Когда сочувственно на наше слово

Одна душа отозвалась —

Не нужно нам возмездия иного.

Довольно с нас, довольно с нас...

Ф. И. Тютчев

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу

Давно не писал тебе, дружище! Куча причин была, чтобы не писать, а теперь куча причин, чтобы писать! Без долгих околичностей — беру быка за рога: ушел из референтуры Внешторга — все-таки твои разговоры подействовали — не пузырься от радости. Куда ушел? — а вот не угадаешь... В школу. Понял? Уже тому три месяца, а все еще пугаюсь галдежа на переменах, глаз на уроках и в учительской, директора (хитрющего мужика), педсоветов и т. д. и т. п. Но привыкаю и даже начинаю чувствовать правоту своего решения. Хотя, сам понимаю, «парню» за пятьдесят, отмахал уже почти весь путь, а он начинает новую жизнь! Ладно, пробьемся, как считаешь? Надо было бы постепенно — не тропясь, а вот — не умею, не знаю, «нэ понимаю». Вдруг вдарило, что учился в педе, что задача моя воспитывать, пробуждать, просвещать и будоражить, а в тридцать лет все перевожу с родного на чужой, с чужого на родной: милостивые государи, милостивые государыни, и прочая, прочая. Смолоду — «все хоккей», а в мои-то годы вроде бы стало совестно. (Последние пять лет я бумажки стал уже подписывать, двадцать лет только носил их туда-сюда, а теперь стал подписывать.) Однако: «Я от бабушки ушел и от дедушки ушел, а уж от тебя, бумажка, точно смоюсь...»

Ко мне в школе присматриваются — Сам хитрюга, литераторша (член партбюро), физиня и другие — думают: гастролер-умелец, «неспроста», потом рванет куда-нибудь в «заоблачные выси». А я «спроста». Ни в какие выси не хочу. Преподаю язык, историю немного, завучем сделали, это хитрюга расстарался, я-то не жаждал, но он меня сразу вот на такую проверку. Пока о школе все, постепенно буду докладывать, еще не все прочувствовал, осматриваюсь.

О быте. Поменял я наконец и квартиру, то есть ту комнату, которая у меня была, помнишь, у Покровских ворот, две бабульки-соседки? Поменял на однокомнатную квартиру (с доплатой, конечно) и вдруг с радости позвонил Инне, похвастал обменом (она живет в нашей бывшей квартире). У нее свои заботы, сначала решила, что я «снова жениться» на ней задумал — засуетилась, стала приглашать в гости, в голосе сумятица, вопрос непролитый, я как-то околичностями ее разубедил, она вдруг обиделась, начала говорить о том, что помнит долги, что соберет мне доплату — чушь понесла несусветную. Я так на себя раздосадовал, нашел кому звонить! Она ведь, когда мы расходились, сказала, что не уедет никуда ни из квартиры, ни из района — я ни на что не претендовал, тогда она очень гордо заявила, что отдаст мне деньги за наш кооператив, но я-то знал, что никогда не отдаст. А теперь просто так позвонил... Хорошо, что о школе еще ничего не ляпнул — заанализировала бы , я от «анализов», пожалуй, в основном, и сбежал. Потом, когда повесил трубку, понял, какой я бестактный тип — ведь в квартире она живет не одна, но на своего «соквартирника» не очень надеется, она мне говорила как-то, что он ни разводиться с бывшей женой, ни жениться на ней — не собирается. Инна — человек дошлый, кто аукнулся, того и прощупывает, — а тут бывший свой муж, может, что и возможно. Я не зол на нее, нет, ты не думай, даже жалею где-то, всегда она в поиске, в вариантах, о каокй уж тут любви речь вести, прочто прикидка — этот? Может, этот? А вдруг — тот? Мечется. Но мне звонит регулярно раз в месяц, по-родственному. А говорим черт-те о чем, о ее вариантах, ее покупках, ее подругах и пр. Детей нет у нас с нею, общего тоже ничего, да и знакомых общих почти нет. Хватит о ней.

А я живу теперь, как говорила моя матушка — кум королю, сват министру. Первое время пребывал в пустой комнате — одна раскладушка. Теперь у меня: а) палас зеленого цвета, б) стенка с баром (пустым), в) проигрыватель, г) телевизор, д) журнальный столик, е) кресло. От прошлого — библиотека. Скажешь, откуда такие тыщи? А я человек простой — все зараз продал, с ребятами из мебельного выпил, они мне и грузчиков спроворили, и мебель старую быстренько реализовали.

Что на книжке было — все взял, теперь: 1 р. 80 к. Вот тебе пунктирно мои новости.

Да, поздравляю тебя и Танюху с «тридцатиоднолетием» вашей супружеской жисти. Хорошо помню тот март и как Танюшка плакала в загсе, что должик все ее локоны размочил и она некрасивая...

Обнимаю, ваш Стасёк.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу

Спасибо, Стасёк! Спасибо, что написал, что вспомнил наше «тридца.....е»! А мы ведь забыли. Оба (а не только традиционно — один супруг). Вот и отвечаю тебе с опозданием. Замордовался я совсем: травматология. Вроде бы привыкнуть должен, а — нет. Как это Пушкин писал — «...весной я болен...». Вот и я — «весною болен», вернее не я, а мои пациенты ложатся, как маленькие, по весеннему-то гололеду. Кто мои подведомственные, помнишь, не забыл? Алкаш мой грохается, как подкошенный, а также старушка идет навалом. И рушит она мой «процент успеваемости» запросто. Но я своих стареньких девочек в обиду не дам — бесхитростные они существа, хотя все кричат — пенсионерки, бабки, злыдни! А я их люблю — святая правда. Жалко мне их. Вдруг увидал, что пишу безо всяких запятых и остального; что помню, поправил, да ты не осудишь. Но, корр-р-роче, как говорит наш шеф, корр-роче и быстро, когда какой-нибудь «сильно ученый» в гвоздях для кости копается, а ранетый уже не столе мерзнет. И еще он так говорит, когда за бутылкой в честь какого-либо воскресшего посылает нашего командира по каталкам. Есть у нас такой стюдент, архангел Гавриил по внешности, вялый, как камбала, но сестричек жмет по первому классу.

