Неизвестная Женская Библиотека

В августе мы с Иркой Пунеговой столкнулись нос к носу на залитом солнцем Октябрьском проспекте и давай ныть:

— Жарко...

— Ужас, как жарко. Не Север — тропики!

— Скучно...

— Ужас, как скучно. В школу бы скорей!

— Не надо в школу. — Ирка стонет. — Куда-нибудь бы за город съездить, да с кем?

— Я Гришу Кузнецова из окна видела, — сказала я. — Идет такой важный...

— А я Леню Филатова встречала, — вспомнила Ирка. — Он месяц на стройке ишачил, а теперь тоже мается. Слушай, Ритка, — она радостно смахнула со лба длинную челку. — Давай с ним поедем!

— А что? Давай!

Мы сбегали к Грише и Лене. Мальчишки быстро согласились поехать с нами на теплоходе в Лемью — делать-то все равно было нечего.

— Я еще кого-нибудь из наших разыщу, — пообещал Гриша, проводив нас до лестницы.

Он, правда, важный. Голову держит набок и смотрит на всех искоса, словно какая-то птица.

А Леня на вопрос, хочет ли он в поход, покраснел, смущенно заулыбался и закивал.

Леня очень стеснительный. Глаза у него как пугливые серые зайчата — бегают туда-сюда, а на девчонках вообще боятся останавливаться. Я и то мальчишек меньше стесняюсь.

На другой день на пристани собралось десять лоботрясов из нашего класса.

— А я думала, нас в городе раз, два и обчелся, — удивилась я.

— Что ты, Игнатова. — Гриша снисходительно улыбнулся, глядя на меня искоса через профессорские очки. — Это еще не все. Многие работают в отличие от некоторых.

— Некоторые, Гриша, почти месяц школу ремонтировали, а в другой месяц деньги зарабатывали, — ответила я, уловив в его словах намек на себя.

Не стала уточнять, что я дворником работала. Сто рублей домой «намела». Маме сказала:

— Долг верни, сколько можно!

Она триста рублей в касс взаимопомощи должна, хоть бы помаленьку отдавала. Говорю ей об этом, говорю, а она:

— Подожди, на жизнь не хватает.

На пристань с Иркой пришли раньше всех и каждого одноклассника встречали восторженным воплем. А стоило увидеть Альку Козлову, как что-то сорвало меня с места и понесло к ней навстречу.

— Козлик! Ты же на море!

— Вчера приехала. — Алька ослепительно заулыбалась. Зубы у нее — завидки берут. Ослепительно белые, как у негра.

— А загорела-то! Как черт!

— Да и ты не меньше!

Мы повертели друг друга, сравнили южный и северный загары и, обнявшись, пошли на теплоход.

Сегодня — решили мы — никаких костров, никаких дальних переходов. Только отдых. Будем загорать и загорать, пока не испаримся.

Погода после дождливого и холодного июля установилась. Застенчивое солнце под вуально утренней дымки обещало днем трудиться в полный накал. Завитки перистых облаков, легкие, как волоски какого-нибудь малыша, рассыпались по высокому небу.

Теплоход «Москва», двухпалубный красавец, повез нас в Лемью.

Лемью — в переводе с коми — черемуховая река. Здесь и правда много черемухи. Мы любили это место. Бывали чуть ли не с первого класса. Тут чистейший пляж — песок до того мелкий, что отдельные песчинки в микроскоп надо разглядывать. Этот пляж желтой косой разлегся у двух речек. С одной стороны текла тихая маленькая Лемью с темно-коричневой, как неспелая черемуха, водой, с другой — полноводная Вычегда с волнами от проходящих судов.

Где хочешь — там и купайся!

Мы выбрали скромную Лемью. Запросто переплывали ее по нескольку раз. Вычегду разве переплывешь?

Гриша взял из дому волейбольный мяч, и на берегу мы играли в «картошку». Чаще всего «картошкой» оказывались Ирка, Алька и я — единственные девчонки в нашей компании. То и дело нас «окучивали», когда мы, скорчившись, сидели в середине круга. Это в конце концов надоело, и мы вышли из игры.

Тогда-то Ира и предложила надеть брюки и рубашки наших ребят. Одежда их лежала тут же, на песке. Мы и разрешения у них спрашивать не стали. Я натянула Гришины брюки и куртку, Алька напялила одежду Лени, Ирка — Димы Игушева.

Но Козлику и Ирке куда до мальчишек! Физиономии у них больно девчоночьи — румяные да глазастые. На Иркином лице вдобавок сидел курносый носишка — совсем уж девчачий. Да и «формы» у девчонок вполне налились. А я вот выглядела настоящим парнем, девчонки сказали. Я решила проверить это и пошла отдельно от них. Ясно-понятно, жарко было разгуливать по горячему песку в одежде, но я терпела.

На пляже загорало много народу, хотя день был будний. Не все, оказывается, отдыхать на юг уезжают.

Недалеко от нас расположились три девушки в пестрых купальниках. На лице у каждой красовались круглые солнцезащитные очки — из-за них девушки были похожи на лягушек. Головы «лягушек» гордо вытянуты — чтобы шеи лучше загорали.

Двое из них сидели рядом, третья — напротив.

Подошла я к этим девчатам и перешагнула через ноги той, которая отдельно сидела. При этом поддела ногой песок и на нее сыпанула, чтобы выходку мою заметили.

Как у меня смелости хватило? Ведь девушки были совсем взрослые, лет двадцати. Сначала, ясно-понятно, я трусила, бродила вокруг да около, но потом решила: была не была, парень бы не струсил.

Подошла и перешагнула.

У девушки реакция — ничего! Она мигом подобралась и закричала истошным голосом:

— Хулиган! Не видишь, где ходишь?

Ирка с Алькой, наблюдавшие за мной со стороны, восторженно взвизгнули и захохотали.

Девицы оскорбленно на них оглянулись, маскарад сразу обнаружили и на меня подозрительно уставились. Одна даже лягушачьи очки сняла, чтобы не ошибиться.

Потом они заблеяли, как овечки, сладко, по-дурацки, улыбаясь:

— О-о-о-й, да это де-евочка!

Да если бы не Ирка и Козлик — им вовек не догадаться!

Перед отъездом мы с Леней стали в футбол играть. Я была еще в Гришиной одежде — не хотелось с ней расставаться. Ну, спорить нечего — Леня играет лучше. Два каких-то парня смотрели на нас , и один другому сказал:

— Смотри, как малый длинного обводит.

«Длинный» — это я. Я выше Лени.

В мальчишечьей одежде я чувствовала себя сильной и независимой. Это мне нравилось. На следующий день я пошла к своему дяде, который всего на три года старше меня, я его Вовкой зову.

— Вовка, — говорю голому по пояс восемнадцатилетнему дядющке: он поливал грядки из облупленной лейки. — Дай мне что-нибудь из твоей одежды — в лес ходить.

Если бы я сказала правду, то вряд ли что-нибудь получила. Вовка бы просто посмеялся. А так ему чего возражать?

— Полей помидоры и хоть все забирай, — ответил Вовка. — Меня, Марко, труба зовет.

Осенью Вовке в армию. Меня он почему-то всегда зовет Марго.

Я полила помидоры и огурцы в парниках, с которых по случаю жары была снята пленочная крыша, и потом этот эксплуататор выдал мне пиджачок — Вовка из него давно вырос, брюки — они были даже мне чуть коротки, две рубашки и кепку.

— Для леса — сойдет, — бросил Вовка.

Кепку, честно говоря, я взяла сама. Знала, что Вовка ее не носит и не носил никогда. Немодный такой кепарик с маленьким козырьком. А у меня же стрижка не совсем мальчишечья, и необходимо было ее под что-то спрятать.

Дома я вырядилась во все это, стою перед зеркалом, рожи разные корчу — какая больше мальчишечьему облику подойдет. Тут в дверь входную ключом заскреблись, поковырялись-поковырялись, и «наш драгоценный» появился.

Мое хорошее настроение как в яму ухнуло. Ясно-понятно, отец на бровях пришел.

— Иде-ет, — протянула я навстречу ему. Я его ненавижу, честно говорю. Пьяного, трезвого — любого.

— Я не идиот, — ответил он довольно-таки мирно. — Я не идиот, — не разобрал спьяну, что никто его обзывать не собирался. Голову попытался гордо вскинуть, но не получилось.

Отец уселся на диван, руки между коленями свесил, сейчас, как чурка, повалится. Даже не заметил, во что я одета. Да что он вообще замечает-то?

Я нахлобучила на голову кепку и вышла из комнаты, в сердцах хлопнув дверью.

Паразит! Дома хоть вообще не появляйся. Шлынгает где-то, потом заявляется пьяный. Комнату в хлев превратил, грязь, вонища. Вино разлито. И убирать бесполезно, через час то же самое будет.

Я вышла на улицу, чтобы вразвалку, по-мальчишечьи, пройтись и тут же на Динозавровну наткнулась. Она вылезла из-за угла, красная как помидор, с пляжа, наверное. И пропищала:

— Рита, я тебя сразу и не узнала!

Не узнала, так чего орать? Голосочек тоненький — такой только у нашей исторички, глаза удивленные, словно инопланетянина увидела!

Я прошла мимо не поздоровавшись. Пусть подумает, что обозналась. А то люди на меня, как на чокнутую, посмотрели. В школе поздороваюсь — в школу скоро.

Вроде бы пустяк, с учительницей не поздоровалась, но совесть мучила меня весь оставшийся день. И очень в школу захотелось, чтобы поздороваться с Динозавровной. До начала занятий еще двадцать дней.

Я сказала Вовке, что одежду для леса беру — очень надо мне врать. Взяла и на другой день в лес поехала — хоть на пьяную рожу любоваться не буду. Отец же, когда пьет — не работает, гуляет в свою удовольствие. Как с работы не увольняют, диву даюсь. «Золотые руки», говорят, прощают все.

Сестре хорошо — она в деревне у тети, а мне торчи с ним. Каникулы, называется!

