С Любовью Николаевной мы познакомились в поезде. Она ехала до Берлина, а мне еще предстояла пересадка.

Ничто так не сближает, как дорога и купе на двоих. Колеса стучат, поезд мчит, за окошком мелькают полустанки, вокзалы, города. А ты — словно на движущемся сквозь пространства острове, и у тебя один-единственный собеседник, спутник или спутница, всего на ночь или на сутки, но почему-то хочется открыть душу этому чужому человеку и без утайки рассказать о самом сокровенном. Интересно, изучал ли кто-нибудь этот дорожный синдром?

Вот и на этот раз не успели мы тронуться в путь и покончить с обычными формальностями (проводник, билет, деньги за белье), как моя пожилая и кругленькая, словно тугой мячик, попутчица домовито разложила на столике любовно завернутые кулечки с заготовленной на дорогу снедью и, не дожидаясь моих расспросов, принялась объяснять мне, почему и зачем она едет в Берлин. Рассказ она свой начала издалека. С довоенных времен.

Родилась она в маленьком южном городке. Свадьба у нее была веселая. Три дня гуляли. Еще бы! Первого красавца в городе с первой красавицей женили! Полюбоваться на жениха с невестой съехалась вся родня с обеих сторон. Да и вся улица на свадьбу пришла, так что дым коромыслом стоял.

А назавтра была война. И новобрачного, чуть ли не силком оторвав от молодой жены, отправили на фронт. Провожая своего суженого, восемнадцатилетняя солдатка плакала так отчаянно и горько, словно прощалась с ним навсегда. Любовь Николаевна, а тогда просто Люба еще не успела свыкнуться с разлукой и выплакать все слезы после расставания, как пришла зловещая повестка: муж ее пропал без вести. Как пропал? Куда пропал? Как может бесследно пропасть ее любимый Сергей, которого она была готова ждать всю жизнь? Но обращаться с этими вопросами было не к кому.

Тогда Люба, чтобы не сойти с ума от горя, решила пойти учиться. И все годы войны она заочно училась в Педагогическом институте и работала на местном заводе, где активно участвовала в общественной жизни и писала заметки в стенгазету. Когда война закончилась, она продолжала ждать: вдруг откроется дверь и войдет ее Сергей! Но чуда не произошло. Муж не вернулся.

После войны Любе поручили выпускать заводскую малотиражку. И однажды она познакомилась с московским журналистом, который приехал на ее завод по заданию газеты «Правда». Журналист влюбился в нее, а она... Тоже, конечно, влюбилась.

Был он намного старше и годился ей в отцы. Вся его семья погибла во время войны. Но эта молоденькая провинциалочка разбудила в нем уже забытые чувства. Одиночество — тяжкая ноша, и он так устал от этой ноши. Захотелось семейного тепла и уюта. И вспомнив про свое неприбранное холостяцкое жилье в московской коммуналке, он позвал Любу с собой, в Москву.

Она согласилась не сразу. Голова кружилась от счастья: она уже на себе крест поставила, а тут на тебе — новая любовь! Да не с кем-нибудь, а с москвичом, с журналистом! Да еще возможность переехать в столицу! Ну, кто бы на ее месте сомневался? А она — сомневалась. Все думала: не предаст ли она своего Сережу? Но, в конце концов, решилась, да и все вокруг уговаривали: где сейчас женихов найдешь, а ей так сказочно подвезло! О чем тут думать, пусть даже не сомневается и едет в Москву! Так она и сделала. Бросила все и поехала с новым мужем в Москву. Но фамилию она менять не стала и оставила себе прежнюю, Сережину.

В Москве муж сразу устроил ее на работу, в свою же газету. Семейственность в те времена не поощрялась, но муж как корреспондент прошел всю войну, был тяжело ранен, и из уважения к его военным заслугам ее взяли в отдел писем «Правды».

