постоянно стремиться к будущему и жалеть о прошлом, которое стало, увы, недосягаемым.

Невесело усмехнулась собственным мыслям. Артем сказал бы: «Стареешь, мать, ибо впадаешь в философию, а философия — верная спутница старости. Так-то!»

Утром в субботу Илья Александрович сказал Валерику:

— Приказываю: в пять вечера быть в лучшей форме, с самым праздничным настроением, поскольку пойдешь со мною на наш завод.

— А что я там буду делать, на вашем заводе? — спросил Валерик.

— Хочу, чтобы ты увидел начало традиции.

— Какой традиции? — спросил Валерик. Илья Александрович ответил лаконично:

— Увидишь.

Завод, на котором работал Громов, находился далеко от центра, на шоссе Энтузиастов. Был не по-осеннему жаркий полдень, небо казалось сиреневым от дыма множества заводских труб.

— Это рабочий район Москвы,— сказал Илья Александрович.— Кругом, куда ни глянешь, повсюду заводы.

— Должно быть, здесь трудно жить,— сказал Валерик.

— Чем трудно?

— Дышать нечем, сплошной дым.

Илья Александрович пожал плечами:

— А что будешь делать? Мы уже все как-то привыкли, работаем здесь давно, во всяком случае, многие из нас, проводим на нашем заводе уйму времени и ничего, как видишь, справляемся.

Негромко засмеялся. Валерик посмотрел на него и словно впервые увидел, какой Илья Александрович здоровый, крепкий, какие у него широкие, развернутые плечи и яркий румянец! В самом деле, он не солгал: вполне справляется с дымом, и ничего, здоров на вид, лучше и желать нечего...

Они дошли до двухэтажного особняка, рядом с бюро пропусков завода.

— Это наш клуб,— сказал Илья Александрович, вместе с Валериком поднимаясь по широкой лестнице на второй этаж.

В большом многооконном зале собралось много людей. Валерик огляделся. Нигде ни одного свободного места. Однако кто-то из третьего ряда махнул рукой Громову, и они уселись рядом, он и Валерик.

Кто-то оказался толстым, шумливым, огромного роста человеком, который и минуты не сидел спокойно, багровые щеки его лоснились, немного оттопыренные уши горели рубиновым цветом, то и дело он вскакивал, кому-то кивал, с кем-то переговаривался, подмигивал, улыбался...

— Очень тебя прошу, перестань таращить на него глаза,— шепнул Илья Александрович Валерику.— В общем-то, он славный мужик, лучший лекальщик завода, мой тезка, зовут его тоже Илья, а за толщину и за рост прозвали Муромцем. Илья Муромец.

— А почему он все время вертится? — спросил Валерик.

— Не обращай внимания, делай вид, что ничего не замечаешь, тут вот какая штука, сегодня его сын в центре внимания, и он волнуется за него.

— Где его сын? — спросил Валерик.

— Скоро увидишь, только заметь себе, не только один его сын в центре внимания, одним словом, скоро все сам поймешь.

Внезапно грянула музыка. Валерик вздрогнул от неожиданности. Поднял голову: наверху, под самым потолком, на просторном длинном балконе уселись музыканты.

— Это наш заводской оркестр, — сказал Илья Александрович.

Оркестр начал с «Подмосковных вечеров», потом перешел на «Журавли». И замолчал внезапно, когда на сцену вышел худощавый седоволосый человек в грубом черном свитере с широким воротом.

— Наш предзавкома, — сказал Илья Александрович. — Герой Советского Союза, бывший танкист.

Предзавкома поднял руку, зал постепенно стал затихать.

— Товариши, — глуховатым голосом начал он, — разрешите объявить наш праздник открытым...

Снова заиграл оркестр, теперь уже торжественный марш, и под звуки марша в зал вошли примерно с полсотни юношей, одинаково одетых в темно-синие куртки с блестящими пуговицами. У всех через плечо были красные муаровые ленты.

— Это пэтэушники, — пояснил Илья Александрович. — Наш завод шефствует над их училищем, и они уже несколько лет проходят практику в наших цехах. Сейчас ты увидишь: этих ребят, выпускников, будут посвящать в рабочие. Праздник так и называется: «Посвящение в рабочие».