Утром встала, подождала, пока мама на работу уйдет, и облачилась в Вовкино. На пояс нож отцовский присобачила, здоровенный такой ножище, отец сам его делал: охотничий, в шикарном кожаном чехле с бахромой по краю. В мужском наряде да с ножом — мне будет совсем не страшно. К девчонкам иногда пристают всякие типы.

Поехала на теплоходе в Белый Бор. Сосны с веселыми рыжими стволами стоят здесь просторно, не мешая друг другу. Высокие, толстые, кора на стволах, как чешуя у огромной рыбины. Ветви вверху, где ветер, причудливо перекручены. А мох под ними — ягель — до того белый, что в солнечный день на него больно смотреть. По-коми этот бор Еджид Яг [Еджид Яг — Белый Бор] называют. Этот мох похож на купы деревьев в миниатюре. В сухую погоду он скрипит под ногами как снег. Дымком стелется вереск с мелкими сиреневыми цветочками. Сказать не могу, до чего здесь красиво.

И уютно и спокойно, не то, что дома. И пахнет не вином, а хвоей. И потому что стволы рыжие, солнечные, мне кажется: запах сухого бора — это и есть запах солнца.

Деревья шепчутся. Никакой ругани, никогда. Дома мама отца всю дорогу пилит, пилит. Ну и он, конечно, отвечает. А тут тишина и покой. Всегда бы я тут жила. Быть бы белкой, прыгать себе по веткам. И жить так вечно.

Я собрала полкорзины крепких боровиков. Они только проклюнулись из земли.

По дороге с пристани каждый второй останавливал:

— Мальчик, где ты таких грибов набрал?

Я небрежно, сделав голос погуще, отвечала:

— Да в Белый Бор ездил.

— Комаров много?

— Хватает.

Один солидный дяденька с портфелем назвал меня «молодым человеком». А какая-то мамаша шла сзади с сынишкой и наставляла его:

— Смотри, какой мальчик хороший. Сейчас он маме грибков принесет, она их нажарит. Смотри, какой помощник. Ты вырастешь, будешь маме помогать?

— Буду, — пищал малыш.

Я всеми силами старалась не улыбаться.

Вечером в Вовкиной одежде побежала к Козлику. Позвонила. Алька открыла дверь и тут же испуганно захлопнула ее перед моим носом.

Я закричала:

— Козлик! Это же я!

Она снова открыла и восхищенно сказала:

— Ну, Ритка, ты даешь!

Алька надела красивое платье, и мы вышли на улицу. Там стали степенно прохаживаться под руку. Я шептала ей на ухо всякую чепуху, ну как будто бы нежности, а она скромно опускала глазки — стеснялась.

Эффект был ошеломляющий.

Прохожие смотрели раскрыв рты. Проходили мимо, потом почему-то оглядывались и начинали улыбаться. А два каких-то парня с сумками через плечо и приличий соблюдать не стали, загоготали нам прямо в лицо.

После этой прогулки переодеваться в Вовкину одежду мне уже не хотелось.

Отец кончил пить и взял отпуск. Как же, мало гулял! Ходит на рыбалку, приносит селявок и воображает, что кормит семью. Я к этой его рыбе не притрагиваюсь.

Однажды сунулся в маленькую комнату:

— За грибами пойдешь?

— Нет, — отрезала я, вот еще — в лес с ним идти.

Оксанка из деревни приехала. Бледная, совсем не загорела, с цыплячьей шейкой и своими вечно испуганными глазенками. Я ей обрадовалась — соскучилась, оказывается, но уже через день она стала меня раздражать. Да ну, смотреть противно, как они с мамой лижутся. Ко мне мама сто с лишним лет не подходит, а ее без конца целует. Телевизор смотрят всегда обнявшись. Эта дылда Оксанка к маме на колени садится.

Да нет, я не завидую, очень надо, чтобы ко мне подходили... Я сама виновата, грублю на каждом шагу, не слушаюсь.

Еле-еле дожила до первого сентября, в школу раньше всех прибежала.

В классе девять новеньких! Четверо девчонок, пятеро парней. Десять «наших» ушли после восьмого в училища, так что новенькие заполнили прорехи. Сразу не разберешь, какие они, только Неля Костромина понравилась мне в первый же день. Глаза у нее хитрые, вокруг них — желтые веснушки. Такого же цвета хвосты свисают, как две метелки. Она ужасная хохотушка, то и дело слышен ее переливчатый смех. Она смеется и прикрывает рот ладошкой.

Я люблю первые школьные дни после летних каникул. Ведь столько времени не виделись! Все друг друга любят, все ужасно веселые.

Но в этом году настроение портит Лизуха Конакова.

Она злится на меня за то, что Маша Булатова писала мне из Одессы, где гостила у тети, а ей — нет. В солидарность с Лизухой Ирка Пунегова и Надя Салатова от меня тоже носы воротят. Прямо как дети: «Не играй с ней, или я с тобой играть не буду».

В этом году мы занимаем кабинет русского языка и литературы. За нашим поведением следят со стен великие писатели. Только, боюсь, нам это не поможет. Класс наш — буйнопомешанный.

Мы с Машей сели за второй стол у окна. За нами — Алька Козлова и Вера Варлей.

Нашей новой классной стала Лариса Васильевна. Как я радовалась, когда узнала об этом!

Бывший классный, физик Лев Львович, перешел работать во Дворец пионеров. Левик хороший, но Лариса Васильевна нравится мне больше. Может, потому, что она преподает мой любимый предмет — литературу. Когда в прошлом году журнал «Пионер» напечатал мое стихотворение, я сказала об этом только ей. Тогда она поцеловала меня в щеку и похвалила:

— Умница.

После уроков третьего сентября ко мне подошла Лариса Васильевна.

— Рита, останьтесь с Юлей. Надо газету закончить.

Козлик тоже осталась помогать.

Огромная стенгазета лежала на длинном столе в пионерской комнате. Это еще Левик придумал выпускать такие «простыни». Чего только не было в этой газете: ребячьи восторги о лете, шуточный отчет восьмиклассников о работе в спортивно-трудовом лагере в Крыму, новые песни... Газета была почти готова — надо только разбросать на пустых местах фотографии, снятые в первый учебный день Пашей Ворсиным, да сочинить к ним подписи.

— Вот под эту хорошо бы стихи придумать. — Лариса Васильевна показывает фотографию первоклассника. Глаза у мальчугана большие-большие, нос и щеки усыпаны конопушками. — Соображай, Рита!

— Я не могу стихи...

— Тогда прозой придумай.

— А давайте газету осенними листьями украсим, — я перевожу разговор на другое и беру Альку за руку. — Бежим за листьями, Козлик.

Мы вылетаем из пионерской.

Про листья я нарочно придумала. При всех стихи сочинять? Для этого мне надо обязательно одной остаться. Козлик для меня такой друг, что ни капельки не мешает. Она — это как будто тоже я. И вот, пока мы спускались по лестнице, само собой сочинилось:

Мальчишка-звоночек

С цветами в руках

Застыл перед чудом

Большого звонка.

Прочитала Козлику. Она давай ахать. По мне, ясно-понятно, не шедевр, но под фотографию сгодится.

— А Рита уже стихи сочинила, — заявляет Алька, едва мы с ворохом желтых листьев вернулись обратно.

— Иди ты! — ломаюсь я.

— Читай, — просит классная.

— Чего такую ерунду читать? — набиваю себе цену.

— Не воображай, — учительница легонько хлопает меня по плечу. — Если плохое, я скажу.

Читаю.

— Хорошее. Сядь и напиши, а Галя напечатает на машинке.

Галя — пионервожатая. Кудрявая, в круглых очках, которые ей совсем не идут. Она стоит рядом и смотрит, как я пишу.

Вошла Наталья Вячеславовна — учительница физики и классная у пятиклашек — по-южному смуглая женщина с громким басистым голосом. Она заговорила с Ларисой Васильевной о каких-то своих проблемах, и вдруг до меня донеслись слова классной:

— Что ж, ели Валентин Сергеевич возьмется девятым руководить, я смогу и в вашем классе уроки вести.

У меня чуть карандаш из рук не выпал. Я перестала писать, прислушалась. Да, я не ошиблась! Они хотели, чтобы наш девятый взял новый физик, тихоня Валентин Сергеевич.

— А мы его слушаться не будем, — вмешалась я.

Учителя засмеялись. А чего смешного-то, чего? Я чуть не заревела. Неужели Лариса Васильевна не будет нашей классной? Почему так легко отказывается от нас?

— Ведь ваш класс и должен был взять Валентин Сергеевич, — объясняет классная. — У него нагрузка поменьше.

— Пиши, пиши, — торопит меня Галя.

— Пишу, — говорю я. Надулась, ни на кого не гляжу и слушаю.

— Рита уже расстроилась, — смеется Наталья Вячеславовна и басит, как пароход: — Рит, эти цветы ты нарисовала? Как живые.

Молчу. Какое ее дело? Пришла тут...

— Она, она, — отвечает Юля, чувствуя за меня неловкость.

Я дописала стихи и уткнулась в газету «Футбол — Хоккей», которой никогда не интересовалась.

— А сюда мы что поместим? — Классная кивает на чистый остров в газетной полосе. — А, Рита?

— Я-то откуда знаю?

— Ну вот, — замечает классная. — Уже и настроение испортилось. Да пойми ты, чудачка, никуда я от вашего класса не денусь! Временами даже больше будет! И в походы буду с вами ходить!

Молчу. Пусть попробуют из меня хоть словечко выдавить. Наталья Вячеславовна вышла, Галя печатает, а я, бука букой, газету читаю.

— Сейчас Юля с Алей рамки нарисуют, а ты, Рита, номер пиши.

— Не могу писать.

— Тогда рамки рисуй.

— Не буду.

— Ты что?

Молчу.

— Рита, ты своим настроением и наше портишь, — чуть-чуть улыбается классная. Улыбка у нее хорошая. Грустная, добрая.

— Поэтому мне надо уйти, — говорю я.

Беру сумку и иду из пионерской. В дверях оборачиваюсь. Галя кончила печатать. Юля сосредоточенно чертит, Козлик сердито уставилась в пол.

