Случилось мне несколько дней прожить в деревушке недалеко от села Покровского. Приютила меня Серафима Даниловна — пожилая женщина, работавшая на ферме дояркой. Она была такая худая и маленькая, что носила подростковые платья, покупая их у себя в деревенском магазине в вдвое дешевле, чем взрослые. Платья эти с пояском, рюшечками и кружавчиками делали ее издали похожей на девочку, и тем неестественней выглядели они на ней вблизи. Но Серафима Даниловна этой нелепости не замечала, а говорить ей никто не говорил. Я тоже не решилась, видя, с какой любовью надевает моя хозяйка свои платья — каждое утро новое. Волосы, реденькие, русые и почти без седины, Серафима Даниловна заплетала на ночь в тугую косичку, и она, словно рог, торчала надо лбом. Зато целый день у моей хозяйки была пышная прическа, прихваченная на затылке гребенкой. Дом она держала в такой чистоте, что по полу боязно было ступать. Отдыхающей, сидящей без дела я Серафиму Даниловну не видела ни разу. Разве что за столом во время обеда или чая. Ни свет ни заря она бежала на ферму, после дойки, придя домой, затапливала печь, варила обед, прибирала в избе, кормила поросенка и кур, полола огород, наскоро завтракала и бежала на следующую дойку, но уже не на ферму, а на летнее пастбище, за три километра от деревни. Края те лесами небогаты, все овраги да бугры, и идти Серафиме Даниловне приходилось по солнышку, отчего у нее к вечеру разбаливалась голова, но она на эту боль старалась не обращать внимания. Предложу ей анальгин или тройчатку, а она только рукой махнет:

— И так пройдет...

В городе у Серафимы Даниловны были два сына, внуки, но наезжали они редко, предпочитая в отпуск ездить на юг, к морю. Серафима Даниловна на них не обижалась — ни речки настоящей близко, ни леса, какой уж отдых, конечно, к морю лучше. Но сама из дому уезжать не собиралась, хотя сыновья и звали ее.

Единственно, что могло приковать Серафиму Даниловну к стулу — это приход сестры Дарьи Даниловны. Дарья жила в соседней деревне, куда надо было добираться через два оврага и речку Чумейку, вдоль которой рос ольшаник и хилые ветлы. Сестра была старше моей хозяйки всего на один год, но выглядела гораздо дороднее и внушительней. Она тоже работала на ферме, но только не дояркой, а приемщицей, и временем располагала свободнее. Дарья Даниловна, как сказала мне хозяйка, жила с сыном Петькой, снохой Веркой и двумя внучками — Катькой и Шуркой. При мне Дарья Даниловна приходила два раза. Любила она рассказывать сны. Помню, как она зашла при мне в избу в первый раз. Вошла, поздоровалась и, не обращая внимания на то, что Серафима возилась у печки, села к столу и сняла с головы платок.

— Вот, послушай, Сим, какой мне сон нынче приснился. — Дарья Даниловна расправила платок на коленях и, хотя сестра ее не отозвалась и не обернулась, начала: — Иду это я по деревне вроде, а навстречу мне беленький бычок. И что это, думаю я, он на меня так смотрит? Подхожу ближе, а это уж не бычок, а Варька-продавщица, с которой я третьего дня поругалась из-за кофточки. Ну как же, привезли в магазин кофточки мохеровые, я говорю: «Оставь зеленую. Вечером возьму...»

— Модница! — фыркнула моя хозяйка, гремя чугунами. — Кофту ей зеленую подавай!..

— А что, старуха, что ли! — огрызнулась Дарья Даниловна. — Небось шестьдесят еще не было... — и, видя, что сестра ее молчит, успокоилась.— «Ладно, оставлю»,— говорит Варька. Прихожу вечером, а она мне: «Не сердись, — говорит,— Дарья, Нюрка Брычова выпросила у меня твою кофту. Дарья, говорит, не молодая, куда ей такую светлую, а Зойке моей как раз к волосам... А у Верки, снохи ее, говорит, красная есть...» Ну что ты с ней будешь делать — ругайся не ругайся, а кофты нет. Я, конечно, поругалась, потому что какая же я старуха?

Тут Дарья Даниловна с опаской поглядела на сестру, верней, на ее спину, ожидая очередной подковырки, но Серафима колотила головешки ухватом и, казалось, не слушала.

