Больше года мы воевали вместе: Вера Удовенко (Бобкова), Аня Фурсова, Оля Колеснева, Ася Воронцова, Аня Просина, Надя Шуйских, Люба Славянова и я — медицинские сестры 41-го госпиталя Черноморского флота. Много пришлось пережить тогда.

Но особенно запомнились последние дни перед пленом. Это было в конце июня 1942 года. Фашисты третий раз штурмовали Севастополь. Город горел. В воздухе стоял сплошной грохот. Ночью было светло как днем. Небо освещалось бушующим вокруг пламенем.

Наш госпиталь был расположен в Круглой бухте. Сюда шли и воинские части, и жители Севастополя — старики, женщины, дети. В бухту входили катера, которые эвакуировали раненых, женщин и детей. На причальном мостике собралось много людей. И вдруг застрочил пулемет, на мостик упал снаряд. И всех, кто там-находился, поглотила морская пучина. Нет слов, которые могли бы выразить весь ужас происшедшего.

Враг подходил все ближе. А мы не могли эвакуировать всех раненых. Фашисты не давали нашим кораблям и катерам подойти к бухте. Раненые лежали в скалах, а вблизи на горе стояли немецкие войска и танки, которые беспрерывно обстреливали нас. Пресной воды не было. Под шквальным огнем врага мы снимали с убитых каски и ползли к морю, чтобы набрать воды. Но морская вода не утоляла жажды. Я и до сих пор иногда ночью слышу стон сотен людей: «Пи-ть».

Бой становился все ожесточеннее. Патроны и гранаты кончились. Матросы бегали по полю и брали их у погибших. Собирать оружие, патроны, гранаты, бутылки с горючей жидкостью помогали матросам мы, медицинские сестры, старики и женщины. Многие из них сами брали в руки винтовки и автоматы и шли в бой. Дрались отчаянно. Каждый кусочек родной земли отстаивали советские люди, не щадя жизни. О плене никто и не думал. Все считали, что еще удастся уйти к партизанам. Но было уже поздно. Уйти было некуда. Впереди море, позади фашисты, спускавшиеся лавиной с гор.

Когда мы увидели их, то поняли, что все кончено. Патронов не было. Моряки пошли на врага в штыковую. Те же, у кого были гранаты, кидали их в противника, а последней подрывали себя. Раненые бросались в море, предпочитая умереть, но не сдаться в плен. Но для медицинских работников так кончать жизнь было равносильно дезертирству: мы давали клятву до конца оставаться с ранеными. И мы выполнили свой долг. Встретили врага, стоя рядом с теми, кого Родина нам поручила.

Так совершилось самое страшное в нашей жизни — нас захватили в плен.

И здесь мы попытались ухаживать за нашими бойцами. Но фашисты отогнали нас от раненых. Тех, кто лежал, пристрелили, нас избили, а затем погнали в Севастопольскую тюрьму. Так началась тяжелая и кровавая дорога в Равенсбрюк.

Одна из продолжительных остановок — Славута, близ Шепетовки. Голод, повальный тиф. Трупы складывали в дощатый сарай штабелями, а наутро вывозили на телегах.

Мы, девушки из госпиталя, делали все, что могли, стараясь облегчить страдания больных, — дежурили в тифозных бараках, стирали белье. И конечно, сами не убереглись. Первой свалилась моя подружка — хирургическая сестра Аня Фурсова, хрупкая, слабенькая. Несколько дней лежала она без памяти, но все же мы спасли Аню.

А потом снова телячьи вагоны, смрадный запах, загаженный пол, запертые двери.

Так мы попали в Равенсбрюк. Я провела здесь около года. После карантина фашисты назначили меня на завод в немецкий город Барт. Было очень тяжело расставаться с друзьями, единственными друзьями на этой чужой, враждебной земле.

… Вечер. В бараке гаснет свет, только у входа тускло горит дежурная лампочка. Много услышишь в эти часы — кто шепчется, кто поет потихоньку, а кто и плачет.

Вдруг слышу зовет кто-то потихоньку. Вера Удовенко (Бобкова).

На цыпочках, стараясь не шуметь, пробежала я между нарами, взобралась к Вере.