Лариса Васильевна смотрит на меня и печально улыбается.

Утром проснулась и сразу подумала, что вчера случилась какая-то неприятность. Ах да! Лариса Васильевна не хочет быть нашей классной!

Но ведь это ее дело!

А вот как я себя вела?

Вспомнила тихую улыбку классной, стыдно стало. Как я теперь с ней встречусь?

В эту неделю наш класс дежурил по школе. Это значило, что все мы разбросаны по постам. А Лариса Васильевна в любую минуту могла оказаться на одном из них.

У входа — пронесло — классной не было. Здесь дежурили Дима Игушев, веснушчатый широколицый парень, и Аркаша Романов, в просторечии Фадя — длинный очкарик с есенинскими волосами. Я им кивнула и незаметно пробралась на второй этаж. Тут, у нашего кабинета, мы и дежурим с Алькой.

Козлик меня сразу отругала:

— Ритка, зачем ты вчера так? Может, ей с нами трудно? Знаешь ведь, какой у нас класс.

Знаю, конечно!

Вдруг замечаю классную. Сейчас же спрятаться!

Но Козлик держит за рукав и не пускает. Не понимает, что ли — боюсь я Ларисы Васильевны после вчерашнего!

Вырываюсь из Алькиных рук и забегаю в класс.

— Здравствуй, Рита.

А я даже поздороваться не смею. Какое право я имею требовать, чтобы она нашей классной была? Виновато поднимаю на нее глаза.

— Иди дежурь, — говорит и смеется при этом.

Круто поворачиваюсь на каблуках и мчусь к Альке. Классная не сердится!

Все-таки я старательно избегаю классную целый день. Неловко мне как-то. Но после шестого урока мы встретились в коридоре так, что разминуться было невозможно.

— Лариса Васильевна, забудьте то, что я вчера болтала, — краснея, сказала я.

— Да я уже и забыла все, — ответила классная. Она хотела пойти дальше, но вдруг добавила: — Совсем я из-за тебя с пути сбилась. Остаюсь с вами.

И пошла.

А я замерла и стала смотреть ей вслед.

Что она сказала? Ведь из-за меня еще ничего не случалось на свете! Ничего! Никогда! И мое мнение никого не интересовало. Никого! Никогда!

А тут моя любимая учительница говорит, что из-за меня она сбилась с пути! Пусть сбилась, но ведь из-за меня!

Лизуха наконец-то поумнела: заговорила со мной. Подошла на большой перемене и спросила, буду ли я ходить на лыжную секцию.

— Нет, не хочу.

— Ну и я не буду, — сказала Лизка, блеснув стеклами очков.

Тут же со мной заговорили ее вассалы — Пунегова и Салатова. Я здорово обрадовалась, что они прекратили свой дурацкий бойкот. Стало ужасно весело, я болтала на всех уроках, и учителя то и дело делали мне замечания. Вообще-то учителя часто делают мне замечания. Только на литературе я паинька. Маша этому удивляется, а чему удивляться?

Мне нравится Лариса Васильевна и ее предмет, вот и все. К тому же по литературе у меня есть маленькие успехи.

В городе проводился конкурс на лучшее сочинение. Его тема «Ветераны рядом с нами».

По школе мое сочинение заняло первое место, и теперь его отправили в гороно. Называется оно «Дядя Леша». Я писала про старшего отцовского брата, он нормальный, не то, что отец. Почти мальчишкой дядя Леша ушел на войну, сражался, как надо, но война оставила в нем странный след. Дядя Леша не может слышать слово «война», ну то есть совсем не может. У него двое детей, двое мальчишек, так вот, у них не было ни одной военной игрушки. Если в доме появлялся игрушечный пистолет или танк, купленный кем-нибудь из родни, дядя Леша все это ломал и выбрасывал. Он не может видеть, как ребята играют в войну. Тогда он бледнеет, поднимает с дороги палку и начинает их всех гонять. Дядя Леша человек добрый и никого этой палкой не ударит, просто разгоняет «наших» и «немцев». Его жена, тетя Домаша, поскорее выключает телевизор, если на экране начинают громыхать взрывы — боится, что он телевизор сломает. Военные фильмы его сыновья смотрят у соседей. Однажды Герка, старший сын, спросил за ужином:

— Пап, ну а если снова война начнется? Обстановочка в мире, скажу я тебе...

Дядя Леша выронил вилку и заплакал.

В день примирения с Лизухой, на уроке алгебры, впервые за эту осень повалил снег.

Козлик сразу заметила это. Ткнула мне в спину ручкой и прошептала:

— Ритка, снег!

Я глянула в окно и еле удержалась от восклицания. Что там творилось! Снег падал крупными пушистыми хлопьями, словно в воздухе летали — не падали, а именно летали: вниз-вверх и опять вниз — шарики одуванчиков.

— Машка, снег!

Маша дернула плечом, сдержанно улыбнулась и даже не взглянула в окно. Серьезная, ну!

Зато увидела снегопад Зинаида Анимировна.

Она у нас строгая. Часто злая. Мы боимся ее, поэтому математику зубрим. И все-таки некоторые, например Юля, Леня или Ирка, забывают то, что учили, когда Зинаида Анимировна вызывает их к доске — так бывает суров взгляд ее узких глаз. Наверно, потому между собой мы зовем математичку тоже достаточно зло — Змея Заминированная.

Вот и сейчас. Стоило Заминированной посмотреть на меня, как я сразу невольно съежилась. Испугалась, что она закричит. Но математичка неожиданно благосклонно мне улыбнулась и повернула указку в сторону окна:

— Внимание, ребята. Лирическое отступление. Взгляните в окно.

Все, ясно-понятно, взглянули.

— ...Сегодня, девятнадцатого сентября, пошел первый снег. Красиво, не спорю, но все-таки придется говорить о числах. Рита, стихи сейчас будешь читать или на перемене?

Не поймешь ее. Не знаешь, когда закричит, когда улыбнется. Сейчас вот съехидничала. Зачем надо было стихи-то приплетать?

И все же здорово, что она не закричала, и все увидели такой чудный снег. Отвлеклись на минуту, но урок пошел веселее, и новый материал стал понятнее.

На алгебре и геометрии мы сидим как мыши. Не то, что на физике.

Новый физик — Валентин Сергеевич — тихоня. Совершенно не похож на учителя, даже повысить голос не может. Мы этим пользуемся.

Сегодня, например, на физике летали бумажные птички.

Первая птичка скользнула по макушке Гриши Кузнецова и плавно опустилась на наш стол. На крыле написано: «Привет!» Я оглянулась: кто передает нам приветы, и встретилась взглядом с Иркой Пунеговой. Она сдунула со лба гриву и подмигнула мне. Я подождала, когда физик отвернется, и бросила птичку назад.

Через минуту в кабинете физики летала целая стая. Долго ли сделать бумажного голубка?

Валентин Сергеевич записывал на доске условие задачи. Записал, повернулся к классу и даже, бедняжка, пошатнулся от неожиданности.

Некоторые птички летали под потолком, другие плавно приземлялись на пол и столы, а одна пролетела рядом с физиком, чуть не задев его голову.

Учитель несколько секунд изумленно молчал, потом опомнился:

— Что это? Еще раз повторится такое, и кое-кто за дверь отправится.

Мы расхохотались: так всему классу выйти придется!

И этот тюха едва не стал нашим классным! Да кто бы его слушался-то?

Я почувствовала что-то вроде гордости. Еще бы: избавила класс от такого руководителя!

Вечером было комсомольское собрание, на котором меня зачем-то выбрали в президиум. Я страшно расстроилась. Сидела между Динозавровной и директрисой и старалась не смотреть в зал. За что меня выбрали? В классе меня не уважают — да, да, я знаю. И Лариса Васильевна считает меня плохой, это так. Нечего мне делать в президиуме. Есть много ребят получше меня. Козлик, например. Она учится прекрасно, и замечаний у нее нет. За всех у нее душа болит. Если кто из класса не понял тему по математик или физик — к ней за помощью бегут.

А ко мне только Леня подходит. У него привычка с пионерских лет. Я тогда шефствовала над ним, как надо отстающим.

Сидела я за столом, покрытым красной материей, такая же, наверное, красная.

Особенно неловко было под взглядом Ларисы Васильевны. Она посмотрит, улыбнется ободряюще — я тут же за спину Динозавровны прячусь.

Комсомольское собрание прошло, честно говоря, скучно. Да так всегда, чего удивляться.

От нашего класса в школьной комитет комсомола входит Салатова. Она, ясно-понятно, выступила.

— Вот вы, ребята, жалуетесь, что делать нечего, а сами ничего не предлагаете. Предлагает комитет, вы и на эти мероприятия не приходите. Так давайте, наоборот, предлагайте дела сами! Са-ми! — строгим тоном повторила Салатова.

Ребята помолчали, повздыхали скучно-прескучно, а потом посыпались обычные предложения: вечера, походы, металлолом, вечера, походы, металлолом... Жутко интересно.

Одну дельную вещь предложила девчонка из восьмого «А». Черненькая, с косичками, как у первоклассницы, бантиков только не хватало.

— Давайте откроем в школе кружок коми языка, — сказала она и тут же покраснела, потому что в зале раздались смешки.

— Да зачем он нужен-то, коми язык? — агрессивно спросила Салатова. — Все сейчас русский знают!

— Ну и что? — Девчонка тряхнула косами. — Я хочу учительницей в деревне работать, а там все по-коми говорят, вот я и хочу — своей быть.

— Ты и так своя, Тамара. Ты же коми, — сказала классная восьмого «А» Ирина Николаевна. Она сказала это недовольным голосом и еще усмехнулась. Мол, дело-то выеденного яйца не стоит, чего обсуждать.

— Коми-то коми, а языка своего не знаю! — не растерялась девчонка. — И все в нашем классе так же. Это, знаете, стыдно! — Она еще больше покраснела и села на место.

Я смотрела на нее с уважением. В нашем классе такая же история, но говорить о ней почему-то не принято.

— Пусть вас родители учат! — выкрикнул кто-то.

