«Здравствуй, папочка. Не знаю, дошли ли до тебя письма, которые мы посылали с дороги. Боюсь, что нет. Потому что одну станцию, на которой я опустила письмо, говорят, разбомбили, как только отошел наш эшелон. А на другой — почтовый ящик был сломан. Я боялась отстать от поезда и не стала искать другой. Но боялась напрасно: светофора нам не давали еще два часа, и мы все время просидели в теплушке.

В теплушке, конечно, тесно и душно. Это знаешь, обычные товарные вагоны, но в них сделали двухэтажные нары, и у каждой семьи получилась как бы своя площадь. У нас с мамой и Томкой тоже такая площадь. Я сплю на верхних нарах, а мама с Томкой — на нижних.

Жили мы в теплушке дружно и помогали друг другу. На станциях я ходила за кипятком для двух женщин с грудными детьми, покупала им хлеб.

Ты за нас не волнуйся, все было нормально. Главное сейчас — это наши дела на фронте. Но я верю, что враг скоро будет разбит. Конечно, внезапность нападения фашистов позволила им временно занять нашу территорию, но я верю, что мы победим. Мама вообще очень сомневалась, надо ли нам эвакуироваться, а потом все-таки решила ехать. И ехать к бабушке, в деревню. Она нашла эшелон, который шел через Пензу. Мы думали, что до отъезда получим твое письмо, но прошло слишком мало времени. Мама договорилась с соседкой, что писать тебе сначала мы будем на московский адрес. К тому времени придет от тебя письмо с номером полевой почты и она перешлет.

Поезд шел очень медленно, подолгу стоял, то пропускал военные эшелоны, то бомбежки были. Я не хвастаюсь, папочка, но налетов я почему-то не боялась. Наверное, пригодилось мне, что ты учил меня быть мужественной. А вот мама, она же у нас трусиха, боялась.

Папочка, мы приехали только сегодня, и еще толком не устроились. Так что писать кончаю. Крепко целую тебя, до свидания, папочка, и здравствуй.

Твоя дочка Вера».

Я редко вспоминала эти семь дней, проведенные в теплушке, и мне казалось, что я совсем забыла ту далекую пору. А сейчас, прочитав письмо, вдруг вспомнила. Не все, конечно. Многие подробности стерлись.

Я помню первые дни войны. Мы жили в Клязьме, в доме отдыха, втроем: я, мама и младшая сестра Томка, которой шел седьмой год. Я только что окончила пятый класс, неважно окончила, потому что весь год болела ангиной, а в мае мне вырезали аппендицит.

Папа приезжал к нам или в субботу вечером, или в воскресенье утром. Мы позавтракали и вернулись к себе в комнату. Мама неважно себя чувствовала, она ждала третьего ребенка. У меня же была интересная книжка о Робине Гуде, которую вечером надо было вернуть, а Томка вообще всегда ходила за мамой хвостиком. Папа не приехал и к обеду.

Когда мы спустились в столовую, там было уже совершенно пусто. Официантка, ставя на стол тарелки с супом, спросила:

— Ваш тоже муж уехал?

— Куда? — удивилась мама.

— В Москву.

— Он и не приезжал. Мы его к обеду ждали, да что-то задержался.

— Господи! Я и запамятовала, что он не завтракал с вами. Теперь уж и не приедет, наверное, — грустно сказала девушка.

— Да что случилось, Оля? — встревожилась мама.

Оля удивленно поглядела на нее и вдруг поняла, что мы ничего не знаем.

— Война началась. Немцы напали сегодня утром на нас.

Из тех дней в Клязьме я помню, как мы заклеивали окна бумажными полосками крест-накрест, как рыли траншеи, чтоб прятаться в них от бомбежек, и не страшные еще в ту пору ночные воздушные тревоги.

Война еще не поломала привычные уклады клязьменской жизни, она была далеко, даже сводки Информбюро не внушали в этой дачной тишине особой тревоги. Казалось, что все кончится через несколько дней и немцев вышвырнут с нашей земли. Я, как клятву, повторяла тогда фразу: «И своей земли ни одной пяти не отдадим»...

Но дни шли, и война все шла, приближалась к нам.

Больше всех людей на земле я любила своего папу. Больше мамы. Они поженились молодыми. В сорок первом мне шел тринадцатый год, а папе исполнилось всего тридцать два. На всем белом свете не было у меня лучшего друга, не маме поверяла я свои тайны, а ему. У него во всем спрашивала совета. Наверное, он очень хотел иметь сына, но рождались девочки. По характеру я была тихоня и плакса, он учил меня быть смелой и твердой и вообще воспитывал меня так, словно я была мальчишкой.

