Всего одно слово!

Да, мелькнуло в газете слово «приписки» — в связи с нашей исторической переписью населения (чиновникам, оказывается, выгодно увеличивать на бумаге наш убывающий народ и плодить гоголевские «мертвые души»!), и это словечко напомнило мне вдруг одну давнюю историю. И даже не одну.

В те дни я была двадцатилетней студенточкой-филологиней и, сдав летнюю сессию, вознамерилась пару месяцев поработать в библиотеке.

Библиотеки я любила с детства: где же еще в ту пору было брать книги, как не в библиотеке! Книжных магазинов было много, а вот хорошую книгу, несмотря на наши знаменитые миллионные тиражи, без блата или переплаты попробуй купи! Мне повезло: неподалеку от нашего дома была превосходная библиотека с читальным залом, и я сама, лет с восьми, самостоятельно ходила туда брать книги. Сейчас об этом смешно рассказывать, но единственный замусоленный экземпляр «Всадника без головы» Майн Рида мне не выдали на дом, а позволили читать только в читальном зале. А за «Тремя мушкетерами» Дюма была длинная-предлинная очередь. Позже, как вы помните, придумали садистское требование: чтобы завоевать счастливое право на приобретение вожделенного французского романа или прочей дефицитной литературы, нужно было бесплатно сдать двадцать килограммов макулатуры.

Филфак располагался тогда в старом университетском здании на Моховой, и, готовясь к летним экзаменам, я брала огромную стопку книг в университетской читалке и шла с ними в Александровский сад, где устраивалась на скамеечке и штудировала их до самого вечера.

Однажды, когда я вот так корпела над учебниками, ко мне подошел какой-то человек и обратился с неожиданным предложением. Нет-нет, это было совсем не то, что вы подумали (хотя и такое случалось). Этот человек рассказал мне, что сейчас в саду находится знаменитый американский художник Рокуэлл Кент — слышала ли я о таком? Еще бы! Не только слышала, но и читала (у меня дома была его автобиографическая книга), а на выставке любовалась его ледяными пейзажами.

— Вот и замечательно! — сказал мой собеседник. — Я покажу вам, где гуляет Кент с женой, а вы как бы случайно будете проходить мимо, подойдете к ним и спросите по-английски... Кстати, вы говорите по-английски? Да? Вот и чудненько! Вы спросите: «Неужели это вы, мистер Рокуэлл Кент?» А он скажет: да, это он. Ну, а вы расскажите, как вы его любите и все такое. Сможете?

— Конечно, смогу!

Кого бы не порадовало такое приключение! Но что было делать с книгами? Я же не могла оставить их на скамейке.

— Не беспокойтесь, я их посторожу, пока вы будете ходить. Смотрите, Кент гуляет вон там, за деревьями!

Со своей ролью я справилась блестяще: легко нашла крепкого и жилистого восьмидесятилетнего Кента с задубелым и красноватым от северных ветров лицом и его жену, изобразила счастливое изумление, поговорила по-английски, призналась, как я его люблю, что было правдой — в те годы у нас был не такой уж большой выбор, кого дозволялось любить.

Художник в ответ радостно заулыбался (помню, что меня удивили его чересчур белые и ровные зубы — может, искусственные? — подумала я) и спросил: кто я, что я и чем занимаюсь? И я снова сказала правду: учусь в Университете и показала рукой, что это совсем рядом, через дорогу.

Как рояли из кустов, неожиданно возникли фотографы и бодро защелкали затворами, снимая умилительную сценку: наш знаменитый американский друг Рокуэлл Кент под стенами Кремля беседует с рядовой советской девушкой о ее трудовых успехах.

Мне ужасно хотелось попросить снимки на память, но нельзя было выпадать из роли и опускаться до бытовых просьб: из какой вы газеты, можно позвонить? Пожелав американцам «гуд лак» и пожав их дружеские руки, я окружной дорожкой вернулась к своим книгам, которые добросовестно стерег тот самый человек. В штатском.

