У истоков этой тяжелой истории — опечатка. В передовой статье районной газеты «За изобилие», выходящей в городе Куртамыше, была пропущена буква, исказившая смысл фразы.

Сотрудники редакции заявили на собрании, что впредь никогда не допустят ошибок. С тем же выступил и корректор Добрыдин. Но в редакции имелся еще один корректор, он был вдвое моложе Добрыдина, но с большим опытом работы по этой специальности — Нина Астафьева. Она сказала, что специфика корректорской работы не позволяет давать заверения в том, что впредь ни единой ошибки не будет...

Прошло уже больше двух лет, а Нине Астафьевой все еще не могут этого забыть.

— Так выступить! И в присутствии секретаря райкома!

Покидая собрание, тогдашний секретарь райкома Дудкин бросил роковую фразу:

— Корректор, видно, осознал, а о девушке этого не скажешь.

Астафьева была уволена редактором В. Тихоновым за опечатку, допущенную в газете не по ее вине.

Так началось беззаконие. Но ведь стоит только начать...

Списав на Астафьеву ошибку, показалось резонным убрать ее с глаз долой — из города. А заодно на ее жилплощадь вселить метранпажа, ютившегося с семьей в редакции.

— Отдавай ключи, — потребовал редактор. А услышав возражение: «Квартира не редакционная», — пригрозил: — Добром не отдашь, сами придем.

И пришли во главе с председателем горсовета, когда Нина Астафьева была в отъезде.

Понимали ли эти люди, что с той минуты, как они взломали дверь, они превратились в банальных правонарушителей, которых должен покарать закон? Нет, не понимали. В этом я убедилась, разговаривая с ними. А то, что действовали они в интересах человека, нуждавшегося в жилплощади, и вовсе, как им кажется, придавало их налету некий филантропический смысл.

Но бесчинство есть бесчинство. Люди рылись в вещах, в письмах и фотографиях. Сейчас трудно установить, кто именно это сделал, — ведь комната оставалась открытой, — сюда подбросили бутылки из-под водки. Заходите и смотрите. Это ли не притон!

Так возникла аргументация беззакония.

Если девушке двадцать лет, если она живет одна и на свою беду привлекательна, приметна, очернить ее в Куртамыше, как оказалось, не так уж трудно.

А ведь еще недавно в коллективе были самого лучшего мнения о своем молодом сотруднике: трудолюбива, культурна, скромна. Хороший корректор, успешно выполняет литературные задания. Ее очерки публиковались в газете. Было ясно, что она человек способный, что ей надо учиться, и намеревались послать ее на факультет журналистики.

И все пошло прахом. Нина Астафьева оказалась непригодной к работе и сомнительного поведения. Уволена, выселена, скомпрометирована!

Она обращалась к председателю горсовета, к прокурору, — ее и слушать не хотели, твердили об одном: о ее якобы плохом поведении.

Спустя три месяца областной комитет партконтроля принял решение о возвращении ей комнаты. Председателю горсовета за незаконные действия был вынесен выговор.

Но на работе не восстановили. На защиту Нины встали те, кто прежде работал в редакции: бывший секретарь парторганизации А. Волотовский, коммунист Ф. Иванов, В. Самохвалова, А. Соловьев.

Из соседнего района ответственный секретарь редакции газеты Варлакова — у нее Нина училась корректорскому делу — прислала самый хороший отзыв о ее работе. Пока Варлакова работала в Куртамыше, она со своими детьми и Нина жили в одной комнате, одной семьей. В совместном быту, пишет Варлакова, «я еще ближе узнала тов. Астафьеву, еще больше стала ее уважать как человека умного, скромного и порядочного. С ней интересно было говорить об искусстве, литературе».

В куртамышской редакции подавляющее большинство сотрудников поддерживало Тихонова либо молчало. Вставшая открыто на сторону Астафьевой машинистка Н. Ничкова, нелицеприятный и прямой человек, лишилась работы. Корректор Ф. Добрынин, инвалид войны, имеющий малолетних иждивенцев и очень дороживший работой, но совестливый, не выдержал, заговорил о том, что Астафьева пострадала по его вине — ведь это он допустил опечатку. Из областного совета профсоюзов пришла бумага: считают, что Астафьева уволена неправильно. В редакции не приняли во внимание.