Татьяна шлет приветы и поздравления с новосельем. Будем в гости — жди! У нас тоже есть новость. Тезка твой Станислав Витальевич «замуж вышел», сначала к принцессе в шатер, потом с родственниками что-то не то, с тещей, конечно, и, как положено, прибыли к нам. Живем вместе две недели. Смяху! Как-нибудь на досуге расскажу. Но — любовь! Никуда не денешься! Без слов и излишних переживаний. Взгляды! Честно говоря, у меня в грудях что-то ущемляется, завидую, что ли, старый перечник, да нет как будто... У нас с Татьяной не так было, мы от родителей сразу далеко ушмыгнули, аж на Дальний Восток. Эти, по-моему, никуда шмыгать не собираются, для любви им нужна городская квартира, как они говорят — цивилизация. Но мы с Татьяной, по чести, — рады, а то ведь со скуки подохнуть можно в тиши пожилых лет. Вот тебе и причины мордоваться — дежурю через раз, хотя и кандидат в зав. и пр., даже депутат! Понял? Семья большая, денежку подавай, а Сам-то еще стюдент. Но я, как говорит Татьяна, начал про Фому, а заканчиваю — про Ерёму. Что я хотел сразу, вместо — здравствуй — сказать? Что ты — молоток, — а я тебе про алкашей, про то, про се — главного не сказал. Ты меня своим письмом потряс. Я ведь тебе ничего не говорил про твою работу — так, однажды, под хороший стакан,— но расстраивался сильно, что-то ты где-то, с английским туда-сюда, не понимаю я такой деятельности. Наверное, и она нужна, но не для тебя, крупнее ты, Стасёк, значительнее. Эти роли хорошеньких мальчиков с быстрыми глазенками были для тебя малы еще двадцать пять лет назад. Надо было иметь твой постоянный характер, чтобы сидеть вот так и столько при ком-то, а также твою бешеную нетерпимость, чтобы вот так вот рвануть. А что пятьдесят, брат, так это чепуха. Во-первых, это молодость, а во-вторых, тоже молодость. Ясно?

Как детки-ученики? Любят? Читаешь им книжки? Помнишь, нам ты на ночь всегда читал в пионерлагере? Кстати, ты не написал, какой у тебя возрастной класс? Малыши шестого или дылды десятого? Пропиши про все. Хотел что-то еще сказать, но пришла Татьяна, ругается, завтра у меня опердень — заставляет ложиться, сразу все важные мысли — вон. Пойду, по-стариковски, носом в подушку посвистывать.

Будь.

Твой Витвас.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу

Здравствуй, здравствуй, друг мой! Вот опять мы с тобою нарушаем сроки, давай положим — раз в месяц я и раз — ты, два письма, а по сути одно. Как? Вовсе я не такой и молоток. Нахвастал тебе, подал, как говорится, этак. Ты человек эмоциональный, и сразу: молоток, герой и всякая всячина. А я просто понял, что нету сил физических и, как теперь говорят, нравственных, по лестницам за большими чинами сновать. Не молоток, а гордость заела, впрочем, и то, и другое, и третьего — понемногу. Кстати, спешу сообщить тебе еще вот что — школа моя непростая, а «спец»: английская. Это в порядке чистой информации. А в голове у меня, кроме мыслей об успеваемости, педсоветах и экзаменах, — нет ничего. Подсчет двоек, дисциплинарных мероприятий, ну и в связи с весной — личные дела моих «стюдентов», рассчитывай, какой у меня возраст учеников. Девятый «А» и «Б». Домой прихожу поздно, валюсь сразу спать, в воскресенье с книжечкой на тахте целый день, вот тебе мои личные весенние дела. Доволен? Нет? Зря. Да-а, скажу я тебе, это не прежняя работка, пашу, как на целине. (А родители!) Знаешь, Витвас, школа, по моему слабому разумению,— это та же целина, нерасчесанная, в рытвинах и колдобинах. Пахарем тут надо быть умелым, я стараюсь, но другой раз и сворочу чего-нибудь не то. Девочки все цыпочки с глазками, а мальчики — ковбои, так-то, Витвасек. А это не шутки. Представь себе — прихожу я в класс и на меня уставляется сразу пятнадцать цыпочек и шестнадцать ковбоев — вздрогнешь! И в двадцати пяти этакая ироническая усмешка — ну что ты сегодня нам, Стас, расскажешь того, чего мы не знаем, не из английской грамматики, конечно, а так, из жизни. Девочки кокетничают, причем довольно-таки явно, со мной, пожилым учителем, но я ведь понимаю — проба сил, хоть бы и на стареньком осле! И вот я как актер начинаю завоевывать их, а мне ведь надо не на один вечер, а на более долгий срок и чтобы потом, потом, как там говорится — мои следы воспитания. Ты спрашиваешь — читаю ли я им? Да. Конечно, не весь урок, но солидно. Директор-хитрюга прощупывает, является на уроки неожиданно, посидит, послушает, уйдет. Пока ничего особенного не говорит: давайте, Станислав Сергеич, давайте — и это все. Мои поздравления самые горячие твоей молодой семье — Стасу и «принцессе» — как ее зовут, старый, ты что же не написал? Иду, вроде тебя — посвистывать в подушку.

Стасёк

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу

Ну вот, теперь уж распишусь на свободе и на радостях. Привет тебе из Пыльве, благословенной Эстляндии! С берегов Пуха-Ярви. Ты ведь знаешь мою приверженность этому краю. Иные годы изменял я моей скромной Пыльве с Гагрой или Алуштой, но каждый раз, приезжая, понимаю, что измены эти зряшные, как, впрочем, всякие измены. Среди пальм и моря нет душевного покоя и вечности. А здесь есть. Чувство спокойной глубокой полноты и постоянности жизни охватывает меня, когда я иду еще только по вокзальной площади, выложенной струганым камнем, с розарием посредине. Здесь как бы начало и обещание. Дальше — аллеей, с канальцами по бокам, потом белой слепящей дорогой, через поле, к реке, взбираюсь на пригорок, в сосновую и малинную рощу — и вот он, деревянный желтый домик Александры Яновны, ее владения! (обычно здесь серые из камня коттеджи с вьющимися розами по стенам, а у нее домик старый, деревянный, но как будто она его каждый год полирует словно пол). И как только всхожу на пригорок, тут уже меня встречает Александра Яновна. Прелестная старуха, чуток за восемьдесят (видишь, как я могу о старухе сказать — и правду!), стройна (хотел сказать, как пальма, но уж слишком далекий от нас образ), прямая спина, уложенные голубоватые волосы, в белом свитере и черных брюках. Всякий раз, когда я приезжаю, она встречает меня на пригорке и всякий раз всплескивает руками и так эмоционально, искренне восклицает: о-о, Станислав, о-о, о, как я счастлива! — что веришь действительно этой радости, а может быть, она и на самом деле существует, хотя я не умею обольщаться. В принципе. Не только с Яновной. Александра Яновна в прошлом работала костюмером в театре, поэтому у нее эмоции более бурные, чем обычные эстонские, все же актерская среда влияла. Я вхожу в дом — чистота идеальная,— вношу вещи в мою всегдашнюю комнату, с окном в рощу (яркая светлая чистая как парк эстонская роща!), убеждаюсь, что в комнате ничего не изменилось за год — то же кожаное кресло, тот же письменный коричневый стол с медными ручками, зеркало в резной раме, старые фотографии жесткого картона на стене, коврик на полу, кожаный пухлый диван. Впервые мы приехали сюда с Инной, уже не в очень хороших отношениях, она злилась на меня за якобы мое невнимание к ее высокому интеллекту — не слушал советов, не анализировал вместе с нею, не соглашался во всех пустых спорах, которые она может затевать по любому пустяку и спорить так, как будто сейчас обрушится мир и она не успеет. При этом всегда надо считать, что она права... Впрочем, я тоже виноват, конечно, и немало,— любил не очень, раздражался, ребенка не хотел, а потом, когда захотел, она обиделась и приняла позу. Я тогда, в тот раз, довольно мягко общался с Инной, она же говорила мне колкости, и, по-моему, Александра Яновна ее невзлюбила, я замечал ее холодные, тут уж чисто эстонские, взгляды на Инну. Может быть, даже это способствовало моему решению — честное слово. (По крайней мере сейчас мне так кажется.) Сажусь я в кресло и выкуриваю сигарету, хотя вообще почти уже не курю, но здесь мне хочется что-то сделать сверх того, что я хочу, сверх гуляния, чтения, кофе, прогулок, поездок на озеро — и я закуриваю — с наслаждением, и каким, Вит-васёк, каким! Ты знаешь, здесь, в Пыльве, у меня появляется мысль одна и та же: никогда не возвращаться в Москву, никогда. Жить у Яновны, поступить работать на лесопилку, летами встречать дачников, узнавать московские и ленинградские новости — и не завидовать им нисколько. И не маниловщина это, а искреннее желание. Но в школу перейти можно, а на лесопилку — нет. Никто не поймет, да и сам я уже истратил силы на один «переход». А так, кто и что меня ждет в Москве? Теперь школа, но и то — темна вода... Переворота в ней не совершу, а эти спецшколы со спецнастоем и ничем не любопытствующими подростками мне без радости. Ты скажешь, зачем же перся в спец... Зачем, зачем — «в ГУМе купил» (анекдот вспомнил...). Затем, что мои два языка определили и место работы. И не просто меня мой шеф отпустил, что ты думаешь; куда, зачем, почему — пришлось как бы добровольцем на амбразуру. Тогда и определилась эта спецшкола, куда именно с моим опытом работы надо.

