Самое высокое и самое глубокое

Марина наконец поняла, почему шумели у нее на уроках. Все было просто. Это была проблема некоммуникабельности. Позже ребята сами ей в этом признались. Они никак не могли разобраться, что она за человек. Учительница географии налегает на полезные ископаемые и требует, чтоб были скромными. Учительнице истории нужны даты наизусть. Физкультурнику — форма, вожатой — общественная работа. А ей чего надо? Марина презирала тех, кто не имеет собственного мнения, и гордилась, что имеет его сама! А надо было не презирать и тем более не гордиться! Надо было просто учить. Постепенно, переходя от легкого к трудному. Не проповедовать, не вещать, а учить — вот в чем дело.

Теперь, когда она всерьез начала заниматься с учениками, ребята стали быстро привыкать и к ходу ее мыслей, и к неожиданным параллелям, и к работе с первоисточниками. Даже непонятные поначалу слова не вызывали больше у ее учеников бессмысленного раздражения. Дети так любознательны. Особенно девочки. Поразительно быстро они переняли ее утонченную лексику. «Благотворно», «квинтэссенция», «идеал», «в поэте соединяется самое высокое и самое глубокое» — так и слетало с их губ. Мальчишки были несколько холодней, беспощадней. Некоторые продолжали хихикать. Некоторые, но не все.

— Скажем, Вася Тюков, как он к вам в последнее время прилепился! — замечала Ирина Васильевна.

— Васька тонкий, он переживает. На нем только маска грубости. Ирина Васильевна, почему? Его все пилят, пилят. Можно же в конце концов понять, что его пилить нельзя, с ним надо возиться.

— Ах, Марина Львовна, вы же сами знаете: кому охота возиться? Когда его оставляли на второй год, я была против. Жаль, что не сумела настоять.

Между завучем и Мариной складывались какие-то особенные отношения. Им хотелось друг друга видеть, слушать. Двадцать лет разницы — и все-таки дружба. Со стороны Ирины Васильевны с некоторым оттенком покровительства, со стороны Марины с каждым днем все более восторженная.

— Ирина Васильевна, вы правы, девочки покладистее, мягче. Но я больше люблю ребят, с малыми интересней, — говорила Марина. Они теперь часто вместе обедали. — Например, Сашка Рудь. У нас с ним на русском такая борьба. Знаете, я ему даже сказала, что не будет тетрадки — убью.

— А он?

— Принес-таки, — смеялась Марина. — Это не Тюков. Этому можно так сказать. А Тюкову — нет. Если ему, например, вякнешь, что ты, мол, сидишь без тетрадочки, штаны зря просиживаешь, штаны дорого стоят, он может хлопнуть дверью и убежать из класса.

— Да, он может.

— Может, Ирина Васильевна, может. У Тюкова нет логики, зато он сердцем все так остро воспринимает. А Сашка Рудь, наоборот, настоящий исследователь. На днях я у них в шестом классе спросила: чем «Тарас Вульба» похожа на былину? И он заметил: когда Гоголь говорит, что на лошадь опустилось двадцатипудовое бремя Тараса — значит, он весит двадцать килограммов. Эта гипербола ни в одном учебнике так не отмечена. А потом, знаете, что он сказал потом? Может быть, говорит, Гоголь имел в виду владимирских тяжеловозов. У этой породы такие ноги, даже диадцатипудовый Tapac может ехать верхом. Прелесть, а не малый.

Марине хотелось рассказать про Сашку что-нибудь еще, в последние дни она в него просто влюбилась. Но прозвенел звонок, и, проглотив залпом компот, она полетела в 8-й «В» учить литературе. В дверях буфета образовался клубок. Дожевывая пирожки, крича и отчаянно толкаясь, ребята тоже спешила на уроки.

Ирина Васильевна допивала свой компот, хотела съесть и фрукты, которые бурой кашицей лежали на дне стакана, но, поморщившись, отставила в сторону. Как все-таки плохо стали готовить, особенно в школе — это совершенно непростительно. Она медленно вышла из буфета и поднялась к себе, на второй этаж. В этот час у нее было «окно». Можно было спокойно посидеть и подумать.

