ПИСЬМА АНТОНИНА ЛАДИНСКОГО

19 июля

Дорогая Зинаида Алексеевна,

Не сердитесь на меня, что не отвечал на Ваше письмо: забыл и было много хлопот с печенью. Теперь Осоргин прислал мне Вашу статью об эмигр. поэтах и мне захотелось написать Вам, поблагодарить за теплоту.

Уезжаю на 3 недели в Польшу к родным. Отвык путешествовать и было столько хлопот с визой, что я уже устал.

С удовольствием увижу Варшаву, Краков.

Целую Вашу руку

преданный Вам

Ант. Ладинский

Что Вы перевели из моих стишков? Интересно бы прочесть в переводе.

- - -

22 июля 34

Париж

Ant. Ladinsky

51, rue de Turbigo

Paris 3

Милая Зинаида Алексеевна,

Это я отвечаю с большим запозданием на Ваше письмо. К сожалению, редакция не согласилась напечатать рецензию о «Дне Культ» [«День Русской Культуры в Брюсселе».], потому что Репнинский всех кроме Вас ругал, а ругательные рецензии печатать о «дне» неудобно — всякий «делает, что может».

Как Вы поживаете? Что у Вас нового? Я все хвораю, вожусь со своею печенкой. У нас в Париже жарко, скучно. На Монпарнасе тоска смертная.

Если будет что-нибудь нужно или интересное — напишите.

Жму Вашу руку

Ант. Ладинский

- - -

26 сент.

Ваше Сиятельство,

Покорнейше Вас благодарим за книгу. Как она отличается от первой! Скоро приедет А-вич, и у меня с ним будет разговор. Конечно, Вам приятнее было бы, чтобы написал о книге он.

Я был в деревне, отдыхал, поэтому и задержался с ответом на Ваше письмо. За милый и дружеский отзыв спасибо, за память тоже.

Что касается адресов, то я мог собрать только следующие:

«Сегодня» Dzinaver iela 57, Riga Latwiga

Тур. биб. 6, rue Val de Grace, Paris 5

Ил. Россия 24, rue Clement Marot, Paris

Ил. Жизнь 5, rue Saulnier, Paris 9

Журнал Содружества Karjalakatu 6, Vupuri, Finlande

В Харбин просто:

Ред. Газета «Заря»

других не знаю, Встречи и Меч приказали долго жить

Совр. Записки 6, rue Daviel, Paris 13

Во многих странах никаких газет уже нет. Если найду еще полезные адреса — пришлю. Но ведь о стихах не любят писать.

Мое мнение, повторяю, — удивление... Некоторые пьесы мне очень понравились, если А. не напишет, постараюсь написать я. Но лучше пусть он.

Маленькое сожаление: слово «Уход» на обложке надо бы поднять на 4 сантиметра.

Как вы живете? У меня всякие неприятности. Печенка лучше, но открылась рана. Когда все пройдет мечтаю приехать в Бельгию. Устроили бы мне чтение в Вашем клубе. Кажется, это оправдывает расходы. А у меня есть римская проза (чуть неприличная).

Жму Вашу руку и целую (руку же)

Преданный Вам

Ант. Ладинский

- - -

21 ноября

Милая Зинаида Алексеевна

Не гневайтесь на меня за опоздание. Не было случая хорошо поговорить с Адамовичем. Он обещал, что напишет о Вашей книге в одном из ближайших четверговых номеров. Стихи я передал редактору. М. б. и напечатают. Но со стихами у нас теперь плохо.

Собираетесь ли Вы в Париж? У нас — зима, туманы. По субботам собрания в Napoli. Нового ничего нет.

Целую Вашу руку

Ант. Ладинский

- - -

25 дек.

Милая Зинаида Алексеевна

Поздравляю Вас с Новым Годом. Что то он нам сулит, хорошее или плохое? Едва ли что-нибудь хорошее? А вдруг...

Спасибо Вам за Ваше письмо и хлопоты. Едва ли я соберусь в Бельгию, это так сложно с визой и т. д.

Жалею, что Адамович написал так мало и сухо, мог бы и побольше написать. Он отговаривается «недостатком места». Но нельзя же все в кучу сваливать.

У меня ничего нового нет. Живем, скрипим пером. Не собираетесь в Париж?

Целую Вашу руку

Ваш Ант. Ладинский

ПИСЬМА ДОВИДА КНУТА

Париж, 22 июня 932

Полночь.