Девочка с косами снова поднялась и обернулась на крик.

— А родители знают? — спросила она. — Они в школе языка тоже не учили!

— Значит, и не надо, — громко сказал из последних рядов Фадя Романов. — Тоже нашла язык — комяцкий!

«Не комяцкий, а коми», — пробормотала я себе поднос.

Почему-то стало обидно.

В нашем классе половина ребят коми. Из них язык знают, ну, трое-четверо. Это те, чьи родители из деревень. А у городских родителей дети... Они даже сказать стесняются, что коми.

Надо признаться, что и я тоже языка не знаю.

Да и как узнаешь? Трудный язык, с наскоку не овладеешь, английский, по-моему, в сто раз легче. Мама и отец, если хотят сказать что-то по секрету, чтобы мы с Оксанкой не поняли, только тогда коми словечко и обронят. В школе о коми языке сроду не вспоминали.

Так что от кружка я бы тоже не отказалась.

Но большинством голосов предложение восьмиклассницы отклонили. Между прочим, против голосовали и сами коми.

Не знаю, почему так.

— Кто еще что предложит? — продолжала пытать Салатова.

Поднялся мальчишка — тоже, кажется, из восьмого «А». Во, активный народ!

— Около школы, сами знаете где, есть незасыхающая лужа, — сказал он. — Из всех городских луж — лужа-царица. Давайте засыплем ее песком!

Но этого мальчишку тоже подняли на смех.

— Лужа! Разве это комсомольское дело? — закричала Салатова. — Наоборот!

— Ты мастер лужных дел, Сидоров, — сострил кто-то. Пристыженный Сидоров — растрепанный парень в сером свитере — сел, и больше уже никто ничего не предлагал.

После собрания Лариса Васильевна подошла ко мне и сказала:

— Рита, а ведь завтра у Веры Варлей день рождения.

Я чуть не подпрыгнула. Обрадовалась не тому, что у Веры день рождения — я об этом давно знала. А тому, что об этом классная вспомнила!

Мы с Козликом решили попросить у ребят деньги на подарок. Боялись, что будут отказываться — одноклассники относились к Вере равнодушно. Но нет, все давали, кто сколько мог. Костя Попов долго рылся в кармане, наконец выудил одну копейку и вручил нам.

Сама Вера сейчас болеет. Она часто более, даже чаще, чем я. А когда ходит в школу, держится обособленно. Вера очень полная; ребята говорят, что Варлей воображает, поэтому ни с кем не разговаривает, а она просто стесняется своей полноты. Общается только с Козликом и со мной. Алька потому и не села со мной, заявила:

— С кем же тогда Вера сядет?

Ясно-понятно, мы с Алькой обрадовались, когда набрали на подарок. Хотели купить хорошую книгу, но поди найди ее в нашем книжном. Решили подарить цветы.

Назавтра перед алгеброй я положила на учительский стол лист ватмана и объявила:

— Дорогие леди и джентельмены! — Все на меня сразу уставились, ждали от меня дурачеств. — Прошу писать поздравления и пожелания Варлей! Человеку пятнадцать исполняется! Не проходите мимо!

Мимо не проходили.

Мальчишки ничего не желали, просто расписывались. Девчонки советовали «не болеть». Заминированная и Лариса Васильевна тоже расписались. Классная добавила от себя: «Верочка! Ребята и я ждем тебя в школу!»

После уроков мы с Алькой купили на рынке гладиолусы. В конце сентября здесь еще уйма цветов. Для оригинальности Алька пристроила в середку березовую ветку с желтыми листьями. Сунули букет в трубочку ватмана, на котором расписались ребята, и понесли Вере.

— От всего класса, — сказала я, вручив подарок.

— Уж прямо, — усмехнулась Вера, а когда развернула ватман и увидела автографы одноклассников, сказала, что ей захотелось в школу.

Обычно ей в школу не хочется.

Успех с Вериным днем рождения словно зарядил меня веселой энергией.

На физике я взяла с подоконника пластмассовую тарелочку из-под горшка с цветком и поставила ее на наш стол. Маша — бац — мне ее на голову. (Маша — дурачится! Свет, наверное, перевернется!)

Я ей ответно на голову надела, она тогда тарелку на другой ряд перекинула — Кате Веселовой, та — Сережику Кольцову.

А физик смотрит на это безобразие и застенчиво говорит:

— Только не ломайте.

Как же! Наши — да не сломают! Костя с Гришей стали тарелкой под столом в футбол играть и раздавили.

А на химии посреди урока в конце класса грохот раздался. Мы обернулись. С пола поднимался красный как рак Паша Ворсин. Славик Сироткин из-под него стул вытащил, когда Паша зачем-то привстал.

Потом Алька мне в спину треугольником тыкала, затем решила им в Лизуху попасть. Не попала в Конакову, зато угодила в урну, которая в углу класса стояла.

— Во баскетболистка Козлова! — воскликнул Сережик Кольцов.

Химичка Мария Георгиевна только головой покачала:

— И это девятый класс!

Через два дня Костю Попова чуть с истории не выгнали. Из-за меня.

Салатова вышла к доске отвечать, а я стала пускать солнечные зайчики. Кстати, я открыла, что солнечный зайчик — прекрасная подсказка. Где зайчик остановится, туда и показывай указкой. Жаль, Салатовой не надо было подсказывать, она и так все знала.

В то же время Костя спокойно сидел на своем месте и рассматривал себя в маленькое круглое зеркальце. Не думаю, чтобы он собой любовался. Костя некрасивый. У него небольшие темные глаза, которые из-за его улыбчивости почти всегда кажутся щелочками, и толстый нос. Уж не знаю, что он в своем лице изучал.

Динозавровна увидела в руке Попова зеркальце и сразу закричала:

— Попов! Выйди сейчас же из класса!

Если Костю выгоняют, то это за громкий смех. Смеяться тихо он не умеет. Загогочет громко, широко открыв рот, и тут же его смех подхватывает весь класс. Но сейчас он не смеялся, поэтому все удивились: за что?

И Костя удивился:

— За что?

— Будто не знаешь!

— Я ничего не сделал! — Костя пожал плечами и... улыбнулся.

— А солнечные зайчики — чья работа?

Тут я сказала:

— Светлана Светозаровна, это мои зайчики!

Но историчка и слышать ничего не хотела.

— Все равно. Попов, дай дневник и выйди из класса.

Костя стоит и улыбается. Он всегда такой — безобидный. А я просто не знала, что делать.

— Светлана Светозаровна, мой дневник возьмите, Попов-то при чем?

— Я и твой возьму, не беспокойся. Лиза, пригласи, пожалуйста, Ларису Васильевну, она сейчас в учительской.

Лизуха вышла, а у меня от возмущения дыхание перехватило. Вечно Динозавровна из мухи слона делает.

Пришла классная. Лизуха, ясно-понятно, все ей уже рассказала, потому что она с укором взглянула на меня и спросила:

— Кому тут нянька нужна? Тебе, Рита?

Она прошла за последний стол и весь урок сидела в классе. Мне было ужасно не по себе — как будто у нее лишнее время есть.

После урока я взяла с учительского стола дневник, а там — пусто.

— Светлана Светозаровна, вы забыли замечание записать!

— Забери, — Динозавровна отодвинула мою руку с протянутым дневником.

Но мне было до того обидно за Костю, что я ничуть не обрадовалась милости исторички.

— Нет, вы все-таки запишите.

Динозавровна нахмурилась, пожала плечами и написала что-то.

И почему она всегда придирается к Косте? Она разве виноват, что двух слов связать не может и по истории еле на тройку тянет?

У меня по истории пятерка, поэтому историчка многое прощает.

И все-таки Динозавровна меня проучила. Я давно заметила: когда наказывают другого, мне во много раз хуже, чем если бы наказали меня. После косвенного наказания исторички я долго будут сидеть на ее уроках как мышь.

Да ну ее. Свяжешься с этой ябедой. На нас вообще учителя часто жалуются.

Лишь Валентин Сергеевич не жалуется. А ведь на физике мы ведем себя не лучше. Мы как узнали, что он не докладывает о наших проделках, сразу его зауважали.

На днях мальчишек вызвали в военкомат. Класс оказался полупустым. Настроение было нерабочее — раз мальчишки не учатся, почему мы должны?

На перемене перед физикой Лиза разбила в кабинете окно. Она бросила Вале Салидовой сумку, но Валя ее не поймала. Звон стекла раздался одновременно со звонком на урок. Все притихли.

Когда в класс вошел Валентин Сергеевич, он сказал:

— Я в своей жизни ни одного стекла не разбил.

Все удивились, и Ирка спросила:

— А замечания у вас были?

— Ни одного замечания.

Мы так и ахнули.

— А вы курите? — спросила я.

— Никогда не курил, даже не пробовал.

— Вот это да-а! — воскликнула Лизуха.

Я бы на месте физика не стала этим хвастаться. Ну что он был за мальчишка? Какой-то маменькин сынок!

— А вы женаты? — Ирка спросила и прыснула.

Валентин Сергеевич покраснел, скрестил руки на животе и скромно ответил, что женат и у него маленькая дочка. Потом он, видимо, испугался, что мы вообще обнаглеем, и задал нам задачку из учебника.

На истории мальчишек тоже не было — их вообще весь день не было.

В полупустом классе Светлана Светозаровна легко заметила, что Лизуха пишет записки и перебрасывает их Маше. Обычно Конакова сидит перед нами, за первым столом, но сегодня почему-то решила сесть на место Вадима Елина в среднем ряду.

— Конакова! — строго окликнула историчка.

— А? Что? — Лизуха прищурила за очками близорукие глаза.

— Прекрати писанину!

— А разве я пишу?

Через минуту сложенная узкой полоской бумажка снова шлепнулась на наш стол.

Динозавровна больше ничего говорить не стала. Просто вышла из класса.

— Жаловаться побежала! — Ирка встала и показала, как историчка побежала в учительскую: мелкими быстрыми шажками, как трясогузка.

Мы со смеху так и покатились. Только Лизуха не засмеялась. Она сосредоточенно терла пальцем какое-то пятнышко на столе.