Пойду пройдусь немного, потом продолжу письмо, положу на видное место, чтоб не забыть, хотя не забуду — событий здесь — красота!— нет, потому буду подробно описывать свою жизнь, тишайшую жизнь в Пыльве.

Вечер. Воскресенье. Терраса Александры Яновны.

Робкий дождичок в соснах

Пожелал только что Александре Яновне спокойной ночи и отправился было к себе, но взял ручку, письмо и вернулся на террасу, где мы только что пили с Яновной кофе. При керосиновой лампе вели неспешную беседу, она расспрашивала меня о жизни в Москве, каковая ей кажется блистательной и несколько даже таинственной. О школе я ей рассказал, она одобряет. Но не разделяет моих опасений насчет спец, считает, что языковые школы необходимы (я считаю — нет, и твердо) и что там должны преподавать такие «интеллектуалы и умные» (дословно), как я. Потом она рассказывает о себе, своих новостях — у нее сын женился на армянке, у них двойняшки, представь, белесые, как эстонцы, но с армянскими носами и черными глазами, они приглашают ее к себе, но она не едет, к внукам относится с чистым любопытством и отчужденной приязнью. Только. Ей нравится ее одиночество здесь, в Армению она не поедет никогда, а жена сына говорит, что не поедет в Эстонию — холодно. Ложусь спать, Вит, пока, чего-то устал от кислорода. Допишу после, письмо будет длинное, а получишь ты его не иначе как в октябре.

Утро. Суббота. Теплынь.

Сижу на качелях и пописываю тебе

Компания наша увеличилась, у Августа и Марты поселилась, как всегда, семья из Ленинграда — Милочка Санни с мужем Володей и сыном Митей. Молодая дама, очень хорошенькая, то ли инженер, то ли мнс. Папа Милочки из обрусевших итальянцев (прадед), отсюда и фамилия — Санни. Милочка тоненькая, бледненькая, с большими коричневыми волосами до плеч, оливковый отсвет на скулах, нуль косметики — этакий шедевр! И живет рядом, про меня спрашивала, как говорит Яновна. Готов ли я на необременительный роман? Не знаю, может, и готов, но не очень, наверное не хватает гормонов маскулина. Милочкин муж, толстый белобрысый Володя Краснов, кандидат, лет тридцати, с приличествующей возрасту и рангу фанаберией, имеющий весь джентльменский набор: знание дизайна и применение его на практике, машину «Жигули», умение читать Агату Кристи и Чейза в подлиннике (конечно, кое-как, но пересказать можно и самому понять слегка). Таких парней я знаю: убери у них набор — и такой вот Володя Краснов просто дематериализуется. Не подумай, что я стал старой сплетницей, размышляю на досуге, а выкладываю тебе. Может, скажешь, завидую — что жена красотка? Нет. Володя как-то все время несколько надут и важен и вроде бы чем-то недоволен, и прелесть его жены, мне кажется, проходит мимо него. У меня впечатление, что у него отсутствует орган, который любит (не которым любят — этот есть, наверное). А видел бы ты, как Милочка Санни выходит из озера в белоснежном бикини, и выжимает волосы тонкой оливковой ручкой, а сама вся в брызгах озерных. Такая жена престижна для джентльмена с набором — собственно, она в этот набор входит. А Володя любит слушать Яновну. И если взять мой отсчет от набора, то Яновна со своими театральными историями тоже престижна, тот же Володя будет о ней рассказывать зимними вечерами истории и подавать ее в качестве старой графини или еще чего-либо такого же изумляющего. Кстати, я, рассказывая тебе о Яновне, пытаюсь проникнуть в ее мир, но, увы,— не могу, хотя не так мы и далеки по времени. У Яновны удивительные глаза для старого человека — они ярко-синие и блестят и искрятся, загораясь поистине лиловым огнем во время вечерних бесед за кофе (мы пьем кофе на ночь, и ничего!). Лиловый огонь в ее глазах загорается еще тогда, когда она хочет кого-нибудь обольстить (смеешься, Витвас, медведь сибирский, а ведь это чистая правда, восьмидесятилетняя старуха обольщает, кого захочет. Все мы вьемся вокруг нее как мошки: и постояльцы и ученики). У нее кружок тартуских студенток, она учит их какой-то особой вязи, национальному узору. Студенток — пять, после занятий они не уезжают, а садятся с нами на террасе пить кофе. Реально — она учит их вышивать, плести узоры, а за этой реальностью стоит ее личность, ее духовная жизнь, необъяснимая, глубинная, обо всем она мыслит ярко и неординарно.