Я помню, что до войны мы смотрели фильм «Непобедимые». Картина была о войне, о будущей войне, и, хотя никто не представлял себе тогда истинные размеры жестокости фашистов, в ней были сцены, страшноватые для меня. И я, закрыв глаза, сказала:

— Я не буду смотреть. Скажи, когда кончится.

— Открой глаза, — шепнул мне отец. — Нельзя закрывать глаза на жизнь. Надо быть готовой ко всему. А если война, ты что, тоже глаза закроешь?

Я открыла глаза. Мне было страшно, но я воспитывала в себе волю. Ах, если б мой сын сегодня, спустя три с лишним десятилетия после того, как отгремели салюты Победы, понял, как важно воспитывать в себе силу воли.

В конце июня мы перебрались из Клязьмы в Москву, и папа ушел на фронт. Я очень тосковала о нем, я не боялась, что его убьют, я не верила в то, что он может погибнуть, просто мне очень не хватало его. Я любила и маму свою, но она казалась мне слабой, беззащитной, впрочем, я совсем тогда не знала маму.

«Здравствуй, папочка! Очень скучаю о тебе. Мы живем нормально. Томка здорова, завела себе много подружек. Здесь много девочек ее возраста, есть и эвакуированные из Москвы. Она еще глупенькая и совсем, по-моему, не понимает, что идет война, все время просит купить ей ирисок.

Я привыкаю потихоньку к деревенской жизни. Оказывается, я ничего не помню о ней. Ведь вы привозили меня сюда к бабушке, когда мне было пять лет.

У бабушки в избе одна половина заколочена, чтоб топку напрасно не тратить. Это с тех пор, как дедушка умер. Мы живем в той половине, где находится русская печка. Тут стоит стол, лавки, еще одна широкая лавка, на ней мы спим втроем, а бабушка на печке. Ничего, мы уже привыкли спать все вместе. Немножко, правда, жарко.

С питанием нормально. У бабушки есть куры, на огороде растет картошка и просо. Бабушка научила меня полоть просо, немножко порезала я осокой ладони, но она прикладывает мне подорожник, и уже лучше. Учусь и картошку окучивать. Ты ведь всегда говорил, что надо уметь делать все, я и стараюсь. Мама тоже немного работает в огороде, но бабушка не велит, все-таки она скоро должна родить, а это может повредить маленькому. Я тоже ей говорю, что не надо, мы с бабушкой сами управимся. Ты не волнуйся за маму, я изо всех сил ее поддерживаю.

Здесь о войне ничего не напоминает, радио нет, большие газеты никто не выписывает, а маленькая, районная, приходит раз в неделю. Бомбежек нет, от станции двадцать километров. Я очень хочу, чтоб война кончилась до сентября, иначе не знаю, как я буду учиться. Здесь в селе только начальная школа, а десятилетка на станции, в райцентре.

Папочка, книг здесь мало, читать почти нечего. Но я хожу по соседям и, у кого какую книжку найду, прошу почитать. Прочла «Повести Белкина» А. С. Пушкина, очень глупую книжку Чарской и «Маленькую принцессу». Я забыла, кто ее написал. В Москве мне ее давали читать девочки из класса, помнишь, она мне тогда очень понравилась? И сейчас прочла с удовольствием. Я ложусь спать и мечтаю, может быть, утром проснусь, и у меня, как у маленькой принцессы, начнется счастливая жизнь.

Я много рисую, хорошо, что уцелела толстая тетрадь, которую ты подарил мне на день рождения, и цветные карандаши.

Да, забыла тебе сказать, что у нас в Пензе на вокзале украли чемодан, в нем как раз были наши с Томкой теплые вещи и мамины новые лаковые туфли. Мама расстраивается, в чем будем ходить, когда станет холодно. Но я думаю, что осенью мы уже будем дома, а дома, ты сам говорил, и стены помогают. Из-за туфель мама не расстраивается, говорит, что брала их на случай нужды, продать, а так они ей здесь вовсе не нужны.

Мы живем здесь так: утром бабушка топит печку, а мама чистит картошку и убирает в избе. А потом варит похлебку и пшенную кашу. Вся еда целый день стоит в печи, все время теплая. Разогревать не надо.

Бабушка работает в колхозе, но она ведь старенькая, ей трудно. Я тоже прошусь в колхоз, но меня не пускают.

Крепко целую тебя, папочка, до свидания и здравствуй.

Твоя Вера».

Мы приехали к бабушке, помнится, совсем без денег. Все, что было дома, мама взяла с собой. Было, наверное немного, раз все разошлись по дороге.

