В июле 1942 года фронт подошел к Дону. Враг топтал донецкую землю. Серые фашистские мундиры мелькали повсюду. Фашисты зверски расправлялись с мирным населением. Молодежь и детей увозили в далекую неметчину.

Нас гнали по пыльным дорогам на станцию Ровеньки. Провожающие стояли с узелками на привокзальной площади, пытаясь что-либо передать детям, угоняемым в фашистское рабство. Но полицаи прикладами отгоняли их от колонны. Горько плакали матери. Мы издали смотрели на них, заливаясь слезами.

Втолкнув нас в товарные вагоны, полицаи закрыли двери. Раздались свистки, состав тронулся.

Долго еще слышны были рыдания, проклятья фашистам. Потом все стихло. Стали в полумраке разглядывать друг друга. В вагоне оказалось около тридцати девушек с Луганщины. Мы познакомились, решили держаться вместе. Все мы были юны, почти дети. Мне тогда исполнилось 15 лет. Еще недавно в Краснодонском Доме пионеров произносили мы слова торжественного обещания: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей обещаю горячо любить свою Родину, учиться и бороться...» Вот и наступил для нас час борьбы и испытаний.

В конце августа нас привезли в Мюнхен. В течение дня пленников группами уводили куда-то. Под вечер пришли и за нами. Погрузили нас в машины и повезли. Остановились около серенького дома, на котором была яркая вывеска: «Бар». Мы недоуменно переглянулись. Быстро вытолкнув пленниц из машины, полицейские ввели нас в бар, мгновенно закрыли двери и заперли на замок.

Вошли в большой полутемный зал. У входа горела одна лампа. Столы и стулья сдвинуты в угол. Из внутренней двери вышел пожилой немец, видимо хозяин бара. При разговоре с полицейскими он то снимал, то надевал зеленую шляпу с сизым пером. Потом хозяин хмуро посмотрел на нас и, показывал на столы, сказал: «Здесь будете спать». Сделав знак полицейским, он скрылся с ними за той же внутренней дверью.

Мы молча осмотрелись. Раздвинули столы, постелили у кого что было. Говорить не хотелось: сердце давила тоска. Улеглись. Но долго не спали. Слышались тяжелые вздохи, всхлипывания... Я лежала около окна. Из-за туч выглянула луна. На стеклах блеснул ее серебристый луч и отразился на стоявшем у стены пианино. Я тихо подошла к нему, открыла крышку, начала наигрывать грустную мелодию. Девочки встали, подошли ко мне. Кто-то пододвинул стул. Стала играть «На память Элизе» Бетховена. Вдруг скрипнула дверь и на пороге появился хозяин бара с полицейскими. Они стояли и слушали.

— Русские и Бетховен... — недоумевал немец. — Ничего не понимаю!

Полицейские вскоре ушли, а немец все стоял и слушал. Я осмелела, стала играть громче. Настроение у меня поднималось, и звуки отчаяния и безнадежности сменялись настойчивым и уверенным форте... Немец, покачивая головой, ушел к себе. И вот... «Широка страна моя родная» — торжественно зазвучало в зале. Все стоявшие у пианино вполголоса запели. В глазах — лунные блики, радость надежды. Лица девушек мне напомнили тех пионеров, с которыми я торжественно клялась бороться за Родину.

— Девочки! Будем держаться друг друга! — воскликнула я. — Будем едины!

— Будем! — дружно ответили девушки. Это слово прозвучало как клятва. Мы и не подозревали, что проводим последнюю ночь вместе.

Утром нас отвезли на биржу труда. По 2—3—4 человека продавали фермерам. Всех моих подруг увели. Осталась я одна. Фермеры, взглянув на мои руки, покачивали головой и отходили прочь.

Сижу в длинном коридоре. Страшно. Потом подошла ко мне эсэсовка с немецким офицером. Я испуганно прижалась к стене.

— Ты пойдешь работать ко мне, — сказал он на ломаном русском языке. — Ты будешь... кухарка!

— Я пойду туда, где мои подруги, а к вам не хочу! — ответила я.

— О, медхен! Ты находишься в великой Германии, где для русских нет слов «не хочу», а есть только «надо» и «скоро».