Представь себе, Витвас, такой вечер: сидишь ты в плетеном кресле на террасе, расслабился совершенно, ты можешь сказать все, что угодно, о чем угодно рассказать, всякую чушь высказать, авось что умное выскочит, и слушает тебя эта старая женщина внимательно, смотрит на тебя так, будто ты ей неведомые миры открываешь, ждет твоего слова, будто оно откровение и тебе невольно хочется это откровение высказать. Представляешь, как пробуждается мысль, разум, сидишь расслабясь, а мозги работают. И так тебе не хочется дураком предстать, хотя вполне можно, никто не засмеет и не осудит. Дураки такие милые, от них нет зла — говорит Яновна. Мне иногда кажется, что это она нас утешает. Она считает всех нас детьми, без отсчета возраста — для нее так оно и есть, наверное. Ну вот, сидим, болтаем, каждый что волен, то и говорит — а напротив сидит молчунья Милочка Санни, с ярким, пушистым клубком шерсти — она все время вяжет что-то красивое, по крайней мере по цвету. Сидит ровненько, улыбается любезно, обстоятельно, но, мне кажется, единственная не слушает, о чем говорится за столом, даже резкого голоса Яновны не слышит. Не то чтобы она предается мыслям, нет — возможно, она сохраняет улыбку, это сложно, особенно когда хочется спать или еще чего-либо иного, стороннего этой компании и этих зыбких бесед. На свет лампы летят мелкие неочевидные прибалтийские мошки, кругом тишь сухого соснового леса с тонкими потрескиваниями, которые только усиливают тишину. Тебя бы сюда, посидел бы посмотрел, может, поссорился с Яновной, хотя нет — она из знакомого тебе контингента твоих «девочек». И еще пришел мне в голову вариант — схватил бы ты Милочку Санни в охапку — и тягу. Нет? Шучу, ты человек положительный и семьянин (не думай, что я плохо отношусь к Татьяне — просто пришла в голову идейка вот такая, в порядке бреда). Скорее всего ты сидел бы скромно в сторонке и слушал, и вовсе не помышлял бы по поводу Милочки. Вот так и получается, что никто не помышляет по ее поводу. Приезжал тут к А. Я. племянник из Таллинна, капитан траулера. Весь как снятый со страницы какого-нибудь романтического, гриновского, романа — высок, плечист, сероглаз. Я был уверен, что капитан сдаст позиции и будет бродить оглашенной тенью у дома Августа и Марты. Толстяк Володя полетит к чертям, а Милочка примет восторги сероглазого капитана, сама влюбится безмерно и удалится с капитаном в голубую даль. Вот так я придумал, желая всем добра, а себе интереса. Тем более что Милочка при капитане как-то заклубилась, чуть отложила вязание, обернула прелестную головку огненным шарфом, выпила с нами беззвучно кофе (обычно она не пила, объясняла, что не любит, не выносит запаха кофе). Я даже вздрогнул от ее кофепития — но что, Виталя? А ничего. Капитан ловил целыми днями несуществующую рыбу в реке (не надоело на тральщике?), а вечером, выпив кружку молока, удалялся, сказав всем весело: «ТОСФИТАНИЙ, ТОСАФТРА, УХОЖУ НЕМНОЖКА СПАТ». Правда, один раз он попытался рассказать «отин смешной рипный история», не получилось — русский он знает плохо, а парень, видно, веселый и славный. (А как роскошно скрипели под его шагами деревянные ступени!) Милочка сняла шарфик, перестала пить кофе, прилежно принялась за вязание. Только мне показалось, в глазах ее ровно на секунду появилась горечь и тут же исчезла. А кэп сидел рядом, прищурив свои серые киноглаза и попыхивая трубкой. Иногда он чуть придремывал, чуть всхрапывал, мужчина как мужчина, на отдыхе, наверное нисколько не хуже и не лучше Краснова. Мысль мне пришла в эти минуты — литература вовсе не отражение жизни и даже не тень ее, сказочный у нее фундамент. И чем более она как бы реалистична, тем более сказочна. Как много мы встречаем в жизни людей, наделенных яркой внешностью, красотой, которые вовсе не стремятся овладеть миром или любовью. Они живут-поживают и наживают ли «добра» — неизвестно, часто скучные, средние, безэмоциональные. А некрасивые или с изъянцем чаще становятся заметными на авансцене жизни (как выражаюсь, а?). Жажда и пламя желаний берут их на разрыв. Мир вокруг них ходит колесом. Не есть ли это красота? По-моему, сейчас как раз идет пересмотр этих понятий, не у нас в Пыльве (а может, и у нас...) — на планете. А гармония черт лица — да пусть ей будет пусто! Почему стало так — у красивых мужей или жен некрасивые партнеры — снижение эстетического идеала? Есть и это. Но важнее то, о чем я тебе сказал. Как ты?

Устал, Витвас, от меня? Эх, затянуть бы тебя сюда, в Пыльве, чтобы ты поверил, что счастье может быть и таким тихим и как бы неприметным. И одиноким.

Твой Стасёк.

Можешь на все мои витийства не отвечать. Пиши о чем хочешь, только пиши.

С.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу

Нет уж, позволь тебе ответить! Твои послания я читаю с маху и с ходу — глотаю, а потом, как говорится, понимаю, с чем их едят. Не обижайся, но я прочел письмо твое Татьяне, вслух. Нужен был мне ещё один читатель. Она слушала внимательно, а потом и сморозила, как все бабы: влюбиться, говорит, надо Стасику. Я, честно говоря, маленько на нее собаку спустил — зачем это ему, то есть тебе, сейчас влюбляться, за каким чертом? А она не отступает — надо! И жениться! Мы с ней крупно на эту тему поговорили и выяснили позиции — оказалось — разные (вот те на! Чуть ли не на столетнем юбилее...). Я считаю, что тебе незачем влюбляться, да и вообще не смешно ли это в нашем возрасте? По-моему, достаточно смешно. Татьяна считает, что ты не очень счастливый человек, и в этом все дело, и что, если рядом с тобой появится женщина, сразу ты станешь счастливей — некуда! Ну, женщины, ну юмористки! Им бы слово «любовь» лишний раз услышать, они сразу начинают как куры колготиться, а если этого слова нет, то им скучно. Они нас на свой аршин меряют. Зла не хватает. Татьяна ушла, обиделась, так мы с ней о твоем письме толково и не поговорили. Ушла и еще дундуком невнимательным обозвала.

Вот пишешь об этом парне, Володе, что он, мол, на жену внимания не обращает, на красавицу и так далее. А ведь это все не так, Стасёк! Уверяю тебя. Про меня, наверное, такое тоже могут сказать. Потому что жена, Татьяна моя, например, всегда рядом, и, честно тебе скажу, раньше я знал, что она красивая, а теперь — спроси: какая? Не знаю. Конечно, она изменилась, там, постарела, потолстела, но не очень, ее считают интересной женщиной, я слышал, а я вот не знаю! Моя жена, и все тут. Любовь? А то нет! А как же. Но не буду же я молотить каждый день о том, что я ее люблю, ну не буду! Думаю, и у того парня, Володи, тоже так. А теперь о твоей старушенции, извини, я по-простому, по-нашему,— Яновне. Она старуха интересная, наверное, однако что-то мне в ней не нравится и в твоей Пыльве тоже. Перестань ты туда ездить, она тебя расслабляет. Рай для стариков, а ты молодой еще мужик и нормальный. Я люблю называть вещи своими именами. Вот об этом мне сразу захотелось тебе сказать. Татьяна заглянула в комнату, что-то глаза подозрительно на мокром месте, обидел свою старушку. А она обижаться не должна. Жаль, я не могу ей так же откровенно сказать, как тебе — женщина не поймет. «Любовь, любовь!» — да родной мне Татьяна человек, не буду же я талдычить, как попугай, каждый день в течение тридцати лет про любовь! Неправда это будет, да и ей, первой, надоест. Ну кто из нормальных работающих, занятых мужиков после тридцати лет совместной жизни будет трястись и бегать возле жены кругами как петух? Неприлично и некогда и, главное, не надо. Здесь не театр, а жизнь. В театре, на сцене, старушки со стариками слюни пускают, а жизнь посуровее. Существо дела есть? Есть. Вместе мы живем? Живем. Родные? Роднее некуда. Что еще? Но вот женщинам важнее не суть дела, а его видимость. И в этом между нами разница. Ну как инопланетяне они, ей-богу! Ладно, перехожу на общесемейные новости (письмо дурацкое, и не все сказал — Татьяна помешала...): молодые остепеняются, чего-то там воркуют. Дитяти пока нет, но «есть мнение», что с этим задержки не будет. Я лично к роли деда готов. Не знаю, как они — готовы ли к родительской...