На улице кружился и кружился первый снег. Из форточки текла в комнату сырость. В общем пришла зима. А что успела Ирина Васильевна за это время? Дна года назад, когда ее назначили в эту школу завучем, Ирине Васильевне казалось, что ей повезло. В первую очередь с директором. Как и она, Адольф Иоганесович мечтал приучить детей тянуться к культуре, открыть перед ними все накопленные в их городе ценности. Он был очень деятелен, деловит, и, что особенно важно, с ним можно было говорить. Обо всем — никуда из его кабинета не выходило. Невдалеке от школы Ирине Васильевне дали и квартиру. Весь этот район был новый. Не тратить времени на дорогу, начать жизнь сначала, в хорошем коллективе, с прекрасными целями — это тонизировало. Правда, домой она по-прежнему попадала поздно. Конфликты, педсоветы, теперь вот Марина Львовна.

Как они все в ней: и Рудь, и тот же Вася Тюков. Свобода, внутренняя непосредственность, и сплетен лишена, а это так важно. Хорошо, что Марина Львовна попала к ним. В другой школе ее бы затрясло, она очень ранима. Но здесь Ирина Васильевна не допустит, она будет беречь и щадить Марину Львовну до тех пор, пока та не научится беречь и щадить других.

Такая молодая и уже такая сведущая. Есть вещи, до которых Ирина Васильевна дошла путем горьких разочарований, а Марине Львовне это было известно как дважды два. Вот что значит родиться на двадцать лет позже. Однако хватит ли у нее терпения остаться в школе? Ирине Васильевне очень хотелось сделать из Марины Львовны учителя, смелого, тонкого, каким мечтала и считала — уже вряд ли может быть сама. Как она все близко воспринимает! Недавно прибежала — трагедия: в восьмом классе не любят Печорина. «Евгения Онегина» она им так раскрутила — повлюблялись. А «Герой нашего времени» никак не идет. Зачем, говорят, Печорин бездействует, женщин меняет? Онегин, тот, мол, хоть влюбился. Короче, никакого восхищения. Рассказывает, а сама чуть не плачет, только гордость мешает. Совсем не чувствуют трагедии Печорина. Почему?

Действительно, почему? Ирина Васильевна рассказала ей о Горошкине. Жаль, что Марина Львовна его не учит. Очень глубокий мальчик, хочет быть архитектором, прекрасно знает историю — и давнюю, и последних лет. Начитан, сдержан. В классе, который ведет Ирина Васильевна, нет более интересного ребенка. Он на голову выше своих ровесников и в то же время может часами лежать на животе, играть с братом-первоклассником в солдатики. Так вот, ребята прозвали Колю Печориным, потому что, говорят, у него благородная внешность, хорошие манеры. Представляете? Не за внутреннее содержание, а за внешность. Может быть, отсюда к ним надо идти? Марина Львовна тут же загорелась (она поразительно быстро все воспринимает). Театр! Почему они забыли про театр? Надо начать с театра.

На другой день прибежала к Ирине Васильевне со сценарием: первые наброски, писала всю ночь. «Поэт и время» — о Лермонтове, о его эпохе, о борьбе, о благородстве. А внешне. Если им так хочется, будет сколько угодно красивых платьев, мундиров и прекрасных манер. Сам Лермонтов нигде не присутствует. Вместо него Печорин, инсценировка маскарада (толпа, толпа), герценовский мартиролог погубленных, убитых властью во цвете лет талантов: Белинский, Полежаев, Бестужев... Минута молчания. И снова стихи, сцены, шеф жандармов Бенкендорф. Печорина будет играть Горошкин (Марина не знает этого ученика, но Ирина Васильевна их познакомит), Грушницкого — Димочка Напастников, мартиролог будет читать Тюков. Жаль, что нельзя сунуть сюда и Сашку Рудя: маленький еще.