Вернулась Динозавровна. С торжеством глянула на Лизуху своими необычными — желтого цвета — глазками и как ни в чем не бывало продолжила урок.

На перемене, когда из кабинета истории мы вернулись в свой класс, к Лизухе подошла Лариса Васильевна.

— Конакова, дай мне, пожалуйста, дневник. Завтра чтобы пришли родители. Заодно и за стекло заплатят.

Мы переглянулись, а Лизуха сразу сникла. Ей от родителей за такие штуки здорово влетает. Это мне хорошо — я расту, как лопух. Дома на меня совсем не обращают внимания. Мама Оксанкой занята, отец — сам собой. Мне чудесно живется.

Когда классная вышла, девчонки стали возмущаться.

— Подумаешь, из-за каких-то записок — сразу родителей! — заверещала Салатова.

— У других родителей почему-то никогда не вызывают! — Валя Салидова стрельнула в меня быстрыми глазками.

По тому, как сильно забилось во мне сердце, я поняла, что защитить классную — мой долг. Как-никак, а ведь это из-за меня она у нас осталась.

— Девчонки, а что ей еще делать?

Тут они на меня и набросились.

— Тебе почему-то никогда не попадает!

— Конечно, ведь ты же у классной — любимица!

Вдруг все замолчали. Я разозлилась и заорала:

— Любимица? Да откуда вы это взяли?

И тут раздался спокойный голос Ларисы Васильевны:

— Девочки, кто сегодня в классе дежурный?

Я стояла спиной к дверям и не видела, как вернулась классная.

Я вылетела в коридор.

«Любимица»! Слово-то какое противное!

Если честно, то в глубине души я хотела быть у классной любимой ученицей. Не потому, что она классная, а потому что очень нравилась мне. К тому же дома меня никто не любил, так пусть хоть в школе. Я старалась как можно лучше писать сочинения — только так я могла заслужить внимание учительницы. Но Лариса Васильевна относилась ко мне, как к другим, я видела это.

Конечно, я переживала и за Лизуху — ей дома влетит. Но еще больше за Ларису Васильевну. Я хотела, чтобы ее любили все, не только я. А сегодня девчонки на нее здорово обиделись.

Я так расстроилась, что не пошла на физкультуру. Потом забежала Юля, рассказывала, как одноклассницы перемывали мне косточки.

Лизуха спросила, кто уже написал сочинение. Все гордо ответили, что еще и не думали. А Катька Веселова заявила:

— Зато Риточка Игнатова старается, даже на физкультуру не пошла. Ну напишет — упадем все! Выдаст про Рахметова...

Юля ушла, а я села за стол и набросала план сочинения.

Ну девчонки! Вот возьму — и напишу! Пусть потом падают.

Сочинение я решила построить в форме спора между Рахметовым и Печориным.

В комнату сунулась было Оксанка, но я так на нее зашипела, что сестренка испуганно вылетела. Пусть в большой занимается — отец на работе.

Вечером пришла Ирка. Я люблю, когда она приходит. Ей тоже нравится Лариса Васильевна, с ней можно говорить о классной сколько угодно. Почему-то мне всегда хочется говорить о ней.

До десяти болтали, а когда сестра стала укладываться спать (она всегда рано ложится), вышли прогуляться. Нарочно прошли мимо дома классной: она живет в нашем районе. В окнах ее квартиры на пятом этаже горел свет.

Я спросила:

— Смогла бы ты сейчас зайти к ней?

— А что? Лишь бы повод был, — ответила Ира.

Мы подумали, что сегодня, после конфликта в классе, Лариса Васильевна тоже расстроилась. Хорошо бы ее успокоить. Но как? Просто зайти? Но удобно ли это?

Вдруг во всем районе погас свет. Темно стало, жутко — осень же. Только вверху светились точечки — падали снежинки.

Мы решили позвонить классной в двери и удрать. Не подумали, что звонок не работает, раз электричество отключено. Дошли до четвертого этажа — свет дали. Тут только сообразили, что звонить в двери и удирать — глупо, так только малыши поступают, да и то не самые умные.

Но остановиться мы уже не могли. Внутри словно какой-то моторчик завелся. Что-то надо было сделать. Я предложила подарить книгу. Вернее, подложить ее под двери, чтобы Лариса Васильевна не знала, от кого.

Вернулись ко мне. Оксанка уже спала. Я включила настольную лампу и стала рыться в книжном шкафу. У меня немного книг, и все как-то не подходили. Наконец нашла книжку стихов Заболоцкого. Крупными печатными буквами написала записку:

ЖЕЛАЕМ ВАМ ВСЕГО ДОБРОГО!

Сунули записку между листами так, чтобы виднелся ее край, завернули книгу в газету и вышли на улицу под тихий мягкий снежок.

Мы знали, что муж классной в командировке. Он часто ездит. Ясно-понятно, что одна, без мужа, она не откроет поздно вечером сразу, а сначала спросит, кто там. А мы за это время удерем.

Крадучись, забрались на пятый этаж. За дверью квартиры звонко хохотал сын классной — Игорек. Почему-то он еще не спал. Мне тоже стало смешно, я фыркнула. Ира не выдержала и засмеялась в полный голос. Я испугалась, что сейчас откроются двери, схватила ее за руку, и мы с грохотом скатились вниз. Почему-то когда делаешь что-то тайком, всегда разбирает смех.

Успокоились и снова забрались на пятый. Я положила сверток под дверь, Ирка позвонила, и мы на цыпочках пошли к лестнице.

К дверям подошел Игорек, спросил тонким голосом:

— Кто там?

Мы услышали это, снова засмеялись и стали спускаться.

Ответа Игорек не получил, дверь и не открылась. Я опять поднялась и позвонила — подольше. Потом трезвонила Ирка, потом снова я.

Без толку.

Только там, за дверью, стало тихо-тихо, наверное, мы их здорово напугали.

— Трусы, — сказала Ирка, и мы вышли на улицу.

Все еще падал тихий снег. Легкие, невесомые снежинки кружились плавно, лаская воздух. Мне всегда становится хорошо на душе, когда так неслышно падает снег.

Когда мы снова зашли в подъезд — проверить, лежит наша книжка или уже нет, услышали голоса.

— Лариса! — шепнула Ирка. — Тсс!

Мы осторожно поднялись на третий этаж и замерли.

— И кто знает мой адрес? — послышался голос классной. — И главное, если бы к празднику, а то ни с того ни с сего.

— Может, в знак уважения? — спросил другой женский голос. Наверное, это спрашивала соседка.

Мы переглянулись и полезли выше.

— Мама, тише, тише — шаги! — Это Игорек. Вот ушлый.

Мы застыли. Они тоже. С минуту стояла мертвая тишина.

— Тебе показалось, Игорь!

— Нет, я слышал, — приглушенным таинственным шепотом произнес Игорек и несмело перегнулся через перила: на лестнице колебалась его тень. Спуститься вниз он не решался.

— Я мою посуду, а тут — звонки, звонки...

Классная еще что-то сказала, соседка ответила, и я вдруг ясно услышала:

— Двадцать шесть, квартира восемь, — и двери захлопнулись.

— Слушай, Ирка, она мой адрес сказала! — прошептала я.

— Не может быть. Откуда?

Я пожала плечами. Правда, откуда учительнице знать мой адрес? Конечно, он записан в классном журнале, но что, она наизусть их учит? Если и так, почему именно мой вспомнила?

Ночью я неожиданно проснулась.

Ведь это на газете был записан мой адрес!

Я вскочила с постели, зажгла настольную лампу-грибок и нашла старую газету. На верхнем ее краю было нацарапано: 26 — 8. Это почтальоны пишут, когда газеты сортируют.

Теперь классная точно узнает, чей это «сюрприз»! Никакой тайны не получилось.

Я расстроилась и долго не могла заснуть, ворочалась все да вздыхала.

Назавтра на уроке классная даже не взглянула на меня, и я немного успокоилась: может, все-таки мне мой адрес послышался? Но на перемене, когда я сдавала сочинение про Рахметова, учительница посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:

— Спасибо тебе за книгу.

Я сделала вид, что не понимаю.

— Какую книгу?

— Да не притворяйся. Я же знаю, что это твои проказы. Я по адресу на газете догадалась.

Адрес, ясно-понятно, она в журнале сверила.

— После уроков останься, пожалуйста, — попросила классная. — Комсомольский стенд поможешь оформить.

Свой дом я не люблю.

Не люблю комнат с красивой резной мебелью, которую отец смастерил сам. Не люблю маленький деревянный дворец с башенками, в одну из них вмонтированы часы с боем — его тоже сделал он. Дворец стоит на телевизоре и сразу бросается в глаза. Когда ко мне приходят девчонки и заходят во взрослую комнату, они ахают:

— Какая прелесть! Кто это сделал?

— Кто, кто, — злюсь я. — Разве не ясно? Он.

— Кто он? Папа, что ли?

— Ну да, да, кто же еще!

— Здорово! У твоего отца золотые руки.

Пусть бы хоть весь золотой был, он мне не нужен. Я бы вообще всех пьяниц уничтожила, потому что у их детей нет нормального детства. Как не было его и у нас с сестрой.

Каждый вечер мы с Оксанкой ждали, каким придет с работы отец. Если трезвый — дома праздник. Он шутил с мамой, катал нас верхом, и квартира наша становилась самым счастливым местом на свете.

Но чаще он приходил пьяный. Тогда мы вели себя смирно, чтобы не подавать повода для скандала. Но папочка все равно находил его. Придирался к маминым словам, совсем обычным. Мама и так уж старалась поменьше говорить. За ужином стояла тишина, только противно звякала посуда.

— Молчишь? — ехидно спрашивал маму. — Виноватой себя чувствуешь?

Отвечала мама что-нибудь или не отвечала — значения не имело.

Мы с сестрой сидели на диване отцовского изготовления, прижавшись друг к другу, и с ужасом слушали, как ругались родители. Нам бы спрятаться в маленькой комнате, но мы боялись за маму. Отец кричал, что убьет ее, и мы верили. В глазах Оксанки была тоска, я знала, что такая же тоска в моих глазах.