У бабушки, жившей одиноко, запасов больших не было, только-только дотянуть до нового урожая. По меркам довоенной жизни, она жила неплохо, но неожиданно свалившиеся на ее запасы три едока, уничтожили их очень быстро. Коровы у бабушки не было, обычно литр молока от своей коровы давала ей дочь Катя. У нее было четверо детей, и поэтому больше она выделить не могла, хотя литра нам, конечно, не хватало. Куры сносили каждый день по нескольку яиц, но бабушка все их нам не давала, собирала десяток и меняла когда на молоко, когда на масло.

Хотя и шла война всего два месяца, но питались мы скудно. Томка не понимала, что нам не на что купить еды, что надо потерпеть, когда поспеет картошка, хныкала, просила еще яичек или молока. Мама совсем почернела лицом, острый живот некрасиво выпирал из выцветшего ситцевого халата, который она здесь носила. Мама вдруг как-то неожиданно состарилась. Больше всех я жалела в ту пору маму, а глупую сестренку, которая ныла и канючила, совсем не жалела.

Как-то.бабушка в течение нескольких дней не дала нам ни одного яйца, она договорилась с соседкой, что та за два десятка даст нам топленого масла. Сделка была очень выгодная, потому что топленое масло мало кто продавал в деревне. Но когда бабушка собралась к соседке, оказалось, что в лукошке не хватает трех яиц.

— Кто-то яйца взял, — расстроенно сообщила бабушка, входя в избу. И посмотрела на Томку.

— Я не брала, — взвизгнула она. — Это Верка, я знаю, Верка.

Бабушка сокрушенно покачала головой и, ни слова не сказав, вышла из избы. Она не захотела искать виновного, понимала, что обе мы одинаково недоедаем, а я, пожалуй, даже больше. Наверное, она подумала, что Томка еще слишком мала, чтоб понять степень своей вины, а в том, что это сделала я, она не была уверена. Я так и не знаю, что она думала об этой истории, она никогда к ней не возвращалась и, судя по всему, ничего не сказала и маме.

Но в тот раз, едва она вышла из избы, я подлетела к сестре и изо всех сил ударила ее по щеке.

— Воровка! — прошипела я.

Она не закричала, втянула голову в плечи, прикрыла лицо руками и часто-часто затряслась.

— Ты воровка, ты понимаешь это? — гнев и ненависть душили меня. Я схватила ее ладони и с силой отвела от лица. — Гляди мне в глаза!

Господи! Какой это был взгляд! Я помню его и по сей день. Все было в этих круглых детских глазах: отчаяние, беззащитность, мольба... и потом животный страх.

— Я не бу... бу... ду, — заикаясь, прошептала она. — Не бей меня... пожалуйста.

Острая жалость пронзила мне сердце. Я схватила ее, прижала к себе. Я старалась сдержать слезы, но они текли и текли по моему лицу. Я прижимала к себе ее худенькое тельце и, пожалуй, впервые обнаружила, как тоща она, почти бестелесна, как беспомощно выпирают ее маленькие косточки. В ту минуту я почувствовала себя совсем взрослой, я подумала, что, когда отец учил меня мужеству, он включал в это понятие и долг защищать слабого.

«Здравствуй, папочка! Очень соскучилась по тебе. Живем, как прежде. Мама родила нам сестренку, мы назвали ее Лидочка. Но через пятнадцать дней она умерла. Папочка, может быть, это к лучшему, что ты так и не видел ее, иначе бы ты сильно переживал. Лидочка была очень похожа на маму. Мама болела после родов, и у нее совсем не было молока. Лидочка плакала все время, а я носила ее по избе и качала, она немножко успокаивалась.

И мама, и я сейчас работаем в колхозе, убираем свеклу. Папочка, я знаю, что поступаю нехорошо, но ты прости меня. Я каждый раз, уходя с поля, уношу в узелке свеколку, только одну, папочка. Это кормовая свекла, она не для фронта, ею скот потом будут кормить. Я беру эту свеклу для Томки, она так любит сладкое. Бабушка знает, а маме мы не говорим, она будет сердиться. Я режу свеклу на маленькие дольки, а бабушка ставит их в горячую печь. К вечеру она становится мягкой и сладкой, как конфета, и Томка лакомится. Она очень выросла, только худенькая. Прости меня, папочка, за эту свеклу, но ведь ребенку надо сладкое. Я учу Томку читать, она способная. В шестой класс я не пошла. Мы долго с мамой и бабушкой думали, как быть. Но учиться можно только в райцентре, а на это нужны деньги, одежда, продукты. Это нам трудно. Решили, что я потом наверстаю. Очень хочется учиться, папочка, но я маме ничего не говорю.

Тут одной эвакуированной девушке из Москвы разные газеты присылают и книги. Почта ведь работает. Она все это дает мне читать. Жалко, что нет учебников для шестого класса, а то я самостоятельно стала б заниматься.

Картошку мы выкопали и убрали в погреб, просо обмолотили. Не очень много, бабушка огород засаживала — на одну себя рассчитывала.

