ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

— Осторожней, осторожней, — услышала Оля голос Олега и выскочила на лестничную клетку.

Большой овальный стол застрял на повороте с третьего на четвертый этаж. Дом на Мерзляковском был старый, с просторными лестницами, но стол был еще старее и просторнее и изо всех сил сопротивлялся переменам в своей жизни.

— Аккуратней, вы что, не видите? — кричал Олег рабочим, когда начали втаскивать стол в квартиру.— Поднимайте за ножки вверх. Так, боком! Боком, я говорю! Обдерете дерево! Ну вот, бронза отлетела.

Олег шумел, распоряжался, стол упрямо не сгибал резные, подкованные бронзой ноги. Олег нажимал, не пытаясь с мебелью мирно договориться, требовал подчинения, не слушая ответных скрипов и стонов. Наконец стол вволокли в прихожую.

— К Сережке, к Сережке! — закричал Олег, видя, что ножки стола начали разворачивать в Олину комнату.

— У него и так тесно!—в ответ закричала Оля.— Не командуй, пожалуйста!

— Нет, буду, — завелся Олег, — не позволю я втаскивать к тебе третий стол. Это глупо. Тогда давай выбросим обеденный.—И Олег направился в Олину комнату.

— Не смей, это мой дом, в конце концов!

— Старый стол, не валяй дурака, выносите! — распорядился Олег грузчикам.—Разберемся, потом разберемся, — примирительно сказал он Оле, — все сделаем, давай сначала отпустим людей. Да, да, бюро несите сюда,— снова закричал он,— в эту комнату...— И снова нервно Оле: — Ты не видишь, да? Надо освобождать место. Веник неси, совок и веник, пылищи у тебя тут накопилось, жуть!.. Теперь угол освобождай, надо поставить в угол.

— Батарея рядом, будет рассыхаться.

— Черт с ним, пусть рассыхается, ты книги, книги убирай! Нет, лучше сразу вынесем полки.

— Ну уж это я тебе не позволю!

— Ах ты мой ангел, ах, святая душа! Ей в дом капитал ввозят, а она капризничает! Ты мне здесь лирику не разводи! — И Олег с креслом в руках шагнул навстречу Оле.

— Осторожней, зашибешь!

— Не мешало бы!

Олег поставил тяжелое кресло и сел, вытирая пот пыльной ладонью.

— Ты испачкался!

— Ничего! — выдохнул он. — Я тебе серьезно говорю, давай уберем эти жуткие полки, им сто лет в обед.

— А книги куда?

— Бестолочь какая! Книги свяжем и отправим на антресоли. Выбери самые нужные, остальное — потом.

— Здесь мои рабочие книги!

— Работай пока в библиотеке, черт побери! Ты понимаешь, что нам надо сегодня все распихать? Нельзя же ставить к стенам вторым слоем. Почему ты вчера все не приготовила?

— Сам знаешь почему,—сердито ответила Оля, — в больнице до ночи была.—И начала прилаживать бюро в угол.

Передняя ножка заскрипела, задумалась и треснула.

— Ну вот! — воскликнул Олег. — Стоит на минуту присесть, как все рушится. Работяги и те ничего не сломали. Неумеха! — Олег вскочил, склонился над непокорной ножкой, и они с Олей стукнулись лбами. — Черт! Тяни осторожней, где молоток, я сейчас прибью.

— Дурак! Ампир не забивают гвоздями, — в сердцах сказала Оля.

— Вот тут ты права,—усмехнулся Олег.— Ампир не финская фанера, ампирчик нынче кусается. Давай пока так приладим, пусть пока стоит на сломанной ноге.

И они вместе, ползая на коленях, начали прилаживать сломавшуюся ножку.

Олег искоса посмотрел на Олю. Раскраснелась, сердитая, когда поворачивает голову, волосы разлетаются...

Особый, быстрый поворот головы — это было первое, что он заметил в Оле, когда они познакомились. Он нашел ее под елкой, как находят игрушки. Она стояла под мохнатой елкой, пережидая дождь, а он пошел за грибами к обеду в своем родном Тучкове, где у родителей был полусгнивший домишко, и вместо грибов привел к обеду девочку Олю. Она приехала на соседнюю студенческую турбазу и заблудилась. А Олег ее нашел и спас, отдал ей свою куртку. Дождь лил проливной, и Оля вынуждена была принять его помощь. Олег вспомнил, что, когда они шли по поселку, им встретилась вымокшая соседка и сказала им в спину: «Ну вот, повел очередную сучку».