Милая Зинаида Алексеевна,

Вы приветствуете мое «желание меняться», «не застывать», но я не «желаю меняться», а меняюсь.

Все же несмотря на это, да на косноязычное замечание о конструктивном творчестве, да на сложные отношения с франц. журналом (ообйдусь без него — тем более, что и название у него — отпугивающее), да на непонятную заключительную фразу Вашего письма, — оно мне было очень мило и приятно.

Вашему приезду обрадуются многие — уж очень Вы всех «покорили» — добротой, веселостью и нечеловеческой чистотой душевной.

Надеюсь с Вами встретиться.

Жена благодарит Вас за привет и кланяется Вам, а я почтительно целую Вашу руку.

Довид Кнут

- - -

Париж, 5 Авг. 932

Милая Зинаида Алексеевна,

«Перекресток» выйдет только зимой — поэтому не спешил с ответом.

Были и другие причины, в частности — слишком большая моя «нагрузка»: почти не успеваю жить.

Никуда за это время не уезжал — по самым банальным причинам.

Когда я к Вам еду?

Написал новые стихи, на днях прочтете в газете.

Сердечно приветствую

Ваш Довид Кнут

Где Ваша французская статья?

19, rue d'Odessa

Paris 14^е

- - -

Париж, 5 янв. 33

Милая Зинаида Алексеевна,

Не сердитесь на меня: по моем возвращении из Брюсселя тяжело заболел и вскоре умер отец (остались две маленькие девочки — мать умерла два года назад), были еще и другие тяжелые события.

Ваши поручения все вовремя выполнил; но в «Числах» Оцупа тогда не застал, Болдыреву и Варшавскому передал сердечный Ваш привет и т. д. Оба были довольны и тронуты.

Завидую, что так славно попутешествовали. Не можете ли меня научить — как осуществить подобную поездку.

. . . . . . . . . . .

Никого не видаю. Служу в качестве велосипедиста в депо немецкой фирмы.

Сердечный привет Вам и мужу.

Д. К.

Книги мои не то «вышли», не то пропали, и не могу выслать подписавшимся на них, ни даже милейшим Марголину и Кулишеру.

Knout

12, square du Port Royal

Paris 13

Paris, le 6/1/35

Милая Зинаида Алексеевна,

Вчера случайно узнал, наконец, Ваш адрес (на Montparnasse'e, где давно не был).

Простите меня, что так поздно благодарю Вас за присылку Вашей книги.

Обнаружил у себя принадлежащего Вам Сюпервиеля [Франц. поэт и писатель. Тут дело идет о книге с его автографом.] — и собираюсь послать его Вам на той неделе.

Примите же мою благодарность, пожелания добра и счастья на Новый Год, и передайте мой привет Вашему мужу, который, быть может, еще помнит о нашем кратком знакомстве.

С товарищеским приветом

Д. Кнут

Knout

12, square du Port Royal

Paris 13

- - -

Париж, 10 июля 35

Милая Зинаида Алексеевна,

Простите, что не сразу ответил: все надеялся отыскать автобиогр. заметку, напечатанную в одном журнале. Но, конечно, не нашел и «спешу» послать вновь — сочиненную...

Удивлен и огорчен, что до сих пор не получили Supervielle. Я его оставил — с просьбой доставить Вам — у Кулишера, 9 февраля сего 35 года. Кроме того, просил Штейгера сказать Вам об этом. Очень обидно что он (Supervielle), еще до Вас не дошел. Не написать ли мне об этом Кулишеру?

Жаль, что Вы не написали, кто переводит, и — что именно. Прилагаю несколько строк автобиографии.

Благодарю за честь, и — вообще.

Видел Вашего очаровательного супруга.

С товарищеским приветом.

Д. Кнут

21, rue Gazan

Paris 14^е

Родился в Бессарабии. Во Франции с 1920 г. Переменил уйму самых разнообразных профессий. В настоящее время: велосипедист рассыльный. Выпустил три книги стихов, приготовил для печати — четвертую книгу лирики и роман.

- - -

Париж, 16/10/35

Милая Зинаида Алексеевна,

Только что вернулся из «Новостей», куда отнес заметку о Вашей второй книге.

К «Возрождению» никакого отношения не имею — обратитесь к Ходасевичу либо непосредственно в редакцию. (Между прочим, думаю, что Вы можете писать и тем, и другим, прямо из Бельгии — предполагаю, что Ваши заметки будут воспроизводиться автоматически).

