Хочу выразить мою благодарность

Вере Александровне Допера,

много потрудившейся над корректурой этой книги.

3. Ш.

Память не фотографический аппарат, воспоминание не снимок, который для всех и каждого одинаково восстанавливает кажущуюся реальность событий и лиц. Память нечто очень личное, субъективное. Она питается зрением и слухом того, кто видит и кто слышит не только слово, произнесенное другим, но и звучание этого слова. Память не чужда творчеству. Она может украсить или очернить прошлое, часто непроизвольно, как присуще всякому искусству. И еще случается, что память становится, наоборот, послушна воле того, кто ею пользуется для того, чтобы преувеличить свое значение и связь с этим прошлым. Вот отчего мемуары об одних и тех же людях, об одних и тех же событиях, так разнообразны и часто противоречивы.

В области воспоминаний достоверности нет. Это не паспорт, не полицейский рапорт, оттого в них можно встретить то, что выше и вернее видимости, и также часто не только внутренний облик тех, о ком они написаны, но и личность самого автора воспоминаний. Да и то сказать, каждый из нас в общении с одним человеком совсем не таков, каков он в обращении с прочими. Различные у нас притягивания и отталкивания. Даже любовь не есть самый верный ключ к познанию, она может ослеплять не меньше ненависти.

Часто близкие к знаменитостям люди, по своему эмоциональному желанию их представить потомству в самых светлых красках, впадают в «агиографию», тогда как враги и завистники знаменитых людей стараются их очернить в глазах читателей и ухватываются за все, что было в них смешного и темного.

Литературоведам приходится с этим считаться — «У каждого своя правда», по Пиранделло. Правда же писателя, поэта, художника, композитора — это его творчество.

И все же любопытство к личности художника не является чем-то совершенно праздным. Романизированные или строго научные биографии великих людей издавна — вспомним «Жизни» Плутарха — имели большой успех, как в духовном плане Жития Святых. Плутарх ставил своих героев примером гражданских добродетелей. В жизнеописаниях художников не так уж часто найдем мы примеры святости или добродетелей. Зато мы узнаем из них какую-то крупицу, часть тайны творчества и трагедии исключительности. А в этих «отражениях» писателей первой эмиграции выступает трудная их судьба.

* * *

Да простят мне не абсолютную точность датировки встреч и приводимых здесь писем. Моя принадлежность к двум культурам, русской и французской, многообразность моих интересов и пестрота занятий, да и событий, в которых я принимала участие, затрудняют мне хронологию, и можно считать чудом, что при постоянных переездах из страны в страну большая часть архивов и записок как-то сохранилась.

НАЧАЛО

Мне было 17 лет и я жила в Брюсселе, когда мой брат, старше меня на четыре года (тогда студент Лувенского университета), с детства писавший стихи и, как и я, великий любитель чтения, стал одним из членов-организаторов клуба русских литераторов, «Единорог». Литераторов, честно сказать, в интеллектуально затхлой эмигрантской среде Бельгии было не много. Граф Перовский-Петрово-Соловово, Иван Наживин, Константин Льдов (старый эмигрант), барон Вревский, Леонид Чацкий (Страховский), Георгий Цебриков...

С ними я и повстречалась, как с первыми представителями русской культуры — но особенного влеченья, ни даже простого интереса к ним не почувствовала. Все же посещала редкие публичные собрания «Единорога».

Учившись понемногу «чему-нибудь и как-нибудь» в разных местах, куда история забрасывала мою семью, кроме любви к литературе и истории, насыщаемой с раннего детства книжным запоем, никакого образования у меня не было. А прочла я уже многое, особенно в нашем тульском имении «Матово», от 1917 до 1918 года, когда моя мать, как бы предчувствуя, что от матовских книг вскоре ничего, кроме пепла, не останется, открыла мне безо всякой цензуры помещичью библиотеку. Были тут и Шекспир и Мольер, Толстой и Боборыкин, Лесков и Лажечников, Надсон и Фет, Писемский и Достоевский, Белинский и Вальтер Скотт, вся Нива и все приложенья к Ниве — добрая окрошка, из которой я, не все, конечно, понимая и в шкалах ценностей не разбираясь, все же вынесла немало, а главное — пристрастилась к чтению даже трудных для 11-летнего ума книг.

