Он уже три раза спрашивал маму, этот глуховатый мужской голос. Когда он позвонил и в четвертый, я довольно грубо ответила, что Антонина Васильевна еще не вернулась с работы. Он растерянно извинился и сказал:

— Она просила звонить после трех...

— Значит, задержалась, — чуть мягче ответила я. — Звоните.

Телефонные звонки отвлекали меня, и я злилась. Завтра предстоял самый трудный экзамен — математика, и каждая минута была на счету. Я даже не одевалась с утра, весь день так и проходила в халате.

Но тут пришла мама. Ее меховая шапочка и пальто были запорошены снегом.

— Отнеси сумки на кухню, — сказала она. — Я снег стряхну на лестнице. Валит и валит... Ты ела?

— Нет, — ответила я. — Впрочем, ела. Два сырых яйца...

— Почему сырых?

— Совсем зашилась. А тут еще какой-то тип тебе без конца трезвонил. Сиплый такой. Не знаю кто, не спрашивала.

— Да? — мама улыбнулась. — Почему сиплый?

— Ну, голос такой. Глухой...

— Ясно. Давай-ка, дружочек, кормиться будем.

Она быстро развернула пакеты, разложила еду по тарелкам. Я положила на стол книгу, но мама отняла ее у меня.

— Передохни... Ты совсем зеленая, Танюша. Нельзя так.— Она налила мне в чашку сливок.— Пей. Так ли уж важно, получишь ты пятерку или четверку. Неужели обязательно нужная пятерка?

— Необязательно, — пробормотала я с набитым ртом. — А вдруг двойка?

Но я лукавила. Я действительно хотела получить пятерку, только пятерку. Если б меня устраивала четверка, я не сидела бы весь день, уткнув нос в формулы, а смотрела бы телевизор...

— Все-таки ты невероятно тщеславная, — огорченно сказала мама.

— Не тщеславная, а самолюбивая...

— Это одно и то же. Еще бисквита?

— Ага. Очень вкусный. И сливок налей... А как твой больной летчик?

— Ты что, Таня? — удивилась мама. — Его давно выписали. Я ж тебе говорила.

Я немного смутилась.

— Ох, извини. Я забыла. Просто голова кругом идет от этих экзаменов.

На самом деле экзамены здесь ни при чем. Каждый вечер мама, возвращаясь с работы, рассказывает мне о своих больных, но слушаю я ее всегда вполуха. Летчика моя память зафиксировала лишь потому, что случай с ним был необычный. Приступ гнойного аппендицита у него начался в полете. Еле живого привезли его в больницу в мамино дежурство. Она сделала ему операцию. Кажется, уже начинался перитонит. Не помню. Но мама недели две с ним возилась. В те дни я ее почти не видела.

Странно все-таки — зачем она так выкладывается с каждым больным? Ну, сделала операцию, назначила лечение... Ведь совершенно посторонний человек... Но она всегда так, если попадется тяжелый больной. Конечно, в больнице ее любят за это. Но и эксплуатируют без всякого зазрения совести. Правда, она, по-моему, даже и не замечает этого.

— Халатик новый тебе пора покупать, — сказала мама, озабоченно оглядывая меня.— Этот истрепался весь. Сейчас продаются довольно симпатичные... Стеганые такие.

— Купи стеганый, — равнодушно согласилась я и поднялась из-за стола.

— Пойду зубрить дальше.

— Передохни, — сказала мама.

— Завтра передохну. После экзамена. Валька вечером меня в театр поведет. «Восхождение на Фудзияму».

Тут позвонил телефон, и мама сняла трубку.

Мы с мамой отлично ладим. Конечно, бывают мелкие недоразумения, как у всех людей, живущих под одной крышей. Но в общем, мама постоянно добра ко мне, уступчива и заботится о том, чтоб я ни в чем не испытывала недостатка. Вероятно, ей одной не всегда легко содержать дочь на уровне «не хуже других», но она никогда не жалуется. Она волевая. Такой, я думаю, сделала ее профессия. Мама — хирург. И очень хороший. Я не хвастаюсь, а просто констатирую факт.

Мне девятнадцать лет, и моя мама, естественно, немолода. Ей сорок два.

Может быть, отец не оставил бы маму, если б они жили вместе. Но мама поступила в институт, а отец — нет, провалился, и его взяли в армию. Я его никогда не видела. И, честно говоря, не испытываю ни малейшего желания видеть его. Я даже не знаю, как он выглядит: у нас в доме нет ни одной его фотографии. То ли мама уничтожила их, то ли не успела завести. Они ведь прожили вместе всего полгода.