Все остались довольны друг другом, а я больше всех — вот так приключение! Думала, что проведу день над скучными учебниками, а тут — живой Рокуэлл Кент!

Но я отвлеклась.

Так вот в то самое лето, после встречи с Кентом, я сдала все экзамены и устроилась поработать в библиотеку.

Это была самая обычная районная библиотечка, которая подчинялась всем районным начальствам: Райкому, Исполкому и т.д. И вот сверху спустили приказ: командировать на месяц библиотекаря в читальню Центрального Парка культуры и отдыха имени Горького! И решили командировать меня, поскольку с насиженного места трогаться никому не хотелось, а мне — как новенькой — отказаться было неудобно.

Читальня! Я с трудом разыскала в дальнем конце парка затерявшийся среди деревьев беленький деревянный киоск, в котором с трудом умещался всего один стул (для меня), десятка два потрепанных книжек и несколько газетных подшивок. Это и была Читальня. А читатели, оставив мне под залог какой-нибудь документ, могли уходить с полученными книгами или газетами куда угодно — вокруг было полным-полно уютных и тенистых лавочек.

Отправляя меня в «командировку», библиотечная начальница снабдила меня толстенной пачкой формуляров и наказала заполнять их на каждого читателя, дабы потом во всяческих отчетах, квартальных и годовых, прирастить за их счет число постоянных читателей нашей библиотеки.

В первый же день работы в своем скворечнике, как я прозвала про себя этот киоск, я затеяла революционные преобразования.

Прежде всего я решила, что глупо требовать от людей документы — ведь они пришли погулять и отдохнуть (это были не нынешние тревожные времена, когда в любую минуту у вас могут потребовать паспорт — нос ваш не понравился, да и все тут!). Посему книги и газеты я сразу же стала выдавать под честное слово. И его никто не нарушил.

Еще более нелепо у каждого человека, который берет газету на десять минут, выспрашивать фамилию, имя и отчество, возраст, национальность, образование, женат он или нет, и заполнять прочие дурацкие графы библиотечного формуляра. Я всегда ненавидела бюрократию.

Но поскольку в библиотеке от меня ждали, что я значительно увеличу круг наших читателей, я решила не обманывать этих ожиданий. И стала сама придумывать имена и фамилии своих мифических читателей. Я придумывала им всё: возраст, профессию, образование, адрес. И, в зависимости от собственного настроения, записывала их в счастливые супруги или оставляла одинокими. Пока одинокими. А там, кто знает... Они представлялись мне вполне реальными блондинами или брюнетами, худыми или в теле, студентами или пенсионерами, красивыми или... Нет, некрасивых среди них не было, все были красивыми. Я чувствовала себя всесильным демиургом (ведь я сама создавала целые толпы людей!) и так увлеклась этим занятием, что работала, не разгибая спины, и в первые же дни заполнила выданную мне кипу формуляров.

Погода стояла восхитительная, и настоящих, живых читателей вовсе не заботили отчеты о последних пленумах ЦК КПСС или традиционная битва за урожай. Они предпочитали безответственно гулять по парку и наслаждаться коротким московским летом.

Но чуть ли не каждая особь мужского пола, завидев издалека девушку в белом скворечнике, не могла удержаться, чтобы не подойти и не познакомиться, так что в желающих проводить меня после работы домой недостатка не было.

В число моих воздыхателей записался и легендарный эквилибрист того времени — помните, был такой смертельный номер «Гонки по вертикальной стене»? Он самый! Жена его была не менее знаменита — она руководила ансамблем народного танца, который очень любили в нашем правительстве и за границей.

Эквилибристу я годилась в дочки, ухаживал он за мной по-старомодному красиво и романтично, ну, и конечно, не раз приглашал меня на свой смертельный номер.