Переводы [Мои переводы в Брюссельском «Journal des Poetes» стихов Смоленского, Раевского, Кнута, Червинской, Ладинского (и моих).] мне, признаться, мало понравились. Особенно меня смутило то обстоятельство, что в стихотворении «Жена» Вы удовлетворились начальными двумя строфами, отрубив следующие четыре-пять строф.

Насчет Supervielle немедленно пишу письмо Кулишеру с просьбой передать Вам злосчастную эту книгу. (Не можете ли Вы ему позвонить?). Не везет нам с нею!

Итак, вскоре прочтем Вашу новую книгу, не оскудевает зарубежная пороховница! В конце месяца в Париже выйдет антология Адамовича. Вечер прошел вполне благополучно.

Кланяйтесь мужу.

С приветом

Д. Кнут

- - -

Четверг, 24-го

Милая Зинаида Алексеевна,

Написал Вам это письмо в среду вечером, а на следующее утро, в четверг, увидел, что Ваша заметка не напечатана. Я отложил отправку письма до выяснения причины этого «воздержания» и вчера отправился снова в «Новости» с заметкой для четвергового номера.

В редакции мне объяснили, что газета с удовольствием известит о появлении книги, но отказывается писать о предполагаемом выходе в свет и т. д. и это несмотря на то, что моя заметка начиналась со слов «Печатается и в скором времени и т. д.».

Так что, с огорчением извещаю Вас о моей неудаче, и остаюсь в Вашем распоряжении на будущее, когда книга выйдет.

Возможно и то, что другому, Ладинскому например, который всегда печатается в «Новостях» не отказали б. Но уверенным в этом быть никогда нельзя.

Кулишеру еще не написал — не нахожу адрес. Обязательно разыщу.

Итак, жду известий о том, что книга уже вышла.

Ваш

Д. К.

ПИСЬМА В. СМОЛЕНСКОГО

45, av. Michel Bizot

Paris 12^е

18. 6. 34.

Милая Зина,

Получил Ваше письмо со стихами и статьями. Стихи передал Адамовичу, который напечатает их во Встречах, а статьи передал Алферову.

У нас здесь все по-прежнему: пьянствуем и скучаем. Мечтаю уехать как можно скорее на vacances. Но время совсем не двигается, каждый день — как сто лет.

Толя [Штейгер.] просил Вам кланяться. Злобин [Вл. Злобин.] тоже. Ляля и Алеша [Жена и сын Смоленского.] уехали на полтора месяца в Valence. Так что я сейчас в одиночестве и тишине.

Стихи Ваши мне нравятся, только они чуть-чуть слишком нарядные. Писать теперь по-моему нужно проще и точнее. Но несмотря на все это стихи хорошие, — я их очень Адамовичу расхваливал.

Целую ручку Вам

Ваш Влад. Смоленский

P.S. Толя мне говорил, что он собирается к Вам в гости. Мне кажется, что для него это было бы очень хорошо, слишком уж он отощал в Париже.

Вы его немножко подкормите.

В. С.

- - -

45, av. Michel Bizot

Paris 12^е

4. 7. 35.

Милая Зина,

К глубокому моему сожалению, я не видел Червинскую и не знаю ее адреса, почему и не мог дать ей знать. Спасибо за перевод моих стихов [В Journal des Poètes.]. Обязательно пришлите мне номер журнала или дайте его адрес, чтобы я мог его выписать оттуда. Биографические мои сведения очень кратки: происхожу из потомственных дворян донской области. Родился 24-го июля 1901 года в имении моего отца на Дону. Начиная с 18-ти лет воевал с большевиками в добровольческой армии, с которой и эвакуировался из Крыма в 21-ом году. 2 года жил в Африке в Тунисе, где и начал впервые писать стихи, потом приехал во Францию, года два работал на металлургических и автомобильных заводах. Потом получил стипендию, кончил в Париже гимназию, учился в Сорбонне и коммерческой академии. Теперь служу бухгалтером в одном винном деле, или как говорит Ходасевич — «считаю чужие бутылки». В 1931 году вышла 1-ая книга стихов «Закат». Этой осенью выходит 2-ая книга «Наедине». Женат. Имею красивого сына. Вот, кажется, и все.

Собираетесь ли Вы приехать в Париж? Много ли пишете стихов и прозы? Когда будете в Париже, обязательно дайте мне знать, очень хотелось бы встретиться с Вами и поговорить.

Ляля Вас целует.