Отец для меня — всего лишь ежемесячный денежный перевод на сорок два рубля с копейками. Да еще отчество — Викторовна. Даже фамилия у меня мамина — Никифорова. А он — Буфетов. Дурацкая фамилия. Хорошо, что мама меня записала на свою. А то была бы я Татьяна Буфетова. Фу!

Правда, с тех пор как мне исполнилось восемнадцать, денег я от отца не получаю. Так что и эта единственная ниточка, связывавшая нас с ним, прервалась. Впрочем, к тому времени я уже училась в институте и утрату отцовской помощи компенсировала собственной стипендией.

Мама в пальто заглянула ко мне в комнату.

— Я ухожу, — сказала она. — Как ни странно, в кино.

Это было действительно странно.

— Что так вдруг? — спросила я. — На ночь глядя — и в кино...

— А меня пригласил Сергей Михайлович... Ну, тот летчик.

— Почему ты должна идти с ним в кино? — удивилась я.

— Мне хочется! — мама улыбнулась. — Хочется! Может мне чего-нибудь хотеться?

— Иди, — ответила я, — раз хочется!

Мама ушла. Это было что-то новое. Мне всегда казалось, что все ее интересы и любовь касаются лишь меня и работы. И вдруг это неожиданное кино и странная фраза: «Может же мне чего-нибудь хотеться?»

Утром мы обе торопились. Но все же я спросила мимоходом:

— Как фильм?

— Абсолютно дурацкий.

— Хм... Ну, а летчик?

— А летчик, представь, довольно мил.

Мы допили кофе и побежали из дома в разные стороны: я в институт, она в больницу.

Экзамен я сдала на пятерку. Профессор так хвалил меня, что я покраснела, как школьница. Я сидела все красная и слушала, а Нинка Васнецова глядела на меня во все глаза и счастливо улыбалась. Добрая душа, она искренне радовалась за меня. Нинка всегда радуется чужой удаче и печалится о чужой беде. Сама она учится еле-еле, способности у нее ограниченные и не старается как следует.

Войдя в подъезд, я открыла почтовый ящик, и вместе с «Правдой» мне в ладони упал узкий голубой конверт. Я поглядела — оказалось, маме. Обратного адреса не было. Я поднялась на свой шестой этаж, открыла дверь, положила письмо на столик в передней, сняла шубу, сапоги и, всунув ноги в тапочки, отправилась на кухню. Хотелось есть, но разогревать обед мне было лень, и я достала из холодильника колбасу, взяла хлеб, сделала бутерброды и налила в стакан апельсинового сока из банки. Как всегда, после экзамена я ощущала какую-то внутреннюю пустоту. Надо было б убрать у себя в комнате, но делать ничего не хотелось. И я решила до театра просто поспать. Тем более что выглядела я действительно скверно. А мама всегда говорит, что заботиться о себе надо начинать еще задолго до первых морщин, еще в молодости.

Когда мы с Валькой вышли из театра, погода испортилась, мела пурга, и мы совершенно окоченели, пока добежали до моего дома. Валька поцеловал меня заледенелыми губами в щеку, и я нырнула в подъезд.

Мама сидела в кухне и читала.

— Как экзамен? — спросила мама, когда я разделась.

— Пять.

— Почему ты не оставила мне записку? Я волновалась.

— Я забыла про записку, извини, — сказала я, целуя ее в висок.

— Я, конечно, так и думала, что у тебя все в порядке. Ну, а вдруг, что случилось, и ты вместо театра ушла к кому-нибудь из подруг...

— Ну, мама, — засмеялась я, — ну способна ли я изливать кому-то свое горе?

Мама внимательно посмотрела на меня:

— Пожалуй, нет... Не способна... А впрочем, кто тебя знает... Вы, современные дети, такие непонятные...

Мама налила мне чаю, отрезала кусочек лимона. Чай сразу посветлел, стал бледно-золотистым.

— А тебе письмо было, — сказала я, отхлебывая чай. — Видела?

Мама как-то странно улыбнулась.

— Да... Видела... Пожалуй, я лягу, — сказала она, поднимаясь со стула. — Устала... А утром операция. И трудная. Женщина сорока лет. И двое детей. Семнадцать лет и пятнадцать... Какие-то ужасно инфантильные. Спокойной ночи, Танюша. Попьешь чай, поставь чашку в мойку. А еще лучше — помой ее.