Тут мне в отделение девчонку привезли — смещение шейных позвонков, от пьяницы-мужа в окно прыгала, второй этаж. Девчонка молодая совсем, красивенькая, плачет, а шейкой не двинуть. Я разозлился, говорю, где этот твой хмырь, я ему бока наломаю. Она в рыдания, а травма серьезная. Не буду, говорю, не буду, а надо бы этого идиота проучить. А девчонка мне — он, говорит, мой Толик, очень ревнивый и меня сильно любит. А сама в синяках недельной давности. Это, говорю, что такое? Снова, видишь, ее приревновал спьяну. Вот и такая любовь... Дикость, а не любовь, хотя и называется так, вернее эта дура-девчонка считает. Я понимаю, любовь — это когда в семье все нормально, чтобы можно было спокойно жить и работать. Ладно, пиши, я твоих писем жду, как «Литгазету» в среду, ясно?

Твой Витвас.

Привет от молодых. Они летом на юг собираются, к тебе заглянут, если дома будешь.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Станислав Сергеевич — Виталию Васильевичу

Вот тебе, Витвас, наши последние новости — кэптен Йост уехал. Банально ушел через калитку с чемоданом, сказав на прощание всем свое «Тосфитаний». Милочка Санни тоже уехала (но не с кэпом), отпуск кончился, с Митей остался папаша. Я пару дней погрустил без Милочки, чисто эстетическая грусть — и все. (Скажи Татьяне, что, к сожалению, я не полюбил Милочку!)

Ждешь, говоришь, моих писем, как «Литгазету»? Но ведь у них проблемы, а у меня что... Полная бесконфликтность. Дышу. Ем. Пью кофе. Наслаждаюсь необязательными беседами. Что еще? А ничего. Кто я? Эгоист. Сам понимаю, что тоже неплохо. А ведь правда. Что я сделал в жизни? Чему радуюсь? Детей родил? Сад насадил? Книгу написал? Нет, нет и нет. Ученики у меня есть? Целый класс и... ни одного. Я никому не вправил ни сустав, ни позвонок, чтоб держались «бошки и ножки», как ты говоришь. Даю энную сумму знаний, стараясь разнообразить программу (чтоб съелось), а за воспитание не берусь, — пока не умею, я это понимаю. Веду себя, как подобает среднему учителю, не выбиваюсь за порядок. Понимаешь, Вит, я не имею индивидуальности в школе, вот в чем штука! Ко всем и всему я отношусь ровно. К мужчинам, женщинам, детям — и точно так же относятся ко мне. Я не могу ни от кого ничего требовать, потому что сам я не отдаю себя. Не могу сказать, что мои ученики относятся ко мне плохо, плохо ко мне относиться не за что — я не зануда, не буквоед и пр. Стас. Стас, и точка. Даже услышанные мною случайные разговоры учеников обо мне не отличаются яркостью: «Стас сказал, Стас задал...» Неинтересно, не находишь? Я нахожу. Только не уговаривай меня и не пыхти. И Татьяну не привлекай на свою сторону. Я старый и мудрый, все соображаю.

Почему-то в эти сумеречные вечерние часы, когда даже птичий крик становится странным явлением, я часто возвращаюсь к нашим дням юности. Вспоминается то, что кажется не бывшим, ан нет, было. Тебя вижу так, будто ты, тот, рядом стоишь: громкий, рыжий, краснощекий, толстый, властный (прощаешь?). Девчонки тебя побаивались. Ты всегда вел всех за собой. Очень ясно помню наш выпускной, ведь был 45-й, год Победы! Меня вдруг осенило — ведь наш выпускной год совпал с годом Победы. Сначала помнилось, а потом забыл, напрочь, лет этак на десять, пятнадцать, и вдруг ясно! Раннее утро, мокрое, холодное, резкое. Ты мчишь по булыжникам, прямо по мостовой, гремя солдатскими ботинками, которые привез отец с фронта, мчишь, грохоча, как трамвай, такой же огромным и красный. Все время заправляешь большими красными, красивыми (поверь мне!) ручищами (длинными крепкими пальцами будущего хирурга или скульптора!) гимнастерку за выбеленный фронтом отцовский ремень. Рыжие твои кудри веют по ветру, рожа веселая, обветренная, огрубевшая (помнишь «наши» вагоны с картошкой?) и никто тебя обогнать не может. Мы все мчим на Красную площадь, где скидывают в огромную кучу черные фашистские знамена. Какое все же счастье было жить тогда. Или потому что мы были молоды... Я-то правда и тогда не был никаким вожаком, как говорят теперь: мальчик с комплексами. Вечно я был не в ладу с собой, с окружающим меня миром, копался в себе, сводил мысленно со всеми какие-то счеты. Каждый свой шаг подвергал анализу, потом с грехом пополам приходил к зыбкому равновесию. Помнишь, я вдруг пропадал? Невесть на сколько. А я из школы, как говорят, огородами-задами, домой и отсиживался там, уверенный, что никому не нужен, что я ничто в мире. И обо мне забывали, предаваясь молодости и жизни. А я себя жег этим. Вот,— говорил я себе,— вот так они ко мне и относятся. Только ты умел меня разыскать, отловить, в конце концов, как следует взгреть, высмеять мои страхи. Ты был воинственным, пламенным и добрым, и мне становилось стыдно. Только из-за тебя не прервалась тоненькая тогда ниточка дружбы. Главное, казнился я из-за того, что у меня не было отца — совсем не было... мать моя — просто ткачиха, а не снайпер или, в крайнем случае — санинструктор. Я думал, что меня презирают, сам собой был недоволен, уходил ото всех дружб и влюбленностей. И был благодарен тебе за то, что ты помнил меня. Я и сейчас благодарен... Извини за старческие сантименты. Ведь я решил стать чем-то, чтобы встать вровень с тобой и твоим отцом, которого я не то чтобы уважал — я обожал его, маленького, сухонького израненного пехотного капитана, а ведь ты этого не знал. Тогда по Москве, говорили, гуляла «черная кошка» и парни, почти наши ровесники, возвращаясь с фронтов, становились операми, милиционерами, им не хотелось расставаться с формой и гордыми званиями военных. На гражданских пиджаках носили военные награды, и девчонки висли на бряцающих металлических отворотах. А мы смотрели и завидовали этим парням, и нам хотелось доказать всем, что мы тоже, мы тоже, мы тоже! Ты сказал, что будешь хирургом, да не «по кишкам и всякой ерунде», а «костоправом». Это дело мужское — сказал ты, и сразу же стал недосягаемым. Ты и меня звал с собой, но я-то знал, что у меня слабые руки и, наверное, слабовато еще что-то, чего я понять не мог. Мужественности мне не хватало. Не мог я стать вдруг рыжим, громким, веселым, добрым. А мне хотелось, чтобы ты мной гордился. Тогда я поступил в пед, на языковый. Окончил и попал в переводчики во Внешторг (заграницы, поездки, синхронный перевод). Казалось, я достиг вершин, МНЕ так казалось. Стал доволен всем, а потом довольство прошло, пошла просто моя жизнь, без оценок. Такая жизнь, и никакой другой. И вдруг я очнулся. Конечно, не «вдруг», это в подсознании подготавливалось. Но однажды я увидел себя, старого дурня, на побегушках!

