Нет-нет, я не люблю своего детства. И не тоскую по детству, как по «утраченному раю».

Не успела я родиться, как началась война. И начались военные скитания, бомбежки, тяжкая жизнь в эвакуации — я их не запомнила, но впитала в себя с рассказами мамы.

А потом была обычная московская коммуналка, скудная и ежедневно повторявшаяся еда (вареная картошка с селедкой), теснотища в единственной комнате, теснотища на кухне и общий туалет с пачкой газет вместо туалетной бумаги.

Зато двор у нас был громадный, по соседству с маленьким и уютным Ботаническим садом, куда все дети лазали через забор, а посредине двора — высокая горка, с которой зимой мы катались на санках или на... чем придется. Тогда родители еще не боялись выпускать своих чад гулять без взрослых. Конечно, нам строго настрого запрещали выходить за ворота и отвечать чужим дядям и тетям (после войны, как и сейчас, детей похищали, чтобы просить с ними милостыню). Когда наступало время обеда или ужина, мамы и бабушки высовывались из окон и истошными голосами, чтобы было слышно даже в самых отдаленных уголках необъятного двора, звали своих отпрысков домой. По сей день в ушах стоит доносившийся с верхних этажей протяжный зов: «Ига-а-арь!». Непослушный Игорь не торопился откликаться на материнский зов, и далекий голос все тянул и тянул: «Ига-а-арь! Ига-а-арь!»

Дом наш был угловым и стоял на шумном перекрестке. С одной стороны — лавина машин, которые в те времена радостно гудели по каждому поводу и без повода, а с другой — пронзительно звенели и скрежетали трамваи. Естественно, родители не позволяли мне выходить за ворота и тем более — переходить трамвайную линию. Но именно там, за трамвайными рельсами, на противоположной стороне переулка, располагалась булочная, где пекли пирожки с повидлом и торговали ими на трамвайной остановке. Стоили они тогда копейки. Но время было нищее, и жалостливая торговка соглашалась продавать и по полпирожка. Карманных денег мне родители не давали, но иногда каким-то чудом мне удавалось раздобыть пару копеек, и я, с бьющимся от страха сердцем, перебегала трамвайную линию и покупала эти сладостные полпирожка.

Мама моя была родом с юга, а все южанки превосходно готовят, и она даже в самые бедные дни исхитрялась мастерить изумительные пироги. А какие она пекла оладьи с яблоками! А пирожки! С изюмом, с яблоками, с рисом, с капустой! Тогда и дрожжи «достать» (какое счастье, что мы забыли сейчас это слово!) было сверхтрудно. Их «выбрасывали» (еще одно ныне забытое словечко из советского быта) лишь перед революционными праздниками. И с мукой было истинное мучение (нечаянный каламбур: мука — мучение!). Попробуй ее купить! Но если удавалось раздобыть муку и дрожжи, мама начинала священнодействовать: по особому, доставшемуся ей от моей южной бабушки рецепту, замешивала «венское», то есть сдобное дрожжевое тесто и ставила его на ночь возле батареи, чтобы получше взошло. И сколько же было охов и ахов! Сколько переживаний! Свежие ли дрожжи? Хороша ли мука? Взойдет или не взойдет? А потом она долго мнет и обминает живую, пружинистую массу вздыбившегося до краев кастрюли желтоватого теста, проверяет, достаточно ли густое, достаточно ли упругое, нюхает, пробует и, наконец — принимается его разделывать. А я сижу рядом на табуретке, слежу, как мелькают мамины руки, и вдыхаю витающий в кухне сдобный аромат ванили и корицы.

Мама с неизменным уважением относилась к моим детским капризам и всегда спрашивала, какие пироги я желаю: с маком, изюмом, корицей, вареньем или яблоками? Больше всего мне нравились тогда булочки с корицей. И я с нетерпением ждала, когда мама выделит мне колобок теста, чтобы лепить все, что мне заблагорассудится. А как весело было вырезать формочками песочное печенье! И как таял во рту божественный торт-наполеон с заварным кремом, который мама пекла лучше всех кондитеров мира!

И при этом любить уличные пирожки с повидлом, жаренные на вонючем «машинном» масле?! — скажете вы. Но что может быть притягательней, чем запретный плод? И я обожала эти ужасные пирожки и вкус дешевого повидла, к которому примешивался вкус тайного и опасного приключения. И вот однажды случилось чудо: когда я, оглянувшись на наше окно (не видит ли меня мама?), перебежала трамвайную линию и протянула две копейки, чтобы купить свои обычные полпирожка, стоявший рядом, на остановке, молодой человек доплатил за меня недостающие монетки и попросил дать мне целый пирожок.

Не знаю, жив ли он, помнит ли, как подарил маленькой девочке заветные полпирожка, но я на всю жизнь усвоила его урок и всегда доплачиваю, когда ребенку или взрослому не хватает денег на хлеб, на булку, на мороженое или шоколадку. Вижу, как мнется какой-нибудь старичок или старушка перед витриной, шевелит губами, пересчитывает дрожащими руками свои монетки и то подойдет к кассе, то отойдет, а то и вовсе направится к выходу, чтобы опять вернуться к прилавку, и сразу вспоминаю те полпирожка, иду к кассе, а потом сую в дрожащие старческие руки сдобную булку или шоколад или просто десятку, и поскорее выбегаю вон, чюбы не видеть растерянного лица и не слышать благодарного лепета несчастных стариков.

Потом пирожками торговать перестали, а я подросла и в один прекрасный день заметила, что из окна дома, где пекли пирожки, какие-то юные негодяи в бинокль подглядывают за мной, когда я раздеваюсь, чтобы лечь спать. Пришлось маме позаботиться о плотных занавесках, которых до сих пор у нас не было.