Олег, признаться, и сам так думал. А оказалось, жена.

...Оля с напряжением устанавливала сломанную ложку, кончик носа у нее покраснел. Прямой, чуть вздернутый носик. И маленькая выпуклая родинка... Такая забавная родинка, что-то в ней есть милое, домашнее. А раньше, когда разводились, когда она его выгнала, и он то жил у матери, то слонялся по приятелям, он вспоминал об Оле, о родинке и думал так: «Разыскивается жена, особые приметы: родинка на правой щеке».

Разыскивается! Оля быстро опустила голову, и сразу стали видны мешки под глазами. Совсем не спала, догадался Олег, и еще у нее какая-то комиссия в музее. Уходить, давно ей пора оттуда уходить, хорошо хоть — кандидатскую успела защитить. Это все мать, мать ее заставила. Мать Олю любит, размышлял Олег, между тем как руки его что-то волокли, связывали, перетаскивали, переносили. И отец ее любил, глупо, отец всегда был на ее стороне. И еще эта родинка... вот ведь как все поворачивается! Привел из-под мокрой елки, надеялся, развлечение от скуки. И что оказалось? Привел... на свою голову.

Оля быстро, неосторожно бегала по комнатам, и кусочки драгоценного дерева хрустели у нее под ногами, как спички. Вот бы тетя Соня раскричалась, если бы увидела! Тут он вспомнил, что тетя Соня умерла. Фиг с ним, с деревом, подумал Олег.

— Поди сюда! — закричал он Оле.

Она прибежала, подошла:

— Что тебе?

— Ближе!

— Ну что, Олег! Некогда, я разбираю книги.

— Умница! — Олег попробовал стереть пыль с ее щеки, размазал еще больше и неожиданно для себя поцеловал Олю в желтовато-розовую пыльную щеку. Она отстранилась от него, и Олег увидел открытое, белое изумление в ее глазах.

— Ты что, обалдел? — спросила она.

— Нет, ты сядь, сядь в кресло, — попросил Олег и спрятал руки за спину, как провинившийся первоклашка.— Нет, ты мне объясни, почему ты не хочешь?

— Чего не хочу? — рассеянно переспросила Оля.— Ты велел, вот я и разбираю книги.

— Вот сколько лет... Говорю тебе в последний раз...

— Что ты мне говоришь?

— Говорю... — Олег запнулся, — уходи с работы...

— Ах, ты об этом, — отмахнулась Оля.

— Хочешь, объясню тебе твое положение по-научному? Что ты улыбаешься? Я же к тебе по-хорошему, дурочка! —Пойми, твоя роль в музее исчерпана, все, аминь!

— Почему это аминь? — насторожилась Оля.

— Потому! Так устроена институция, поняла?

— Что ты мне голову морочишь? Некогда. Смотри, вот-вот бюро обвалится. Какая еще институция? — И Оля приподнялась из кресла.

— Сиди, — подтолкнул ее обратно Олег.— Тебе бы все шуточки шутить! Жизнь так устроена, Оля. Печально, но факт. Между прочим, институция — это организация, чья структура закреплена юридически. Поняла? В начале любого дела институция только создается, поэтому вначале нужен человек вроде тебя, жуткий энтузиаст, он придумывает и отлаживает структуру, потом она начинает прекрасно крутиться без него. Ну теперь-то поняла?

— Нет,— сказала Оля и покачала головой,— мура все это, ничего потом само не крутится.

— Ах, мура, ты так полагаешь? Это фундаментальный закон организации, а тебе мура... Вначале нужен был Келдыш, чтобы создать тот институт, который он создал, теперь институт работает без него. Понятно?

— Но Келдыш умер.

— Ах, Оля, я не об этом. Я о законе, которому тысячи лет. Так было всегда и так будет всегда. Начинают всегда одни, пользуются результатами, как правило, другие. Азбука. Неизбежность. Институция разрастается, структура приобретает жесткие формы, ею становится легко управлять.

— Ну и что?

— Ну и то. Хватит, ты все сделала, дальше тебя может заменить обыкновенный грамотный администратор.

— Не может.

— Не веришь мне? Ну хорошо, получай правду до конца! Ты же мешаешь, пойми, ты же все время что-то сочиняешь, и структуру по твоей милости лихорадит. А зачем? Нужен обычный музей — экскурсии, посетители, план. Все остальное возможно, но не обязательно.

— Но тогда будет совсем другой музей! — воскликнула Оля.