Тихонов звал мириться: «Чего она ерепенится! Пусть придет. Устрою ее продавцом в галантерейку».

Наконец из обкома партии приехал инструктор установить, виновна ли Астафьева в опечатке. Но на созванном в этой связи профсоюзном собрании разговор опять повели о ее поведении, о сути дела не говорили. Особенно усердствовал пенсионер Ерасов, никогда не работавший с Астафьевой, — он снова вытащил легенду о «притоне». Нина не выдержала — встала и ушла.

«Она противопоставила себя коллективу! Она не уважает коллектив!» Но может ли рассчитывать на уважение коллектив, не противодействующий злу, несправедливости?

— А ты послушай, что о тебе говорят, и извинись, — так хочется Анне Ивановне Петровой, сотруднице типографии.

Покорись, не высовывайся, извинись — вот какими наставлениями горит Анна Ивановна. Но Нина другой выучки, у нее другие представления о человеческом достоинстве. Вмешательство первого секретаря обкома партии Г. Сизова положило конец этой затянувшейся истории. С участием Г. Сизова еще раз заседал комитет партгосконтроля. Проверили, чьи подписи стоят на той полосе с опечаткой. Секретарь обкома был возмущен: «Как же так! С больной головы да на здоровую...» Он сказал Нине на прощанье:

— Молодец, что отстаиваете свои права.

— Нас тогда поправили, — говорит мне теперь новый редактор Борисов (раньше он был заместителем Тихонова). — Ошиблись мы в тот раз в отношении Астафьевой.

Трудно согласиться с этим. То была не ошибка — беззаконие. И то были долгие шесть месяцев неравной борьбы: на одной стороне двадцатилетний уволенный корректор, на другой — редактор, поддержанный руководителями района.

...На Астафьеву, восстановленную на работе, посыпались выговоры (их необоснованность была доказана впоследствии на суде).

А еще через некоторое время она была уволена вторично. На этот раз постановлением профсоюзного собрания, в котором было сказано: просить редактора немедленно уволить Н. А. Астафьеву за аморальное поведение как человека, позорящего коллектив. А дело передать в суд на выселение ее из Куртамыша.

Что же совершила корректор Астафьева, чтобы на этот раз навлечь на себя такое свирепое, беспощадное решение?

— Оперативным поводом послужила ее история с врачом Берсеневым, — поясняет нынешний редактор.

Суть этой истории такова. Однажды под утро Нина услышала стук в дверь, тяжкие стоны. Она открыла дверь, за порогом стоял знакомый врач Берсенев — инвалид войны. Нина помогла ему войти, собралась бежать за «скорой помощью». Но врач остановил ее, сказал, что плохо ему от водки — он пил всю ночь — и что это пройдет и так. Она ушла на работу, а он остался.

Случаю этому была придана совсем другая окраска.

«История с Берсеневым» документирована, и мне охотно дают с ней познакомиться. Жаль, что нет возможности опубликовать тут эти документы. Они уличают не Астафьеву в прегрешениях, а их авторов в отсутствии представления об элементарной человеческой этике, об элементарной культуре. А ведь те, кто их писал, и те, кто собрал их, считаются людьми интеллигентными.

Учительница интерната М. Берсенева сообщает в своем заявлении: как только ей дали знать, что ее муж, врач Берсенев, с которым она была в очередной ссоре, находится на квартире у Астафьевой, она явилась туда и сорвала дверь с крючка. Ее почему-то особенно задело, что в чужой квартире, где она застала мужа одного, был, как ей показалось, беспорядок. Ей вспомнились недавние слухи о «притоне».

«Такие люди, как Астафьева Н. А., не должны находиться среди нас. Я прошу разобрать мое заявление о поведении Астафьевой и выселить ее за пределы Куртамыша».

Следующий документ называется «Краткая стенограмма неприглядной беседы М. Н. Берсеневой и корректора редакции Н. А. Астафьевой в присутствии секретаря редакции Кононова Л. Н., состоявшейся в 17 часов».