В двадцать лет я вышла замуж и ушла жить к мужу-студенту в маленькую комнатушку, которую он снимал в огромной коммуналке на улице Грановского.

Здесь, на этой улице, рядом с Красной площадью и Университетом, где мы учились, в тесном соседстве умещалось два совершенно не пересекавшихся друг с другом мира: шикарные дома-крепости для партийной знати, роскошная цековская больница (огромные палаты на одного человека со всеми удобствами, коврами и цветным телевизором, заграничное медицинское оборудование и черная икра — ешь, не хочу!), а рядом — обычная московская нищета и убогая, нечеловеческая жизнь, на которые обрекала строителей коммунизма наша номенклатура, нагло и радостно жировавшая за их счет, не дожидаясь далекого и туманного светлого будущего. Больница эта существует по сей день и служит, вероятно, новой знати и новой номенклатуре.

Потом мы сняли комнату в зловещей коммуналке в Большом Гнездиковском, притоне для проституток, пьяниц и всякого сброда, а потом, потом — была целая жизнь.

Родители тоже уехали из нашего старого коммунального гнезда, и ничто меня больше не связывало с родным домом, что так и стоит на углу проспекта Мира и Безбожного переулка, которому, к моему великому сожалению, вернули старинное название Протопоповский.

Деревянные домишки, которым был застроен этот переулок, ломали еще при мне. Ради этого наш семиэтажный дом надстроили на этаж и переселили туда часть обитателей сносимых трущоб. И по нашему дому в невиданном количестве расползлись клопы, которых в качестве приданого захватили с собой переселенцы из деревянных хибар.

Вместо избушек с палисадничками выросли дома-башни для советской элиты. От переулка моего детства ничего не сохранилось. Все мне здесь теперь чужое, даже это длинное и трудно произносимое название: Протопоповский.

Название Безбожный нравилось мне куда больше. Был в нем какой-то вызов, какая-то отчаянная бесшабашность.

И я никогда не стеснялась названия своего переулка — в отличие от Булата Окуджавы, который получил здесь квартиру в выстроенном на месте сломанных хибар комфортабельном доме. Как с умилением рассказывал кто-то в прессе, цитируя его письма, Окуджава в своих посланиях иностранным друзьям извинялся, что живет в Безбожном переулке.

А проспект Мира во времена моего детства был Первой Мещанской. Но проспекту Мира, я помню, была рада. Как можно было равнять: мещанские вкусы, мещанские взгляды, мещанская улица и — проспект Мира! Улица или проспект? Проспект звучало куда более гордо.

И вот сколько раз я бывала потом на этом проспекте, проходила или проезжала мимо своего родного дома и с удивлением вслушивалась в себя: неужто ни одна струна во мне не дрогнет? Неужто не потянет заглянуть в мир моего детства? Нет, ничто не вздрагивало. И — не тянуло. Я ругала себя за бесчувственность. И — шла мимо.

Но однажды, в двадцатиградусный мороз, я снова очутилась возле своего дома и неожиданно для себя свернула в проулок. Как же тут все переменилось! Крошечный зеленый островок и старые деревья, что отделяли дом от трамвайной линии, исчезли. Вместо них — торговые палатки-времянки. Человеческий муравейник, где когда-то на первом этаже пекли пирожки, а позже из него за мной подглядывали юные вуайеристы, холодно и надменно поблескивает казенными окнами — дом полностью скупил какой-то банк. Вместо круглого и уютного газетно-книжного киоска, что стоял на углу моего дома и магнитно пригягивал меня, даже когда я еще не умела читать — современный стеклянный киоск, завлекающий прохожих ранее недоступными нам глянцевыми журналами. Маленьнькой, поднявшись на цыпочки и положив подбородок на прилавок того, старого, деревянного киоска, я часами завороженно рассматривала разложенные на нем газеты и книжки. И никто не говорил мне: «Девочка, ты мешаешь! Отойди!» Но однажды кто-то больно задел меня локтем, и я насквозь прокусила себе язык. Это случилось накануне 1 сентября. Так что в первый класс, на свой первый в жизни школьный урок я пошла с пораненным языком.

Сейчас дом выглядел ужасающе грязным и запущенным. Огромные балконы, которыми во времена моего детства почти не пользовались из-за оглушительного уличного шума, теперь были завалены домашним хламом и завешены выстиранным бельем, что раньше строго-настрого запрещалось.

Заглянув в подворотню, я не узнала двора своего детства: стены дома вроде бы на месте, никуда не сдвинулись, а двор уменьшился и весь забит машинами. И гору, с которой я каталась на санках, срыли. Встала я посреди двора, подняла глаза к нашему кухонному балкону на четвертом этаже и думаю: кто там, интересно, живет? По-прежнему ли это коммуналка или ее целиком приватизировал какой-нибудь новый русский? И посматриваю в сторону своего подъезда, в левый темный угол, пугающий своей чернотой: может, заглянуть и в подъезд?

Пока я предавалась сомнениям и настраивала себя на лирическую волну, во двор торопливо заскочила бабка, вся увешанная сумками и мешками.

— Где бы мне поссать? — деловито обратилась она ко мне, потому как больше обращаться было не к кому.

— Да тут рядом, за углом, туалет, — ответила я.

— Еще чего! Буду я за это двести рублей платить! (То было лихое время бешеной инфляции и миллионных цен.) Лучше я вон там поссу, — сказала она и засеменила к моему потонувшему в вечерней тьме подъезду, на ходу приподнимая полы тяжелого пальто.

Что бы вы сделали на моем месте?

Я сделала то же самое: поспешно выскочила на улицу, в свой Безбожный переулок.