— Другой, правильно! Обычный музей, разве это плохо?

— Нет, я не хочу, — покачала она головой.

— Что ты не хочешь?

— Чтобы развалился этот музей.

— Оля, дурочка, да пойми же ты, рано или поздно...

— Пусть поздно, — перебила его Оля.

— Оля, это смешно, твои муравьиные усилия...

— Это правда смешно, но я все чаще думаю, что история пишется нашими муравьиными усилиями.

— Ну хорошо, согласен, со всем согласен, только переключи свои усилия на другое.

— На что, например?

— Ну, Оля,— Олег снова начал запинаться, я же тебе предлагал.,.

— Что ты мне предлагал? Почасовиком в институт?

— Да нет, Оля, я же говорил, ну... у мамы... в больнице...

— Ах вот ты о чем!

— Глупенькая! — И Олег снова потянулся к ней, чтобы обнять.

— С ума сошел! Отстань!

— Нет, правда, ну подумай сама, сидела бы дома, воспитывала сына, книжки бы свои дописывала, сколько у тебя договоров, два? И оба просрочены? Вот видишь...

— Кто нас, интересно, с Сережкой стал бы кормить?

— То есть как кто? Дикий вопрос! Я, конечно.

— Ты? Давай мебель двигать.

— А что?

— Ничего, я в больницу опоздаю. Где ты раньше-то был?

— Раньше я и не предлагал...

— А то, что мы с Сережкой копейки считаем, тебе неизвестно? Ах, да что говорить, — махнула она рукой.

— Оля...

— Что Оля? Ты сам меня вынудил, я не хотела об этом. Копейки, понимаешь ты это? Гроши. И так изо дня в день. Сколько месяцев ты не даешь деньги, помнишь?.. Не помнишь, тебя не касается.

— Оля, подожди...

— Нет уж, теперь ты подожди! Зачем мне эта мебель? Не знаешь? И я не знаю. У меня денег нет ее реставрировать. Мне она не нужна. Мне нужно то, что я осилю, мне не положены дорогие вещи, я не могу их поддерживать, неужели не ясно? Это же глупо, это невеликодушно втаскивать ко мне дорогую мебель. Понятно тебе или нет?

— Оля, вот и я об этом... все изменится, Оля.

— Странно... Столько лет прошло, и ты, выходит, ничего не понял? Ты и вправду ничего не понимаешь? Ты же ошибся с самого начала, с самого начала тебе была нужна совсем другая женщина.

— Зачем ты врешь? Мне ты нужна, ты! Это я тебе не нужен! — закричал Олег, ожесточаясь.—Зачем ты все всегда врешь? Уж лучше прямо скажи, что я для тебя не тот мужчина.

— Тебе просто не повезло с новой женой...

— При чем тут новая жена? Какое значение имеет жена? Это я тебе никогда не был нужен! — продолжал кричать Олег.— Это ты сделала ошибку с самого начала! Ты, а не я! Ты же просто верила, что браки совершаются на небесах, вот и терпела десять лет! Мученица! Тебе же со мной всегда было скучно! Ты всегда слушала вполуха все, что я говорил! Ты со мной жила как во сне! Ты ж обрадовалась до смерти, когда узнала, что я завел чертежницу! Тебе ж этот пароход был как именины сердца!

— Неправда!

— Нет, правда, тебе предлог был нужен, вот и все! А то, что я от тоски тебе изменял, это-то ты хоть поняла наконец?

— Олег, зачем, ты сейчас об этом? — И Оля вдруг уставила на него безмятежно спокойные, как ему показалось, глаза.

— Нет, ты закрутила новый роман, я же вижу!.. Этот... вываренный дельфин... ты его уже уволила, я же чувствую, я же все про тебя всегда знаю, меня не обманешь, не такой я дубина, как тебе кажется! Ну ладно, давай дальше двигать мебель.

...И родинка на ее щеке показалась ему далекой, чужой и неприятной. «Вырезала бы она ее, что ли,— с досадой подумал Олег, — неженственная какая!»

— У тебя не будет хлопот с мамой, — улыбнулась ему Оля своими спокойными глазами,— ты не волнуйся, я найду ей старушку, мне уже обещали...

— Извини, но ты просто идиотка, клиническая,— повел плечами Олег.— Каждый раз забываю. И я идиот, нашел с кем связываться!