— Я тебя, Иринка, понимаю, — говорит она мне. — Самой тяжело с тобой разлучаться — сердце разрывается. Только раз уж так все вышло, принимай боевое задание. Что за фабрика, что за производство, мы сейчас не знаем. Может, и военное. Если так — от работы отказывайся, всем, чем можешь, вреди. Народ в цехах, конечно, разный. Но будут и такие, которые душой с нами. Их привлеки к борьбе. Опыт у тебя в этом деле уже есть. Мы в тебя верим.

Стоим

Снова вагон. Обычный — «сорок человек или восемь лошадей». Только нас в нем не сорок, а 54. Народ из разных бараков. Не всех знаю.

Дверь закрыта, запломбирована, внутри темно.

Лежим на нарах, молчим, только колеса постукивают.

— Ну что, девчата, — спрашиваю, — работать будем?

— Кто будет... — отвечает из темного угла чей-то голос.

— А кто и посмотрит, — откликается другой.

Что ж, настроение у моих подруг боевое. И от радости я вполголоса начала петь свою любимую песню — про Катюшу. Слышу — один голос подтянул, другой, третий. Скоро пел уже весь вагон. Даже теплее как-то стало. Вот ведь как бывает: совсем незнакомые люди вместе песню споют и как будто ближе, роднее друг другу становятся. И сейчас, спев несколько песен, мы уже попросту договорились, что, если привезут нас на военный завод, мы работать не станем. А если все-таки заставят, будем ломать, портить машины, срывать выполнение заданий.

Привезли в Барт. Та же колючая проволока, те же бараки, вдалеке здания цехов. Выгрузили из вагонов, погнали в лагерь. Вдруг кто-то из наших шепчет:

— Девушки, смотрите, аэродром!

Тут нам все понятно стало. Авиационный завод.

Утром — построение на аппель. Пожилой немец в штатском выкрикнул наши номера по списку и по-русски объяснил:

— Вы прибыли на предприятие фирмы «Маузерверке». Работа предстоит вам важная и ответственная. Кто будет трудиться хорошо, получит от дирекции дополнительный паек и, возможно, в будущем может рассчитывать на отпуск, поездку на родину. С нерадивыми же мы будем поступать строго. Очень строго!

Он поднял палец, окинул нас равнодушным взглядом круглых совиных глаз и внезапно скомандовал по-военному:

— Направо! По цехам — шагом марш!

Никто не пошевелился.

— В чем дело? — удивился немец. — Вы не поняли меня?

И тут одна из военнопленных звонко выкрикнула:

— Ваш завод военный!

— Да, ну и что же? — спросил немец. Он протер очки, словно хотел рассмотреть пояснее, кто это говорит.

— А мы советские военнопленные и производить оружие для убийства наших солдат отказываемся.

И вот 54 женщины стоят во дворе, на холодном, пронизывающем февральском ветру, стоят час, два, три. Вечереет, в бараках зажигаются огни, мимо идут с завода рабочие — французы, чехи.

— Кто эти люди? — спрашивают. — Почему они стоят?

— Это русские. Они отказываются работать, — отвечает конвойный.

— Браво, русские! — кричат с восхищением в толпе, к моим ногам летит плитка шоколада. Нагибаюсь, чтобы поднять. И в этот момент удар по лицу. Надзирательница.

Стоим. Ночь уже спустилась на лагерь. Холодно, хочется прижаться друг к другу. Но только сделаешь шаг в сторону, и, словно привидение, появляется перед тобой надзирательница. Свистит хлыст, удары обжигают лицо, плечи...

Спасибо Вере Удовенко — она спасла меня от холода. Когда нас отправляли в Барт, Вера сняла с себя фуфайку и отдала ее мне. Я понимала, что она рискует своим здоровьем, а может быть, и жизнью. Ведь тогда стояли большие холода, а у Веры ничего теплого не было, кроме этой фуфайки. И все-таки она заставила меня ее взять. «Возьми, — сказала Вера. — Ведь нас здесь много, а ты одна». Вот такая материнская забота друг о друге и оберегала нас от неминуемой, казалось, гибели. Много хорошего о наших советских людях узнала я в Равенсбрюке. Мы, конечно, не забудем никогда своих мук. Но вместе с тем мы вечно будем с любовью вспоминать о крепкой дружбе, о Коммунистическом кольце, которое объединило там женщин-антифашисток многих стран. Никогда не забуду я, как пожилая чешка Мария Ноускова, муж которой партизанил в Карпатах, приносила мне, больной, все, что получала в посылках Красного Креста, как внимательно ухаживала за Аней Фурсовой югославка Зина Хадер.