И она ушла к себе.

Почти каждый день теперь из нашего почтового ящика я извлекала вместе с газетами письмо маме. Обратного адреса у этих писем не было. А вот штемпели на конвертах менялись: Иркутск, Хабаровск, Сочи...

С мамой в эти дни мы почти не виделись. Плохо было у нее с этой больной, матерью инфантильных детей, и она пропадала в больнице.

Я с утра до ночи занималась. Иногда забегал Валька. В промежутках между разговорами об экзаменах он объяснялся мне в любви и лез целоваться.

— Я все время думаю о тебе, — говорил он: — Мне каждую минуту хочется видеть тебя.

Я тоже скучала без него, но не позволяла себе распускаться. Я не знаю, люблю ли я его (что это вообще такое — любовь?), но мне с ним хорошо и, главное, надежно. Он так нежно и трепетно относится ко мне, что я не могу его не ценить. В нынешнем году Валька защищает диплом, и мы поженимся. Он очень способный, и его уже пригласили работать в один крупный НИИ, со временем обещают и квартиру. А пока Валька живет в общежитии, он ведь не москвич, а горьковчанин. Сначала будем жить у меня. Не очень удобно, конечно, что не одни, а с мамой. Я не собираюсь сажать его на шею, но мама с ее характером начнет его обслуживать, готовить, стирать. А в результате когда мы станем жить одни, он будет ждать от меня, что я возьму на себя все бытовые заботы, поскольку это женские обязанности.

Но я другая. Тем более что моя мама, как, впрочем, матери большинства моих подруг, не заставляла меня заниматься хозяйством. Кроме занятий в школе, нас обучали музыке, иностранным языкам, фигурному катанию. А с такими нагрузками у нас и времени-то на домашние дела не оставалось.

Валька спрашивал, где мама, а я отвечала, что борется за очередную жизнь и заодно рассказала про летчика, который ей теперь шлет письма из разных городов. К моему удивлению, Вальку это не рассмешило.

— Романтично, — задумчиво заметил он..

— Ты думаешь? А по-моему, просто глупо. Он, наверное, идиот.

— А может, он в нее влюбился.

Я расхохоталась до слез.

— Ты что? Влюбился! Да ведь мама уже... немолодая.

— Ну и что! Антонина Васильевна довольно красивая женщина. ,

— Мама — красивая? — Я озадаченно посмотрела на Вальку. Мама — красивая? А впрочем, я никогда не задумывалась, какая она. Мне нравились ее лицо, глаза, улыбка, но ведь нравились, потому что они были мамины.

Мамина больная пошла на поправку, и мама стала раньше приходить домой. Пока она пропадала, квартира наша превратилась в настоящий хлев. В первую же субботу мама принялась за уборку.

— Ой, мама,— взмолилась я. — Подожди, пока я сдам последний экзамен. Ведь уже скоро. Ты будешь тут мелькать, гудеть пылесосом, а я не смогу сосредоточиться.

— Перейди в другую комнату, — решительно сказала мама. — Я быстренько...

Собрав в охапку книги и тетради, я пошла было на кухню, но раздумала. Решила устроить передышку и пообедать.

— Поем пока, — сказала я маме. — Что у нас есть?

— Суп на плите, котлеты тоже. Все горячее. Не забудь сметану в суп положить. И кстати, сбегай вниз за газетами, раз у тебя есть минутка.

В почтовом ящике опять лежало письмо от летчика. На этот раз из Новосибирска. Я вручила его маме не без насмешки.

— Получите, сударыня, очередную благодарность от вашего больного.

Мама чуть заметно смутилась.

— Благодарность — это все-таки лучше неблагодарности, — улыбнулась она и положила конверт в карман. — Мой руки и садись за стол.

Суп был мой любимый — рассольник, и я ела его с удовольствием. Вскоре и мама пришла на кухню, налила себе, села напротив меня.

— Вкусно? — спросила она.

— Очень. Налей еще тарелочку.

Она налила и сметану положила.

— А как твоя инфантильная больная? — Я хлебнула неудачно и поперхнулась.

— Не торопись, — сказала мама. — Это не больная инфантильная, а дети у нее инфантильные. А Клавдия Петровна молодец, и человек она интересный. Хотя профессия у нее скучная — бухгалтер. Что-то я твоего Вальку давно не видела.