Члены «Единорога» никак не отвечали моему представлению о писателях и поэтах, которых я воображала себе совсем не похожими на обычных людей. Старый Перовский был сумрачный, тяжелый человек, Страховский не понравился псевдонимом «Чацкий» и моноклем, и манерностью. В Иване Наживине, бывшем толстовце, человеке неистовом (позднее, во время избрания Бунина нобелевским лауреатом, он написал статью — нигде не напечатанную — «Стокгольмские идиоты или Венчанье мертвеца») увидала нашего черноземного кулака. Константин же Льдов, если в наружности — пышность волос и галстук-лавальер — и имел нечто поэтическое, все же мне не понравился. (Я не знала, что перед своим возвращением в Россию Гумилев оставил ему в 18-ых годах какие-то рукописи). И из разговоров литераторов я только и запомнила рассказ Вревского, как молодым — не помню, офицером или студентом — он пришел к В. В. Розанову и тот, на пороге, спросил его: «А вы женаты, молодой человек?» — «Нет» — «Ну, тогда нам и говорить не о чем. Женитесь, тогда приходите!»

Позднее стал близок к «Единорогу» и бельгийский поэт Роберт Вивье, женатый на русской татарке.

Два года бедного, но спокойного житья в Брюсселе позволили мне обзавестись своей маленькой библиотекой. Тогда в Берлине издавалось много русских книг, и новые имена, новая поэзия, до Матова не успевшая пробраться — Блока, Ахматовой, Гумилева, Есенина — меня пленила. А тогда, как и теперь, книга для меня более волнующа, более существенна, чем любая лекция, собрание или кружок. Эклектизм в чтении моем был велик — Бекон и Рабиндранат Тагор, Густав Лебон и Платон, Рескин и Фарер, Зохар и Коран — все увлекало.

А брат старался меня просвещать во всех направлениях, даже повел раз слушать лекцию Эйнштейна. На экране двигались какие-то поезда, чертились какие-то схемы, и маленький человек с пушистыми волосами что-то с жаром объяснял — но с детства чувствуя непреодолимое отвращение ко всякой цифре и числу, я ничего не поняла и не запомнила, кроме облика самого Эйнштейна.

Так и осталась — при книгах, но вне литературного окружения — до приезда в Париж, в 1925 году. Но и тут, брат, оставшийся в Брюсселе и начавший издавать свой журнал «Благонамеренный», желая, вероятно, помешать моему отрыву от русского мира, назначил меня представителем «Благонамеренного». «Представителем» я, конечно, не была, но иногда исполняла редакторские поручения и поэтому и вошла в контакт со старшим поколением русских писателей в эмиграции.

Полная моя независимость, новое окружение, выбросили меня из гетто зарубежной России во Францию — и Франция эта была двуликой. Новый мир и блистал передо мной, и открывал свои язвы. Париж 20-х годов — это целая эпоха, даже и без денег можно было быть ее свидетелем. «Вол на крыше», первые негритянские ритмы, пробившиеся в Европу, занимательные игры Кокто, Пруст, Бергсон, Андре Жид, Питоевы и «Федра» Расина, пульсация новой жизни и, все еще ощутимые, прошлой. И рядом — то, что по практическим занятиям моей школы мне открывалось, но было закрыто и для многих французов — приют подброшенных детей, беднота, ютившаяся в том, что тогда звали зоной, а теперь бидонвилями и слямсами, амбулатории, куда приходили лечить свои язвы бродяги, психиатрическая больница Сент-Анн, по поручению которой мы составляли анкеты. А в другом плане — лекции в Коллеж де Франс, по психологии, политической экономии (Шарль Жид), деонтологии — рабочем вопросе.

