— Батюшки, кто приехал-то!

Мать нас не ждала. Вернее, ждала, но не верила, что мы решимся уехать из города на Новый год. Она захлопотала, бросилась затоплять грубку, а пока велела нам лезть на печку отогреваться.

Приятно было скинуть ботинки и надеть знакомые серые валенки с черными, как проталины, заплатами. Виктор все еще медлил раздеваться, словно собрался в обратный путь. Я сама стащила с него пальто и заставила влезть на печку. Печка была просторная, старая и занимала четверть избы. Середина осела, и здесь было самое горячее место. Мы с Виктором поставили туда ноги и накрыли их стареньким полушубком. Озябшие пальцы не сразу почуяли тепло, а когда почуяли, зазудели, стало горячо, но мы все равно не убирали ног, только время от времени давали им чуть поостыть и ту же ставили обратно.

— Все еще жалеешь? — спросила я Виктора, вспомнив, с каким трудом уговорила его поехать на Новый год к моей матери в поселок.

Виктор не ответил.

Я оглядела горницу с фикусами и геранью у окон — на подоконнике они не помещались — и вдруг спохватилась: елка! Ее не было.

— Одевайся, — скомандовала я Виктору, но он даже не шевельнулся.— Пойдем за елкой!

— Ну вот еще!..

И, только увидев, что я смогу обойтись без него, потому что уже надела мамин вязаный платок и телогрейку, он вдруг проявил резвость, спрыгнул с печки и застегнул пуговицы тужурки раньше, чем я нашла варежки. Мать побежала к родным за валенками зятю, но он наотрез отказался их надеть.

У колодца нам встретилась Нюра Цыкина и, позабыв про ведра, уставилась на Виктора.

— Здравствуй, Нюр,— сказала я.

— Здравствуй, — ответила Нюра, не спуская глаз с Виктора.— Приехали?

— Ага. Вот познакомься с моим мужем.

Виктор назвал себя.

Нюрины глаза придирчиво остановились на Витиной тужурке, брюках и ботинках.

Виктор сильно дернул меня за руку — идем! И пока мы шли до шоссе, нам навстречу попадались бабы, и все они с любопытством глядели на нас. Если их было двое, они о чем-то говорили, глядя нам вслед. Я здоровалась со всеми, хотя имен многих уже не помнила, но Виктора больше не знакомила ни с кем.

Уже смеркалось, когда мы вышли на шоссе, ведущее на Каданок. Откуда-то взялась поземка. Она набивалась за ворот, шлепала по щекам.

В лесу было спокойней. Мы шли по обочине, внимательно глядя по сторонам, но елок так и не увидели. Я-то знала, что близко их нет. Наконец, когда было уже почти совсем темно, мы решились свернуть в сторону. Я шла впереди, а Виктор делал заковыристые движения, чтоб сохранить равновесие и ступать точно в мой след. Снег был глубокий, и это ему не всегда удавалось. Напрасно мы петляли и кружили, как зайцы, вокруг больших и малых сосен. Елок не было.

— Вить, давай срубим сосенку,— предложила я,— чем она хуже елки?

— Ну вот еще!

— Говорю тебе, нет здесь елок, они далеко.

— Есть!

Мужчины бывают упрямы и капризны, как дети. Снова петляем по снегу, который за нашей спиной выглядит так, словно его вспахали трактором. Виктор отстает от меня все чаще и чаще. Встав на одну ногу, другую он поднимает перед собой, словно медведь, собирающийся сосать лапу. Это он греет ноги: разминает их пальцами рук сквозь войлок ботинок.

— Слушай, давай срубим сосенку! — завопил он вдруг так радостно, словно эта мысль принадлежала ему и только что осчастливила своим появлением.

Мы срубили маленькую сосну и вышли на шоссе. Вдоль него горели лампочки. Они не часты. Но дорогу рассмотреть можно. Снег на обочине благодаря свету желтый, а там, в глубине, — темный, как подмокший сахар. Среди сосен прятались какие-то тени. Было жутко и, как назло, — ни одной машины.