«И что я в ней тогда увидел? — раздражаясь все больше, думал Олег.— Худая стала, Холстомер, вылитый Холстомер, отскакала свое, отпрыгалась... и еще эта родинка торчит... Да кому она нужна, такая? — успокаивал он себя.— Кто позарится? И еще Сережа в придачу! Тоже подарочек!» Он успокаивал себя и не мог успокоиться.

И когда появился Виктор, Олег искренне обрадовался. Виктор прибыл помогать, Виктор рвался участвовать, Виктор предложил поставить лишнюю мебель внизу, в красном уголке, и они тотчас же принялись таскать вещи в подвал.

— Остается акварельки развесить,— вспомнил Олег,— хорошо бы все сделать разом, за один день.

— Не успеем,— сказала Оля,— мне к пяти в больницу.

— И Сережка где-то шляется,— недовольно проворчал Олег, — предупреждал же я его, чтобы возвращался пораньше. Совсем он у тебя распустился!

— Где картины? Какие картины? — закричал Виктор.— Давай их сюда, давайте вешать, зря я, что ли, отменил совещание! — Виктор поглядел на мрачного Олега, на Олю, бегавшую по дому с суховато-замкнутым лицом, и совсем огорчился.— Нет, вы объясните мне эту петрушку с картинами, — сказал он и с размаху сел в незнакомое, древнее кресло.— Ребята! Что же это такое, а? — спрашивал Виктор.—Что же это вы со мной делаете? Я летел, я думал, а вы...—Виктор махнул рукой.— Ну вас к черту. Чего еще помогать надо? — спросил он скучным голосом.

— Смотаемся на Фурманный, привезем вот ей ее акварельки, повесим, освободимся, — предложил Олег.

— Поедем, мне что,—уныло согласился Виктор.— Ольга, а ты тут поесть сообрази, — строго приказал он.— Может, бутылку прихватим, а? — оживился он.— Вы как, ребята, а? Бутылку, обмыть...

— Тети Сонин ампирчик...—с нечаянной злобой поддакнул Олег.

— Мне в больницу! — сказала Оля.

2

Впоследствии Оля ничего не могла вспомнить — ни как узнала о том, что случилось, ни как ехали на Введенское кладбище, ни самих похорон, ничего. Она помнила минуту, когда открыла дверь на незнакомый звонок, а на пороге стоял Ильин. «Умерла — сказала ему Оля и заплакала, поглядев в его испуганные, сразу потемневшие, жалеющие ее глаза. Руки его поднялись ее обнять и тут же опустились. «Проходи»—предложила Оля, и он впервые вошел в разгром перевернутой, вздыбленной, пятнистой от кусков невыгоревших обоев квартиры, где не прижившиеся к стенам вещи холодно и нелюбезно глядели на незнакомых людей.

На кухне сидели Лидия Николаевна, Олег и Сережка. Кажется, Оля их с Митей не познакомила, Олег лишь молча подвинул Ильину табуретку, а мать, не поинтересовавшись, кто появился, вскоре поднялась и ушла. Потом пришла тетя Поля с огромной банкой огурцов и сеткой овощей.

— Па поминки! — сказала тетя Поля.—Куда, Евгеньевна, поставить?

Тетя Поля увидела Дмитрия Ивановича, кивнула и чинно села на принесенный Олегом стул.

— Что делать надо? — осведомилась тетя Поля.

— Ничего, тетя Поля, сиди, — вялым голосом ответил Олег,—ты посиди, чаю с нами попей. Ты маму мою знала?

— Не знала бы, не пришла, — коротко ответила тетя Поля и добавила: — Она в музей к нам приходила... интересовалась...

— Ты, тетя Поля, прямо на поминки приходи, зачем тебе на кладбище? — пригласил Олег.

— Я поминки сделать помогу, — предложила тетя Поля,—мы с Надей вдвоем. Да,— сказала она и оглянулась на Ильина, — Надежда Васильевна уже здоровая, зайти стесняется. Ты, Олег, пиши, что покупать...

Тетя Поля посмотрела на Олю, на Олега, на неловко примостившегося на краешке табуретки Дмитрия Ивановича, перевела строгий взгляд на Сережу:

— А ты, Сергей, почему здесь? Ты ступай ночевать к бабушке! Евгеньевна, нечего ему тут делать, скажи ему. Пишите список, я пойду.

Снова раздался звонок в дверь, появился Виктор.

— Только что приехал, жена мне сказала,— начал он и сконфузился.

Тетя Поля строго оглядела теснившихся на кухне.

— Пошла я, Евгеньевна. Кран прикрутите! Что это у вас вода капает?