Невероятно пестра стала моя жизнь и так увлекательна, что я почти не замечала бедности. Жила я в джунглях, в самом центре Монпарнаса, в общежитии, рядом с «Ротондой» и «Домом», куда и ходила, как на спектакль — не участником, а зрителем. Чашка кофе за стойкой или (немного дороже) вечером за столиком — вот и все, что для этого требовалось. Рано утром или после работы рабочий люд подбадривался стаканом-другим вина. Фауна же часов не знала. Тут и англо-саксы, и скандинавы, группа испанцев: кто-то говорит: «Вот Пикассо!» А неподалеку Фернанда Баррей, бывшая подруга Пикассо, и Фужита, с новой женой, Юки, розово-белой Помоной, рядом с которой еще желтее лицо мулатки Айши, излюбленной модели монпарнасцев, длинный Иван Пуни, грузный Сутин, толстый Паскин, Хемунгуэй и Цадкин. Все они пока только имена, имена и лица. Я с ними еще не общаюсь, только смотрю.

Все есть на Монпарнасе — и наркотики, и стаканы с перламутровым абсентом, и пикон-гренадин, и пьяницы, и проститутки, и мирные буржуа, которые, спустив железные ставни своих лавок, приходят на аперитив. Проходит волосатый художник, немой, жестом предлагая желающим набросать их портрет, на террасе старуха поет дребезжащим голосом репертуар Иветты Гильбер.

А где же Россия? Связь с ней все не порывается. Она собирается в церкви и у церкви, есть борщ и котлеты, в ресторанах дорогих и дешевых, от Корнилова до Медведя, смотря по возможностям, пляшет на беспорядочных почему-то всегда балах, ходит на доклады, скандалит на политических собраниях, протест предпочитая академической дискуссии; она создает церкви, школы, университеты, скаутские отряды и литературные объединения, ждет и надеется, почти без ропота принимая все испытания.

В сущности, те круги, которые в России вероятно остались бы мне неизвестны, открылись передо мною на чужбине. Все сословия были представлены в этом первом потоке — и рабочие, и военные, и интеллигенты, и духовенство.

Оставалось со мною и семейное прошлое, в посещениях тогда еще живой родни старшего поколения, московской и петербургской, людей, скажем, «именитой» России, принявших мужественно потерю состояния и социального положения, чувствующих, что и без власти, и без денег, и без родины сущность они свою не переменили и что ничего унизительного в бедности, бесправии и тяжелой работе нет.

По воскресеньям и четвергам, в форме, с трехцветной ленточкой на погоне, водила я мой отряд гайд то к химерам Собора Парижской Богоматери, то на бейзбольную площадку, то в Медонский лес.

В политические партии не записывалась, но чувства питала абстрактно монархические. Скауты собирались, благодаря гостеприимству Алексинских [Григорий Григорьевич, политич. деятель, бывш. член Гос. Думы.], в помещении газеты «Родная Земля», на 216 бульвар Распай. Я иногда по соседству заходила по вечерам на огонек в редакцию. Бывал там немногословный уже Куприн, с вкусом попивавший винцо, а на голове тюбетейка, Георгий Мейер, Михаил Осоргин и другие, часто — бывшие революционеры. Случалось, запевали они революционные песни, когда были стаканы в руке: «Первый тост за наш народ», «За святой девиз вперед!» Я ехидничала: «Вперед! Вперед до самого Парижа. Вы-то за революцию боролись, а я из-за вас нехотя свою страну потеряла».

Раз уговорила меня имперская молодежь, в которой царствовала тогда «Полежанна д'арк», красивая Нина Полежаева [Н. Полежаева во время оккупации сотрудничала с немцами и была ими же расстреляна за взяточничество.], так трагически закончившая свою жизнь, сорвать лекцию Кусковой, и я энергично раздавила вонючий шарик на кафедре, где восседала маститая ораторша рядом с П. Н. Милюковым. Поднялся большой шум и крик и, устыдясь, я больше в таких манифестациях не участвовала.

Русский мир для меня экзотикой, конечно, быть не мог, каковы бы ни были его проявленья — от духовных подвигов до безобразий. Экзотикой была для меня Франция, да и вся западная Европа. В ней было для меня все неожиданно и красочно, даже ее слабости и ее пороки.

Задача, вставшая передо мною, была такая: как жить в трехмерном мире, помнить прошлое, питающее настоящее, и различать в них зерно будущего. Я была частью зарубежной России, той самой, которая молилась, трудилась, училась, ссорилась, пела, танцевала и... писала.