Эта запись передает характер допроса, учиненного явившейся в редакцию Берсеневой. Астафьева же, как фиксирует «стенограмма», требует, чтобы ее не оскорбляли. Говорит, что за ней нет вины. «Берсенева строго: не притворяйтесь! Отвечайте на вопросы прямо!»

Нелепость, анекдотичность самого факта этой записи и ее характера очевидны. Но «Краткая стенограмма неприглядной беседы» — один из основополагающих документов. Размноженный. Я встречала его потом в «деле Астафьевой» в областном суде. И в областном комитете партгосконтроля. Этим документом по сей день хвалятся. Вот ведь как догадливо, обстоятельно взялись на этот раз за дело, как только был получен «сигнал».

Еще один документ: заявление В. Берсенева. Он мог бы разъяснить все, но Берсенев малодушно поддался настоянию тех, кому так желательно было скомпрометировать Астафьеву. Он — сорокалетний врач, вконец опустившийся человек — повел себя низко: оклеветал ее.

С Ниной не посчитали нужным поговорить, показать ей заявления. Повели на собрание.

— Что с ней было разговаривать, — говорят мне люди, заведомо решившие: виновна. Им достаточно наличия самого заявления. — И потом, как с ней разговаривать: она ведь так отбреет, что не рад будешь. Вы бы попробовали, убедились.

Я подолгу разговаривала с Ниной Астафьевой в поселке Юргамыш, где у самого леса, в квартире родителей, в одиночестве после всего, что произошло, она живет. Это развитый, остро чувствующий несправедливость человек, стойкий и верный своим принципам. Вместе с тем мягкий человек, с чувством юмора, не иссякшего под напором всех незаслуженных унижений.

Профсоюзное собрание было возбуждено доложенными ему фактами. Работницы типографии кричали: «Так она и до наших мужей доберется!», «Я бы с тебя шкуру сняла за твои любовные похождения!»

В зале всеобщий гул: «Прекратить прения!», «Выгнать ее с работы и выселить из Куртамыша!» (Цитирую протокол.)

Если б «факты» и подтвердились, если б оказалось, что девушка в самом деле оступилась, то и тогда недопустимым было бы такое судилище.

Однако в суд подала не редакция, а Астафьева. Она требовала привлечь к ответу за клевету и оскорбление и за незаконность ее увольнения. Судья направила девушку на судебно-медицинскую экспертизу. Вот как далеко шагнула эта история, начавшаяся с опечатки в газете!

Конечно, не следовало прибегать к экспертизе, но ее результаты посрамили клеветников. В свете ее заключения еще страшнее выглядят гонения, обрушившиеся на девушку.

Когда спрашиваешь сейчас кого-либо из сотрудников: правильно ли вы тогда поступили, решив уволить Астафьеву? — слышишь в ответ: «Коллектив решил, стало быть, правильно».

Но коллектив — это не укрытие для безгласных. Не зря ведь последние годы мы столько пишем о личной ответственности каждого. Коллектив — это, стало быть, ты и я, а не что-то безликое и тем самым безответное.

Судья тогда же объяснила Тихонову: по закону уволить Астафьеву «за аморальность» нельзя. Ведь Тихонов законов не знает. Зачем они ему? Для самодура законы неписаны. Судья же повела себя не как вершитель правосудия, а как кума: подсказала ответчику, как ему перестроиться. И вот спустя три месяца после увольнения Астафьевой с соответствующей записью в ее трудовой книжке Тихонов по подсказке судьи издал приказ об увольнении ее совсем по другому поводу — за нарушение трудовой дисциплины, о чем Астафьева узнала лишь в судебном заседании. Ее иск был отклонен.

Всего, что было дальше, не перечислишь. Был областной суд, оставивший в силе это решение. И прокурор области, не принявший мер в порядке надзора. Пока наконец не вмешался прокурор республики. Тогда снова состоялся суд под председательством квалифицированного, умного и серьезного судьи Т. М. Панюшкиной. И Астафьева была восстановлена на работе.