Очень беспокоят сводки с фронта. Но я верю в победу. Война дошла и до нас, мужчин почти всех забрали в армию.

Я подружилась с дедом Овчаром, есть тут такой старик, он бабушке даже дальним родственником приходится. Он все время Евангелие читает и растолковывает людям. По Евангелию, мы победим зимой, когда морозы будут, немцы при наших морозах воевать не могут, как Наполеон не смог. Но только немцам никак нельзя Москву отдавать, как французам отдали. Никак нельзя, папочка. Тут я не согласна с ним, хотя он говорит, что история повторяется. Он и мне давал Евангелие читать, но я ничего не поняла.

Крепко целую тебя. До свидания, папочка, и здравствуй.

Твоя Вера».

Это папа еще в совсем раннем моем детстве придумал, прощаясь, говорить мне: «Здравствуй». Это значит, говорил он — «будь здорова». Мой папа до войны работал в Наркоминделе, и несколько лет мы жили в Финляндии в нашем полпредстве. Папа хорошо знал и немецкий, и финский, и шведский. Когда мне было лет шесть, в Москве заболела мамина старший сестра, и мама уехала за ней ухаживать. Мы с папой месяца на три остались одни. Сверстников моих в полпредстве не было, поэтому все время мы проводили с папой. Он сидел за письменным столом, а я за его спиной в глубоком кожаном кресле читала. Я рано научилась читать. В эту пору, укладывая меня спать, он говорил мне: «Ну, здравствуй!».

Это слово между нами было, как пароль, как заклинание. «Здравствуй!» — говорили мы, прощаясь. Поэтому и заканчивала я свои письма отцу на фронт словом: «Здравствуй».

Стало совсем холодно, и мама с бабушкой перекраивали какие-то тряпки, чтоб хоть как-то спасти нас от холода. В украденном в Пензе чемодане были наши с Томкой пальтишки, шерстяные кофты и ботинки. Томке что-то соорудили из рваного тулупа покойного деда. Получилось даже неплохо, помнится, потому что тулуп был большой, а шубейка Томке требовалась маленькая. А для меня мама свою щегольскую заграничную кожаную куртку посадила на ватную подкладку. Это было, наверно, чрезвычайно нелепое зрелище, потому что куртка была больше меня размера на четыре. На голову вместо платка мне приспособили шерстяную скатерть с кистями. Впрочем, эта красивая скатерть пользовалась успехом, и маме предлагали сменять ее даже на мясо. Но мама отказывалась, хотя вкус мяса мы давно позабыли. Удивительное дело, но эта скатерть цела до сих пор, я покрываю ею круглый столик на даче.

То ли лето, солнечное, теплое, помогало всем нам легче переносить невзгоды, то ли положение на фронте не было столь угрожающим, но до ноября мы еще рассуждали о том, как вернемся в Москву, как начнем новую жизнь.

Но наступил ноябрь, и мечтать о том, что война скоро кончится, становилось все труднее.

Я пытаюсь представить, как мы жили тогда, и не могу. Я помню каждую деталь в отдельности, вместе все соединить не могу. Плохо протопленная изба, пузырек с керосином, а в нем горит коптилка — на столе. До чего же было, наверное, темно и как при таком свете я умудрялась читать? Мама, которая очень изменилась с тех пор, как мы уехали из Москвы, сидит на лавке в углу под образами и вяжет. Она умела вязать не глядя на спицы, и темнота не мешала ей. Бабушка с Томкой большую часть вечеров проводили на печи. Обе часто прихварывают. Было ли это все?

«Здравствуй, папочка! Никому я об этом не говорила. Я уже перестала быть ребенком, сейчас воюют и те, кому мало лет. Немцы под Москвой, от нас фронт тоже недалеко. По ночам видно зарево. Я решила уйти в партизаны. Я не боюсь, я воспитала в себе волю и ничего не боюсь. Три дня я отдавала Томке свой хлеб, и мне ни разу не было жалко. Когда мы летом пололи просо, у меня ладони в кровь были изрезаны осокой, я все равно работала. Я клала на огонь коптилки руку, мне было очень больно, но я терпела. И по снегу я босиком ходила. Я поняла — человек может выдержать все. Я взрослая, папочка. Я хочу воевать и защищать свою землю, и маму, и Томку, и бабушку. У меня пепел ненависти стучит в сердце, как у Тиля Уленшпигеля. Я решилась, папочка. До свидания, папочка, и здравствуй.

Твоя Вера».

Я не успела тогда осуществить свое намерение. Мама неожиданно ухела в райцентр, а вернувшись, сообщила:

— Я ухожу на фронт.