...Наступило утро, а мы все стояли. Как я узнала потом, о забастовке русских военнопленных стало известно уже в Равенсбрюке. Кто-то из немецкого начальства, изумленный нашим упорством, рассказал обо всем в лагере. А такую весть не удержишь — скоро все бараки знали об этом.

Тогда фашисты решили применить еще одно средство. Они заставили нас снять с себя сначала верхнее платье, потом белье. Мы мерзли, но не сдавались.

Из служебного помещения в сопровождении охранников вышел вчерашний немец в штатском. Он подошел к Самойловой, ткнул ее в грудь пальцем:

— Эта.

Потом указал на трех девчат, что стояли рядом с ней, — Галю Дальневосточную, Малыгину и грузинку Маро.

— И эти.

Всех четырех схватили и увели. Немец хладнокровно закурил сигарету и сказал негромко, но так, чтобы все слышали:

— Жизнь этих женщин в ваших руках. Если вы будете упрямиться, ваших подруг казнят здесь, на ваших глазах. Подумайте.

Имели ли мы право обрекать подруг на смерть? Конечно, нет. Но и согласиться работать на фашистском военном заводе было тоже невозможно. Что делать? Переговорили друг с другом по цепочке и решили: условия дирекции принять, но в цехах начать планомерный, систематический саботаж.

Это нам удалось. И помощь мы получили от тех, от кого не ждали. На заводе в Барте работали в качестве вольнонаемных немцы-антифашисты. В нашем цехе, например, мастер-немец снабжал узниц продуктами, не требовал работы да и сам лишь делал вид, что работает. По-человечески он относился к заключенным и никогда не доносил ни надзирательницам, ни начальству о саботаже.

Сломанные сверла

Операция, на которую меня поставили, считалась нетрудной. Надо было куски белой жести выпрямлять большим деревянным молотком. Немец-мастер объяснил мне, что и как, и задержался, чтобы посмотреть, как у меня пойдет дело. Раз — я ударила молотком мимо. Два — угодила себе по пальцу. Вскрикнула от боли, уронила молоток на пол, загремела жесть. Немец схватился за голову и, проклиная мою глупость и непонятливость, принялся объяснять все сначала.

Но «глупой русской девчонке» не давалось учение. Тогда к моему станку подошла ауфзеерка. Она, видимо, сразу поняла настоящую причину моей «бестолковости». Покосившись на меня, она что-то быстро сказала мастеру. «Тяжелая работа», — разобрала я.

Перевели меня на сверлильный станок. И на нем я никак не могла «научиться» работать. Но зато приловчилась ломать сверла: они у меня так и летели одно за другим. За новыми сверлами надо было ходить на склад через весь цех. По дороге я успевала перекинуться словечком с работницами. Подойду, бывало, к девушке, которая, на мой взгляд, слишком уж старается, и скажу вполголоса:

— Не стыдно тебе? Для кого силы тратишь? Куда это все идет — на убийство твоего брата, мужа, сына! Медленней надо работать, вредить фашистам.

Но в цехе нашлась предательница — Мария Н., моя соседка по станку, сухопарая женщина с недобрыми, колючими глазами. Она, оказывается, внимательно наблюдала за мной. А я этого не заметила. А когда заметила, было уже поздно: она успела шепнуть обо мне надзирательнице.

Эсэсовка давно на меня косилась. А на сей раз подошла сзади и прижала к моей ноге раскаленный железный прут. Я закричала и упала без памяти.

Очнулась в ревире. Надо мной склонилась женщина-врач. Посмотрела на нее, и легче стало на душе, и боль как будто унялась: это же доктор Кето, наша, севастопольская, с которой мы вместе попали в плен и мучились в Равенсбрюке.

