Котик оказался — ручным. Он легко отозвался на приглашение в следующую же нашу встречу у Алексеевых. Он придет за мной в субботу перед всенощной.

Сегодня его не будет в их доме, и мне грустно. Вошел в душу. Но, сдав пачку карточек, я задержалась в беседе с Юлечкой. Я ее очень люблю. И сейчас я впервые увидала того, о ком только знала: дальнего родственника Алексея Ивановича, и я в волнении слежу за размахом маятника жизни. Иван Алексеевич! Кто не знает его на его родине! Зачинатель письменности одной из поволжских народностей, подобный герою народному, проложивший след — на века. Но десятилетия прошли — он пережил себя, он здесь живет на покое, потеряв память, забыв величье свое и свой труд. Он прошел, ведомый старушкой женой, через комнату в ванную, молчаливый, седой остов прошлого, грузный, отсутствующий... и я гляжу ему вслед.

О это чувство, которым содрогается молодость, глядя на зрелище старости, не оно ли незримым серебряным холодком трепещет по волосам юных, подготовляя, будя прислушиванье к тому, что должно прийти? Словно над бездной наклонясь, глядела я ему вслед.

«Но, — скажут мне, — передержка! Разве все доживают до недолжного возраста старости, до второго младенчества?»

«Да, да, — радостно впадаю я в возражение, — разве не было у создателя письменности поволжской седых лет творчества? Когда несогбенные еще плечи были могучи и широки? (Когда старость еще кралась к ним...) А наш Павлов, для моциона, весело, в 80, в городки игравший? Толстой, Лев, за год до смерти скакавший верхом? Да и я, наконец, тоже в 80 пишущая эти строки? Мечтающая на беговых, на норвежских коньках выйти на лед? Бегающая — не для одного моциона — из задора! На глазах молодежи, дробным бегом, не отставая от них, по эскалаторам? (Да, но — с чуть захолонувшим сердцем... И уже увлекающаяся лечебной гимнастикой, сыроедением (длит силы!). Проверяющая уже, изредка, цифры сахара и протромбина в крови, чтобы не оступиться нечаянно в притаившуюся за спиной смерть...»

— Значит, в субботу за вами заходит Котик? — сказала, выйдя за мной в переднюю, Юлечка.— Только будьте готовы, к вечернему звону нельзя опаздывать, да и он будет уже вне себя от страха, что опоздаем! Ему знаете что труднее всего? Вот именно эта точность, — он бы засел на колокольню за сколько хотите часов, он уже пробовал, на него там сердились: обещает только приготовить веревки, развести их все по порядку, чтобы качать, как надо ему, все звуки, — и вдруг тронет их, и еще до начала службы раздается звон, легкий... Не терпится!

Мы улыбались обе. От умиления, от предвкушения? От близости к таинственному для нас (над чем тоже наклонялись — в непознаваемое...).

— Вот Глиэр и хочет проверить его композиторство, — сказала она, — Котик ведь спорит с теми, кто уже после детства пытался его учить! Чему, мол, могут они научить меня, если они не слышат всех звуков? Один бемоль? Один диез? Они же глухие... Я бы мог их учить, но глухого не выучишь. И смеется, и потирает руки, — чешутся у него — звонить!

Часа за полтора до назначенного времени меня вызвали к телефону.

— В-вы гот-товы? — спросил голос Котика. — Я к в-вам иду!

Я кончила укутывать в «пастерначий» (как звался подарок Б. Л. Пастернака) сундучок, обитый изнутри мягким, кастрюлю с супом и — поменьше — с только что закипевшей кашей — доварится! — для сына Андрея — из школы придет без меня. И вот уже звонок, и гость входит в мою, заставленную старой мебелью, комнату.

— Я пришел з-з-заранее! — весело сообщил Котик. — Чтобы б-была уверенность, что н-не опоз-зда-ем!

Облистав взглядом стены, увешанные картинами и портретами, он пошел ходить вдоль них, сколько позволяла теснота.

— У в-вас интересно, — сказал он радостно. — Я люблю — так... Я н-не люблю голые комнаты. Т-тогда мне кажется, я — в тюрьме! Или — в больнице!

Он остановился перед большой фотографией моей сестры Марины.

— Оч-чень четкое из-изображение ми семнадцать бемолей! — воскликнул он поглощенно.— А эт-то — си двадцать три диеза, немного стерто!

Это была старая карточка Андрюшиного отца.

— И снова ми семнадцать бемолей, — перешел он взглядом к детской фотографии Марины и, далее, к мелкой группе, где на фоне итальянского сада в центре группы детей стояла 10-летняя сестра, моя Маруся в матроске, похожая на мальчика, — тут-т у вас везде отчего-то ми семнадцать бемолей минор. — Его, видно, не интересовало, что он видит того же человека в различных возрастах, это — не доходило.— И — оп-пять! — уже совсем восхищенно вскричал он, взглянув на стоящую на письменном секретере рамку, где сестра моя, уже лет 30, была снята рядом с мужем и дочкой. — Это уд-дивительно! Основное звучание к-комнаты!