Она нарисовала на листке план сцены. Декораций почти не будет. Наверху, над занавесом, надпись: «Я знал одной лишь думы власть» (Лермонтов). На правой кулисе приказ о ссылке Лермонтова на Кавказ, на левой — копия картины «Ангел со свечой» Врубеля. Копию сделает Таня Мусина. Она прекрасно рисует.

Они собирались теперь в актовом зале: шум, гам, суматоха. Марина Львовна где-то нашла и притащила в школу балетмейстера, он расчертил ребятам полонез (сцена на балу). Достала через знакомых в детском театре костюмы. Подобрала прекрасную музыку: вальсы Грибоедова, Шопен. На рояле играла все та же Таня Мусина, тоненькая, простенькая на первый взгляд девочка, а такая способная: и рисует, и играет, и даже сама пишет музыку (сочинила гимн театра).

Вспоминая, как к субботу, на репетиции в синих гусарских костюмах ребята читали стихи («Не смейся над моей пророческой тоскою»), Ирина Васильевна думала: пусть дети не всё так уж хорошо понимают. Главное — они навсегда запомнят, как были синими гусарами, как ходил по кабинету шеф жандармов Бенкендорф, «трясясь от страха водянисто», как гибли, не сдавались Белинский, Полежаев, Лермонтов.

Надо будет спросить Марину Львовну, скоро ли у них премьера. Хотя сама расскажет, она и дня не может выдержать без разговоров об этом.

— Ирина Васильевна, смотрите, смотрите, что одна моя девочка написала, — прилетела после звонка Марина.

На листке, приложенном к сочинению, было: «Я люблю смотреть телевизор, но не все подряд. Люблю собак, лошадей, обезьян. Люблю читать и что-нибудь жевать. Люблю, когда тюльпаны (разные) стоят в синей вазе. Люблю корчить рожу зеркалу. Люблю, когда не решается задача, а потом ругаешь себя — и выйдет. Люблю наш театр и еще одну учительницу и не люблю, когда тебя ни за что обругают».

— Марина Львовна, одна учительница — это, конечно, вы. Но и насчет обругают, не о вас ли это?

— Да, у меня есть такая дурацкая черта. Я злюсь, когда меня не понимают. Но посмотрите: «люблю театр» — чудо! Надо, чтобы все они подружились: эта девочка, Коля Горошкин, Тюков.

Марина ходила взад и вперед по кабинету и с возбуждением рассказывала Ирине Васильевне о предстоящей премьере. Потом побежала на репетицию, с репетиции домой.

Было уже темно и одновременно светло. Серебристый, белый, летел и таял вокруг нее снег. И она, как в кино или в каком-нибудь спектакле, ловила его в ладони и, не чувствуя, что набрались полные сапоги, запрокинув голову, подставляла под снег щеки, нос, глаза, лоб, себя всю. Как это здорово, что она нашла в завуче человека с убеждениями, личность по самому большому счету: как это прекрасно, что нашла в себе силы исправиться, стать совсем другой и в то же время остаться той, прежней Мариной. Вот она, взрослость.

Грущу и веселюся,

В веселье грусть моя;

И от чего крушуся,

Тем утешаюсь я, —

ее Поэт был, как всегда, прав.

Опять неправдоподобное

Прошло время. Уже и подтаивала и опять становилась хоккейным полем большая лужа около школы. На окнах класса появился, а потом был смыт дежурными Карлсон, Который Живет На Крыше, нарисованный к Новому году. Не хватало лишь старинных фонарей. Однако теперь было не до фонарей. Зимой Смусину назначили заместителем директора по воспитательной работе. Покататься бы теперь на лыжах, на каток сбегать, так нет, куда там. С ней всегда случалось что-нибудь неправдоподобное. На эту должность, заместителя по воспитательной, в школе причиталось лишь полставки, и большого желания занять ее никто из учителей не изъявлял. А Марина согласилась, пошла навстречу администрации и теперь должна была не только вести свои уроки, но и организовывать внеклассную работу: линейки, вечера, сборы...