Играл оркестр, сверкали магниевые вспышки фотоаппаратов, один за другим на сцену поднимались старые рабочие, инженеры, молодые производственнники. И все они произносили теплые напутственные слова ребятам, которым суждено в недалеком будущем сменить их на рабочих местах. Ребята стояли молча, оглушенные музыкой, яркими юпитерами, громкими речами.

Валерику казалось, что он в театре. Дома ему пришлось всего раза три или четыре быть в театре, один раз он поехал в Челябинск и видел спетккль «Недоросль» в Драматическом театре имени Цвиллинга.

До сих пор помнился тот особенный, как бы фосфоресцирующий свет, который царил на сцене, необычная, праздничная атмосфера, пронизывавшая все вокруг, лица артистов, все, как один, казавшиеся прекрасными и яркими.

И вот теперь все, что Валерику довелось увидеть в зале заводского клуба, вдруг представилось похожим на тот давнишний спектакль, и лица ребят, стоявших на сцене с муаровыми красными лентами через плечо, казались все, как один, необычно красивыми.

Потом на сцену стали выходить рабочие, мастера ПТУ и все они говорили о том, что сегодня для каждого из них примечательный день, который наверняка запомнится надолго.

В конце выступил бывший танкист, предзавкома. Он вышел на сцену, в зале стало тихо.

— Что я вам скажу? — начал предзавкома, улыбнулся, оглянувшись на ребят. От улыбки лицо его, усталое, в морщинах, оживилось, стало словно бы моложе. Он встряхнул еще густыми волосами, блестя глазами, и, должно быть, не один человек в этом зале вдруг подумал о том, какой он был в юности лихой, неотразимый в непринужденном своем обаянье.— Я вам вот что скажу,— продолжал он.— Может быть, кто-нибудь из вас читал, а кто-нибудь и слышал об одном интересном обычае, который издавна царит на кораблях. Как только корабль пересечет экватор, всех молодых матросов, салаг, как их часто называют, подвергают морскому крещению, сам морской царь Нептун напутствует их на дальнейшую жизнь. Их обливают морской водой и, таким образом, они считаются с этого момента настоящими, полноправными моряками. Вот так и с вами, товарищи, вы уж давненько работаете в наших цехах, вся производственная практика ваша проходила здесь, на заводе, вам многие знакомы, и вас многие знают, но сегодня для всех особенный, значительный день. Вы получили своего рода крещение и стали полноправными рабочими.

Он взмахнул рукой, оркестр грянул «Марш энтузиастов».

Илья Муромец забил в свои громадные ладони, за ним стал аплодировать весь зал. Ребята, стоявшие на сцене, щурились от яркого света, сверкали вспышки магния. Илья Муромец сказал громко:

— Паша, гляди веселей, я неподалеку...

Все засмеялись.

— Где Паша? — спросил Валерик Илью Александровича.

— Вот, видишь, пятый справа.

Сыном Ильи Муромца оказался неожиданно щуплый, совсем не в отца, паренек, рыжеватый, с пышными кудрявыми волосами, которые, должно быть, невозможно было хорошенько пригладить щеткой.

— Увидел! — прогудел Илья Муромец.— Вот ведь какой. Кажется, совсем недавно я его на одном плече наверх поднимал, а теперь...

— Как? — спросил Илья Александрович, когда они вышли из проходной.— Понравилось тебе?

— Очень! — искренне ответил Валерик.

Высокий, массивный Илья Муромец обогнал их, на ходу кивнул Громову:

— Привет, тезка!

— Привет,— отозвался Илья Александрович. Как на душе-то? Отлегло?

Тот остановился:

— Спрашиваешь!

Илья Муромец помахал на прощанье рукой и помчался дальше, могучий, большой, но в то же время обладавший на диво быстрой и легкой походкой.

— Илья Александрович, как думаете,— спросил Валерик.— Может быть, мне стоило бы лучше пойти в ПТУ, а не учиться в школе? Я сегодня как поглядел на пэтэушников, так, знаете...

Валерик замялся на миг, Илья Александрович подсказал:

— Завидно стало?

— Ну не очень...

— А все-таки? Есть немного?

— Совсем немного.