— Ты меня не слушаешь? — с обидой спросила Дарья.

— Слушаю, слушаю,— отозвалась ее сестра и впервые повернулась.— Ты ведь и управиться не дашь, прямо с порога рассказывать начинаешь... Погоди, чугуны поставлю.

Но у Дарьи Даниловны не было терпения дожидаться, и она продолжала рассказывать спине Серафимы свой сон, а может, заметила, что и я слушаю. Дверь была открыта в мою каморку, и мой интерес ко всему гостья тоже приметила.

— Ну, ладно. Так вот эта Варька-то идет мимо меня и голову отвернула. «Что, — говорю, — стыдно стало, нос-то воротишь?» А она мне: «Стыдно, у кого зад голый, а у меня прикрыт...» Вот ведь хабалка! Как была хабалкой, так и осталась.

Хозяйка моя стала торопиться, чуть не пролила пойло, наскоро затолкала в печь, закрыла загнетку, поставила ухват и принялась вытряхивать в шайку золу из самовара.

— Ну?..— нетерпеливо сказала она сестре. — Что дальше-то было?

Внезапно Дарья Даниловна вскочила со стула и уперла руки в бока:

— Она на меня глазами зырк! зырк! Так и хотят меня сожрать, глаза-то.

— Тебя сожрешь...

— А то нет...— Она опустила руки и снова села на стул.— Так вот... Варька так зыркала глазищами, что я аж отступила и тут чувствую: хватает меня кто-то, оборачиваюсь, а это Веня-тракторист, ухажер ейнный. «Ты, — говорит,— тетка Дарья, уйди, я сам с ней расправлюсь».

Ну, думаю, прознал, значит, Веня, что Варька с командированным механиком путается, убьет теперь. И мне же ее жалко, дуру, стало. Дай, думаю, уведу Веню от греха. Только подумала, а уж ни Варьки, ни Вени нет, а стою я одна посреди улицы и не могу эту улицу признать. Вроде не наша улица-то, не деревенская. И дома какие-то чудные — все розовые и все на курьих ножках, как у Бабы-Яги...

Тут зашипело что-то в печке. Серафима Даниловна кинулась к загнетке, заорала:

— Леший бы тебя побрал с этими снами, все щи вытекли!

— А ты что уши развесила?

— Как же не развесишь! — Все рюшечки встопорщились на платье Серафимы Даниловны.— Не можешь так прийти. Прямо скоморох какой-то.

— Сама скоморох,— Дарья Даниловна расправила на коленях платок и погладила его.

— Что-о?! — маленькая моя хозяйка надвинулась на сестру, и я впервые увидела, как сверкнули ее серо-голубые глаза. Внезапно она остановилась, услышав, как зашумел самовар.

— Не прозевай самовар-то,— сказала спокойно, улыбаясь, Дарья.

— И то правда, — подхватила Серафима и кинулась к самовару. Минут через десять мы все трое сидели за столом и пили чай.

Дарья Даниловна наливала чай в блюдце, брала его двумя руками, дула и, отхлебнув перекладывала блюдце на растопыренные пальцы правой руки, а левой тянулась за сахаром, который с хрустом откусывала крепкими, не по возрасту, белыми зубами.

Моя хозяйка, наоборот, пила прямо из чашки и блюдце отставляла в сторону, словно оно ей мешало. Она пила быстро, как и делала все, и каждый глоток падал вниз со звуком, какой создает ручей, споткнувшись о камень.

За окном тявкал черный щенок Тишка, пытаясь порвать веревку, на которую его привязали к будке, чтобы он не гонялся за курами. Три кривоствольных березы виднелись за дорогой, а вдалеке зеленела хребтина холма, засеянного пшеницей. В избу вошла бело-черно-рыжая кошка Рюмуня и остановилась у порога.

— Ну, чего стоишь, иди! — крикнула ей Серафима Даниловна так, словно перед ней был полк солдат, а не кошка.

Рюмуня наклонила голову, прижав одно ухо, и медленно прошла влево, где возле стенки стояло блюдце с молоком.

— Любишь ты командовать, сестра,— усмехнулась Дарья, наливая в блюдце чай,— знать, есть еще дух-то.