Зачем она согласилась? А зачем ей предложили? Конечно, сразу, в первый же год работы становиться начальником, хотя бы и на полставки, просто неприлично. Но Марина не собиралась быть начальником. Не ради скоропалительной карьеры — ради Театра на Гражданке пошла она навстречу администрации. Ведь театр — это тоже внеклассная работа. Им-то она и будет заниматься в первую очередь.

Что касается остального, то и директор, и тем более главный сторонник ее назначения Ирина Васильевна отлично знали, как сложно относится Марина Львовна ко всем этим линейкам и прочим торжественным событиям. Надо проводить их без помпы, без демагогии, выбирать только самое крупное, то, что ни через какие сита не просеивается и ни в какой воде не всплывает. Комсомольская работа будет посвящена воспитанию в ребятах гражданских качеств, театр — гражданских качеств и любви к прекрасному. Соответственно и два плана работы (она составляла их так, как золотоискатели драгоценные зерна намывают), один комсомольский, другой — эстетического воспитания. Эрмитаж, Русский музей и музей театральный. Лучшие спектакли в лучших театрах и организация в школе факультативных занятий («Искусство в современном мире», «История живописи, графики, скульптуры», «Основы культуры чтения», еще что-нибудь). С восьмиклассниками она будет ходить по Петербургу Пушкина — ведь они пока такие темные, с девятиклассниками побывает в Петербурге Достоевского. Домик Петра и Петропавловская крепость, Зимний дворец, Нарвская застава, Университетская набережная — большие и маленькие ее ученики побывают везде, где жил, боролся и в любых условиях создавал нетленное их город. «Ведь мы все так же отрешенно и отчаянно ищем, ждем совершенное», — скажет она ребятам. Талантливое начало, не правда ли?

Только где взять на все это сил да и умения тоже? Хорошо еще, что она живет с родителями и ей ничего не надо делать дома. Впрочем, если бы и не с родителями, все было бы так же. Никогда-то Марина не бегала на каток и не каталась на лыжах, ее личная жизнь всегда шла урывками, кое-как, в промежутках между грандиозными увлечениями. Вот и сейчас, если бы не театр, не ребята, которые, по словам Ирины Васильевны, так к ней прилепились, и не сама Ирина Васильевна, отдежурила бы Марина в школе положенные три года и ушла. А теперь она уже не знала, сможет ли, уйдет ли. Взять даже урок, обыкновенный урок — ведь это было просто чудо, когда она входила в класс и в тишине (конечно, относительной, но все-таки...) говорила:

— Почему Гоголь объединил «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и повесть «Тарас Бульба» в одном сборнике?

Раздавался шепот, ребята понемножку вертелись. Но как приятно было видеть, что они думают. Думают, а не просто вертятся и болтают о какой-нибудь чепухе.

— Ну, кто первый? Вика? Антипова?

— Гоголь объединил их, чтобы читатель сравнил эти повести, — звонким голосом говорила Вика, она знала, что хочет сказать. — Например, в Запорожскую Сечь казаки вступали без всяких больших церемоний и без бумаг. А в «Иване Ивановиче», наоборот, одни церемонии.

— Хорошо, а теперь что думает по этому поводу Оля Моева?

Очки, косички с бантиками.

— Марина Львовна, по-моему, Гоголь как бы соединяет два мира. Воинственный, смелый мир Тараса и безразличный, жалкий мир Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича.

— Два мира, так. Юра?

— В одной повести описано давнее время, а в другой — время, когда жил Гоголь.

— Ну и что? Снова Вика?

— В «Иване Ивановиче» надо писать много жалоб и тратить время на то, чтобы эти жалобы разбирали, а в Запорожской Сечи все споры решают быстро, без писанины.

Как уверенно гнула эта девочка свою линию.

— Правильно. Ну а кроме писанины? Юра, ты, кажется, еще что-то хочешь сказать?

— Я думаю, Гоголь сравнивает давнее время с современным, чтобы показать свое отношение к Миргороду.

— А какое отношение? Помните, что пишет Гоголь вначале? «Прекрасный человек Иван Иванович!» И Иван Никифорович тоже очень хороший человек. Ну-ка, Саша Рудь?

— Я?