Впрочем, что это меня потянуло назад? Вернее, зачем я тебя туда тяну? Тебе хватает сегодняшнего дня. Как твои старушки и «шейки бедра»? А про любовь... Уж я-то тут не арбитр. Но вот мои размышления на досуге. Наверное, это все же второстепенное что-то, потому что вот я, живу без любви и, как говорится, не помираю. Всю жизнь. Почти.

А Милочка Санни уехала, как я тебе писал, и теперь мы ходим на прогулки вместе с Володей Красновым и Александрой Яновной. Старушка наша ого-го сколько может пройти (а ты говоришь, Пыльве и она — не то!), не нуждаясь в поддержке, без ахов и охов. Мы славно хаживаем к Рииле. Дорога вьется по полю, круто взбегает на сосновый взгорок над тихой дорогой электрички (здесь электрички тихие, светлые, маленькие, чистые), спускается в зеленую сочную низину с двумя медленными скамьями-качелями и бежит дальше, к старинной мельнице, затем в гору, в гору, и своенравно останавливается, делая крутой вираж у замысловатого особняка. С этого взгорья видна наша Пыльве с зеркальцем озера посредине. Рождественская открытка с летним пейзажем. Рай, право, рай, Витвас.

Сообразуясь с возрастом нашей дамы, мы делаем пару остановок, на качелях сидим, чуть покачиваясь, с полчаса и на взгорке, у дачи. Мы садимся с Володей вдвоем на скамью-качель, на другой, напротив — Яновна. В своих неизменных черных брюках, белом свитерке, с голубоватыми короткими волосами и странным лиловым отсветом в огромных глазищах, она поистине прекрасна, даю тебе сто тысяч слов, верь мне! Как-то недавно она сказала нам, что именно на этих скамьях ей лет двадцать назад признались в ненависти, которая похожа на любовь всегда — добавила Яновна, и я поразился верности замечания: неравнодушие, и страстное, ведь так? Мы спросили сразу, кто и как. Яновна усмехнулась и сказала просто: Август, сосед. Вот как? Да. Он любил ее в юности, а она нет. Он делал все, чтобы она вышла за него замуж, даже однажды выкрал ее из дома, но она очень кричала и его с ношей поймали. Плакал и прочее. А потом? А потом она вышла замуж за механика из Таллинна и уехала, а он женился на соседской девушке Марте. Этой Марте? (Мы знали и Марту, злую, несимпатичную придурковатую старуху, хозяйку Красновых.) Но почему такая ненависть? На всю жизнь он не простил мне, что я его не любила. Однажды он связал Марту и двух сыновей и хотел их утопить, но вдруг пришел к ней и покаялся, и она побежала в его дом и развязала и Марту и парней. Но это было очень-очень давно. А парни оказались плохие. Теперь один сидит за какие-то дела, а другой подался в Финляндию к дальнему родственнику и работает там на лесоповале. Неудачные дети. А двадцать лет назад, когда первый из парней попался на грабеже, Август пришел за ней и вызвал поговорить. Привел на эти скамьи и сказал, что она сломала всю его жизнь, что он ее ненавидит, но не уедет отсюда, чтобы увидеть, как она умрет. Что его дети — это то зло, которое в нем поселилось, а в детях вылилось. Тогда Ал. Яновна сказала, что же, она должна была испортить себе жизнь? Ведь она не любит Августа. А он скривился и ответил, что бабы есть бабы и не чета мужикам, они со всяким могут смириться, не то что мужики, которые если любят, то навек. Она очень над этим хохотала, а он смотрел на нее, и в глазах у него были и слезы, и любовь, и злость. И тогда она ушла от него, с этих качелей. И больше они не разговаривали ни разу.

Вот тебе и хладнокровные эстонцы. Вот тебе и тихая Пыльве. А эстонцы, я понял, натуры пылкие. Северные испанцы, где север только в окраске кожи и волос. Посмотрел бы ты, как они гоняют на мотоциклах и рассказывают свои «рипный истории» — страсти бушуют. А сколько здесь в сердцах замуровано таких вот любвей и ненавистей! Думаю — может быть, в каждом. Это тебе не Москва, милый, и не другой большой город, где все снивелировано и стерто, как говорят у вас, врачей,— стертые симптомы? Еще узнал «пара рипных история» вроде Яновниной — но уж не буду тебя терзать, хватит. Хотя нет, что же я. Ведь все я веду вот к чему.

Рассказывает нам Яновна эту «рипный история» (прости, надоел с остротой, но уж очень мне нравится их произношение — забавное, а?), а тут у нее кольцо с пальца слетело, толстое такое кольчище, тяжелое для ее сухой руки, и я подхватил его на лету и столкнулся со взглядом Володи, который смотрел на нее. С немым восторгом. На свою Милочку Санни он так не смотрел никогда. И что-то в этом взгляде меня потрясло, что-то было в нем такое, что принять я не мог, при всем моем отношении к А. Я. ...