— А...— рассмеялась моя хозяйка,— какой там дух... Разве что со скотиной...

— Знаю я...— спокойно сказала Дарья.— Верка наша до сих пор тебя боится, а вспомни, как ты всю округу переругала, а? Даже Дуню Заречную...

— Мало ли что было,— махнула рукой Серафима Даниловна, но я вижу, как порозовело ее лицо и снова вспыхнули глаза.

Мне захотелось узнать, как это моя хозяйка переругала всю округу, и в частности, Дуню Заречную, но Серафима Даниловна омять отмахнулась:

— А что вспоминать! Теперь уж и Дуни нет.

— Ну а все-таки расскажите,— попросила я.

— Пусть сестра расскажет, это по ее части!

— А что? — оживилась Дарья.— И расскажу. Это как раз при мне было. Я гостила у тебя, помнишь?

Она допила чай, перевернула чашку кверху дном на блюдце и скинула свой платок с плеч на колени.

— Вы не смотрите, что Серафима маленькая да худенькая,— начала она,— дух в ней сидит такой, что всю деревню приберет к рукам, если захочет...

— Уж ты скажешь,— возмутилась сестра.

— Не перебивай. Дай сказать. Так вот, значит, родом-то мы из соседней деревни, где я живу, а Сима вышла замуж в эту, за Григория Чернорябова. И вот хоть пришлая оказалась, а вскоре переругала всю деревню и заставила к себе относиться с почтением. Ведь как у нас в деревне раньше было: только задень одна баба другую — и пойдет, и пойдет... Тут все вспомнится: и кто твой отец был, и кто прадед, и какая сестра твоя, и брат твой, и племянники, и даже дети племянников. И если оскандалилась твоя родня чем-нибудь и когда-нибудь, все вспомнится в той ругани, и кто больше грехов у родни противницы выищет, тот и победитель. Вроде азарт какой. Кто кого. И начинают вроде с пустяка, а дальше — больше, дальше — больше. Словно кружево плетут. Пока одна из противниц не выдохнется и не отступится. И тут нередко и побежденная, и победительница идут вместе чай пить. Серафима моя оказалась талантливей всех — и вскоре никто уже в деревне не смел с ней связываться. — Тут Дарья Даниловна взглянула на сестру и улыбнулась: — Не правда, скажешь?

— Было такое,— горделиво потупилась моя хозяйка. — Давно только.

Дарья Даниловна, будто не расслышала, погладила платок и продолжала:

— «Да,— сказала Серафиме однажды доярка Катя, — нашу деревню ты переругала, даже соседнюю тоже, но вот за рекой живет Дуня Пряхина, эту тебе ни за что не переругать».

Зацепило мою Серафимушку. Ходила молчаливая, все о чем-то думала, два раза в район ездила, завела дружбу с зареченской бабкой Матреной, известной на весь район кляузницей и горлопанкой.

И вот, в июле это было, под вечер, после дневной дойки, помню, пошла она с бельем на речку. Но не к ближним мосткам, что прямо напротив, а к дальним. Перешла там по лаве на ту сторону и стала с чужих зареченских мостков белье полоскать. Полощет и потихоньку из-под руки назад поглядывает. Ждет. Уж половину корзины выполоскала, уж всю почти, а все нет Дуни. Неужели бабка Матрена обманула ее, сказав, что Дуня по четвергам в эту пору всегда белье полощет? Не долго думая, моя сестрица вывалила из корзины на мостки чистое белье и принялась снова полоскать. «Хоть дотемна будут полоскать, а дождусь Дуню», — решали она. Ну, а бабы-то из деревни увидели Серафиму, когда она к зареченским мосткам-то шла, смекнули, в чем дело, тоже к речке подались. И я с ними. Сидим в кустах, шепчемся, гадаем. Неужели спектакля не будет? Дуни-то нет. И вдруг со стороны деревни показалась Дуня, черноволосая, в голубом сарафане красными маками. На плече коромысло с двумя полными корзинами. Идет, бедрами покачивает, не ведает, что мостки заняты. А как увидела Серафиму, еще издали заорала:

«Долой с моего места, как с теста!»

А сестрица моя и ухом не ведет, знай полощет, ближе подпускает.