— Конечно, ты. А что, разве у нас есть еще один Рудь?

— Иван Никифорович добренький, толстенький. Он и помириться хотел. Это Иван Иванович не согласился. Хотя он тоже не злой, просто очень самолюбивый, — оглядывается по сторонам, любит работать на публику.

— Хорошо, так, может быть, они действительно прекрасные люди? Однако какие, например, у этих прекрасных людей фамилии?

Над партами разом поднимался лес рук, повеселиться они всегда были рады. Перерепенко, Довгочхун... Смешные... Марина Львовна, а у полтавского комиссара — Пухивочка.

— Правильно, смешные. Даже сам Иван Иванович пишет в своей жалобе на Ивана Никифоровича что? Помните? «Вышеизображенный дворянин, которого уже самое имя и фамилия внушает всякое омерзение, питает в душе злостное намерение поджечь меня в собственном доме».

Как приятно было слушать их хохот. Но нельзя терять главную мысль!

— Все-все-все быстро успокоились. В темпе, не тяните время, так ничего не успеете. Раз, два, три... Гоголь смеется над этими «прекрасными» людьми. Что они делают целыми днями? Например, Иван Иванович! Что он больше всего любит?

— Охотиться на перепелов!

— Отдыхать под навесом!

— Дыни!

— Совершенно верно. Прекрасный человек Иван Иванович! Он очень любит дыни. А Иван Никифорович? Саша Рудь?

— Иван Никифорович любил закаляться, он велел вытащить во двор ванну и сидел там по горло в воде, — оглядывается на класс.

— Ну ты, Саша, сегодня даешь.

— Марина Львовна, почему? Он и чай, сидя в ванне, пил. Поставил туда стол.

— Ладно, Саша, ладно, потом. Оля?

— Он ничего особенно не любил. Целыми днями отдыхал, забавлялся, а ружье проветривал вместе с одеждой.

— Согласна. Но подумайте, зачем вообще в этой повести ружье? Нельзя ли это как-то связать с «Тарасом Бульбой»?

Молчание. Великолепное, обворожительное молчание.

— Хорошо, забудем на время ружье. Оно нам пригодится позже. А сейчас вспомним, как кончается повесть. Юра, мне очень приятно на тебя смотреть, но, если не помнишь, смотри лучше не на меня, а в книгу. Вика?

— Повесть кончается грустно. Время идет, и этот судья уже умер, а они все ссорятся, ссорятся, и дождь льет. Гоголь говорит: «Скучно на этом свете, господа!»

— Саша?

— Я думаю, может быть, Иван Иванович и Иван Никифорович могли бы жить так же весело, как Тарас и как запорожцы. Наверное, потому у Ивана Ни-кифоровича и шпага есть, и ружье. Тарас был самолюбивый, и они тоже самолюбивые. Мне, правда, их жалко. Их, по-моему, бюрократия довела.

— Молодец. Ребята, видите, теперь Саша у нас молодец.

Честно говоря, он и всегда был молодец.

— Правильно. Они глупы и никчемны. Но, оказывается, у никчемного Ивана Никифоровича хранится ружье, когда-то он не был толстым и даже «готовился было вступить в милицию и отпустил было уже усы». Но что стало с ружьем?

— Марина Львовна, ружье можно смазать маслом.

— Конечно, Юра, ружье можно исправить. А что уже не исправишь?

— Жизни?

— Да, ребята, жизни. Не исправишь жизни этих людей, которую они проявили зря, истратили на бесплодную тяжбу.

— Марина Львовна, а если бы повесть кончалась весело, то читатель не стал бы над ней задумываться, правда? — сделала открытие Вика. — А так как повесть кончается грустно, читатель задумывается: «Почему так грустно кончилась эта веселая повесть?» И вспоминает Запорожскую Сечь, и видит, как было лучше свободным людям, чем когда свободных людей нет. Гоголь хотел, чтобы люди задумывались над тем, что всем надо жить на равных правах, как в Запорожской Сечи. Правда?