Так я стала кухаркой в семье Бонен. Работала день и ночь. Хозяйка была злая женщина. Худая, с выступавшими вперед зубами, она напоминала хищного зверька. Тяжелый труд, побои и унижения, голод, тоска по Родине доводили меня до отчаяния. Однажды мне было как-то особенно тяжело. Стою я в кухне и чищу картофель. Слышу шаги Бонен. Ну, думаю, опять ругань, побои... Вошла в нарядном платье, видимо, готовилась идти в гости.

— Ну ты, лентяйка, быстрее поворачивайся! — обратилась она ко мне. И, заглянув в кастрюлю, где лежал очищенный картофель, продолжала: — Так ты и к вечеру не управишься, противная свинья! У себя дома, в России, ты, наверное, работала бы быстрее...

Как услышала я слова — дом, Россия, закипело у меня внутри. Швырнув грязным картофелем в светлое платье хозяйки и размахивая руками, я закричала:

— Не трогайте вы моего дома, моей России!

Фрау Бонен отшатнулась и, увидев в моих руках нож, закричала:

— На помощь, режут! Она с ножом!

Вбежал муж, пришли соседи. Меня обвинили в том, что я намеревалась убить свою хозяйку. А я и не думала об этом. Вскоре пришли гестаповцы и увели меня в тюрьму. Допрос был коротким.

— Ты будешь прилежно работать? — спросил следователь.

Я молчала.

— Молчишь? Так знай, что у нас есть школы, где учат прилежанию, где перевоспитывают непокорных. Называются они концентрационные лагеря...

Угрозы следователя меня не испугали. Я все больше понимала, что нельзя отступать в борьбе, и знала, что никогда не нарушу священной клятвы, данной перед лицом товарищей.

От этой мысли я словно стала взрослей, сильней, и, когда следователь вновь спросил меня: «Да или нет?» — я, смело посмотрев в его разжиревшее лицо, ответила:

— Нет, я не раба!

В начале февраля 1943 года меня отправили в концентрационный лагерь Равенсбрюк.

Работала я на песке. Среди узниц я была одной из самых молодых. Тепло и сердечно относились ко мне старшие, а некоторые по-матерински заботились обо мне. Но вот на одном из утренних аппелей ауфзеерка, вызвав мой номер 16516, заявила:

— С сегодняшнего дня ты пойдешь работать на «Сименс».

Но я ответила, что не пойду.

Ауфзеерка рассвирепела и потащила меня на расправу к коменданту лагеря.

— Почему не работаешь? — свирепо спросил комендант.

— Я работаю на песке. А на военный завод не пойду.

Я тогда удивилась своему спокойствию, смелости. Прекратилась и дрожь от страха, когда-то терзавшая меня. Мое спокойствие бесило коменданта.

— Сдохнешь! Сгною в бункере! — кричал он.

— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, — отчетливо произнесла я хорошо знакомые и близкие сердцу слова.

— Что? Что ты сказала?

— Это сказала Долорес.

— Кто?

— Долорес Ибаррури.

Взбешенный комендант бросился на меня и стал избивать. Словно пламя хлестнуло по щеке. Из глаз посыпались искры. На руках, шее, плечах от ударов плетки вздулись кровавые рубцы. После избиения меня посадили в бункер.

Лежу на цементном полу. Все это время нахожусь в полузабытьи. Тело мучительно болит. Вспоминаю, как били. Плачу от унижения и боли. Сейчас уже можно поплакать, никто не видит. Не видит и проклятая предательница — Шурка-палач, которая избивала меня в бункере. Особенно было больно, когда после удара она оттягивала плетку. Казалось, что вместе с кожей она тянет и сердце. Чтобы не застонать, думала о том, как тяжело нашим солдатам на фронте. По сравнению с их страданиями моя боль — ничто.