— Заходил вчера. Ты ж последние дни и дома-то не была.

— Грипп. У нас половина врачей болеет.

— А ты как? Ничего?

— Чеснок ем. Дать тебе?

— Не. Мама, он что, тебе с каждого аэродрома письма шлет?

— Кто?

— Ну этот... летчик.

Мама засмеялась.

— Не знаю. Может, и с каждого.

— А про что?

— Про погоду...

В это время зазвонил телефон. Мама пошла в коридор, сняла трубку.

— Да, — услышала я ее голос и удивилась. Какой-то он был необычный. Журчащий какой-то.— Здравствуйте, Сережа. Как слетали? Ну слава богу. Что делаю? Ничего особенного. Убирала квартиру. Обедать? А я только что поела. Впрочем, все равно. Хорошо. Я спущусь через пятнадцать минут.

Я сидела, замерев, щеки мои пылали. Каким тоном она разговаривала с ним! Как ей не стыдно! У нее взрослая дочь, а она назначает свидание!

Мама вошла в кухню, по лицу ее бродила неясная улыбка. Потом она взглянула на меня, и улыбка исчезла.

— Что с тобой, Танюша? Почему ты такая красная? — Она приложила прохладную ладонь к моему лбу.

— Это кто звонил? Летчик?

— Да, — растерянно ответила мама. Она еще раз внимательно поглядела на меня.

— Ты что, Таня? Ты ревнуешь, что ли? — Она легко рассмеялась. — Не дури.

Вскоре я услышала, как она одевается в передней, наконец хлопнула дверь.

Я встала на табуретку, открыла форточку, выглянула. У подъезда — синие «Жигули». А рядом человек в форме летчика гражданской авиации. Он прикуривал, но вдруг швырнул сигарету, шагнул вперед. Из подъезда вышла мама.

Я закрыла форточку, слезла с табурета, пошла в свою чисто убранную комнату, села на диван, поджав под себя ноги. «Романтично!» — так, кажется, сказал Валька. — Очень даже!

Мама не раз называла меня рассудочной. Ей нравилось это качество, она считала, что это поможет мне избежать многих ошибок.

«У тебя каменное сердце, Танюха» — так даже говорила она мне. Но оказалось, у меня совсем не каменное сердце. Оно обливалось сейчас кровью. Мама уехала с летчиком на его синих «Жигулях», а я сидела на диване и... пыталась найти логику в ее поступке. Нет, я не ревновала. Просто этот летчик никак не входил в схему нашей с мамой жизни. Я знала, что мама разлюбить меня не может. Потому что я ее плоть. И все же появление этого летчика мешало мне. Да, мне... В мамину жизнь вошло что-то важное для нее, помимо меня... Я не была готова к этому. Она сама воспитала меня в сознании, что главный смысл ее существования — во мне...

Мама пришла часа через полтора веселая, румяная от мороза, заглянула ко мне в комнату, сказала:

— А все-таки глупая ты у меня, Танька, — и засмеялась.

И мне стало легко. Ну что я придумывала? Как могла мне прийти в голову мысль, что маме кто-то может быть нужен, кроме меня?

— Хочешь, я тебя чаем напою? — спросила я.

— Хочу, — ответила мама. — С малиновым конфитюром.

— Где вы были? — спросила я, заваривая чай.

— Немножко покатались, немножко погуляли по Тимирязевскому парку. Погода — прелесть. Я достала тебе путевку на каникулы.

— Какую путевку?

— В пансионат, под Москву. Можешь взять подружку.

— Ты что, забыла? Мы же еще осенью с Нинкой Васнецовой решили на каникулы ехать в Прибалтику.

Мама опустила глаза и стала ложечкой аккуратно размешивать конфитюр в розетке.

— У Нинки отец — директор завода. Она — единственная дочь...

— А нас у тебя что, пятеро по лавкам? — фыркнула я.

— Пятеро не пятеро, — нехотя проговорила она. — Не знаю, как с деньгами...

— Мне хватит сто рублей. В основном на дорогу и гостиницу. Роскошествовать мы не собираемся.

— Это очень много, Таня, — неуверенно сказала мама.

Я вопросительно посмотрела на нее. До сих пор она ни в чем мне не отказывала. Мама считала, что я никогда не должна чувствовать, что расту без отца. Конечно, из-за этого ей приходилось больше работать, брать дежурства, за которые хорошо платили. Но справедливости ради следует отметить, что запросы у меня всегда были умеренные.