Тот момент я помню совершенно отчетливо. Мама стояла, прислонившись спиной к печи, в синем бархатном парижском платье, так странно выглядевшем в этой избе, в больших бабушкиных подшитых валенках. Бабушка тихо ойкнула и села на скамью.

— Да ты что, Маруся?

— Надо, мама. Нельзя сидеть и ждать, пока нас сломают. Девочки уже большие...

Глупая Томка ничего не поняла и спросила:

— А ириски мне привезешь?

Мама как-то жалко улыбнулась и погладила Томку по кудрявой голове.

Почему до тех пор я считала свою маму трусихой? Не знаю, откуда родилось мое ощущение, что она слабая. А может, действительно испытания войны, перемена жизни, смерть ребенка сначала как-то согнули ее, и она растерялась. У нее до этого была счастливая молодость, любящий и любимый муж, спокойная, благоустроенная жизнь. Казалось, трудности страны в тридцатые годы обошли ее стороной. Только потом я поняла, что именно жизнь за границей научила ее многому, потому что жила она на переднем крае. И лучше тех, кто оставался дома, понимала она, что такое фашизм. Я помню, во время гражданской войны в Испании в полпредстве несколько дней жили летчики-республиканцы, ехавшие из Мадрида в Москву. Мама знала испанский и много разговаривала с ними. Мама хорошо знала и немецкий язык.

— А как же мы, мама? — спросила я. — А мне нельзя с тобой?

— Нет, Книгсен. Ты останешься здесь. Я не хочу, чтоб война длилась так долго, чтоб и ты успела на ней побывать. Нет, Книгсен, нет, — повторила она.

Мама вспомнила мое детское прозвище, которым она меня наградила после того, как отдала меня в детскую группу на немецком языке. Воспитательница в ней была приверженица хорошего тона и учила мальчиков шаркать ножкой, а девочек делать книгсен. Книгсен мне нравился, и я делала его кстати и не кстати. Маму очень забавляло это, и она прозвала меня Книгсен. Ах, как мешал мне этот книгсен, когда мы вернулись в Москву. По привычке я приседала и перед учителями, и перед подружками, вызывая смех у окружающих. С каким трудом я отучилась от него. Теперь, вспоминая об этом, я сожалею, что не учат нынче девочек этому изящному полупоклону, выражающему уважение.

Почему мама тогда вспомнила мое детское прозвище, я так и не знаю. Впрочем, какое это имеет значение?

«Здравствуй, папочка! Такой радостный день сегодня, прочла сообщение о разгроме фашистских орд под Москвой. Ну, теперь мы погоним их. Все-таки прав был дед Овчар, когда говорил, что зимой мы их погоним. Но не прав он, что для этого Москву надо будет сдать.

Мама прислала письмо, ничего особенного она не пишет. Письмо бодрое, хотя и беспокоится за нас. А беспокоиться нечего. Томка сейчас не болеет. Бабушка тоже ничего. Плохо только, что веревка в колодце протерлась и утонула. Колодец очень глубокий, и, хотя все соседи собрали все куски веревок какие были, нужной длины не получилось. Приходится ходить за водой на речку, а это полкилометра. Но я научилась носить ведра на коромысле. Это даже удобно. Немножко плохо, что под гору с пустыми ведрами, а с полными на горку идешь. Но я привыкла, и плечи у меня стали сильнее.

Картошка у нас есть, пшено тоже. Вот с мукой хуже. По трудодням очень мало получили и почти всю извели. Недавно бабушке как матери фронтовички выписали две буханки хлеба. Получить их надо было в соседнем селе, это шесть километров от нас, недалеко. Я взяла мешок и пошла. Какие это буханки, мы не знали, а оказались большие, по четыре кило. Я обрадовалась, передать, папочка, не могу, как обрадовалась. Столько хлеба! Положила их в мешок, мешок за плечо и пошла. Но донесла еле-еле. И немножко потом болела. Но зато хлеба-то сколько! Бабушка сухари насушила. Когда я получала хлеб, я познакомилась с одной женщиной, у нее книги разные есть, она обещала мне дать почитать. Как поправлюсь, сразу пойду к ней.

И еще одна новость. Старуха Овчариха, жена дяди Овчара, всем в деревне гадает на картах. И мне нагадала, что мы скоро вернемся в Москву. Нет-нет, карты, папочка, не врут. Она нагадала одной женщине, что скоро муж вернется. Он и вернулся. Правда, без ноги. Но все равно живой. До свидания, папочка, и здравствуй. Крепко целую тебя.

Вера».