Помню, что представление происходило в круглом деревянном павильоне, зрители стояли на балкончике под самым потолком, а мой поклонник, одетый в черную кожу с многочисленными ремнями и пряжками, на дикой скорости носился на мотоцикле по стенам павильона, и всё содрогалось, трещало и оглушительно грохотало. И хотя отважный эквилибрист популярно объяснил мне, что это вовсе не фокус, а закон физики, его шумное действо вызывало у меня тихий ужас.

Месяц пролетел весело и незаметно, и жаль было возвращаться в пыльную библиотеку. Но... всю песню мне под занавес испортил онанист, который за день до окончания моей «командировки» облюбовал скамейку прямо перед моим скворечником. По сей день помню его похотливо-масляные глазки, толстые чмокающие губы и руки, которые... Нет, лучше не вспоминать! День выдался серенький и как назло — вокруг ни души! Только я и передо мной — этот гнусняк. Дрожа от страха, я заперла свой скворечник и бросилась наутек. А дорога к выходу была длинная — через весь парк. Бежала я, не оглядываясь - вдруг он меня преследует? Что тогда делать? Уж лучше не оборачиваться!

Зато возвращение в районную библиотеку прошло триумфально.

Сотни придуманных мною читателей были внесены во всяческие реестры и отчеты, и наша библиотека победила в общегородском соревновании по самым главным показателям: ни одной московской библиотеке еще не удавалось за такой короткий срок столь значительно увеличить число своих читателей. Тем более в летнюю жару, когда все разъезжаются по дачам и ничего не читают.

Моя начальница по секрету шепнула, что пытается выхлопотать мне премию — ну хотя бы самую крошечную. Зарплаты у библиотекарей и тогда были нищенскими. Но вопрос о премии так долго где-то вентилировался и согласовывался, что она уже потеряла надежду на его положительное решение и объявила мне благодарность.

Тем временем наступила поздняя осень, пора было возвращаться в Университет, и я, не дождавшись обещанной премии, уволилась из этой библиотеки.

Свою веселую тайну о приписках я унесла с собой. И когда через несколько лет мне вздумалось вдруг начать сочинять маленькие новеллки, я описала эту историю, но решила подправить наше скаредное государство и назвала ее «Премия» (кстати, это было до тельмановской пьесы), хотя в действительности никакой премии мне так и не перепало. А в моем рассказе за мой трудовой подвиг меня наградили премией — так получалось смешнее.

Но свое сочинительство я не воспринимала всерьез, и новеллки мои дремали забытыми среди прочих бумаг — до того дня, пока мы с мужем не подружились с маститым писателем-юмористом, и он не посетовал на творческий кризис: о чем де в нашей стране писать, что высмеивать, если все запрещено?

Тут-то я и вспомнила про свои литературные опыты и показала их маститому юмористу, которому очень приглянулась моя «Премия», и он попросил меня отдать ему этот рассказик.

— Ну что вы с ним будете делать, куда вы его понесете? Вас же никто не знает. А я пройдусь по нему рукой мастера и опубликую. Пусть он лучше выйдет под моим именем, чем будет пылиться у вас в шкафу.

Ну, как отказать хорошему человеку? Берите, берите мою «Премию», мне не жалко! Я была просто счастлива, что хоть чем-то помогу настоящему писателю.

Позже мне не раз доводилось встречать этого инженера человеческих душ, но из скромности я никогда не спрашивала: опубликовал ли он мою «Премию» или нет? А он из скромности тоже никогда больше не затрагивал этой темы.

И я, быть может, никогда бы не вспомнила этой давней истории, если бы не встретилось мне в газете это слово: «приписки»! Такое привычное и родное для нас словечко, что его уже и не замечаешь. А тут вдруг что-то царапнуло, зацепило.

И вспомнилось мне то далекое лето, и встреча с Рокуэллом Кентом, и белый скворечник, и молодые бездумные дни, и тайные «приписки», которыми я ради библиотечного блага вдохновенно занималась в тенистых рощах знаменитого Парка Горького.