Шли дни. Однажды мы выгружали баржу. Стояли в две цепочки друг против друга и передавали кирпич. Лил беспрерывный дождь, мы промокли насквозь. Надзирательницы кричали, собаки лаяли. Пальцы стерлись до крови, кирпичи жгли руки. Многие еле держались на ногах, начали плакать. Надо было помочь женщинам, сделать что-то такое, чтобы они нашли в себе силы закончить эту непосильную для них работу, не упасть, спасти их от избиения и травли собаками. И вот Клава Шидловская улыбнулась и, продолжая передавать кирпичи, запела:

Ночь над Белградом тихая

Вышла навстречу дня.

Вспомни, как ярко вспыхивал

Яростный сноп огня.

Вспомни картину ужаса,

Черных машин полет.

Слушай, народ, прислушайся:

Песню ночь поет.

Девушки сдвинулись, стали поплотнее, начали подтягивать и через несколько минут пели уже все.

Пламя гнева горит в груди,

Пламя гнева, нас в бой веди...

Кровь за кровь, смерть за смерть!

В бой, славяне, заря впереди!

Песня бодрила. Радостнее стали лица, загорелись надеждой глаза, работа пошла скорее. Так забота друг о друге, помощь товарищей помогала нам преодолевать те невзгоды, которые выпали на нашу долю.

Прошло 5 месяцев. Однажды, обессилев, я упала у баржи с углем. Ко мне подбежала надзирательница, готовая спустить беснующегося пса. Неожиданно вокруг меня образовалось плотное людское кольцо. «Оставьте ее» — слышу я. Ауфзеерка остановилась. «Мы отказываемся выгружать баржу. Бейте всех», — зашумели вокруг. Это уже было массовое выступление, тем более опасное, что происходило оно на берегу озера. Три вооруженные надсмотрщицы побоялись выступить против 100 заключенных. Ауфзеерки позволили отнести меня в барак, пригрозив, что расправятся там со всеми. Но, испугавшись комендантского гнева, угрозы своей не осуществили. Комендант не простил бы им трусости, проявленной на берегу.

Так произошло наше первое массовое выступление против фашистов, закончившееся победой.

Больше меня не посылали на озеро. Я перешла работать в другую команду, на овощной склад. Так я была спасена.

В ночь на 30 апреля 1945 года мы услышали родное, раскатистое русское «Ура-а-а!». А через несколько дней всюду повторялись одни и те же слова: «Конец войне».

Вскоре я возвратилась на родную землю. Ехала поездом. Брест, Москва, Луганск, вот и мои исстрадавшиеся Ровеньки. Отсюда уже идет поезд в Краснодон. Но мне захотелось этот путь, мой путь страданий и горя, опять пройти пешком. И я пошла. Шла ночью, одна, мимо небольших селений, заборов, по дороге в степи. Мне не было страшно: я дома. Дома! И вот на горизонте начало чуть-чуть светлеть, слегка колыхнулся ветерок. Меня обдало запахом трав и степных цветов. Показались первые терриконы. Я упала на землю, прижалась лицом к буйному ковылю и громко зарыдала. Рыдала по-женски, безудержно.

С первых дней возвращения на родину стала работать и одновременно учиться. Закончила десятилетку, потом университет. Вскоре вступила в ряды Коммунистической партии.

Время идет. Я уже мать двоих детей. Живу заботами настоящего и тревогами будущего. Как все матери, я страстно хочу мира. И, как все матери, буду так же страстно за него бороться, бороться неустанно, каждый день, каждый час.

Мне вспомнился один случай. Когда мы были в гостях у наших друзей в Германской Демократической Республике, для встречи с нами из Западного Берлина приехала бывшая узница Равенсбрюка Хелен-Эвангелин Тоскани. Теперь она замужем, мать двоих детей. «Я сейчас далека от политики, — сказала она нам, — у меня муж, семья. Но если начнется война, я первая встану на защиту своих девочек».

Тогда будет поздно, Хелен. Война безжалостна. В первый же день она может не пощадить твоих детей. Война не должна начаться, ее надо предотвратить. И чтобы не было поздно, уже сейчас надо защищать мир ради всех детей на земле.

На значке, который я приколола ей на платье, написано: «Помните!».

Люди земли, помните! Через года, через века помните погибших в Бухенвальде, Равенсбрюке, Заксенхаузене. Расскажите детям детей своих об ужасах фашизма. До конца дней крепите дружбу, мир и единство!