Умница, Вика, умница. И Саша какой молодец. Замечательные ребята. Трудно поверить, что еще недавно в тех же работах по Гоголю она читала совершенные глупости. Однако нельзя преувеличивать социальные стремления Гоголя. Почему — она им еще объяснит. Все дело в его таланте. Раскрыв книгу, чуть нараспев она читала ребятам Белинского:

— «...Заставить нас принять живейшее участие в ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, насмешить нас до слез глупостями, ничтожностью и юродством этих живых пасквилей на человечество — это удивительно, но заставить нас потом пожалеть об этих идиотах, пожалеть от всей души... — вот, вот оно, то божественное искусство, которое называется творчеством; вот он, тот художнический талант, для которого где жизнь, там и поэзия!»

...Видишь, Саша, не зря тебе было их жалко.

Конечно, не каждый день у нее бывали такие прекрасные уроки. Но они бывали. И теперь, нося в себе и этот свой первый успех с Гоголем и другие, пришедшие позже успехи, думая о том, как давать шестиклассникам Тургенева (осенью она превысила количество часов, отведенных на Гоголя, — укладываться в сроки у нее никак не получалось) и не дать ли восьмиклассникам лермонтовский «Маскарад» («Иван Иванович» тоже не входил в программу, а она впихнула — и как здорово получилось), размышляя на тому «Театр Шекспира и современность» или о телевидении как искусстве будущего (об этом она говорила с ребятами на факультативе «Искусство в современном мире»), готовясь к новой постановке в театре и просто бегая по школе, что-нибудь организовывая, если было к тому настроение, Марина от души готова была утверждать, какая у нее удивительная профессия. Удивительная, прекрасная, идеально человеческая работа.

«Чем вы там занимаетесь? Чем гордитесь? Бумажки, бумажки, а у меня живое дело. Масса интересных людей, дети и та же наша завуч Ирина Васильевна», — говорила она знакомым.

Но иногда на Марину нападала хандра, жизнь казалась жуткой и беспросветной. Линейки, отчеты, линейки. Самым трудным в ее работе было скрывать от ребят, когда она делает что-то через силу. У Ирины Васильевны этого было не видно. А у нее ребята сразу видели. Ах, если бы за ней был только один, собранный из лучших, любимых детей класс (или пусть два, ну три класса) и один театр; если бы в ее классах было по двенадцать, ну, по двадцать пять, тридцать, но не по сорок же учеников; и если бы не было никаких отчетов, — она бы никогда не хотела уходить из школы. И никогда не жалела бы, что так скоропалительно согласилась стать заместителем директора. А сейчас? Сейчас иногда жалела.

Где живут мои утехи,

Там все горести живут,

И в желаниях успехи

Жесточае сердце рвут, —

Поэт прекрасно понимал это состояние.

Какой успех!

Шло время, и, несмотря на огорчения (они неизбежны!), Марина окончательно освоилась со своей новой должностью. Линейки, сборы, собрания — порой она уже чувствовала себя в этом как рыба в воде. Поручала, требовала, проверяла и, что очень важно, ни на минуту не забывала о самом любимом, самом духовном своем детище — Театре на Гражданке. Кажется, совсем недавно Марина создавала свой первый «лермонтовский» спектакль, а если посчитать, с тех пор прошло уже почти полгода — удивительно! Вывести спектакли за рамки просто спектаклей, столкнуть их со сцены в зал, сделать центром вечеров-диспутов, даже комсомольских собраний — вот о чем мечтала теперь Марина. А когда она мечтала, это всегда во что-то оборачивалось. В данном случае появился пятый в репертуаре их театра спектакль — «Монологи», или «Человек во все времена» — другое название.

В актовом зале горели теплым пламенем свечи в старинных подсвечниках. Актеры сидели вперемешку со арителями тесным полукругом. Легко, как бы сами переходя от одного чтеца к другому, звучали стихи. «Кто этот дивный великан, одеян светлою бронею... Не ты ль, о мужество граждан, неколебимых, благородных?» — Рылеева. «Иди в огонь за честь отчизны, за убежденья, за любовь!» — Некрасова. Последние Стихи Твардовского...