— А какая моя тональность? — спросила я улыбаясь.

— Ми шестнадцать диезов. Мажор! — тотчас (чуть изумленно, что спрашивают об очевидности) отозвался Котик.— И даже немного обиженно: — Это же — яс-сно...

— Это не только вам ясно, Котик? — пошутила я педагогически.

Он согласился сейчас же и, став серьезным:

— Ну да, ну да! От-того — не понимают! Разумеется... И в-вот я не понимаю, как можно жить и не слышать тон-нальности окружающих... В таком — м-мол-чанье! Наверное, эт-то — трудно для человека! Не слышать! Уд-дивительно! Я бы — не мог! Н-но — который час? Скажите, пожалуйста? Наверное, пора!

Мы выходили в голубоватые сумерки. Мерзляковский переулок был тих. Вдруг Котик остановился, прислушиваясь.

— Слыш-шите? — спросил он потрясенным голосом, и лицо его стало торжественно.— Это колокол Вишняк-ковский звонит! — проговорил он счастливо, самозабвенно. — Эт-то хорошо, что далеко! Я од-дин раз н-не смог его вынести — упал! Эт-то было — давно.

Воздух был совершенно тих, никакого звона не слышалось, без слов, одним согласным с ним волненьем, я ощутила: не «ему кажется», а — «мы не слышим...»

Существование огромного мира звуков, нам недоступного, прошло по нас трепетом о себе заявившей реальности. Вдруг открывшейся.

Большой двор церковный в одном из замоскворецких переулков медленно наполнялся народом. Если бы взглянуть на него сверху — обозначилось бы две струи идущих: одна направлялась в храм, другая растекалась по дальнему углу двора, над которым возвышалась колокольня. И в то время как первая струя входила в двери — безмолвно, вторая наполняла двор — жужжанием разговоров. Переговаривались, то и дело взглядывая вверх, где виднелся, по временам исчезая, силуэт человека в темном и в шапке. Он что-то делал там, наклоняясь и выпрямляясь.

— Готовится! — сказала мне Юлечка.

Среди толпы, собиравшейся, я заметила группу людей, чем-то от других отличавшихся: они держались вместе, оживленно разговаривая, было даже похоже на спор. В их внешности было что-то особенное — некая холеность, стать; меховые их шапки казались из лучшего меха. У двоих волосы выдавались из-под меха — длинные, почти до плеч. И красота или оригинальность черт.

— Музыканты! — шепнула мне Юлечка. — Завсегдатаи, когда он играет!

— Может быть, и Глиэр тут?

— Может быть...

Низкая под высоким очертаньем церкви дверь, впуская народ, то и дело открывала свою освещенность, согретую теплым цветом, желтоватым. Мороз пощипывал. Люди похлопывали нога о ногу. Ожиданье становилось томительным. И все-таки нежданно оно ворвалось, непохожее на тишину... Словно небо рухнуло! Грозовой удар! Гул — и второй удар. Мерно, один за другим рушится музыкальный гром, и гул идет от него... И вдруг — заголосило, залилось птичьим щебетом, заливчатым пением неведомо больших птиц, праздником колокольного ликования! Перекликанье звуков светлых, сияющих на фоне гуда и гула! Перемежающиеся мелодии, спорящие, уступающие голоса... Оглушительно нежданные сочетания, немыслимые в руках одного человека! Колокольный оркестр!..

Это было половодье, хлынувшее, сломав ледоход, потоками заливающее окрестность...

Подняв головы, смотрели стоявшие на того, кто играл вверху, запрокинувшись, — он летел бы, если б не держали его привязи языков колокольных, которые он держал в самозабвенном движении, как бы обняв распростертыми руками всю колокольню, увешанную множеством колоколов. Они, гигантские птицы, испускали медные, гулкие звоны, золотистые, серебряные крики, бившиеся о синее серебро ласточкиных голосов, наполнивших ночь небывалым костром мелодий. Вырываясь из гущ звуков, они загорались отдельными созвучиями, взлетавшими птичьими стаями, звуки — все выше и выше, наполняли небо, переполняли его — но уже бежал по лесенке псаломщик, что «хватит! Больше не надо звонить!». А звонарь, должно быть, «зашелся», не слушает! Заканчивает свою «гармонизацию»...

— Д-да! — потерянно сказал высокий длиннобородый старик.— Много я звонарей на веку моем слышал, но этот...

И не хватило слов! Люди — жужжали.

— У него совершенно органный звук! — говорил кто-то. — Я ничего подобного...

— Да нет, не орган, понимаете — это оркестр какой-то!

— Гений, конечно!

— Так ему же Наркомпрос колоколов навыдавал! — пробовал «объяснить» какой-то голос попроще.