Обратно мы шли тихо и молча. Александра Яновна как-то очень замедлила шаг, хотя помощи принять не хотела. Я незаметно следил за Володей и старался не упустить чего-то, но ничего не заметил больше. А что я должен был заметить? Чего я испугался, скажи? Я, паршивый конформист, испугался восторга в глазах Володи, мне показалось, что он «слишком», — я пошло испугался! Такие вот пироги, Витвас. А ведь я сам восторгался А. Я., она так артистично рассказала историю любви Августа, так точно все обозначила. Но то я сам, я, который знает меру восторгам. А за ближним мы следим как ищейки и уверены, что эти ближние что-то сейчас и совершат недозволенное, тут мы и схватим их за руку. Такой же я, Витвас, как все,— все ординарные и худшие (есть лучшие, хорошие, неординарные, есть). Мне увиделось в Володиных глазах восхищение, без скидок на возраст (знаешь, комплименты старым людям: как Вы, однако, выглядите, надо же... Типа: Вам давно сыграть в ящик пора, а Вы все «выглядите»...). А что значит — «обращая на возраст» — это вот и есть: «на живодерню пора, а (он) она во дает!!» Старый человек в обществе становится как бы на треть человеком, к которому уже не должны обращаться истинные эмоции, а только— «во дает!!». Это я, Витвас, о себе, любимом, это я такой, твой друг и прогрессивист большой руки. Тьфу! Но хорошо, хоть я это за собой заметил. Хорошо, хоть это... А то ведь мог и неусыпно следить за Володей, как бы чего, то есть делаем выкладку как бы не произошел нонсенс — молодой Володя влюбился в старую женщину! Но ведь можно влюбиться, можно! Ибо влюбиться не значит переспать или устраивать «зажимухи», как, я слышал, говорят юные особи. Ведь влюбиться — это значит и духовное, и главное — духовное. Вот об этом я теперь думаю и стыжусь себя сильно. Володя занимается вечерним мытьем Мити, А. Я. смотрит на розовые бутоны тут невдалеке от дома. Я сижу и пишу, и размышляю, и все вдруг как-то невесело, невесело.

Через несколько дней

Думал, следующее письмо вышлю тебе уже из Москвы, но нет. Поехал тут я в Тарту, на денек, решил проветриться и освободить от себя и Яновну и Володю, в общем, исчезнуть. Тарту славный город. Ходил я по старым любимым местам — Ратушная площадь, развалины древнего университета, мост, да ладно, все равно ты не знаешь, а описыватель я никакой. И пишу я тебе не по этому прогулочному поводу. Решил пообедать в Тарвасе — современный ресторан, бетон, стекло, кактусы и еще какие-то жесткие цветы, уделанные в формы, холодные стены, столы и воздух как нечто осязаемое, формальное, типа сталактита свисает вокруг тебя, и ты становишься таким же формальным и имеющим свое небольшое место. Все очень красиво и безотносительно как бы. Эстонцы, я заметил, этот ресторан не очень посещают. В основном иностранные и иные гости. Сижу, ем какую-то красоту и вижу: несется ко мне нечто огромное, шикарное, с золотой головищей. И орет это огромное и шикарное следующее: черт, Стасёк, это ты!!! Я улыбаюсь, а сам думаю, кто бы это мог быть... Стоит перед мной огроменный золотоволосый блондин, костюм с иголочки, копнища волос кучерявая вздымается над физиономией довольно неопределенного возраста, ботинки сияют, сам сияет, все сорок девять (а может, и больше) зубов на выставке... Уже расстраивается: да ты что, не узнаешь... Павликашвили я. Ну и ну! Да ты помнишь ли его? Здоровый, черный, из нашего класса, Юраша Павликов, его за черноту волос прозвали Павликашвили, грузынский челаэк, помнишь? С пронзительно голубыми глазами. Раиса Матвеевна на уроке как-то прочла записку, которую ей кто-то на стол подбросил, там было написано: Юре Павликову. И следующие стихи, я их тут же вспомнил: голубые как небо глаза, вы пленили меня навсегда, в них и море и злая гроза, и вода, и вода, и вода. Потом говорили, что написала их Люся Чепцова, наша школьная красавица, помнишь? Стоит этот блондинистый Павликашвили, а кулаки у него лиловеют как и прежде (он их «колотушками» называл...). А на пальцах через один — перстни сверкают. Ну, думаю, кто же ты такой, Павликашвили, грузынский челаэк... А он уже обнимает меня и орет на весь этот светский прохладный зал: Стасёк, как я рад, Стасёк, чертила! Давай за встречу! То ли фарцовщик, то ли идиот, то ли то и другое вместе взятое... Оказалось, Витвас, совсем иное. Держись — упадешь. Юраша снимается в «потрясном» фильме, с погонями и каскадом трюков, где ловят какого-то подпольного миллионера, его ищут и нигде не могут найти, и видим мы его (миллионера — Павликашвили) только в последней сцене, где его наконец настигают и застреливают, а он «шикарно и обалденно издыхает». И костюм на нем студийный, и перстни (стекляшки), и краска на волосах, и все остальное. Павликашвили гремел на весь ресторан, тыча мне «фирму» на подкладке костюма и стаскивая с ноги баретки, сообщая цены и заявляя, что перстни, хоть и стекляшки, но мельхиоровые. Он, оказалось, «обживает» образ и гардероб. Я его спросил, зачем же «обживать» современную одежду, но он гордо заявил, что я, конечно, профан в кино и мне прощается, но что миллионер, да еще подпольный, носит одежку совсем по-другому, чем мы, грешные. А волосы-то почему желтые? Так ведь миллионер не должен быть похожим на восточного человека. Павликашвили с желтой кудрей и в перстнях — это, я тебе скажу, не для слабонервных.

Наконец он немного успокоился и сообщил, что роль у него хоть и маленькая (или!), но очень сложная и главная (ну если его ищут весь фильм!) и даже в конечной сцене убийства у него эпизод с роскошной бабой. Короче, я приглашен на премьеру ленты «Рыба-кит». Павликашвили похвастал и женой, она у него бывшая манекенщица, рост — 175 (а у него 185 — всего разницы десять см, это оказывается самое оно...) со всеми международными стандартами: бедер, ног, рук, шеи и даже пальцев... Это Чудо, сказал мне Павликашвили, я увижу на премьере (чудо зовут Алена, мне кажется, что каждое манекенское Чудо зовут Алена, почему, не знаю...). Тут и загрустил веселый Павликашвили. Оказалось, что ради Чуда он тянет эту лямку полуэпизодов, потому что само Чудо хочет сниматься и в разведку заслало супруга. А ты вообще-то где?— спросил я Юрашу. Нигде — сказал он, загорюнившись уже совсем,— верхнего образования нету, мотаюсь так вот, но платят ничего, я администратором в театре был, ну вот и... Алена — роскошная женщина — вздохнул он. Тихо мы вдруг сидели. А когда он узнал, что я завуч в школе, то снова развеселился — решил стать физкультурником: бицепсы — во! — на станке лазаю, в баскет играю, не смотри, что старый... Да и какой я старый... А если не физруком, то хотя бы комендантом или еще кем-нибудь. Надоело быть никем, а комендант — должность. Сидели мы с ним, говорили о старом, о школе, он о тебе спрашивал; а в конце сказал мне: молодец, что один живешь, никому не под шапку, трудно простому человеку с роскошной бабой жить... Такая у меня была встреча, которая вдруг натолкнула меня на мысль, что и я вроде Павликашвили ходил в заемных костюмах и был эпизодическим персонажем. Чушь, а? Или нет? Как ты думаешь, Вит...

Вечер в Пыльве. Холодновато, темновато...