Работать в этом отделе приходилось ой-ой-ой, как много. Письма в газету приходили мешками. И весь их отдел был завален этими мешками — не повернуться! Работать приходилось, не разгибая спины — чтобы выполнить суровую норму, она брала пачки писем домой, на выходные. Вернее, на выходной, это сейчас гуляют по два дня, а тогда по субботам трудились полный день. Работа была нудной и однообразной — она должна была регистрировать все прочитанные письма и передавать их в соответствующие отделы. А в отделах решали, что с каждым письмом делать: публиковать на страницах газеты или нет, пересылать в какое-нибудь министерство или командировать на место своего корреспондента. Но отвечали, пусть даже сухой отпиской, отвечали тогда на все письма.

Ее товарки уже давно свыклись со своими скучными обязанностями и груды писем, почти не читая, щелкали, как семечки. А она старательно расшифровывала неуклюжие каракули (даже лупу для этого завела) и вникала в каждую слезную жалобу, в каждый крик души. Ведь в газеты у нас всегда писали, как в жалобную книгу. Газета дня нашего человека была последней надеждой. Когда никто вокруг не хотел помочь, писали в газету. И Люба за этими письмами видела живых несчастных людей (счастливые не писали), и ей так хотелось всем помочь.

С мужем они жили замечательно. Он любил и баловал ее, как маленькую. А она, провинциалочка, вживалась в Москву и обустраивала их скромную комнатку в полуподвальной коммуналке. Жили небогато, но хлебосольно, и любого гостя встречали пирогами. А на пироги она всегда была мастерицей.

Но счастье их длилось недолго. У мужа было плохое сердце, и он умер во сне.

— Снова я осталась одна. И опять долго горевала. Встречаться мне ни с кем не хотелось. Хотя желающих было хоть отбавляй. Журналисты, знаете, народ не очень-то серьезный, а я еще была в самом соку. Вы не смотрите на мои габариты, это я с возрастом килограммы набрала, а молодая я тоненькой была. И ходила пряменько, и голову высоко держала. Меня в редакции «березкой» называли. Так и говорили: «Вон наша березка пошла». Я петь обожала, танцевать. Стихи сочиняла. И кто в меня только не влюблялся: и поэты, и артисты, и знаменитые художники, да и в «Правде» мужички проходу не давали. Хотя времена были строгие, и за аморалку можно было ого-го как загреметь! — вкусно прихлебывая остывший чай, с улыбкой вспоминала моя попутчица.

А я мысленно прикидывала: сколько же ей сейчас? Под семьдесят или уже за семьдесят? Почему одни люди старятся красиво, а другие некрасиво? В чем тут секрет? Отчего это зависит? Моя попутчица Любовь Николаевна старилась красиво, и полнощекое, сдобное лицо ее излучало добродушную веселость и милоту.

— Мужа я, конечно, не забыла, я имею в виду второго, журналиста. Но монашенкой потом не жила. А вот замуж меня больше не тянуло. Хотя некоторые очень даже уговаривали. Но я ни за что не соглашалась. Сама не знаю, почему. То ли не верила уже в свое семейное счастье. То ли не хотела домашний быт с новым человеком налаживать. То ли стала слишком самостоятельной и независимой. Сама не знаю, почему, но я решила в одиночестве свой век доживать. Хотя гостей у меня и сейчас полон дом, и я каждый день пироги пеку. Да вы попробуйте, угощайтесь, вот этот с яблоками, а этот — с лимоном. Я себе в дорогу два пирога испекла, да еще третий в чемодан уложила, так что не стесняйтесь, всем хватит, — радостно угощала меня Любовь Николаевна.

Пироги были просто божественными, и я тут же записала их рецепты, а моя попутчица продолжала свой рассказ:

— Работала я все там же, в «Правде», и от газеты мне дали однокомнатную квартиру. Наконец-то у меня появилось собственное гнездышко, без соседей, без коммунальных скандалов. Я вроде легко с людьми схожусь, но соседям всегда мешала: и звонили мне много, и гости чуть ли не каждый день. А теперь я стала хозяйкой, свою квартиру заимела. Квартирка маленькая, и от центра далеко, но я радовалась, будто дворец получила. С мебелью тогда были сплошные проблемы, да и денег на дорогие гарнитуры у меня не было. Но я купила по дешевке старую мебель на слом и заказала столяру сделать стенку, а чертеж сама нарисовала. Так что квартирку я свою обставила, как игрушку. И вот живу в ней уже двадцать лет и каждое утро просыпаюсь и благодарю людей, которые ходили ради меня по жилотделам и стучались в разные двери, выпрашивая для меня эту квартиру. В то время по существующим нормам пятнадцатиметровая комната, в которой я жила, для одинокой женщины считалась пределом мечты. Жестокая была власть! Правда, сейчас она еще более жестокая, — горестно вздохнула моя собеседница. И продолжала свой рассказ:

— Когда у меня подошел пенсионный возраст, меня из газеты не попросили. Знали, как я к работе отношусь. А тут — перестройка! Такие письма в газету пошли — зачитаешься! Люди осмелели и стали писать всю правду, как она есть. Про свои местные власти, про обкомы, райкомы, про суды и милицию, про все несправедливости, которые они десятилетиями терпели. Газеты тоже осмелели. Приказали осмелеть, вот они и осмелели. Сейчас все Горбачева только ругают, а я ему благодарна. Он нам свободу подарил. Я от счастья плакала, когда слушала его выступления. Я даже никогда не надеялась, что до таких времен доживу. Я ведь всю жизнь в самой «правильной» газете проработала и знаю, что у нас всё-всё было запрещено. А благодаря Горбачеву я поверила, что наша страна станет совсем другой, и люди станут другими. Конечно, это был глупый романтизм, я понимаю. Когда люди долго-долго борются за свободу, то ценят ее гораздо больше. Мне смешно слушать, когда говорят: наши люди устали от политики! Когда же это они успели от нее устать?

А для меня горбачевские перестроечные годы были самыми счастливыми. Я не только читала письма, мне разрешили встречаться с их авторами, я разбиралась, что с ними произошло, старалась помочь, писала об этом в газету. И видела, что конкретную пользу приношу людям. В то время к газетам не такое отношение было, как сейчас. Тогда если газета по какому-то поводу выступала, тем более «Правда», все чиновники, в том числе и партийные, обязаны были официально отвечать и докладывать, какие они там у себя приняли меры, навели порядок или нет. Другое дело, что и «Правда» была не всесильна. Да и за обиженных не всегда вступалась. Страх, все этот страх виноват... Все мы тогда жили под страхом... Даже при Горбачеве.

Как раз в ту самую пору вызывают меня как-то в Особый отдел. То есть в КГБ. Вы же, наверное, знаете, в советское время их для маскировки называли первыми или особыми отделами. И протягивают мне письмо. Знаете, молча, без всяких объяснений. Я, конечно, испугалась, но взяла его и пошла к себе. Села за стол и начала читать. На конверте было написано: СССР, Москва и моя фамилия. И все.

Письмо оказалось от моего первого мужа, Сергея. Представляете, что я пережила, когда это письмо прочла?

Я жила и ничего не знала, а он, оказывается, в самом начале войны попал в плен, а после войны побоялся возвращаться домой. Боялся, что его упекут в ГУЛАГ. И мне он тоже боялся писать, чтобы не навредить. Он знал, что меня к нему ни за что не выпустят, но вся моя жизнь будет испорчена. На работу никуда не возьмут. И будет лучше, если я буду считать его погибшим. Жизнь у него в Германии сложилась хорошо. Выучил немецкий, женился, всю жизнь проработал. Сейчас уже на пенсии. Но год назад у него умерла жена-немка, а дети уже взрослые и живут своей жизнью. И ему очень одиноко. Он даже не надеется, что сможет меня разыскать. Но если письмо дойдет до меня, то «знай, я никогда не забывал тебя, мою Любушку»... — так и написал. Во всем виновата война. И Гитлер со Сталиным. «Но если ты жива и тоже одинока, приезжай ко мне в Германию. У меня дом, сад, хорошая пенсия, счет в банке. По хозяйству помогает служанка. Так что ты ни в чем не будешь нуждаться. Жить будешь, как королева. Все, о чем я прошу: прости меня и приезжай, чтобы на старости лет было не так одиноко».