— Ну и что же? Наркомпрос, что ли, играет? Нам с тобой хоть со всего Союза колокола привези...

— Много звонарей на веку моем слышал, но этот...

Темные — уж не глаза, а очи Юлечкины из-под пухового платка сверкали, — похоже, что материнской гордостью.

— Не напрасно я вас сюда привела?

Слова ее были будто обыкновенны, но горенье лица напоминало картины Нестерова, Сурикова.

— Знаете, кого вы сейчас напоминаете в этом платке, но дворе этом? — сказала я ей. — Женщин из Мельникова-Печерского «В лесах», «На горах» — читали?

Читала ли? Ужель не читала? Вся душа ее русская одержимо светилась в ее восхищенном лице. Народ расходился. Мы ждали виновника торжества.

Он вышел к нам радостный.

Взгляд, которым одарила его Юлечка, был от земли оторван. Но, увидев его красные уши, она вернулась к реальности.

— Пойдемте к нам,— сказала она просто, — мама сейчас нас чаем напоит! И лекарство вам даст, вы же еще простужены.

На другой день Котик сказал мне:

— Я был у Глиэра. Вчера. Он папин друг. Да! — вдруг он заволновался. — Он хо-хочет учить меня по всем правилам к-к-композииии! Это же совсем мне не нужно! На фортепиано! Что можно в-выразитъ на этой несчастной темперированной д-дуре с ее несчастными линейками? М-мои к-колок-кольные гармонизации — разве он их не слышал? К-когда ум-мерла моя бабушка, я упал в припадке, но когда я потом встал, я сразу сыграл новую гармонизацию до 119 диезов, и я тут же ее записал, но запись... всегда н-не то получается, он-ни эт-то не понимают!

Он сказал эти слова с такой трудно выразимой горечью, что лицо его помогло себе — гримасой, вмиг состарившей его.

— Я это все знал, когда сочинял мои детские соч-чинения, я вам их покажу, когда в-вы ко мне придете, — но ведь я тогда еще не встретился с к-колоколами! Препо-добные! Они же не понимают, что такое к-ко-локола! Н-но я обещал вам показать рисунок! Мои 1701 звук! — оживился он. И он попросил лист бумаги.

Пока я в кухне готовила нам ужин, разогревала чечевичную кашу и клюквенный кисель, всегда напоминавший мне детство, Котик, сев на диване в моей комнате, что-то чертил и надписывал. Но я настояла, чтобы он сначала поел. Он согласился охотно. От еды лицо его порозовело, он сидел такой красивый, привлекательный, нарядный, здоровый, что мне в голову не приходило вспоминать его небесную музыку...

И вот этот таинственный мир! Он нарисовал четко чертеж правильными линиями и надписал круглым детским почерком.

— Это же совсем просто! — сказал Котик, передавая мне лист. — 243 з-звучания в каждой ноте (центральная и в обе стороны от нее по 121 бемоль и 121 диез), если помножить на 7 нот октавы — получается 1701. Эт-то же ребенок поймет! Почему же он-ни не понимают? Он-ни думают, я ф-фанта-зирую! Потому, что он-ни — не слышат! Вы понимаете? Они не слышат, а получается, что я вин-новат!

Ему стало смешно. Он рассмеялся заливчато, и можно бы назвать его смех ребячьим — если бы на дне его не звучало горечи и даже, в пределе, отчаяния. Он как-то поперхнулся им и, переставая смеяться:

— В-вот и вся моя история! Это совсем просто! Но на рояле я же не могу сыграть эти 243 звука, когда н-на этих несчастных ч-черных — всего один диез и один несчастный бемоль... Я слышу все звуки, которых они не слышат!.. Нет, нет, не так! — вдруг вскричал он просветленным зажегшимся голосом. — Они т-тоже слышат! То есть нет, они звучания не слышат, — закричал он, — но т-то впечатление, которое получается от колок-кольных гармонизаций, они его отличают, потому они и ходят слушать м-мою игру в церкви святого Марона... — Он вдруг увял. Чего-то ему не удалось договорить, ему понятного. — Эт-тот Глиэр, он... — Он встал. — М-мне пора идти...

— Котик! — сказала я очень просительно, — но вы все-таки можете сыграть — на рояле? Ту рояльную гармонизацию ми-бемоль минор. Вашей «Ми-бемоль минор» посвященную. Вы же играли где-то, и люди же восхищались... Мы с вами пойдем к моим друзьям — там бабушка замечательная, писательница, а дочка красавица, концертмейстер. Нет, это не важно! — поспешила я, видя, как черты Котика исказились. — Я к тому, что рояль у нее, отличный звук! И еще там — маленький мальчик, трех лет, такой ребенок... Даже если вы детей не любите, то этого вы...

— Я д-детей — люблю,— сказал Котик,— дети л-лучше все понимают, они просто — понимают! Хорошо, я пойду с вами и поиграю, но вот если бы у них были к-колокола...