Но еще страшнее становилось, когда начинались драки.

Вцепившись в ручку дивана, кричала Оксанка. Я, выждав момент, когда отец не видел меня, выскальзывала за дверь и бежала к телефону-автомату.

Приезжала милиция, отца увозили.

Без милиции он не переставал бить маму. И я боялась, что он в самом деле ее когда-нибудь убьет.

Ночью мы с мамой принимались за уборку. Мама плакала. Она отсылала меня спать, а сама возилась полночи.

Оксанка обычно уже спала — нераздетая, на неразобранной кровати.

Утром мы с сестрой топали в школу с красными глазами. Целый день нам хотелось спать. А еще хотелось, чтобы у нас не было папы. Как этого хотелось!

Мы уговаривали его уйти, мама не раз чемодан собирала. Чемодан стоял в углу неделю, две, потом папочка его распаковывал, и все продолжалось по-прежнему. С годами, правда, скандалы стали пореже, видно, папочка старел, выдыхался.

Ясно-понятно, он пил не всегда, и трезвый был неплохой, и мама с ним ладила, и сестренка играла, а я не могла и не смогу. Помню такую картину. На пустынной улице в искристых под фонарями снежинках наша семья. Впереди идет мама, у нее на руках Оксанка, она недавно родилась. Одеяло немного раскрылось, и оттуда выглядывает розовая Оксанкина ножка с крохотными пальчиками. Мама все прикрывает эту ножку концом одеяла, а по-хорошему не может поправить, потому что сзади идет пьяный отец и пинает маму коленкой. Он гонит ее домой, мама почти что бежит. Мне четыре года, я бы давно отстала, но мне тревожно за шевелящиеся Оксанкины пальчики, которые могут замерзнуть, и я бегу рядом. До этого мы убежали из дому, потому что папочка дрался, убежали к бабушке с дедушкой. Но отец тут же прибежал за нами, извинялся, стоял перед мамой на коленях, плакал. Мама поверила ему, мы вышли, чтоб вернуться домой, а он маму — сзади коленкой...

Пока у меня перед глазами эта картина, я не смогу его простить, полюбить, не смогу.

Но вот что странно.

Однажды в пионерский лагерь, где я отдыхала лет сто назад, в один выходной приехал отец. Всегда мама с Оксанкой приезжали, а тут — он. Я испугалась, хотела спрятаться, но не успела: он уже увидел меня. Подошел, спросил, как я тут. Я ответила: хорошо. Не знала, о чем с ним говорить.

Мы сидели на берегу Вычегды, я смотрела, как катер тащит плоты. Отец жевал травинку и тоже на реку смотрел. А потом вытащил из кармана шоколадку и протянул мне. Я взяла. Плитка была мягкая от его тепла. Я спрятала шоколадку под кофточку, чтоб никто не увидел. И когда он ушел, забилась в кусты смородины и слопала ее. Одна. Целиком. Я давилась, но ела. И ревела почему-то. Так мне этот шоколад и запомнился: мягкий, липкий, с привкусом слез.

До сих пор не могу понять, что тогда случилось со мной? Выкинуть надо было этот шоколад.

Я люблю школу, где нет пьяного папочки, где меня никто не обижает, где мне все легко дается, где мне часто бывает весело.

Дома я всегда угрюмая, а здесь рот до ушей, хоть веревочки пришей, даже на уроках.

Остаться в школе после занятий?

Пожалуйста, пожалуйста, сколько угодно!

Мы оформляем стенды, выпускаем газеты. Рисуем, пишем, клеим. Я иногда сочиню что-нибудь.

Юля в основном пишет — почерк у нее изумительный. Витя Лыюров и Коля Истомин, новенькие, как выяснилось, хорошо рисуют. Ну а я на подхвате — где-то что-то несложное нарисовать, где-то что-то подклеить, начертить.

Однажды мы провели в школе двенадцать часов. Динозавровна случайно заглянула в класс, а мы с Юлей все еще рисуем — нас попросили оформить газету для пятиклашек. Историчка заохала, запричитала:

— Дома вас, наверное, потеряли! Мамы-то, мамы что думают! — и прогнала нас.

А у меня дома нисколько не волновались. Мама знает, что со мной ничего не случится. Я часто задерживаюсь в школе или у Альки торчу, у Маши часто кукую. Мама не волнуется. Ну а отцу вообще до лампочки, где его дети пропадают. Я уверена, что он даже не знает, в каких классах мы с сестрой учимся.

Комсомольский стенд мы оформляли в библиотеке. Кто бы из учителей ни заходил, все обращали на него внимание:

— Ах какой стенд!

А завуч Татьяна Кузьминична заявила классной:

— В вашем классе сплошные таланты! Наверное, все четверо в художественные училища пойдут?

— Не знаю, как ребята, — ответила Лариса Васильевна, — а Риту больше литература привлекает.

Татьяна Кузьминична на это:

— Ну, ваша Рита — просто клад! Стихи пишет, рисует, да еще и учится хорошо!

Я вспыхнула. Не люблю, когда меня хвалят. Особенно при всех. В тот день мне уже пришлось краснеть.

Мое сочинение про Рахметова Лариса Васильевна объявила лучшим. Я сидела пунцовая, опустив голову, и чувствовала себя виноватой, что у других сочинения хуже. А ведь главное-то: именно этого я добивалась! Но одно дело, когда лишь учительница знает, что твое сочинение лучшее, другое, когда она говорит об этом на весь класс.

— Кроме того, ребята, — сказала Лариса Васильевна, покончив с чтением, — конкурсное сочинение Игнатовой про дядю Лешу, помните? Среди городских школ оно заняло первое место. Его напечатают в молодежной газете. Поздравляю тебя, Рита!

Я кивнула, не поднимая глаз, и почему-то не чувствовала радости. Знала, мне завидуют. Не мальчишки, нет, некоторые девчонки — черной завистью.

Лизуха, а с ней Ирка и Салатова перестали со мной разговаривать. Катька Веселова ехидненько улыбнулась.

Одна Алька подошла и поздравила.

И как назло, в этот жутко длинный, как неделя, день, был вечер именинников. Декабрь в нашем классе — месяц дней рождений. Восемь гавриков родилось. И так уж повелось — каждый год мы этих счастливчиков поздравляем. Посвящаем им концерт, газету. Пьем за их здравие чай и лимонад.

На вечерах именинников мне всегда весело. Но сегодня было не до веселья.

А еще я чувствовала себя не в своей тарелке потому, что была в школьном платье. Смешно сказать, у меня нет других хороших платьев, кроме школьного. Мы трудно живем: на одну мамину зарплату.

Ну да ладно, вовсе не из-за платья было плохое настроение. Просто девчонки по-прежнему не разговаривали со мной, хмуро косились.

Во время танцев я одиноко стояла в углу. Танцевать меня никто не приглашал, да и кто бы подошел к такой буке в школьном платье.

И не надо мне ничьих приглашений. Подумаешь! Пригласят — сама не пойду. Но в глубине души хотелось, чтоб пригласил кто-нибудь из мальчишек.

Из другого угла на меня смотрел Леня Филатов.

Леня странный. Часто подходит ко мне, просит какой-нибудь учебник или книгу. Или чтобы я объяснила ему непонятный материал. Все ребята к Альке обращаются, а Лена — ко мне. Иногда поверну голову на уроке и вижу, что Леня на меня смотрит. Он незаметный мальчишка, тихий. Прическа какая-то детская — ровная короткая челка. Учится на сплошные тройки. В общем мне он совершенно не интересен.

Так я и простояла весь вечер в углу. Никому не было до меня дела. Алька танцевала с модным, во всем импортном, Вадимом Елиным, Маша — со Славиком Сироткиным, Лизуха со всеми мальчишками по очереди — она их сама приглашала. А я скорее умру, чем первая кого-нибудь из мальчишек приглашу.

В основном девчонки танцевали друг с другом. Несколько раз Алька тянула меня за руку, но я только кривилась. Очень надо с девчонками танцевать, пусть даже и с Алькой... Я чуть не ревела от обиды в своем углу. А тут еще Катька Веселова масла в огонь подлила. Подошла ко мне наряженная, накрашенная и спросила медовым голоском:

— О чем, Рита, думаешь? Над новым сочинением? Кстати, поделись, сколько ты чахнешь над ними? День? Два? Неделю?

— Год, — буркнула я и отвернулась от Катьки.

Язва эта Катька. Никогда я уроки долго не делаю. Лизуха корпит над ними весь свободный от школы день. Салатова — не меньше четырех часов. У меня и терпения-то такого нету. Прочитаю устные предметы — с меня достаточно. Над задачками по математике сижу дольше. А больше всего времени уделяю литературе, в этом Катька права.

Когда нам задают сочинение на дом, я становлюсь счастливой. По дороге из школы домой начинаю воображать себя то Чацким, то этой дурой Софьей, то гордым Онегиным, то Татьяной...

Дома я выгоняю Оксанку в другую комнату, обкладываюсь книгами, грызу кончик ручки и пишу, пишу. Когда темнеет, зажигаю свечу. Ведь сочинения были о прошлом веке, с электричеством — совсем не то.

А когда Оксанке некуда из маленькой комнаты деться — на диване в другой комнате наш драгоценный папочка валяется, храпит или ноет, как ему тяжело на свете, или деньги клянчит, — я ухожу из дома. Иду на главпочтамт и пишу там за громадным, покрытым холодным стеклом столом. Иногда старушка подойдет, попросит извещение заполнить, ей трижды приходится повторять, что от меня нужно. Я наспех заполняю извещение и снова пишу.

А вот когда мы пишем сочинения в классе, у меня получается ерунда: не могу сосредоточиться. Любой шепот, даже шорох страниц сбивает с толку. Поэтому за полугодовое сочинение по Некрасову я получила четверку. Стоило Ларисе Васильевне назвать мою фамилию и следом эту отметку, все на меня ошарашенно уставились. Еще бы! Впервые у меня за сочинение «4»!

Новый год встретили с Козликом на улице.