Искренно Ваш

Влад. Смоленский

- - -

45. av. G-al Michel Bizot

Paris 12^е

4. 12. 35

Дорогая Зина,

Большое спасибо за присланную книгу. Стихи очень хорошие, — Вы сделали большие успехи — не только формально (Вас уже можно узнавать по почерку), но и внутренне Ваши стихи стали много цельнее, глубже и значительней, чем раньше. Поздравляю Вас и желаю успехов дальнейших.

Я получил Ваши переводы стихов в Journal des Poètes и написал Вам длиннейшее письмо по поводу, главным образом, Вашей вступительной статьи, с которой я был не совсем согласен. Вы так мне ничего и не ответили... Может быть, Вы его не получили? Почему Вы не приезжаете в Париж проведать нас, бедных Монтпарнасцев? Ведь Вы же, кажется, все время разъезжаете по Европам, могли бы заглянуть и в наши трущобы. Кстати, я хочу издать книжку стихов как раз там, где вышла и Ваша книга. Зуров, который был недавно в Прибалтике, наладил там связь с местными поэтами и оказывается, что там все страшно дешево, так что книжка стихов в 4 листа стоит чуть ли не 150 frs. Напишите мне, сколько стоила Ваша книга?

Ляля и Леша Вас целуют

я целую ручки

Искренно Ваш

Влад. Смоленский.

Дорогая Зиночка,

спасибо за книжку.

Скоро ли будете в Париже? Буду рада Вас повидать.

Целую

Ваша Ляля.

ПИСЬМА ИВАНА ШКОТТА (БОЛДЫРЕВА)

27 мая (1932)

Милая Зинаида Алексеевна, последнее время я очень занят, поэтому до сих пор не написал Вам, не хотелось писать в суете, но и откладывать не хочу больше. Из наших общих знакомых никого еще не видел, расскажу о них в следующий раз.

Статья Ваша мне нравится и я очень рад, что Ваша первая статья обращена к природе. Героическому же мореплавателю Alain Gerbault [Жербо — мореплаватель-одиночка в этом году выпустил свою книгу.] не хочу простить его морального идиотизма, надо быть зловещим дегенератом для того, чтобы не взять с собой в плаванье товарища, хотя бы собаки, большого славного пса-друга.

Ваш рассказ нравится мне меньше. Судьбу Дениса Строева [Мой рассказ, помещенный в журнале «Содружество».] не следовало, пожалуй, брать темой для короткого рассказа, разве только в порядке подготовительной работы. Не должны ли Вы были испытывать чувство, что рассказывая о Строеве, неспособном вынести малейшее волевое напряжение и поэтому неспособном отстоять свое право на жизнь, — с такими людьми может нечто случиться, может нечто сделаться, сами же они ничего сделать не могут, — что рассказывая об одном из таких всегда подчиняющихся Строевых, Вы преодолеваете Вашу собственную судьбу? А если это чувство в Вас было, разве Вам не хочется написать о Денисе Строеве «большую» книгу?

Целую Ваши руки

ИШкотт

- - -

3 июня (1932)

Милая Зинаида Алексеевна, примите нашу благодарность, — мою и Варшавского [Владимир Варшавский.], он с радостью ко мне присоединится, за это я ручаюсь. Ваш приезд нарушил на некоторое время изнурительную монотонность наших Парижских пейзажей — психологических, разумеется, — в которые мы с большой готовностью заключаем весь мир. Чувства, вызванные Вами у наших литераторов и пр., вероятно, весьма различны и более или менее сложны, не берусь о них судить; общим же у всех было, конечно, вялое удивление перед Вашей непохожестью ни на что, совместимое с нашим опытом, словно Вы пришли к нам из мира других измерений. Вы живете в тысячу раз интенсивнее, чем полагается на Монпарнасе, а жизнь мало-помалу приобрела с кофейнями Монпарнаса удивительное сходство, все, что на них не похоже, относится к наваждению. Нелегко однако зачислить в призраки человека, который приехал к нам в гости, особенно если его реальность куда несомненнее, чем наша собственная.

Что касается меня, я не в состоянии уследить за своими капризами. Вчера все время тосковал о Вас, все время помня однако, что нам едва ли было бы вместе хорошо, сегодня вспоминаю о нашей неосуществившейся дружбе с очень хорошим чувством, но так, словно она относится к далекому прошлому. Вспомню о Вас когда-нибудь и с горечью, потому что Вы лишний раз показали мне мою неспособность пользоваться одним из лучших источников человеческой радости — дружбой. Впрочем, я, кажется, сильно преувеличиваю. Обещаю Вам больше не жаловаться.