— Гражданское мужество декабристов. Гражданская лирика Некрасова. За годы, что учитесь в школе, вы не раз слышали это слово: «гражданственность». Примеры гражданских чувств, мыслей, подвигов не раз приводили в сочинениях. Однако задумаемся опять: что значит быть гражданином? Вопрос непростой и непраздный, — мягким, сосредоточенным на смысле голосом вела разговор Марина.

Не может сын глядеть спокойно

На горе матери родной,

Не будет гражданин достойный

К отчизне холоден душой,

Ему нет горше укоризны... —

как бы отвечая на ее вопрос, читала Некрасова Лена Обухова.

А что такое гражданин?

Отечества достойный сын, —

продолжала за Леной Марина. — Нет ничего благороднее, чем быть достойным сыном своего отечества. Ведь это значит принадлежать к числу тех, чьи чувства ответственности, долга столь сильны, что заставляют человека действовать, презирая собственное благополучие. Почему, например, Рылеев написал целую оду гражданскому мужеству? Почему он писал:

Но подвиг воина гигантской,

И стыд сраженных им врагов

В суде ума, в суде веков —

Ничто пред доблестью гражданской!

— Потому что гражданин — это этот, как вы говорили, сознательный член общества, — высказался вдруг Вася Тюков. — Он не только в военных сражениях, он всегда борется за счастье других.

Васька, двоечник, хоккеист Васька, и «сознательный член общества»!

— Правильно, Вася, верно. Возможность проявления истинно гражданских чувств дают не только времена необычайные, но и наша повседневная жизнь, — обрадовалась Марина. — Сказать в лицо человеку, что ты думаешь о его действиях, если они кажутся тебе плохими. Еще? Какие поступки близки к проявлению гражданственности?

— Выдать на собрании правду, — улыбнулся Димка Напастников.

— Расти образованным человеком, — осторожно вставила Таня Мусина.

— Выбрать себе профессию, с которой больше всего сможешь сделать для человечества, — авторитетно сказал Шура Жемчужников.

— Не помалкивать, как некоторые.

— Уметь спорить с учителями.

— Двоек не получать...

Рассуждения сыпались как из рога изобилия. Вот оно, реальное воплощение новых, осенивших Марину идей.

Она долго шла к этой постановке. Стремление к идеалу — единственный и вечный путь мастера. По дороге был сделан «блокадный» спектакль — по стихам и дневникам Ольги Берггольц. Они выступали с ним перед людьми, пережившими блокаду. Потом лирическая композиция из стихов, дневников, писем Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Николая Майорова, Бориса Смоленского: «Сквозь время».

Потом, правда, появился спектакль, который несколько выпадал из общего русла. Правил без исключения не бывает. Он назывался «Обозрение-плакат «Наш марш». Четкие звуки маршей, синие блузы шагающих в колонне ребят. То выстраиваясь в виде шестеренки, то замирая пирамидой в форме террикона, они перечисляли фабрики, шахты, электростанции. Ведущий: «Есть ли у нас возможности для выполнения контрольных цифр на 1931 год?» Хор: «Да, такие возможности у нас имеются!» Ведущий: «В чем состоят эти возможности?» Хор: «Прежде всего требуются достаточные природные богатства». Ведущий: «Есть ли они у нас?» Хор: «Есть!» Участники поднимают над головой бумажные кубики (у каждого один кубик). На них написано: железная руда, нефть, уголь, хлопок, хлеб.

Появился этот спектакль случайно — попросили знакомые. У кого-то там было задание организовать посвященный пятилеткам вечер на фабрике. Попросили помочь, и, деваться некуда, Марина села писать сценарий. Что нужно для фабрики? Ну, конечно, побольше контрольных цифр, дат и названий. А как впихнуть их все в одно действие? Ее вдруг осенило: в 20-е годы был «Театр синей блузы». «Мы синеблузники, мы профсоюзники», оптимистические ритмы маршей, физкультурные построения. Знакомым сценарий понравился: такая заезженная тема — и свежо, ново! Но в клубе его не взяли, показался слишком формалистичным. «Одни марши да кубики — этого мало», — сказали ей там. Не поняли (а может быть, наоборот, поняли?), что она хотела переломить трескучее содержание формой в стиле «Театра синей блузы».