Сосенка наша с одного бока оказалась голой, но не возвращаться же нам в этакую темень за другой!

Поселок светился впереди уютый и торжественный.

В ботинки Виктора набился снег, и он запрыгал по шоссе, словно воробей.

— Не мог валенки надеть! — сказала я.

Виктор взвился, словно змей в ветреную погоду, и стал обвинять меня во всех свалившихся на него несчастьях. Мы поссорились. Он молча втащил сосенку в дом и зло швырнул ее к печке. Мама захлопотала, заохала, подала Виктору шерстяные носки и чуни.

— Не трожь! — крикнул он, видя, что я собираюсь установить сосенку на этажерке. — Я сам.

Игрушек не было вовсе, и мы принялись мастерить их из хлеба, бумаги из-под чая и ваты. Ваты, на счастье, оказалось много, и вскоре наша «елка» утонула в ней, будто в метели. Виктор увлекся и, нанизав вату на нитки, протянул их крест-накрест через всю горницу.

Часов в десять пришла родня: тетка моя Полина с двенадцатилетенй Симой — своей дочерью, восьмидесятилетняя бабушка, которую по улице все звали Самошихой, и дядя. В прошлом году у него умерла жена. Дядя был черный, сухой, с большой родинкой под левым глазом. Он и до этого не отличался веселым нравом, а овдовев, и вовсе замкнулся в себе. Работал он шофером в совхозе и жил один в пятистенной избе.

Дядя принес большой кусок сала, а Полина две банки шпрот и миску соленых огурцов. Мама нажарила картошки, достала из погреба капусты, нарезала городской колбасы и сыру и выставила в блюдечке сливочное масло. Бабушка тут же прилегла на кровать, закрывшись ладошкой от света, и задремала. Дядя и Виктор молча курили. Мы, женщины, хлопотали около стола, мать все беспокоилась, что мало хлеба, а Сима вырезала из журналов картинки и вешала их на «елку».

Приятно было хлопотать в чистой, уютной избе, поглядывать на часы, прислушиваться к вою ветра за окном и ждать.

В половине двенадцатого, когда все уселись за стол, чтобы проводить старый год, бабушка вдруг проснулась, приоткрыв один глаз.

— Да-а-ашк,— обратилась она к моей матери,— чаю-то мне заварила?

Мать принесла пузатый в цветочек чайник. Бабушка встала, внимательно оглядела стол и, поняв, что ее рюмка пуста, протянула ее Виктору:

— Ну-ко налей...— Виктор потянулся за рислингом. Что ты, Ви-ить! — возмутилась бабушка.— На кой ляд мне этакое дерьмо, водку давай!

Она порылась в кармане своей широкой фланеливой юбки и достала пустой лафитничек. Прищурив один глаз, вылила туда водку и долила сладким чаем. Проделав все это, бабушка рассмеялась, довольная, и, встряхнув лафитничек, наполнила свою рюмку.

— Кто хочет? — вызывающе спросила она, но никто не ответил. Сима вдруг сорвалась с места и, накинув пальто, без платка выбежала во двор.

— Куда это она? — спросил дядя.

— За Васеной разве,— задумчиво сказала бабушка.

Сима действительно привела тетку Васену. Я не видела ее несколько лет, с тех пор, как уехала из дому учиться. В тот год умер ее сын Борис, умер глупой, нелепой смертью от заражения крови. Васена слегла тогда надолго, и думали, что уж не выживет. Мы с матерью по очереди ухаживали за ней, и Васена оправилась понемногу, только высохла еще больше, да улыбка, которую мы все так любили, казалось, навсегда исчезла с ее лица.

Сейчас она показалась мне помолодевшей в белой кофте с круглым воротом и гладко зачесанными волосами. Мы обнялись. Васена принесла банку маринованных белых грибов, вкус которых я помню еще с детства.