Месяц пролежала я после того, как тащила эти две буханки хлеба. Встать не могла — так плохо себя чувствовала. То ли швы у меня разошлись, то ли надорвалась я тогда, не знаю. Врача в деревне не было, как, впрочем, не было и медпункта. Везти меня в райцентр было не на чем. Но постепенно мне становилось лучше, потом я совсем поправилась, и потянулись зимние дни, один похожий на другой. Избу нашу в снегопады и метели, случалось, заваливало по самую крышу. Сами выбираться мы не могли, ждали, пока отроют соседи. Иной раз целые сутки сидели, как в осаде, потому что не шутка это — перекидать такую кучу снега. А соседи — бабы да немощные старики.

Томка боялась замкнутого пространства, плакала, и бабушка отвлекала ее сказками и пекла ей на углях картошку, которую она очень любила. Потом я догадалась и сшила ей куклу. Ведь игрушек у нее совсем никаких не было. Эта кукла просто спасала. Томка на печи городила какое-то жилье для своей Анечки (куклу она назвала Анечкой), шила ей лоскутные наряды. А вскоре и дни стали подлиннее и посветлее. Наступил март.

«Здравствуй, папочка! Вчера получили письмо от мамы. Ее наградили медалью «За отвагу». Вот как я ошибалась, думая раньше, что она трусиха. Только я не знаю, как это раньше она мышей боялась, а теперь с фашистами воюет.

Я помню, как однажды в Клязьме мы с ней гутяли, и вдруг слышу, она кричит. Бегу к ней и вижу: она стоит на пеньке , а рядом коза рога выставила. Но коза привязанная, она до мамы и дотянуться не может, а мама боится ее. Я так смеялась тогда над ней, что она привязанной козы испугалась. А она говорит: «У нее рога очень большие».

Я, папочка, мамой не только горжусь, я теперь преклоняюсь перед нею: ведь она слабая всегда была, нежная, холода боялась. У меня только одна фотография ее осталась. Мама в белом костюме и в шляпке с вуалью стоит около березки. Молодая-молодая. Это она снималась — еще Томки не было. И я стою рядом тоже в шляпке, «маленькая мама» фасон называется, в перчатках, а чулки у меня перекручены. Смотрю на эту фотографию и думаю, неужели было время, когда я в шляпке и перчатках ходила? Прямо не верится.

А твоей фотографии у меня нет, они были в том чемодане, который украли. Мамину я у бабушки нашла. Но я все равно всегда тебя, папочка, помню, и твое лицо, и глаза, и как ты смеешься...

А у нас горе случилось. Умерла тетя Катя, мамина сестра. У нее четверо детей осталось, а дядя Яков воюет. Тетя Катя от туберкулеза умерла. Старших мальчиков соседка взяла, а девочек Нину и Нюру — бабушка. Нина — ровесница Томке, а Нюра поменьше, ей четыре года. Я с Ниной сплю теперь на лавке, а они втроем — на печке. Тети Катину картошку бабушка отдала соседке, лук и пшено тоже, чтоб мальчиков кормила, а корову привела к нам. Она будет ее доить и половину молока отдавать соседке, она подруга тети Кати, и бабушка на нее надеется. Мы бы мальчиков к себе взяли, да у нас поместиться негде. А вот тепло будет, что-нибудь придумаем. Но я, папочка, бабушке сказала: «Если им там плохо будет, возьмем к себе. Как-нибудь». Я совсем взрослая, мне вчера исполнилось тринадцать лет.

До свидания, папочка, и здравствуй. Крепко целую.

Твоя Вера».

Женщина, взявшая моих двоюродных братьев, хотя у нее своих двое было, оказалась, видимо, хорошим человеком, потому что дети у нее прижились. Но нам было трудно. У нас кончалась картошка, торф для топки, давно не было муки. А тут еще корова, которую надо было кормить, а корм был на исходе.

Бабушка, которая была довольно полной, когда мы приехали, сильно похудела и вообще сдала. Теперь я понимаю, как тяжело ей было: одну дочь похоронила, другую проводила на фронт и жила в страхе потерять и ее.

Бабушка никогда не жаловалась, она вообще была по натуре молчаливой. И я тогда не понимала всей глубины ее страданий, я даже не замечала, как она исхудала. А что мы в детстве, в сущности, понимаем о своих бабушках? Недавно я слышала, детскую шутливую песенку, где говорилось о том, что бабушка варит обед, нянчит внуков и ходит к ним в школу на родительские собрания, а за это почтальон ей каждый месяц приносит деньги. В пору нашего детства нам кажется, что у бабушки не было никакой другой жизни, а только та, что протекает сейчас перед нашими глазами.

Теперь я понимаю, что бабушка из сил выбивалась, чтоб растить четырех своих внуков, практически без всяких средств существования. Я до сих пор помню, как вошла она в избу, прихрамывая, с веселым блеском в глазах и протянула мне какой-то листок бумаги,

— Глянь, Веронька! Нам картошку выписали. Целый ценнер, — она украдкой стерла слезу.— Пока снег не стаял, надо ехать. Ладь салазки.