Лизуха приглашала к себе — у нее родители уходили в гости, но я отказалась. Лизуха позвала и мальчишек, а я их ужасно стесняюсь. Там наверняка и Кирка Столбов будет. В этом году он учится не с нами. Его родители развелись, и теперь Кирка с матерью живут в Саратове, а отец — здесь. Столбов приехал к нему на зимние каникулы. Он стал совсем взрослый. Кирка мне раньше нравился. Даже очень. Поэтому я стесняюсь его больше, чем остальных мальчишек.

На улице в новогоднюю ночь всегда чудесно. Обычные снежинки кажутся цветами со звездных деревьев. Обычные люди — прекрасными и добрыми. А может, в эту ночь все, правда, такие.

Наш город маленький. В центре — большая площадь, на которой проходят праздничные демонстрации. В последний день года здесь собираются все жители. Переливается бегущими огнями высокая елка, украшенная надувными зайцами, чебурашками, разноцветными флажками. По всей площади разбросаны ледяные, как в сказке, избушки. В них тоже загадочно переливается свет. С двух ледяных горок кучей малой катаются парни и наиболее смелые девчонки.

Наверное, ни в одном городе нет больше такого веселого, такого сказочного Нового года. Этой зимней ночью все превращаются в детей.

Мы побесились на радостной площади, а потом зашли в подъезд к Ларисе Васильевне. У нас было две хлопушки, и мы давно решили, что с ними сделать. Привязали хлопушки к перилам лестницы, а веревочки от них — к ручке двери классной. Когда двери будут открывать, хлопушки пальнут.

И вот из всех квартир донесся звон курантов — Новый год!

Поздравлять друг друга было некогда. Алька нажала на кнопку звонка, и мы кубарем полетели на третий этаж. Не сомневались, что в этот раз откроют сразу, не спрашивая, кто там, ведь Иван Алексеевич, муж классной, был дома.

Такого грохота мы не ожидали! Наверное, звуковой эффект в пустом подъезде гораздо сильнее, чем на улице. На лестничную площадку высыпали все соседи.

— Что случилось?

Слышим, Игорек прямо захлебывается от восторга:

— Я дверь открыл, а она как бабахнет! Я так испугался, думал, бомба!

— Да, волшебный у вас Дед Мороз, волшебный, — нервно сказала какая-то соседка. А грубый мужской голос добавил: — Террорист!

И двери поочередно захлопнулись.

Мы стоим на третьем этаже, хлопаем друг друга по плечам и счастливо, беззвучно смеемся.

Вдруг — шаги. А мы — ноль внимания. Мало ли людей шастает в новогоднюю ночь?

— Девчонки, идите же сюда, — раздался сверху голос Ларисы Васильевны.

Мы рванули вниз на всю катушку. Вылетели во двор, и тут я вспомнила:

— Алька! А открытка?

Козлик хлопнула себя по лбу и села в сугроб: открытка осталась в кармане ее пальто.

Побродили по светлому от нега и света фонарей ночному взбудораженному городу, в котором то тут, то там слышались мелодии из магнитофонов, звуки гармошек, обрывки песен — русских и — реже — коми, и подбросили под знакомую квартиру открытку с надписью:

«С НОВЫМ ГОДОМ! С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ! ЖДИТЕ НОВОГОДНИЙ СЮРПРИЗ!»

Утром я опять стояла на углу дома классной и караулила почтальона. И вот она появилась — симпатичная девушка в джинсах, куртке и спортивной шапочке. На лыжницу похожа. Под мышкой у девушки пачка газет, рука без варежки еле удерживает кипу писем и открыток. Ничего не стоило упросить ее занести на пятый этаж «новогодний сюрприз» — блокнот со стихами. А пока она бегала наверх, я раскладывала по ящикам почту.

Я давно мечтала показать классной свои стихи, да все трусила. А потом решила, что стихи ученицы — не такой уж плохой подарок для учительницы литературы. Купила блокнот, старательно переписала лучшие, на мой взгляд, стихи.

Теперь в школе буду снова бояться ее.

Маша рассказала, что вечер у Лизы прошел отвратительно. Было скучно. Все разбрелись по дому — у Конаковых свой дом из четырех комнат. А потом Лизуха ушла в спальню и легла на кровать. Может, ей плохо стало, не знаю. Туда же пошел Кирка Столбов.

Катька Веселова с тоски зеленой забрела в ту комнату и вылетела как ошпаренная. Столбов с Конаковой целовались. Кирка сам потом растрепал об этом парням, и теперь они Лизуху презирают.

Славик Маше после вечера сказал:

— Не дружи ты с Конаковой, блатнягой такой. Терпеть ее не могу. Дружи лучше с Ритой Игнатовой.

Мы с Машей в восьмом нормально дружили. А теперь она все больше с Лизухой. Не понимаю, что Машу к ней тянет. Конакова только о мальчишках и думает, кроме них и себя, никого больше не замечает. Она познакомилась со школьной уборщицей, толстой, губастой жениной, которая еще и сторож. Когда я прохожу мимо школы после занятий, то вижу, как они сидят в комнате уборщицы перед незашторенным окном, пьют чай и беседуют. Женщина эта уже старая, лет тридцати. О чем они с Лизухой треплются?

За время зимних каникул никаких событий не произошло. Только Катька Веселова уехала из нашего города.

Девятого, кажется, января, уже под вечер, раздался звонок в дверь. Открыла Оксанка, шепнула:

— К тебе, — и ушла в другую комнату.

А на пороге возникла Катька! Она была у меня всего один раз — в седьмом классе, кажется, поэтому я удивилась:

— Катя? Привет!

— Здравствуй, Рита!

— Проходи!

Катька зябко поежилась с мороза, прошла в комнату и сняла свое элегантное пальто с голубой, что ли, норкой.

— Я пришла попрощаться, уезжаю.

— Куда? Каникулы вроде кончаются?

— Я не на каникулы, — Катя загадочно прищурила бархатные, совсем как у княжны Мэри, глаза. — Я насовсем.

Катька продолжала удивлять. Она еще минуты две подождала, упиваясь моим растерянным видом, а потом объяснила, что ее родители (папа — крупный специалист по лесу) срочно направляют в длительную командировку в Польшу, и теперь Катька будет жить у бабушки под Донецком.

— Так не хочется уезжать, — пожаловалась она. — И знаешь что? Не хочется с тобой расставаться. Ты интересная, Рита. Я тебя больше всех из класса уважаю.

— А мне казалось... — Я покраснела. Стало стыдно, что я плохо думала о Веселовой.

— Нет, тебе не казалось. Я вела себя не очень порядочно. Ты извини. Я завидовала тебе, у тебя так легко все получается.

Я вспомнила, как на русском Катька подсказывала мне для смеха пример бессоюзного предложения: «Шумел камыш, деревья гнулись» или диктовала на математике неправильные действия. Она сидела на первой парте, и ей легко было подсказывать. Хорошо, что я не соблазняюсь подсказками, если не знаю, то молчу.

Что с ней случилось сегодня? Она не ехидничала! Передо мной сидела простая девчонка, только одета по-взрослому. Платье в серую клетку перетянуто узким ремешком. Модные импортные сапожки на плоской подошве. Золотые сережки в форме капелек у Катьки вообще с первого класса. На каникулах Веселова делала маникюр, красила ресницы и губы.

— Катька, зачем ты красишься?

— А что?

— Тебе не идет. Ты грубее становишься.

— Да? — Катька подошла к зеркалу, которое висело у нас на дверце шкафа для одежды, сделанного отцом, изучающе посмотрела на вою смазливую мордашку, потрогала тонкими пальцами ресницы, загибая их кверху. — А почему ты раньше мне об этом не сказала? Я же давно марафет навожу.

— Раньше! К тебе подойди! Ты же ехидничаешь всю дорогу.

— Да, правда, я вредина. — Катька улыбнулась без тени смущения. — Не обращай внимания.

На память я подарила ей кулон на тонкой цепочке. Этот простенький позолоченный кулончик с красной пластмассовой пупырышкой прислала мне девочка из ГДР, с которой мы переписывались четыре года. Я вспомнила, как Катька любовалась этой безделушкой в тот раз, когда была у меня.

— Тебе не жалко? — спросила она, перекладывая с ладони на ладонь струящуюся цепочку кулона. — Ведь его носить я буду.

— Для этого и дарю.

— Спасибо, Рита. Пиши мне — вот адрес. Передавай всем привет. Я больше ни к кому заходить не буду.

Мы пожали друг другу руки, и Катька Веселова ушла.

Как жалко.

И что ей стоило прийти раньше?

Зимние каникулы продлились — я заболела.

Болеть хорошо только в одном отношении: можно много читать. И я читала: Пушкина, Тютчева, «Войну и мир» Толстого — последнее требовала программа. Я всегда читаю несколько книг сразу, и ничего в моей голове не путается. И все-таки в этот раз болеть было очень уж тоскливо. Каникулы длились две недели, а тут еще эта ангина.

В школу побежала вприпрыжку. Принесла первый номер журнала «Советское фото», у соседей взяла, там отличные фотографии, пускай все посмотрят.

Первым уроком была химия. Звонок давно прозвенел, а химичка урока почему-то не начинает. Стоит у парты Конаковой и чего-то терпеливо ждет.

Лизуха спокойно листает журнал и не обращает на Марию Георгиевну никакого внимания. У той наконец терпение лопнуло. Она выхватила «Фото» и унесла в лабораторию. Конакова удивленно уставилась на учительницу. Мол, что такое? Почему у меня отбирают журналы?

Нет, смешная все-таки эта Лизуха. Толстенькая, белобрысая, с глазками-пуговками за очками — мне она нравится.

С первого класса Конакова была лидером среди девчонок. Самая сильная, она даже классного силача Кольку Исакова могла положить на лопатки. Бывало, после уроков мы всей оравой шли в укромное местечко глазеть на поединок Лизухи и Кольки. Тот скидывал пальто, шарф и рывком бросался на Лизуху. Она обхватывала его за пояс, и они топтались по снегу, как борцы на ковре. Тогда все, и даже мальчишки, болели за нее.