Мы познакомились с ней еще на фронте. Я всегда представляла грузинок темноглазыми, черноволосыми и очень удивилась, узнав, что эта хрупкая, стройная, светлоокая женщина с копной непокорных каштановых волос — уроженка Кавказа. Очень красива была доктор Кето, и очень шла к ней морская форма.

Фамилию ее — Хомерики — я помнила и очень удивилась, когда услышала, что в ревире все называют Кето Сеземовой. Я спросила, почему это так. И вот что рассказала мне Кето.

В те страшные дни, когда фашисты гнали пленных красноармейцев и моряков по пыльным дорогам Крыма в Бахчисарай, Кето была в одной из колонн. Шли босиком, под знойным солнцем, оставляя на земле кровавые следы. Время от времени конвоиры-кавалеристы пускали в ход свои хлысты, заставляя полумертвых от усталости людей бежать.

И вот один из пленных упал. Он не смог идти, он ранен, пусть лучше убьют — все равно. Конвоир вынул пистолет. Пленный обернулся к колонне и из последних сил сказал: «Отвернитесь, не смотрите. Невеселое это зрелище, когда стреляют в человека».

Внезапно Кето узнала его — это русский военный врач Сеземов из госпиталя, где она работала раньше. Как трудно поверить, что этот изможденный, обросший и оборванный человек — тот, прежний, весельчак и заводила.

Кето сама не помнит, как она кинулась к Сеземову и заслонила его своим телом:

— Оставьте его, он же раненый...

Конвоир выругался, в воздухе мелькнула плеть. Кровь Кето струйкой сбежала на лицо Сеземова. Колонна остановилась, подбежал переводчик.

— Пошла вон отсюда, а то и тебя пристрелят!

— Не уйду, — твердо сказала Кето и неожиданно для самой себя добавила: — Не могу же я оставить в таком положении своего мужа!

— Это правда? Он ее муж? — спросил немец, обращаясь к пленным. Те подтвердили.

Кето получила индивидуальный пакет, чтобы перевязать рану мнимого мужа. Его положили на повозку, и ей позволили идти рядом. Так она стала Сеземовой. Под этой фамилией она прошла весь мучительный путь плена.

...Через Сеземову и другого врача, Тамару Ивановну Чаяла, удалось установить постоянную связь с коммунистическим подпольем в Равенсбрюке. Делалось это так: время от времени Кето и Чаяла, ссылаясь на то, что в заводском ревире нельзя лечить тяжелобольных, отправляли их (и тех, кого они выдавали за больных) назад, в Равенсбрюк. Те передавали Клем и Удовенко (Бобковой) наши записки. А из концлагеря на завод партии военнопленных шли довольно часто. Через них мы получали слова дружеского привета и, что самое главное, деловые указания, как проводить саботаж. В этом деле помогала нам и Кето Сеземова, служившая когда-то в авиационной части и немного знакомая с машинами.

...Выйдя из ревира, я снова очутилась в цехе, рядом с Марией Н. Мы с ней обменялись ненавидящими взглядами. Ничего, думаю, злись-злись, а я от своего не отступлюсь.

Была среди нас одна очень хорошая женщина — артистка. Сама она из Харькова, немолодая уже — лет сорока. Женей звали. Бывало, весь день за станком поет — голос грудной, мягкий, красивый. Поет, а горка деталей не увеличивается. И другие заслушаются ее, выключат станки, тишина, только голос звенит. Мастер прибежит, ругается, а Женя только смеется да руками разводит:

— Такой уж у меня характер, жить не могу без песен.

Весной, в апреле, мы с Женей разговорились: скоро май, а кто не помнит, как Первомай на Родине встречали? Радостно, весело — самый мой любимый был этот праздник!

— Ну что? — спрашивает меня Женя. — Как 1 Мая встречать будем?

— Как положено, — отвечаю. — И знаешь, что еще? Ведь у нас 1 Мая — праздник, нерабочий день. Давай и мы у себя в цехе его выходным объявим!

Так и решили. Поговорили с рабочими, убедили их, что, если дружно возьмемся, фашисты ничего не сделают.