Однако в любом случае они были не правы. Да, Марина полностью отдала себя поискам формы, но разве это предосудительно? Ведь она все равно сделала свой сценарий приподнятым, броским, красивым — чего же боле я вам могу еще сказать? Во всяком случае, она искренне этим увлеклась. Выкидывать написанное было жалко, и Марина поставила «Наш марш» с ребятами. Детей, как известно, можно научить чему угодно. Впрочем, вскоре и она, и ребята про этот спектакль забыли, они увлеченно готовились к нынешним «Монологам».

— Порядочность, благородство не даются от природы, как цвет волос или глаз, — говорила Лена Обухова.

— Нельзя ждать момента, когда ты будешь испытан «на разрыв», надо воспитывать в себе эти качества, — поддерживал ее Шура Жемчужников.

Как складно, красиво иногда они могут говорить, настоящие ораторы, радовалась Марина. Она заранее подобрала для своих актеров лишь стихи, а остальное должно было быть сплошной импровизацией. И урок, и диспут, и в то же время пьеса, героями которой стали не только Рылеев и Некрасов, но и вслух размышляющие об их стихах ребята.

Первое действие закончилось, и началось второе, более лирическое, оно было посвящено тому, как жил, о чем думал, в чем сомневался, каким был человек до нас.

Я — это я, а вы грехи мои

По своему равняете примеру, —

ах, как читал Шекспира Вася Тюков! Любимая его книга «Идем в атаку» (автора, конечно, не помнит) — и вдруг в его устах 121-й сонет Шекспира. Это было чудесно, необыкновенно, великолепно, когда, словно похудев и став выше ростом, он читал перед ребятами и сидевшими среди них учителями: «Пусть грешен я, но не грешнее вас».

Да, ради этого стоило работать в школе!

— Пожалуй, вы и меня втянете, — сказала учительница математики Нина Васильевна Хотченок. Она встала и, словно в драмкружке (тридцать лет назад так оно и было), высоким, с выражением, голосом стала читать отрывок из «Анны Карениной». Это было, конечно, свидание Анны с сыном. («— Сережа! Мальчик, мой милый! — проговорила она, задыхаясь и обнимая руками его пухлое тело.

— Мама, — проговорил он, двигаясь под ее руками, чтобы разными местами тела касаться ее рук...»)

Ни выступление Нины Васильевны, ни тем более прочитанная ею сцена не входили в составленный Мариной примерный сценарий, скорее, наоборот, нарушали его гражданственное направление, но ребята слушали учительницу математики со вниманием, а некоторые девочки и со слезами на глазах. Нина Васильевна так этим расчувствовалась, что даже прочитала им в придачу Есенина. Это была, конечно, «Анна Снегина»:

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет.

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково «Нет!».

Вот какая была атмосфера. Жаль, правда, что после выступления Нины Васильевны некоторым девочкам тоже захотелось читать про любовь, а не о месте человека в обществе. Об этом месте когда-то, еще будучи школьницей, Марина так много думала. Но это она, а ее ученики... Некоторые из них еще не всегда по-настоящему понимают значение слов: государство, социальный, общество. Государство путают с обществом, ведь эти понятия хоть и близки, хоть и тесно связаны, но разные. Впрочем, не беда. У Марины еще есть время сделать их более развитыми. Главное, что они тянутся, запоминают. Стоило почитать с ними хорошие тихи, и как здорово заговорили они о гражданствености.

Успех, глобальный, фантастический успех!

— Ирина Васильевна, Адольф Иоганесович! Эллочка! Какой успех! — прыгала на другой день Марина. Глаза у нее были широко открыты, и сердце билось как сумасшедшее. Тогда она еще не представляла, чем обернется для нее этот успех в будущем.

В нас страсть желание и действие творит,

Она движение сердечное чинит, —

писал Поэт.