— Посиди еще, тетя Поля, — безжизненным голосом попросил Олег,— посиди со мной.

— Пошла я, — серьезно отказалась тетя Поля и встала.— Так что я от всего музея приходила, от всего коллектива. Коллектив за тебя постоит, Евгеньевна, ты не сомневайся. Пойдем, милый, к бабушке, — кажется, впервые в жизни ласково обратилась тетя Поля к Сережке.

— Осиротел! — вяло сказал Олег и поднял голову на сына.

— Осиротел! — строго подтвердила тетя Поля.— Вставай, милый.

И Сережка с непохожей на него покорностью встал и, вопросительно поглядев на мать, молча пошел вслед за тетей Полей,

— Я с вами! — поднялся Ильин и беспокойно поглядел на Олю.

— Да-да, иди! — свободно, как близкому человеку, кивнула ему Оля.

Олег не оглянулся ему вслед, зато Виктор с любопытством рассмотрел высокую, ладную фигуру, загорелый затылок, потертую, видавшую виды куртку, башмаки-вездеходы и неловкую улыбку на смущенном лице. Виктор разглядел все это и одобрил и тут же перевел взгляд на Олега, но Олег ничего не видел и увидеть был неспособен. Виктор вздохнул и вежливо посторонился в дверях, пропуская Ильина...

А вода все капала, кап-кап... Олег беспрестанно уходил в прихожую к телефону и все звонил каким-то знакомым старушкам, подругам матери, сослуживцам отца, разыскивал чьи-то телефоны по справочной и всех настойчиво приглашал приходить, и огорчался, когда выяснялось, что кто-то не может по старости и болезни. Олег предлагал заехать, прислать машину, доставить обратно домой. «Мама вас так любила»,— повторял он всем одну и ту же фразу. Дневная апатия сменилась у него к ночи нездоровым, лихорадочным возбуждением. Олег все возмущался, что кто-то без конца включается по междугородной, слушает его голос, а потом вешает трубку; «что за хахали у тебя, прости господи,— ворчал он,— невоспитанные какие».

И в самом деле, после полуночи позвонил из Ленинграда Туманов. «Я все знаю, я случайно подключился»,— начал он и спросил, не возвратиться ли ему в Москву.

Но ясно было, что возвращаться он не собирается, расположился надолго. И у Оли при полном ее столбняке мелькнула все же мысль, что в Ленинграде живет бывшая его аспирантка, рано увядшая молодая женщина, недовольная мужем. Бодрый голос Туманова мог относиться и к аспирантке, к тому, что от Пушкинского Дома, где она служит, до его гостиницы двадцать минут пешком, а до ближайшего ресторанчика и того меньше. «Ну и что? — представив себе все эти маршруты без тени прежней ревнивой заинтересованности в каждой его свободной минуте, в каждом его случайном общении, подумала Оля.— Пусть развлекается».

А голос в трубке все не отпускал, упорно докладывая, кого из общих знакомых видел, где побывал, что успел, и что дурно пообедал сегодня, и вот ночь, гостиница, а у него брюхо болит от скверной еды и гнетет хандра... И по той настойчивости, с которой он уверял, что ему плохо, ясно становилось, что он все или почти все врет, то есть не то чтобы врет специально, но настроение у него хорошее.

А он все продолжал. Об одинокой поездке на кладбище в Комарове, о мыслях в электричке, цветах, купленных для Ахматовой, и как шел по прогретой, усыпанной хвоей дороге и вспомнились ее стихи: «Холодное, чистое, легкое пламя победы моей над судьбой». Завершив цитату, он тут же добавил, что ему первый раз пришло в голову, что это стихи о них, об их любви и что от этой любви что-то должно перемениться в мире, мир должен стать иным, поскольку ноосфера вобрала в себя их высокое чувство.

Уезжая от нее, он всегда становился сентиментальным...

Он токовал и токовал, как глухарь, и это означало, что ему хотелось быть хорошим и добрым. Он добавил еще одну фразу, мелочь, пустяк, и Оля поняла, что он изо всех сил старается успокоить ее, обогреть, утешить. Поставил, должно быть, телефон поудобнее, лег в постель, укрылся, пригрелся, позвонил ей, услышал ее голос, почувствовал себя привычно несчастным и принялся ее утешать... Пожалуй, он и в самом деле скучает, возможно даже ревнует Олю к ее нынешним тяжким заботам. Ревнует, и хочется быть рядом. Но чем он может помочь ей там, в Ленинграде? Достать Петрова-Водкина? Не нужен теперь Петров-Водкин, ничего теперь не нужно.