Думал, что отправлю письмо, но не получилось — дожди, почта далеко, решил еще пописать, а уж потом... Володя и Митя уехали. Теперь здесь совсем глухо. Я и Яновна. Она все больше у себя в комнате, наверное, устала от людей, все-таки возраст, что ни говори. Перед отъездом Володи был у нас с ним разговор — мы так и не подружились, видимо, я не нравился ему, да и он мне, признаться, тоже,— когда мы оставались одни, он сразу утыкался в какую-нибудь английскую книжку, которую вечно таскает в кармане джинсов. Он одушевлялся только в присутствии Яновны. Так о разговоре. Мы сидели с Володей на берегу нашего озерца-зеркальца, день был ленивый, безветренный, с белым туманным солнцем, Володя раздетым выглядел совсем уж увальнем: белый, толстый, без мускулатуры, покрытый белесо-золотым пухом с ног до головы. Я смотрел на него и вдруг завелся на похвалы Милочке. Бормотал о ее женственности, прелести и т. д., нес полуахинею — зачем, не знаю, наверное, обижался за нее и окончил свой монолог неожиданно для себя вопросом: а не позвонить ли нам, по дороге домой, ей, в Ленинград,— день был воскресный. Я, конечно, пер не в свои ворота, но ломился и ломился, намекая на его невнимание к ней. На все мои речи Володя усмехнулся и сказал, что целиком доверяет разговор мне, а ему ничего не хочется. Тогда я незамедлительно стал школьным учителем (не был, не был и прорвало), я сказал, что его жена — очаровательное существо и надо быть очень толстокожим человеком, чтобы этого не понимать! На что Володя ответил, что самое лучшее — это делать, что хочется, и если мне так хочется позвонить Миле, то пусть я и позвоню ей. Ибо радость от действия для него главная мерка действия. Я заткнулся, потому что вовсе не собирался звонить Милочке, а затеял предприятие для объединения Володи и Милочки! И Володя молчал. А я вдруг въяве представил себе Милочку с клубочком шерсти в быстрых ручках, ее всегда затененные ресницами глазки и вдруг въяве понял, что не нужен ей звонок от Володи и, возможнее всего, она его не любит. И он это знает. И что самое интересное, кэп Йост ей не нужен уж совсем и только женское начало, которое в ней еще теплится, откликнулось на романтический облик Кэпа. Я смешался как маленький, хотел что-то сказать, но, слава богу, не сказал (что говорить?). А Володя, заметив мое замешательство, улыбнулся куда-то в озеро, чуть насмешливо и добродушно. И с облегчением туда же улыбнулся я.

Вечером мы сидели втроем на террасе, Володя утром уезжал. И, как говорят поэты, печаль четвертой была за нашим столом.

Через два дня уезжаю и я. Это меня не радует, гнетет меня что-то, а вот что — не знаю. Неспокоен и нестоек я стал, ушли от меня благодушие и уверенность: будто не то делаю, не о том пекусь. Не ведаю. Теперь уж до Москвы. Следующая история, мой господин, может начаться только с новой вечерней звездой. Хотя какая история...

Привет, друг, привет.

Спокойной ночи тебе, целуй Татьяну, деток.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу

Слушай, Стас, твое письмо меня расстроило. Прекрати ты эти поездки, слышишь? Рай для стариков и детей, но не для тебя, ты у нас человек тонкий, это меня ничто бы не пробрало. На нашем, как бы это покрасивше сказать, последнем приступе молодости на вершину Казбека лезть надо, а не у озерца сидеть! Извини.

Я ведь тоже иногда думаю, сделаю за опердень что-нибудь хитрое, чтобы ножку или ручку из ошметков составить (шутка на моем уровне), и думаю, что я еще ничего и что пятьдесят — это вершина и надо что-то совершать — десятилетие свершений, брат, когда сочетаются и опыт и мозги еще не заскорузлые. Не констатировать, что не совершил — ну, не совершил и не совершил, грех какой, — а дело делать. Я вот задумал тут кое-что, но, во-первых, рано еще говорить, а во-вторых, сложно это тебе в письме по медицине описывать. А ты что? Зря в школу сбежал, так, что ли? Павликашвили я вспомнил, он еще любил говорить: ни в складушки ни в ладушки, поцелуй корову в зад, — а? Какова память? Павликашвили, конечно, естественный и природный, но дурак. Неужто кроме как чужой костюм носить и одну минуту миллионера изображать, он ни на что не способен? Уверен — способен! Расслабился, на Алену-гусыню пялится, а ей надо, чтобы поскорее в красавцы и при деньгах и при костюмах, вот и попер в идиоты. Но, видишь, комендантом в школу просится, что-то и в нем вершится. Такое у меня понятие, что я тебе заместо мамки-няньки и Арины Родионовны, уму-разуму учу. Какой же ты ишо молодо-о-ой! В своей Пыльве разнежился и прелестью отуманился. Призрачная жизнь. Недолго, и в Яновне свою судьбу найдешь... Уважаешь ты ее? Прекрасно. Уважай. Интересно она вспоминает? Очень хорошо. Послушай. Не грех, если и за сердце тронет. Но вчерашний это день, даже позавчерашний. А нам, я считаю, надо не сегодняшним днем жить, а послезавтрашним, чтобы что-то успеть. Заставил ты меня громко говорить, прямо вещать, все твоя тишайшая Пыльве. Письмо это я Татьяне не показал, почему? — не знаю, не успел додумать. Слушай, Стас, приезжай-ка ты к нам? В наш городок приамурский, поглядишь, как мы живем, может, и останешься. Учителей у нас хороших нехватка, а в тебя я верю. Короче, закругляюсь и понимаю, что письмо мое ни в складушки, ни в ладушки, по... Вот ножку оттяпать или же обратно — пришить ее без сучка и задоринки и чтоб бедняга на столе только интеллигентно похрапывал —«это мы мо-гём». Но я все это так, для острастки, вот, мол, какие хирурга-батюшки — спасители человеков. А на дворе ночка темная и час, так, третий, спать хотца.

Ну, пока. Не все сказал, да, может, и хватит.

Твой Виталий.

А время наше, то, я очень помню. Особенно когда мы с Татьяной из Москвы шмыгнули. Это были пятидесятые как раз. И сразу — никаких мечтаний. Больницу надо было строить, кадрами заниматься, в глубинку мотаться, ноги вправлять, бошки зашивать, такие, скажу тебе, гнойнички вскрывать, что в самом дурном сне не приснятся. Собственную жену спасать от энцефалита, стоять за дверью, когда твое дите рождается, ночью пеленки в своем врачебном кабинете сушить, потому что жили мы в таком городке, что и не городок вовсе, а село. Больницу шикарную отгрохали и со средствами загнулись, пришлось при этой больнице и дворником и судомойкой работать, наряду со врачебным делом. Это теперь наша больница — так себе, а город — ого-го! Тогда было наоборот. Теперь троллейбусы-автобусы бегают. Ладно, Стас, завел, вот и пеняй на себя, а то и впрямь подумаешь — агитирую.

Пока.