«Дорогой папочка! Жизнь наша идет нормально. Нам выписали картошку, и я привезла ее. Целый центнер. Я прочла много книг, это все мне та женщина дает. Стендаль «Красное и черное», «Цусима» Новикова-Прибоя и главная радость — «Война и мир».

Мама пишет бодрые письма. Томка еще подросла, и ей стали малы туфли. Не знаю, в чем водить ее, когда снимем валенки.

Я буду весной носить мамины туфли на каблуках. Они мне почти как раз. Правда, каблуки немножко подворачиваются вниз, но я приладила гвоздики, как распорки. Держатся. На каблуках, я правда, ходить еще не умею, но учусь постепенно. Бабушка головой качает, говорит, ноги поломаю. А я не поломаю.

Нина с Нюрой тоже подросли, но их одеженка еще годится, а с Томкой прямо беда. Ну, что-нибудь придумаем. Главное, папочка, картошка есть. Нам ведь надо до новой дотянуть. А молока корова дает хорошо. Я тоже научилась доить, только бабушкин платок надеваю, чтоб она думала, что я бабушка, иначе и молока даст меньше. Правда, глупая?

Рисовать я сейчас не рисую, кончились и бумага и карандаши. Мамина сестра тетя Наташа пишет, что хлопочет о том, чтоб мы вернулись в Москву. Я просто мечтаю об этом. Мне надо учиться, а то я уже год пропустила.

После разгрома немцев под Москвой даже плохие сводки не так страшны. Главное, в Москву не пустили. Дед Овчар говорит, что по Библии самая главная битва будет летом в жару. Говорит, что жару немцы тоже не переносят.

До свидания, папочка, и здравствуй.

Твоя Вера».

Этот центнер картошки, которому мы с бабушкой так обрадовались, я вспоминаю, как кошмарный сон, хотя и спас он, наверное, нас от голода.

Несколько дней, перед тем как я отправилась за картошкой, стояли солнечные, начало припекать почти по-летнему. Снег начал дружно таять, и в первую очередь, конечно, на дороге.

Картошка всю зиму пролежала в поле в буртах, на морозе. Не знаю уж, почему ее не успели убрать. Тогда я не знала, что такое мерзлая картошка. Она была твердая, и я считала, значит, хорошая. Женщины помогли мне привязать мешки к салазкам и я покатила их. Сначала они шли хорошо, легко, но потом на дороге стали попадаться лужи или совсем оттаявшая от снега земля. Я тащила салазки, обливаясь потом, теряя силы, но я никак не могла бросить картошку. Никак. Я просто не имела на это права, ведь дома меня ждали трое голодных детей. Я не понимала в ту пору, что сама я всего-навсего тринадцатилетняя девочка.

Но недаром, видимо, закаляла я свою волю: ходила босиком по снегу, жгла ладони о фитиль коптилки. Я дотащила все-таки эту картошку до дома и упала на пороге избы. Младшие сестренки подняли меня и втащили в дом.

Бабушки, к счастью, не было, и мы ничего ей не рассказали, не хотели отравлять радость.

Наверное, если б до войны мне выпало такое испытание, я бы не выдержала его. А впрочем, кто знает? Главное — что здесь была не физическая сила, а духовная...

А потом эта картошка растаяла, стала мокрой, мягкой и черной. Мы резали ее на кусочки и сушили на солнышке на завалинке. Высохшую я толкла в ступе, чтобы превратить в муку, просеивала, и бабушка пекла блины, черные, похожие на грибы-чернушки. Горячие, с молоком они нам казались очень вкусными. Мы были сыты, и бабушка радовалась.

«Дорогой папочка! У нас такая радость. Вернулся с войны дядя Яков. Он ранен, и его демобилизовали. Всех детей он собрал у себя дома. Женщины в деревне говорят, что ему надо жениться, один он детей не вырастит. И бабушка так говорит. В селе много вдов, и каждая за него пойдет с радостью. Только как детям с мачехой жить? А вдруг она обижать их станет? Мне их жалко, особенно девочек. Я полюбила их, они такие трогательные и беспомощные. Я мечтаю, когда приеду в Москву и стану работать, возьму их к себе, если дядя Яков отдаст. Ну хоть одну, младшую.

До свидания, папочка, и здравствуй. Крепко целую.

Твоя Вера».

Дядя Яков не послушал тогда ничьих советов, на удивление всем, он так и не женился и один вырастил всех детей. Всем дал высшее образование. А когда выдал замуж младшую Нюру, вот тогда он женился. Тоже, кстати сказать, на удивление всем, на женщине, которая чем-то походила на тетю Катю. Говорят, очень он любил свою покойную жену... Я запомнила ее идущей по селу, босоногую, в широко развевающейся ситцевой юбке. По обе стороны, крепко держась за ее руки, семенили девочки, а сзади, уцепившись за юбку, вприпрыжку поспешали сыновья.