Валерик вспомнил, как бабушка, бывало, говорила: «Если хочешь жить долго и хорошо, выполняй три условия: не завидуй, не ревнуй, не сердись, тогда и счастливый будешь, и проживешь долго».

Сама бабушка никогда никому не завидовала, редко сердилась, ну и что с того? Разве можно назвать ее счастливой, если последние свои годы ей суждено прожить в инвалидном доме?

— Мне хотелось бы поскорее зарабатывать,— сказал Валерик.

— Зачем тебе деньги? — спросил Илья Александрович.

— Я бы первым делом бабушку забрал из инвалидного дома, и мы стали бы с нею вместе жить...

— Тебе уже есть четырнадцать?

— Давно. Мне в феврале пятнадцать будет.

— А сам как считаешь, что для тебя лучше...

— Сам? — переспросил Валерик.— В том-то и дело, что не знаю... Был бы я начитанный и образованный, как Славка, я бы сразу все решил.

— Славка — это твой товарищ, тот самый, о котором ты рассказывал?

— Да, тот самый. Славка хочет быть журналистом, поступить в МГУ на факультет журналистики, а я до сих пор не пойму, кем мне следует быть, куда идти учиться и вообще, что было бы лучше — учиться в школе или пойти в ПТУ?

— Как я погляжу на тебя, ты вроде бы запутался, — заметил Илья Александрович.

— Кажется, да,— уныло согласился Валерик.

— Ладно,— строго приказал Громов.— Хватит! Нечего жаловаться, нам с тобой, мужикам, это не к лицу!

— А я не жалуюсь,— сказал Валерик.

— Вот и не надо! Мой совет тебе: учись, где учишься, только не филонь, не ленись.

— Хорошо,— согласился Валерик.— Вот закончу восьмой класс, тогда поглядим.

— Правильно!

В метро сильно стучали колеса, вагон мотало из стороны в сторону, разговаривать было трудно. Лишь тогда, когда они вылезли на «Арбатской» и пошли к своему переулку, Валерик снова начал:

— Знаете, о чем я думал всю дорогу?

— Не знаю, конечно.

— Я думал вот о чем: на огромной, невероятно большой планете живет очень много людей, около трех миллиардов, верно?

— Верно.

— И вот у каждого свои какие-то желания и мысли, и каждый считает, что он живет так, как нужно, как следует, что только так и можно, и нужно жить...

— Ну не все, конечно, так считают,— перебил Валерика Илья Александрович, однако Валерик, не слушая его, продолжал:

— Одни люди подличают, лгут, делают гадости, а другие хотят для всех только лишь одно хорошее и всем делают одно добро...

Валерик остановился, и Громов остановился вместе с ним:

— Что-то я тебя, мальчик, не пойму, о чем ты толкуешь?

Валерик взял Илью Александровича за руку.

— Я хочу, чтобы вы поняли меня.

— Понимаю, голубчик, одни люди на земле — сволочи, другие — хорошие. Вот краткое резюме твоих мыслей, разве не так?

Громов говорил серьезно, но глаза его смеялись.

— Вам смешно? — обиженно спросил Валерик. — Чем это я вас так насмешил?

Илья Александрович сжал плечо Валерика:

— Не обижайся, мальчик, я ведь не со зла, и нисколько мне не смешно, просто никак не могу уяснить себе, о чем это ты толкуешь?

— О том, что все люди живут по-разному, но каждому кажется, именно так и следует жить, так, как живет он. Наверно, подлецы тоже считают, что они хорошие, безупречные и совершенно довольны собой...

— Какой подлец,— резонно заметил Илья Александрович.— Иной вовсе недоволен собой...

Валерику вспомнился в этот миг Колбасюк, мысленно он увидел костлявое, похожее на череп лицо, впалые глаза, редкие, как бы приклеенные к черепу волосы.

— Не хочу, быть таким, как хиляк,— сказал Валерик. В этот момент он позабыл о своем спутнике, отвечая лишь собственным мыслям.— Никогда не буду таким!

— Не будешь,— согласился Илья Александрович.— Просто не сумеешь. Для того чтобы быть таким, как твой отчим, надо иметь другое психологическое строение, совершенно другие гены.