Междугородная щелкает, напоминая, что время идет не простое, а оплачиваемое. Он уже забыл, что сам сослал себя в Ленинград, придумав внеплановую командировку, она его из Москвы не выгоняла. Только он один мог бы подсказать, как спастись от Клавдии Петровны. Он с ней знаком, ездил вместе на какой-то конгресс, Клавдия его обожает... Вчера члены комиссии осторожно намекнули, будто сложилось такое мнение, что «мемориальный кабинет декабриста» выверен не совсем точно, вежливо попросили показать научный паспорт комнаты. Шляпа! За пять лет так и не сделала альбомов с научным обоснованием каждой комнаты! На «приемке» экспозиция прошла на ура, но ведь в будущее надо было глядеть! Кто же знал? Кто мог предвидеть? Любовь Ивановна знала! «Всякое водится в жизни, деточка, это Клавдия Петровна... ты взяла с ней слишком независимый тон. Это грубая ошибка — переоценивать собственные силы. Поберегись, Оленька, давай я тебе все перепечатаю... подготовься, мало ли... Пойми, с начальством важно уметь разговаривать на уровне бумаг».— «Но я могу и на словах объяснить!» — «Зачем? Ты помнишь, как Чацкий объясняется на балу у Фамусова? Это и впрямь глупо, прав Пушкин. Зачем тебе с этой Клавдией объясняться? Подготовь документы. Вспомни, как они возмутились однажды, когда ты вышла на ученый совет без бумаг. Кстати, тебя тогдашнее начальство отстояло! Ты совсем не так неуязвима, как тебе кажется. И вовсе не всегда права!»

«Не права, конечно, не права! Сама, сама во всем виновата!» Незадолго до окончания ремонта Любовь Ивановна позвонила Оле в музей: «У тебя есть документация?» — «Какая?» — «Ну как же! Циклевка полов, перекраска стен, каретный сарай... Поверь мне, ты напрасно презираешь бумаги. Пойми же наконец, порядок есть порядок, все остальное эмоции. И весь этот благотворительный ремонт без документов тоже сплошная эмоция». А когда Оля возразила, что не для себя же делается, не в свой карман, Любовь Ивановна как напророчила: «Ах, Оленька, одно дело, когда люди просто не любят друг друга: «Ты меня не любишь, ну и я тебя презираю»; твой случай другой, у этой Клавдии есть власть выражать свою нелюбовь деятельно, ты поняла меня?» — «А к чему она может деятельно придраться?» — «Ах, Оля, при желании так легко найти! И не догадаешься, с какой стороны подберутся».

Вот Клавдия и подобралась... А может, мне кажется? Пугает по пустякам... А Туманов ничего и не знает, ну и пусть сидит в своем Ленинграде, пусть!

Слышно было, как он длинно и сладко зевнул.

— Я тоже постараюсь заснуть,— сказала Оля.

— Как знаешь, — ответил он обиженно,— ложись, если не хочешь со мной разговаривать... впрочем, что это я? Прости меня, лапонька, целую тебя нежно!

И он повесил трубку.

3

Дальше был день нескончаемой беготни и бумажек, поход в загс. Загс был старый, без стеклянных витрин с фотографиями щекастых молодоженов. Помещение его было так тесно, что регистрация браков и смертей происходила в одном коридоре. В загсе, когда туда прибежала Оля, случилась какая-то заминка, кажется, регистратор куда-то ушла.

Стараясь отвлечься, Оля разглядывала случайных соседей. Вошла расписываться средних лет пара, она, маленькая, пухлявая, стесняясь и хихикая, одергивала короткую зеленую юбку, он, высокий и тощий, в рубашке с отложным воротником и без пиджака, дергал невесту за руку, беспокойно оглядываясь по сторонам. Все смолкло в комнате, куда они вошли. Потом неожиданно грянула музыка, женский голос запел, хрипло подвывая:

Еще не все потеряно,

Так будь же ты уверена...

Что именно для этой пары, по дерзкому замыслу руководителей загса, было не потеряно в ту минуту, когда они соединяли свои судьбы, и в чем именно должна была быть уверена молодая?