— Сюда, сюда, Васенушка,— засуетилась мать, снимая футляр со швейной машинки и уступая Васене свой стул. Но на футляр сел все же Виктор и тут же принялся разливать водку. Васена прикрыла свою рюмку ладошкой — мне винца. Ей очень хотелось рассмотреть Виктора получше, но она ничем этого не выдавала и только изредка, будто невзначай, вскидывала на него глаза.

— За старый год, — сказала Полина. Пока закусывали, пока наливали снова рюмки, по радио зазвучали куранты.

— Ур-ра! — заверещала Сима, подымая стакан с квасом.— С Новым годом!

Все шумно выпили, а бабушка, перевернув рюмку и постукав ладонью по донышку, вдруг вышла на середину горницы. Топнула ногой:

Неужели не сольется,

С гор не скатится вода,

Неужели надсмеется,

Коли я ему мила?

Она легко прошлась по комнате, рукии ее взлетели над головой и протянулись в мою сторону:

Через речку-реченьку

Подай, девчонка, рученьку;

Через темненький лесок

Подай, девчонка, голосок.

Не знаю, что меня подняло вдруг со стула и понесло навстречу бабушке —раньше я никогда не плясала. Я глядела на нее не отрываясь и, сама не сознавая того, копировала ее движения. Лицо бабушки смеялось, глаза лукаво блестели, и сама она, сухонькая, маленькая, будто летала по воздуху. Неожиданно бабушка оборвала танец, развела руками и села к столу. Помолодевшее было лицо ее опять стало сморщенным, на лбу выступил пот.

— Вот, вишь, как, вот... — говорила она, то и дело перекладывая на коленях руки.

Я взглянула на Виктора. Он улыбался.

— Пошто сидите молчком-то? — проворчала бабушка и, подмигнув Виктору зевела:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья...

Но петь ей не дали. Дядя мой встрепенулся, словно что-то вспомнив, и, заглушая бабушкин голос, начал:

В саду ягода-малинка

Под закрытием росла,

Свет княгиня молодая

В пышном тереме жила.

Бабушка сдалась, засмеялась, закачала головой и стала слушать.

Ванька-Ключник,

Злой разлучник,

Разлучил князя с женой.

Дядя делал ударение на последнем слоге, будто подчеркивая его значимость. Полина и мать подхватили. Два женских голоса — высокий, материн, и низкий, Полинин, красиво вплетались в кружево песни. Даже Васена принялась подпевать, неуверенно, тоненько, словно девчонка. И я будто видела, как дознавшийся и догадавшийся князь ведет Ваньку-Ключника на казнь:

Вот ведут, ведут Ванюшу,

Ветер кудри так и вьет,

На нем шелкова рубаха

К белу телу так и льнет.

Потом пели еще, веселые и грустные, неведомые мне песни, которые будили какие-то неясные воспоминания: о ямщицкой тройке на заснеженной Волге, на крутом берегу которой светится одинокий огонек; о девушке, повесившейся от любви к барину. От песен этих было незнакомо и хорошо. Даже Виктор, не зная слов, тянул вмеси с другими мелодию и пел последние две строчки повтора.

Часа в три бабушка запросилась домой. Вышли мы все вместе и долго прощались у ворот. А потом мы с Виктором гуляли по поселку. Ночь была ясной. Над крышами висел молодой месяц, такой яркий, словно он тоже справлял Новый год.

Во многих домах горел огонь, играла гармошка, доносились голоса, смех, на заснеженных окнах плясали тени. Меня еще все помнили. Мы могли бы зайти в любой дом, но только всматривались в окна, и у нас было такое чувство, будто мы у всех побывали в гостях, со всеми посидели за столом.

Уезжали мы второго в пять утра. Мать проводила нас за ворота, хотела идти дальше, но мы ее не пустили.

— Приезжайте хоть почаще-то,— просила она, обнимая Виктора и целуя его в щеку.

Виктор заулыбался, хотел что-то ответить, но, встретив мой взгляд, сердито нахмурился и отвернулся...