«Дорогой папочка! Умерла бабушка. Вчера мы кончили копать огород, она вечером легла, ни на что не жаловалась. А утром не проснулась. Я не знаю, как жить без бабушки. До сих пор не думала, люблю ли я ее, не знала, насколько я ее люблю. Я никогда в жизни столько не плакала, папочка! Я теперь только поняла, что она значила в нашей жизни, дорогой мой папочка. Она была и светом, и теплом, она и маму вернула к жизни. Как жить без нее, папочка?

Когда умерла сестричка моя, Лидочка, я не понимала, что такое смерть и горе. Я, чтоб мама не расстраивалась, весь ее гробик цветами разрисовала, потому что была зима, и цветов не было, и мне жалко было маму, мне казалось, что цветочки эти нарисованные ее утешат.

Глупая, папа, я была, глупая. Прости, папочка, я все письмо залила слезами, прости, я возьму себя в руки. Возьму. Я сильная. Меня война всему научила. Я взрослая. И Томку я выращу. До свидания, папочка, и здравствуй.

Вера».

Я положила тогда в гроб к бабушке свою единственную фотографию со школьного билета. Мне казалось, что так она будет не одна, что я останусь с ней и не порвется наша связь.

Я очень переживала смерть бабушки и растерялась в ту пору. Я плакала не переставая и плохо понимала, что я делаю. Наверное, сказалось все напряжение этого трудного года. Я пришла в себя, когда пришел дядя Яков, и сказал:

— Ну вот что, идемте ко мне жить. Где четверо, там и шестеро. Одной тебе не сдюжить.

— Сдюжить, — вдруг упрямо сказала я. — Никуда я из бабушкиного дома не уйду. Только вы молока мне немного давайте для Томки.

И я стала жить сама. С помощью двоюродных братьев посадила картошку, топила по утрам печь, варила похлебку, пекла блины. И в колхозе я работала, как, впрочем, многие девчонки моего возраста.

«Дорогой папочка! Завтра мы уезжаем в Москву. Тетя Наташа все сделала. Дом бабушкин я оставляю в порядке. Кур отдала дяде Якову, а одну зарезала, с собой возьму. Огород тоже ему оставила. На бабушкину могилу поставила оградку. Только вот покрасить нечем. Но вот война кончится, приеду, все сделаю, как надо.

До свидания, милый папочка, и здравствуй. Крепко целую.

Вера».

«Петровой М. Ф. Уважаемая Мария Федоровна. Сообщаем Вам, что Ваш муж, Петров Андрей Иванович, погиб смертью храбрых 13 августа 1941 года в боях под городом Николаевом».

Эту похоронку я нашла в почтовом ящике, когда вернулась в Москву летом сорок второго, вместе с двумя своими письмами, отправленными с дороги. Соседка, с которой мы договорились, что она перешлет наши письма, уехала внезапно вслед за нами.

Папа ушел в бой, не успев послать нам ни одного письма и не получив наших. Он даже не знал, что мы эвакуировались. И мы не знали номера его полевой почты.

Я писала отцу письма и ждала: когда получу его адрес — отправлю все сразу. Я испытывала потребность делиться с ним всеми событиями нашей жизни. Ни на одну минуту не верила я, что он может погибнуть, что его могут убить.

Не поверила я и похоронке, хотя там говорилось, где и когда он погиб. Я спрятала ее в самый дальний ящик письменного стола вместе со своими письмами и никому о ней ничего не сказала. Маме не написала. Я думала, что она тоже не верит в гибель отца. Хотя, может быть, она ушла на фронт, потому что решила, что он погиб, и хотела занять его место. Я не знаю. И никогда не узнаю, потому что мама погибла в марте сорок пятого под польским городом Сопот. А может, она просто хотела сражаться с ним вместе? Я сложила стопкой пожелтевшие треугольники, на которых было написано две строчки:

«Полевая почта №

Петрову Андрею Ивановичу».

На моем столе в деревянных рамках стоят две фотографии: на одной — мама в военной форме, но лицо у нее нежное, грустное, совсем не солдатское лицо. На другой — отец. Я сфотографировала его в жаркий августовский день на даче. Он стоит возле дома в белой рубашке с короткими рукавами и, несмотря на свои шестьдесят, не выглядит старым. На руке, возле локтя, четко пропечатана длинная строчка цифр. Это номер, под которым он находился в фашистском концлагере.

Отец никогда не читал моих писем. Когда он вернулся, они стали прошлым и, как мне казалось тогда, потеряли смысл. Но сейчас я думаю, что каждый даже час прожитой жизни имеет свой смысл и определяет будущее...