Оля заключила, что она чего-то по рассеянности не поняла. Оля подумала и о том, сколько лет мечтала она, сама себе в том не признаваясь, что вот Саша разведется все же когда-нибудь, и они тоже придут в загс, как все, как люди... И в от у Оли в сумке паспорт Любови Ивановны, новенький, не замусоленный, не захватанный руками, лежавший почти без употребления, в последний раз предъявляемый.... Каким слепым туманом показались теперь Оле те тайные мечты! Внезапно она очнулась: сидевший от нее наискосок старик громко чихнул и уронил усы. Почувствовав пропажу, он беспокойно провел рукой по лицу и посмотрел себе под ноги. Оля наклонилась, пытаясь помочь отыскать потерю: старик подозрительно покосился на нее и сделал вид, что ничего не произошло. Тогда и Оля сделала вид. Господи, зачем ему накладные усы, в смятении подумала она. Мало ли... А может, мне показалось? Нет, не показалось: старик глядел на нее с сердитым испугом... За длинным столом у окна сидели и шептались девочки и мальчики. Девочки были джинсовые, вельветовые, прехорошенькие, одна к одной, розовые, как икринки. Девочки так уютно расположились, так легко перебрасывались репликами, что казалось, замуж они выходят не в первый раз. Тут Оля заволновалась, как бы, увлекшись болтовней, они случайно не перепутали женихов.

Выскочил в коридор фотограф с раскрытым футляром аппарата и, глядя почему-то на очередь, сидевшую к кабинету «Регистрация смерти», бодро закричал:

— Приготовиться заранее!

Женщина, оформлявшая бумаги Любови Ивановны, была редкостно хороша собой, с рыжими, пышно вьющимися волосами. На прекрасном лице ее не было ровно никакого выражения. Казалось, она спала с открытыми глазами и даже чуть покачивалась во сне, когда, теряя равновесие, тянулась за ручкой, доставала печать, перелистывала страницы толстой конторской книги. Она встала и вышла из комнаты, и по походке ее Оля догадалась, что у женщины высокий, идущий от бедра протез. «Неужели рыжая красавица регистрирует только смерти? — вертелось у Оли в голове, когда она, торопясь, бежала по узкому Фурманному переулку.— Одни смерти, с утра до вечера? Нет, они, наверное, меняются, — успокаивала себя Оля. — Нашел ли старик свои усы? Да, и вот что еще интересно: в первый ли раз выходит замуж та смешливая лупоглазая девочка с нотной папкой?»

4

Спустя несколько дней Оля зашла в овощной магазин на Герцена. Она купила два кочана молодой капусты. Растрепавшиеся капустные листья, не желая укладываться в сумку, обламывались под руками. Листья были изумрудно-свежие, несъедобно-красивые и по цвету похожи на зеленую, промытую дождем траву. Оля спускалась вниз на улицу по стертым ступеням старого магазина, на ходу поудобней заталкивая непокорные листья. Покачнувшись, она схватилась за тонкие перила и вспомнила, как была здесь много лет назад с Любовью Ивановной.

— Зайдем, мне нужна картошка,— предложила та.

— Да ну, зачем? Одно гнилье! — отмахнулась Оля.

Они все же зашли, купили по пакету, и здесь, на этой лестнице, Любовь Ивановна открыла свой пакет и засунула туда руку.

— Ты посмотри, какая хорошая, одна к одной, отборная, как рыночная! — обрадовалась она и вытерла испачкавшуюся руку о полу старого черного пальто, и потом Оля долго стряхивала с него пыль...

Любовь Ивановна обладала способностью радоваться любому пустяку — хорошей картошке, плохой погоде, тому, что на могиле Александра Георгиевича взошла по весне удачная, ровная, как подушка, посеянная ею с осени трава. Она перебирала свои бумажки, перевязывала их полуистлевшими ленточками, пыталась сшивать рассыпавшиеся древние муаровые папки — все это было и особенно усилилось в последний год. Она настойчиво гордилась мужем и сестрой, подчеркнуто благоговела перед памятью родителей и слишком часто приговаривала: «Ах, Бунин, ах, Блок!», совсем как иные старики жалуются: «Ах, кости ноют! Ах, спина болит!» Как и Надежда Васильевна, любому чтению она предпочитала мемуары, а среди них переписку. Письма Тургенева к Полине Виардо она перечитывала, к примеру, не реже раза в год и всякий раз сообщала Оле, как свежую газетную новость, как удивительное, потрясшее ее открытие: «Ах, какая несчастная была у бедного Тургенева судьба!» А если Оля замечала на диване том переписки Флобера с возлюбленной, то заранее знала, что скажет Любовь Ивановна: «Ах, Оля, который раз перечитываю, ах, жестокое сердце, ах, злодей!» И на большом, широком лице ее с глубокими старческими морщинами отражалась недоуменная радость по поводу того, как диковинно устроен мир, и живое сочувствие Блоку, Тургеневу, Полине Виардо, Флоберу, его возлюбленной — словом, тем, о ком она в то время читала.