Я приехала спустя девять месяцев и застала Нину снова уволенной. В третий раз! Она пришла на суд больной, не сумела продлить бюллетень, приступила к работе через несколько дней, но была уволена за прогул новым редактором Ф. Борисовым.

Говорят, при нем атмосфера в редакции стала человечнее. Но по отношению к Астафьевой все осталось по-прежнему.

Между тем за это время все выросли на работе. Тихонов стал третьим секретарем соседнего райкома партии. Борисов — редактором в Куртамыше. Ответственный секретарь Кононов — редактором газеты в другом районе. Пенсионер Ерасов и тот растет — был общественным представителем на суде по делу Астафьевой. Только Нина с ее испещренной увольнениями трудовой книжкой вот уже девять месяцев не может поступить на работу.

— Бросила бы трудовую книжку и уехала бы, — говорят ей.

Когда человек добивается работы или соцстраховской путевки, он понятен. Но когда он отстаивает честь и достоинство,— ему иногда отказывают в понимании. Нину и ее отца — учителя, 30 лет работающего в поселке Юргамыш, ставшего на защиту чести дочери, — готовы считать чуть ли не сутяжниками.

Задумываешься: как же могло случиться, что столько людей, призванных оберегать закон и справедливость, поддались наветам, участвовали в этой истории на неправой стороне? Предвзятость и нравственное невежество развязывают беззаконие. Оно же имеет свойство вовлекать в свою орбиту одного, другого и сплачивать на своей безнравственной основе, а объект беззакония, сопротивляющийся, навлекает на себя ненависть.

В свое оправдание кивают на то, что Астафьева, восстановленная первый раз на работе, переменилась. Прежде тактичная, стала груба с редактором Тихоновым. Наивно думать, что человек, на которого обрушились такие гонения, не несет никаких потерь. Несомненно, несет. И это может стать самым тяжелым последствием содеянного. Но а с Тихоновым как и разговаривать-то ей?

Я делюсь этими мыслями в куртамышской редакции. Мне кажется очень важным, чтобы люди вгляделись в то, что произошло, задумались.

Отчасти со мной соглашаются, но кивают все же и на сплетни:

— Нам соседка ее писала в редакцию. Она такое про Астафьеву знает...

Живучи, едки сплетни.

Не ленюсь — иду к соседке. Здесь, на улице XXII партсъезда, в том же доме, где жила Нина, находится прокуратура. Я говорю жила, потому что ее опять самовольно выселили. Беззаконие творится, так сказать, под сенью прокурора. Но народный суд под председательством судьи С. А. Иоппель вынес решение немедленно вернуть комнату. И теперь куртамышский прокурор опять в сложном положении. Приходится писать объяснение в область о том, противостоял ли он злоупотреблению. И опять наложены взыскания на виновных.

Фамилия соседки — Лоскутникова. Живется ей тяжело — у нее трое детей, мужа нет.

— У меня справка есть, — говорит Лоскутникова, — расстройство нервной системы. А у Астафьевой все стук да бряк! Известно — молодежь. А мне мешает.

Стук да бряк — и только. А сколько от него беды, напраслины, оскорблений.

Интимная жизнь человека сложна. Но порой грубо, охотно и смело берутся судить и рядить о ней, хотя кругозор всего лишь с замочную скважину. А то, что вопиет и требует вмешательства, оставляет равнодушным.

Ко мне обратилась В. Е. Васильева, работающая сейчас вместо Нины корректором. У нее беда: муж-пьяница обирает четверых детей, истязает ее. И нет никакой управы. В милиции ей говорят: не можем вмешаться, он не совершил преступления.

— Но ведь будет поздно, — говорит Васильева.

В редакции обо всем этом знают, но проходят мимо. Как за такое дело взяться, с какого боку — непонятно, сноровки нет.

То ли дело история Нины Астафьевой!

— Она, знаете ли, рисовала. Даже на полях корректуры.

— Что ж с того?

— Дак если б вы знали, что рисовала. — И, прикрыв ладошкой рот, стесняясь: — Венеру она рисовала.

Стук да бряк...

Юргамыш-Куртамыш

1966