— Мне неинтересно в пансионате, — сказала я. — Чего я там не видела? Красот зимнего леса? Они меня не волнуют. Ты ведь тоже собиралась отдохнуть в феврале. Вот и поезжай туда. На лыжах покатаешься. Ты же любишь лыжи. И это полезно.

— Может быть, ты и права. Лыжи — это полезно. Но у Сергея Михайловича есть две путевки в Кисловодск в санаторий, и он предложил мне поехать с ним. Я согласилась. Мне очень хочется поехать.

— Тебе? — тупо спросила я. — Зачем? Ты же не больна.

— Мне хочется, — коротко сказала она. —А денег и на Прибалтику и на Кисловодск у нас не хватит.

То, что мама ради собственного удовольствия отказывала мне в поездке в Прибалтику, никак не укладывалось у меня в голове. Разве я не заслужила ее?

Я хорошая дочь. Это признает и мама. Ей совершенно не в чем меня упрекнуть. Все десять лет в школе я была отличницей. В институт поступила без всякого блата. И перед вступительными экзаменами мама брала мне репетиторов всего на два месяца, а не на год или два, как другие. Так что я сэкономила ей таким образом немало денег.

Сейчас я уже студентка третьего курса. Я не шляюсь по ночам с мальчишками, почти не пью вина, курю только в компании, и то потому, что все курят. Я не требую каких-то особенных нарядов. Я помогаю по хозяйству: хожу в магазин за картошкой и овощами, в прачечную, потому что понимаю, что хирургу надо беречь руки. За что же такая жестокость? «Ей хочется». А мое «хочется» не в счет? Но ведь это эгоизм...

Нинке Васнецовой я решила пока ничего не говорить. И когда на следующий день мы возвращались из института, я молча слушала о том, что и где мы будем смотреть в Прибалтике, хотя ее болтовня раздражала меня и напоминала о вчерашнем неприятном разговоре. В конце концов я не выдержала.

— Знаешь, давай сначала сдадим все экзамены, а потом уж будем мечтать.

— Тогда мечтать будет поздно. Мы уже будем в поезде. Ой, скорей бы...

— Не люблю загадывать!

Нинка повернула ко мне свое свежее, румяное от мороза лицо:

— Ой! Ну тебе ли, Таня, бояться экзаменов? Если б у меня были твои способности! Ну почему я такая идиотка? Ты знаешь, он мне тройку по-моему, из жалости поставил.

— Да совсем ты не идиотка, — возразила я. — Просто избаловали тебя до одури.

— А, — махнула рукой Нинка, — нас всех балуют. Тебя, что ли, мама не балует?

«Балует! — подумала я. — Вчера выяснилось, как балует».

— Просто у тебя прекрасно организован мозг и есть воля, — продолжала она, — а у меня совсем нет воли.

— Зато ты красивая, — утешила я ее, — вылитая мама.

Нинка нахмурилась.

— Совсем не хочу быть на нее похожей. Знаешь, когда я прихожу к вам и вижу твою маму, я чувствую себя сиротой. Ведь я совершенно свою не вижу, почти не знаю. Вечно съемки, съемки, радио, телевидение... Ей ни я, ни папа не нужны. Ее интересует только ее карьера и слава. Ну хорошо, она гениальная актриса. Но разве гениальность обязательно должна быть эгоистичной? Впрочем, хватит об этом. Пойдем в кино. — Ее быстрые глаза снова ожили.

— Не хочется, — сказала я. — И потом, Валька собирался, зайти.

— Жаль! Тогда пойду домой обед варить. А то с экзаменами отца заморила, да и матушка сейчас здесь, на три дня приехала.

Мы дошли до площади Маяковского.

— Ну пока,— махнула Нина сумкой.

— Подожди! Я хотела сказать тебе потом, но лучше сразу. С Прибалтикой ничего не получится.

Я постаралась произнести эту фразу как можно равнодушнее. Нина всплеснула руками.

— Почему ты передумала? А папа все уже устроил. И билеты, и гостиницу.

— Мама хочет, чтоб мы поехали под Москву.

— Из-за денег?

— Наверное.

— А вообще-то, что, на Прибалтике свет белый клином, что ли, сошелся? Поедем в пансионат. Какая разница! Походим на лыжах.

— Не гони картину, — грубовато сказала я. — Может быть, мама еще что-нибудь придумает.