«Ах, Оля, как здесь хорошо! — приговаривала Любовь Ивановна, когда они переезжали на дачу.— Нет, ты посмотри, как вырос этот куст жасмина!» Хотя куст никак не мог вырасти, с ним могло сделаться лишь одно — ему давно пора было засохнуть от старости. «Ах, как пахнет в доме, деревом, живым деревом, ты внюхайся, Оля!» А пахло сыростью и мышами. «Ах Оленька, как я счастлива, что я на земле, на траве, среди птиц! А ты?» А в это время надо было открывать ставни, таскать воду, чистить дом, скрести полы, перемывать посуду. И Любовь Ивановна, задыхаясь от рыхлой полноты, с трудом поворачиваясь, принималась за дела, незаметно кладя в рот одну за другой таблетки валидола. «Нет, ты посмотри, посмотри, Оля, какая трещина появилась на обоях, как дерево! Это ничего, заклеим, но живописная какая!»

И так бывало всегда. Одни и те же слова и восторги сопровождали каждый переезд за город и в те годы, когда Сережка, лежа в коляске, тонко попискивал, как зажатый в кулаке майский комарик, и в последнее лето, когда у Сережки начал ломаться голос.

Никогда больше не будет привычного, всегда тяготившего Олю своими заботами лета. Не будет радости, с которой встречала ее у калитки Любовь Ивановна, всякий раз заново изумляясь, что вот Оля приехала, счастье какое. «И мясо привезла? Ах, какое замечательное! И где ты только купила! И цыпленок? Какой славный, не жирный, что за прелесть цыпленок, какой бульон получится! Садись, Оленька, садись, ты устала, у меня такой компот для тебя приготовлен!»

«И что это она так всему рада? — думала Оля.—Что за радости такие, прости господи!» И, сокрушенно порицая себя всякий раз за черствость, все же всякий раз себя оправдывала: «А что ей остается делать, чем ей жить?» — и пила остуженный к ее приезду компот, и ела поджаренную специально для нее котлетку. А Любовь Ивановна сидела напротив и радовалась, глядя на нее. «Радуется! — привычно думала Оля.— И чему она радуется? — И не находила ответа.—Старость!» — быстро решала Оля, чмокала Любовь Ивановну в щеку, и мысли ее бодро перескакивали на другой, более занимавший ее в те минуты предмет.

А вдруг это была всего лишь маска, умение держать себя в руках? Однажды Оля забежала на Фурменный поздно вечером без звонка. Любовь Ивановна читала по своему обыкновению что-то историческое. Оля ждала восторгов. «Знаешь, одним плечом это упирается в пошлость»,—сказала Любовь Ивановна. «Зачем же вы читаете?» — спросила Оля. Та подняла на нее недоуменные глаза: «Я нуждаюсь в таблеточном чтении, Оля, особенно на ночь, этот автор, этот пошляк, успокаивает меня не хуже тазепама».

Она пропустила тогда мимо ушей, лишь на минуту удивившись непривычности интонации. А сейчас вот вспомнилось, и саднило сердце.

Смеркалось, возле памятника Гоголю было странно пусто. Приближался вечер. Оля вошла в тихий дом, вынула из сумки замечательной красоты капусту и спрятала кочаны в холодильник: «Ну ее к черту, неохота готовить!» Сережка сидел у себя и что-то писал. Увидев мать, он быстро спрятал тетрадку и посмотрел на Олю тем затравленным взглядом, на который не было и не могло быть ответа.

В эту весну Сережка стал часто исчезать по вечерам и возвращался поздно. Каждый вечер, ближе к десяти, звонила Любовь Ивановна и спрашивала, дома ли Сережка. «Пока не вернулся», — отвечала Оля. Но ведь она так редко бывала дома в последнее время. Значит, Любовь Ивановна звонила в пустоту. А когда они с Сережкой появлялись, наконец, перезванивать на Фурманный было уже поздно. «Не спала, не могла заснуть, терзаясь страхами и боясь нам позвонить, — догадалась Оля. — Господи, что же я наделала! Надо было звонить ей в любое время! «Это мы, мы ее погубили!»

...Теперь Сережа каждый вечер проводил дома, но в десять вечера телефон молчал.