После долгого топтанья и пыхтенья Лизуха все-таки валила Кольку и усаживалась на него сверху. Затем следовал наш восхищенный рев, а злой, взъерошенный Исаков выворачивался из-под Лизухи и убегал с поля боя со слезами на глазах, подхватив пальтишко. Лизуха гордой победительницей возвращалась домой в нашем почетном окружении.

Теперь лидерство Конаковой тушевалось, она никого не кладет на лопатки, но былая слава работает на нее. Для некоторых девчонок до сих пор ее слово — закон. Если я поссорюсь с Конаковой, значит, Салатова и Ирка тоже не будут со мной разговаривать.

На перемене библиотекарша — булочка с ярко накрашенными губами — принесла мне письмо с обратным адресом воинской части. Это письмо было уже второе. Солдат Алешин узнал номер нашей школы из газеты, в которой было напечатано мое сочинение про дядю Лешу. Я быстро разорвала конверт и торжественно прочла первую строчку:

— Здравствуйте, юные друзья!

Любопытной библиотекарше сразу стало неинтересно. Лицо ее разочарованно вытянулось, глазки погасли, она быстро исчезла. Зато ребята меня окружили.

Солдаты предлагали нам переписываться. От имени всего отделения писал сержант Алешин, комсорг. На первое письмо я не ответила, в нем была та же просьба. Сержант, видно, подумал, что письмо затерялось, и написал второе.

Одноклассники отнеслись к предложению Алешина скептически.

— Мы не октябрята — коллективные письма писать, — выразился Елин. — Я тебе, Игнатова, разрешаю — пиши Алешину лично.

— Вот если бы из Афганистана письмо, — мечтательно произнес Сережик. — Что, из какой-то Калининской области...

— В Афганистане больше делать нечего, только нам письма писать, — сумрачно сказал Паша Ворсин.

И все замолчали. Наверное, потому, что Афганистан всех волновал. Из нашего города многих ребят посылали туда. Служили там и выпускники нашей школы.

— А что, ребята, — вдруг сказала наш комсорг Таня Орлова. — Алешин дело предлагает. Нам же зачтется это как мероприятие.

Услышав о мероприятии, подскочила Салатова. Слово это для нее магическое.

— Я Орлову поддерживаю: надо писать!

— Ты, Орлова, комсорг, ты и пиши, — решил за всех Елин.

Неадекватный у нас народ. Хотя в классе не скучно, интересных дел у нас вроде и нет. А ведь это здорово — переписываться с солдатами. Мальчишкам же все скоро служить! И не хотят!

— Дай мне адрес, — попросила Таня. — Я ему от класса напишу.

— На свадьбу пригласишь? — усмехнулся Елин.

— Мели, Емеля, — тоже усмехнулась Таня.

Я дала ей письмо. Пусть пишет, жалко, что ли?

Неделю проходила в школу — и опять ангина. Врач сказала, что дважды в месяц болеть — это уж слишком — и посоветовала удалить миндалины.

Так я оказалась в больнице.

До чего же здесь тошно.

В ото-рин-ларин-гическом отделении почему-то полно парней. Такие все противные. Особенно один — толстый, с красным носом, в повязке. Он спросил, как меня звать. Я ответила и тоже спросила:

— А тебя?

Он кокетливо пожал толстыми плечами:

— Угадай. Мое имя — из четырех букв.

— Миша?

— Не-а.

— Коля?

— Не-а.

Очень мне надо — гадать. Окрестила его «Четыре буквы» — и дело с концом. Он курсирует вдоль нашей палаты, стоит мне показаться, начинает кривляться и подмигивать бесцветными глазками. Дурак.

Операцию будут делать через несколько дней. Пока что укрепляют мой организм, колют всякие витамины. В тихий час, как маленькую, заставляют спать.

Навещали девчонки — Козлик и Вера. Рассказывали о школе.

Утром я ушла из столовой, так и не позавтракав. А чего эти парни смотрят? Смотрят и ухмыляются. Я глаз от тарелки не смела поднять. А потом еще этот Четыре буквы стал приставать.

Я и выскочила. И на обед не пошла, и на ужин. С голоду не пропаду — девчонки яблок натащили, конфет. Мама почему-то не приходит. С Оксанкой, наверное, возится.

На другое утро в палату заглянул Сережа. Он не то, что другие. Вчера в столовой один не хихикал.

— Рита, пойдем завтракать, — позвал он.

Я сидела на кровати и читала. Приятно было, что тебя приглашает парень, но идти я боялась — вдруг опять повторится вчерашнее.

— Пойдем, мы не будем смеяться.

— Ладно, — буркнула я, и Сергей испарился.

Столы были уже накрыты. Я села к окошку. Ребята внимания на меня не обращали, видно, заранее договорились. Только один спросил:

— Что, сегодня не удерешь?

Того, толстого, с красным носом, не было. Я вздохнула с облегчением — больше всего я Четыре буквы боялась — и принялась за кашу.

Днем познакомилась с Людой. После операции она два дня не выходила из палаты. У нее тоже были частые ангины, и ей удалили миндалины. Люда говорит, что операция пустяковая, а я дрожу как заяц.

Люде — девятнадцать. Мне понравилась эта невысокая девушка. У нее удивительные глаза, до того живые, что больше на лице ничего не замечаешь. Люда знает много стихов, любит музыку. Не просто эстраду или рок — тут большого ума не надо, а настоящую. И потом она самая подходящая мне по возрасту, потому что из женщин здесь одни старушки, четыре или пять. Остальные все ребята.

Вечером мы с Людой гуляли по светлым, запутанным коридорам подвала. Там размещены какие-то лаборатории. Вечером лаборатории закрывались, подвал становился совершенно пустым. Люда читала стихи Луконина, это ее любимый поэт. Было тепло, уютно, спокойно, и стихи Люда читала хорошие.

И вдруг из-за угла на нас выскочили трое. Мы испуганно завизжали, а уж потом узнали парней из нашего отделения, среди них был и Сережа. Ясно-понятно, они нарочно на нас вылетели — напугать решили.

Я заорала:

— Кретины! Уходите отсюда! Немедленно! — колени у меня так и дрожали.

— Скажи, пожалуйста, откуда ты такая дикая? — спросил один из парней, кажется, его звали Николай.

— С необитаемого острова, понял? — с вызовом крикнула я.

— Ладно тебе, Коля, - добродушно сказал Сережа. — Девочки, извините нас, пожалуйста.

И они ушли.

— Ты чего на них так? — спросила Люда.

— Пусть не лезут, — презрительно бросила я.

— А они и не лезут, — заметила Люда, голос у нее стал какой-то сухой. — Пошли обратно.

Оказалось: ребята просто хотели с нами погулять. Люде, наверное, тоже хотелось побыть с ними. Теперь она мало со мной разговаривает, так, если о чем-то спрошу. И ребята не разговаривают, даже не смотрят. Обидно. Один Сережа не сердится.

Операция была несложная, но жутко неприятная. И наркоз отходил тяжело. Я лежала на кровати и не могла смотреть на гору розового фруктового мороженого, которое принесла в большой миске мама. Врач советовал после операции есть и есть его. Уж как я люблю мороженое, но сегодня не притронулась, до того было тошно.

В дверь просунулся Четыре буквы. Уже без повязки, и нос не красный, даже симпатичный стал. Подмигнул мне и спросил:

— Как ты, а?

Я кивнула: хорошо и повела глазами на мороженое, чтобы он его забрал.

— Может, покормить тебя с ложечки, а?

Надо же, какой заботливый! Я улыбнулась и отрицательно покачала головой.

Четыре буквы оглянулся, прошел в палату, взял миску и на цыпочках вышел.

Перед глазами все поплыло, я заснула. А когда проснулась, увидела у моей кровати Сережу и почему-то заплакала. Он приветливо кивнул головой и ласково сказал:

— Потерпи немного, ревушка-коровушка. Завтра уже бегать будешь.

Чтобы меня успокоить, Сережа рассказал, что ему делали операцию без наркоза, а у него гланды огромные и сидели глубоко. И он не плакал.

Ясно-понятно. Он парень.

У Сергея красивые глаза — большие, темные. Такие же глаза у Ларисы Васильевны. Мне вообще кажется, чем больше у человека глаза, тем больше он видит. Не только то видит, что его окружает, но и то, что творится в душах людей.

Меня они очень смущают. А вдруг он видит, что нравится мне? Что я хочу, чтобы он подольше посидел у моей кровати? Чтобы он совсем не уходил?

Но он ушел, а я опять заснула. Проваливаясь в сон, мечтала, чтобы Сережа снова был рядом. Я открыла глаза, и мне почудилось, что я все еще во сне — на табуретке сидел Сергей. Он смотрел на меня серьезно, не отрываясь. Потом, словно очнувшись, спросил:

— Ну как?

— Лучше, — прошептала я.

— Вот видишь.

Он взял мою руку, лежащую поверх одеяла, и тихонько пожал. И от этого легкого пожатия мое сердце на какие-то секунды остановилось.

Назавтра Сережу выписывали. Заходил попрощаться. Сказал «до свиданья» соседкам по палате — бабе Дуне и Татьяне Викторовне, потом подошел ко мне.

— Ну давай лапку.

Как и вчера, он пожал мою руку, задержал ее в своей сильной теплой ладони.

— Ты уже? — промычала я, чувствуя, как слезы подступают к глазам.

— Ага. Смотри, не плачь больше и выздоравливай скорее.

Сережа опустил мою руку, натянул одеяло до шеи и вышел.

Четыре буквы тоже выписали.

— Я тебя в городе найду! — пообещал он.

Очень надо! Некрасивый, толстый, а главное, глупый. Только и знает, что подмигивать да кривляться.

Если бы меня Сережа нашел!

Вот бы встретиться с ним! Да как встретишься? Ведь живет-то он не в городе, в поселке Турун. Мне об этом баба Дуня сказала, она все про всех знает.

Я думала о нем целыми днями. Себе удивлялась. Как же мало мне надо! Пришел, посидел, сказал пару ласковых слов, и я уже без него не могу. Влюбилась!