— Да зачем? Не надо! Знаешь, если уж на то пошло, мы — эгоисты. Только и знаем, что драть с родителей. И редко думаем о цене, которой они оплачивают наши развлечения.

Я понимала, что Нинка утешает меня, щадит мое самолюбие. И от этого я чувствовала себя почему-то еще более униженной. До сих пор я не знала ощущения, что мне может быть недоступно то, что мне хочется, что доступно моим подругам.

— Слушай, — сказала я. — Кончим об этом. Вон идет твой троллейбус.

Когда я сдавала последний экзамен, мама покупала большой торт, приходили Валька с Ниной, и мы пировали. Так у нас с мамой было заведено. Но на этот раз мы пировали вдвоем. А точнее, мы молча пили чай, а торт стоял на столе даже не разрезанный.

Все эти дни мы почти не разговаривали друг с другом. Это получилось ненарочно. Просто появился очередной тяжелый больной. А может быть, она до полуночи каталась со своим летчиком на синих «Жигулях». По-прежнему из разных городов приходили от него письма, и я клала их на столик в передней.

Мама допила чай, поглядела на меня, улыбнулась.

— Молодец все же ты у меня, Танюша. Все пятерки.

Она пошла к себе в комнату, а вернувшись, положила на стол возле моей чашки тонкую пачку красных десятирублевок.

— Это на Прибалтику. Ты ее заслужила.

Наверное, я должна была испытать благодарность. Но я не чувствовала ее. Просто подумала, что справедливость восторжествовала. Но в этой справедливости было что-то чуть-чуть унизительное. Но что?

Нас провожал только Нинкин отец. У мамы было дежурство в больнице, а Валька еще накануне улетел к родителям.

Купе было двухместным. Хорошенькая проводница принесла нам чай. Нинка тронула ладонью стакан:

— Пусть постынет. Хочешь сигарету?

Я покачала головой.

— Перед отъездом позвонила матушке в Ялту, говорю: «Все экзамены сдала». Удивилась. «Уже?» — говорит. — Нинка вдруг всхлипнула. — Мне папу жалко. Он такой одинокий. Такой одинокий! Они совсем чужие. Он ведь из-за меня с ней не развелся и не женился на женщине, с которой ему было бы хорошо. Он боялся, что матушка меня не отдаст ему, воспользуется правом материнства... И буду я сирота при живой матери. Она бы и не отдала. Не потому, что я нужна ей была, а чтоб не говорили, что ребенка бросила. Понимаешь, я выйду замуж, а он один как перст останется. Старенький, больной, кому он нужен? Ты знаешь, как это страшно — опоздать? Вот он меня вырастил, у меня все впереди, а он... опоздал...

Нина всхлипывала и терла глаза, размазывая слезы по щекам.

— Ты не права, Нина, — сказала я. — Счастье родителей в детях. Зачем ему кто-то еще кроме тебя? Будешь ты счастлива, будет и он счастлив.

Она покачала головой.

— Но не так, как мог бы. Папа любит меня. Но ведь я хочу, чтобы кроме меня его еще кто-то любил.

Ночью мне приснилась мама. Она клала на стол десятирублевки и плакала. «Вот, Танюша, это мои долги тебе», — говорила она. Я тоже плакала и пыталась сунуть эти деньги ей в карман. Но она не брала их и все выкладывала десятки. Я проснулась от слез. Вспомнила сон, и вдруг в моей памяти всплыло мамино лицо и затаенная улыбка, с которой она брала в руки письмо от этого летчика. Сердце остановилось: «Господи, ведь она была счастлива! А я, я!»

...Стучали колеса, и с каждым стуком я все больше и больше отдалялась от Москвы, от дома, от больницы, где в эту ночь дежурила моя мама. По мере того как расстояние, физическое расстояние между нами увеличивалось, я становилась сердцем к ней все ближе и ближе...

Дежурный хирург Антонина Васильевна Никифорова в последний раз прошлась по отделению. Больные спали. Она зашла в ординаторскую, прилегла на кушетку и задремала.

Она проснулась сразу, словно кто-то тряхнул ее. Быстро села. «Что? Что случилось?» — тревожно подумала она. Крутом было тихо. «Таня? Что-то с Таней?.. Она сейчас в дороге. Крушение? Нет, если б что-то страшное, я бы почувствовала. Но что-то все же случилось. Утром, как откроется почта, надо послать телеграмму».

— Антонина Васильевна, — услышала она негромкий голос медсестры. — Больного привезли!..