«Не слышь, что ль? — Дуня подошла к мосткам, наклонилась, сняла с плеч коромысло. — Слезай, говорю, с моего места, как с теста!»

«Место-то, чай, не купленное», — ответила спокойно Серафима и в третий раз вывалила полосканное белье на мостки.

«А вот и купленное! Еще и твоей матери на свете не было, и дет не родился, а мы уж тут белье полоскали, выходи, говорю!»

«А вот и не выйду!»

«Ах ты, курица жареная! — Дуня взорвалась не на шутку. — Сейчас я твои крылышки-то охолону в речке».

«Охолони, охолони, и сама охолонишься».

Я видела, что «жареная курица» сильно задела мою сестру и она теперь ни за что не уступит Дуне. Так они пререкались минут двадцать, выискивая сначала изъяны друг в друге, а потом уж перешли на родственников, на дедушек и бабушек. Дуняша тоже запаслась сведениями — знала, наверное, что рано или поздно придется столкнуться с Серафимой, и долгое время никто никого не мог одолеть.

«У тебя дед аферист был,— скажет Дуня,— заказы брал, а шить не шил и задаток не отдавал».

«А у тебя и вовсе вор. Два мешка овса у своего же брата Тимофея украл. Ну-ка вспомни, почему он хромал на левую ногу!..»

«Аферист и есть,— Дуне, видно, понравилось это слово,— и вся родня у тебя такая. Ну-ка скажи, как твоя сестра замуж в тридцать лет вышла, да за такого пригожего? Он-то король королем, а она рядом с ним как вывернутый карман висит... Аферой, аферой взяла, племянник в городе работает, вот Ванька и польстился на племянника-то. Выходит, он не на Зиновее, а на племяннике женился».

Вижу я, зашлась моя Ссрафима от обиды — и правда, наша Зиновея неказистая была, да ведь сестра родная, ну, думаю, конец. Дуняшин верх. А Сима вдруг рассмеялась и говорит спокойно:

«Это ты за своим Колькой гоняешься, а он тебя и не любит...»

«Что? — Дуня растерянно оглянулась, словно надеялась увидеть сзади Николая. — Как это... не любит...» Она сразу сникла, стала меньше ростом, сгорбилась, и как будто даже цветы на ее сарафане полиняли. Она оставила свои корзины с бельем и пошла прочь.

Серафима моя и сама, видно, не ожидала такого. Кинулась догонять Дуню.

«Дунь, — говорила она, хватая ее за руки, — да ты что, Дунь? Да я же так... Язык-то без костей, болтает. Дунь, да ну тебя, очнись...»

Мы с бабами в кустах не дышим, тоже жалко Евдокию. Нам даже стыдно стало подсматривать и подслушивать, и мы тихонько выбрались из кустов, пошли в деревню рассказать, что Серафима переругала Дуню Пряхину.

— Не надо, сестра,— остановила ее вдруг моя хозяйка.— Я не считаю это победой. Николай-то ведь и правда вскоре ушел к Шурке Селезневой. А Дуняша так и зачахла от тоски. Я все думаю — моя вина.

— Да в чем ты виновата? — изумилась Дарья Даниловна.

— Сглазила. Вот в чем.

— Да ты что, сестра? — У Дарьи расширились глаза.— Ты ведь у нас не суеверная.

— Ну и что? — тихо ответила моя хозяйка и начала медленно убирать со стола.

Дарья Даниловна посидела, посмотрела, как сестра управляется, и ушла, сухо попрощавшись.

На следующий раз, завидев сестру в окошко (Серафима Даниловна красила табуретки), моя хозяйка проворчала:

— Ну вот, принесла нелегкая не вовремя.— И, высунувшись на улицу, сказала: —Дарья, только без снов и без россказней! Видишь, тороплюсь...

Дарья, остановившись, разочарованно сняла и надела платок, лицо ее поблекло.

— Тогда мне у тебя и делать нечего, — сказала она и, круто повернувшись, зашагала прочь.

— Вот ведь вредная баба! — в сердцах Серафима Даниловна топнула ногой, половица дрогнула, самовар опрокинулся.

Серафима Даниловна бросилась наводить порядок, одновременно честя Дарью на чем свет стоит, потом вдруг посмотрела на удаляющуюся неестественно прямую спину ее, рассмеялась и кинулась на улицу — догонять.