Прочитав это письмо, Любовь Николаевна грохнулась в обморок. Сотрудники кинулись вызывать «Скорую», но пока ее ждали, она пришла в себя и наотрез отказалась ехать в больницу. Ей хотелось только одного — как можно скорее попасть домой, чтобы выплакаться и разобраться в том вихре чувств и мыслей, который пробудило в ней это письмо из давнего прошлого.

Начальство из сочувствия подбросило ее домой на машине, а дело было в пятницу, и все выходные она проревела. Ей вроде бы радоваться надо, что ее Сергей — живой. А она так горько и безутешно плакала, словно хоронила его во второй раз. Любовь Николаевна и сейчас вытирала слезы.

— Если бы вы только знали, какие страшные мысли он во мне всколыхнул! Ведь получалось, что при живом муже я вышла замуж за другого, то есть все человеческие законы преступила. Грех-то какой тяжкий! Только откуда же мне было знать, что Сергей мой жив? Да и он хорош! Пока был счастлив, не искал меня. А как состарился и жену потерял, так и вспомнил! Решил, что бесплатную сиделку нашел. Думал, что осчастливит меня своим письмом. А я, задрав хвост от счастья, помчусь к нему, в Германию, чтобы греть его старые кости. Нет, я ни минуты не сомневалась. Ни за что не поеду! Слишком поздно! Мы с ним уже совсем чужие. Я помнила и любила своего золотоволосого Сережу, а как он пел, если бы вы знали! А теперь меня звал к себе чужой старик, которого я сорок лет, нет! больше не видела. Удивительно, что он еще мое имя не забыл. И я так решила: никому об этом письме не скажу и отвечать на него не буду. Потому что писать — только душу себе травить. Пусть он думает, что письмо его до меня не дошло. Тем более что адреса моего он не знал и послал его «на деревню дедушке».

Прошло месяца два, я уже немного успокоилась, а тут меня снова в Особый отдел вызывают. И снова вручают письмо. Я уже знала, что это опять от него. Я уже больше не плакала и решила, что надо ему ответить. И все ему выложила. Всю-всю горькую правду. Но адрес свой все-таки дала — чтобы в случае чего меня в КГБ по поводу его писем больше не вызывали. И начал он мне писать. Каждую неделю писал! И в каждом письме уговаривал приехать. Ну, хотя бы на месяц или на недельку. Дорогу он оплатит. Только приезжай! Чтобы осмотреться и заново познакомиться. Я написала, пусть сам приезжает. Он ответил, что не знает, простит ли ему наше государство измену. Ведь в советские времена как было? Если остался на Западе — значит, изменник, предатель.

В общем, три года мы с ним так переписывались. И все эти годы он меня звал, хотя бы повидаться. Прислал фотографии: и свои, и детей, и внуков. Уверял, что дети тоже будут рады, если я приеду. Хотя в этом я сильно сомневаюсь. Зачем им русская мачеха? Но, может, я ошибаюсь. Может, они об отцовском счастье пекутся. Кто их там знает, какие у них отношения. А свою фотографию я так и не послала. Сами понимаете, почему... Боялась, что он меня не узнает... Я ведь сейчас совсем не та, что в восемнадцать лет...

А письма все шли да шли, я стала к ним привыкать. Мы в письмах друг дружке все про себя рассказывали. Что раньше в нашей жизни было, как теперь живем. Как-то целый месяц писем не было, и я вся извелась. Думаю, что там с ним? Не случилось ли чего плохого? Оказалось, что он болел и лежал в больнице. И у меня мысль тайком пробежала: живи я рядом, ему было бы полегче. С работы я уже ушла, времени свободного стало больше. И я начала задумываться: чего я упорствую? Почему бы действительно не съездить к нему в гости? Как к другу? Ведь я ничего не теряю. Не понравится — на следующий же день домой вернусь.

Вот я и еду. На смотрины. К собственному мужу! — смеясь и одновременно смахивая слезы, закончила свою историю Любовь Николаевна.

Ночь за разговорами пролетела незаметно. За окошком начинался сероватый рассвет. И мою попутчицу ждала скорая встреча с ее прошлым и... будущим.