Наступило утро 1 Мая — ясное, солнечное, совсем как дома, на Родине. Через полчаса после начала работы по всему цеху разнесся голос Жени. Песня звенела, перекрывая гул станков:

Солнце майское, светлее

С неба синего свети...

Один за другим замерли станки. Мы все столпились в крохотной уборной. Стоим, шепчемся, пересмеиваемся — вместе не страшно.

Слышим — крики, ругань! Прибежал мастер, надзирательницы. Выгнали нас к станкам. Прошло минут двадцать — опять все сначала. И так целый день.

Закончился Первомай хорошо: собрались мы в бараке, поздравили друг друга, спели потихоньку хором, Женя прочитала стихи.

Обо всем этом я написала подругам в Равенсбрюк.

Звезды на крыльях

...Наши войска приближались. В 1944 году советские самолеты бомбили аэродром при заводе.

Помню, как сейчас, первый налет. Мы стояли на аппеле. Вдруг в воздухе послышался отдаленный гул самолета, в котором почудилось что-то знакомое, близкое.

Звук рос, ширился, заполнял небо. Я подняла голову. Прямо на нас неслась большая серая птица. Вот она промелькнула над головами, и мы увидели родные красные звезды.

Самолет с ревом пронесся над аэродромом, дал пулеметную очередь, взмыл ввысь и пропал в тучах. Послышался глухой взрыв — на летном поле запылал немецкий истребитель. Надзирательницы, бледные, с перекошенными от страха лицами, отгоняли нас в кусты. А мы, торжествующие, со слезами на глазах, не скрывая своей радости, обнимались, крепко жали друг другу руки.

С этого дня Барт зажил иной жизнью. Завод почти прекратил работу. Немецкие мастера занимались в основном упаковкой и отправкой готовых частей самолетов, деталей, материалов. Все это заставили делать нас. А мы по-прежнему продолжали саботаж. Но на борьбу с ним у немцев уже не хватало ни времени, ни сил. Через некоторое время нас отправили в Шейнфельд, на другой военный завод.

В Шейнфельде завод был совсем маленький, вернее, всего один цех. Здесь меня, как военнопленную, поставили на электросварку. Правда, вскоре я заболела от истощения, и фельдшерица из ревира, смелая югославка Нива, много помогавшая нам, русским, дала мне освобождение от работы. Когда кончился срок освобождения, Нива выписала второе, потом третье освобождение — охрана их, по существу, уже не проверяла: гитлеровцы растерялись и думали лишь о спасении своей шкуры.

Вспоминается такой случай. Мы, освобожденные от работы по болезни, сидели около барака. Мимо прошла ауфзеерка, совсем молодая девчонка. Она несла штатскую одежду. Заметив наши насмешливые улыбки, она тоже улыбнулась, растерянно и виновато, и сказала: «Бои идут уже под Кюстрином. Пора подумать и о себе».

Видимо, фашисты почуяли, что как только подойдут советские войска, мы их своими руками растерзаем. И они с надеждой посматривали на Запад — ждали англичан и американцев — и на всякий случай готовили себе штатскую одежду, чтобы сбежать от нас.

Прошло еще несколько дней. Нас опять погрузили на машины и куда-то повезли. Ночью мы проехали по улицам какого-то большого города, мимо разрушенных кварталов, горящих зданий. Невдалеке слышались взрывы авиабомб.

На окраине остановились. Переночевали в большом пустом зале. А наутро нас уже пешком погнали по шоссе. Смотрим — надзирательниц нет, видимо, сбежали, воспользовавшись темнотой. Остались одни солдаты — конвойные.

Проходим через селение. Вдруг на балконе одного из домов показывается старуха и что-то кричит по-немецки, указывая рукой в сторону шоссе. Конвоиры оглянулись и, позабыв о нас, бросились наутек. А мы разбрелись кто куда.

Вместе с двумя подругами — ленинградкой Зоей и москвичкой Валей — я переночевала в лесу. А наутро на шоссе послышался рокот моторов. Из-за поворота показалась колонна танков с красными звездами на башнях. Восторженная встреча с освободителями... Слезы радости... Мы обрели свободу и счастье.