Письмо, как и мое предыдущее письмо к Вам, вышло какое-то нехорошее, но раз оно написано, пошлю его.

Ваш ИШкотт

- - -

15 июня (1932)

Милая Зинаида Алексеевна, в свое время я познакомился с группой русских инженеров в надежде получить при их содействии работу в Африке. Они меня уговорили поступить в русск. в. тех. институт; обыкновенно я уделяю ему только небольшую часть себя и своего времени, но на днях начинаются экзамены и я очень занят. Не можете ли Вы отложить Вашу поездку в Париж до 10-15 июля: я боюсь, что, если Вы приедете, как собираетесь, через неделю, я не буду в состоянии уделить Вам так много времени, как мне хотелось бы. Простите меня пожалуйста!

Хочу еще выяснить недоразумение с дружелюбными животными и мертвыми людьми, возникшее по моей неловкости. Не обращая внимания на ребяческую неловкость выражений, выступаю в защиту неуравновешенного парня. Он мог бы сказать приблизительно следующее: между двухчасовой прогулкой в лесу, в парке, на лодке по реке и по морю, и путешествием, длящимся месяцы, существует огромная разница. В прогулке — особенно в прогулке «созерцательного» типа — совершенно отсутствует элемент борьбы; при известной душевной предрасположенности мы легко приводим себя в состояние — и решительного нежелания и полной неспособности к активному вмешательству в окружающую нас действительность, хотя мы и ощущаем в эти минуты окружающую нас действительность, может быть, особенно полно; нам не нужно никаких союзников и никакого дружелюбия, мы благодарим каждое деревцо и ползущую по нему букашку за то, что они наши единокровные братья и сестры. Не забывайте кроме того, — говорит неуравновешенный молодой человек, — что прогулка, этот некий оазис одиночества и всемирности, затянувшись сверх положенного срока, возбуждает в нас сильное желание вернуться домой, особенно если нас ждут дома — жена, муж, — наши друзья, наши союзники.

Теперь о Строеве. Вы меня, очевидно, не поняли, — я хотел сказать, что писатель должен связывать свою судьбу с судьбой своих персонажей, только в том случае писатель и может создать живых людей, к которым мы относимся весьма различно, но судьба которых нам интересна, мимо которых, не заметив их, пройти нельзя, — трудно себе представить, чтобы хорошая книга могла быть написана как нибудь иначе. Ваш Строев, если бы Вы почувствовали в нем самое себя или, лучше сказать, одного из Ваших собратов, безвольный Строев легко разрушил бы приготовленную для него литературным ремесленничеством схему и никто не сказал бы про него, что он мертвый, несмотря на его бесславную жизнь и бесславную смерть.

Большое Вам спасибо за предложение перевести какой нибудь мой рассказ, — у меня ничего нет.

Ваш ИШкотт

Уладили ли Вы все с пересылкой рисунков Алек. Мих.? [Ремизов прислал мне для продажи свои рисунки — некоторые удалось продать.] Кажется, он получил не все рисунки.

- - -

20 июня (1932)

Милая Зинаида Алексеевна, при желании Вы легко найдете в Париже недорогую комнату в отеле. Жалко, если Вы приедете всего на три, на четыре дня!

Я предлагаю встретиться в Ротонде в семь-восемь часов вечера в понедельник 4-го, — днем я, к сожалению, занят; если же Вам это неудобно, напишите, где я должен ждать Вас в воскресенье 3-его, — лучше всего в Ротонде же, я думаю, время — после обеда. Жду Вашего письма.

На Ремизова не сердитесь.

До свидания.

Ваш ИШкотт.

- - -

27 декабря (1932)

Милая Зинаида Алексеевна, поздравляю Вас с наступающим новым годом. Не знаю, право, какие высказать Вам пожелания: бесстыдные печальные мысли плохо складываются в новогодние поздравления. Вспоминаю с большой грустью о нашей неосуществившейся дружбе.

Целую Ваши руки

Ив. Шкотт

- - -

24 января (1933)

Милая Зинаида Алексеевна, большое Вам спасибо. В Конго поехал бы охотно: я вполне здоров, но плохо слышу, об этом Вашего брата [Мой двоюр. брат, уже давно служивший в Бельг. Конго.] нужно предупредить. Вместо прошения посылаю чистый лист с моей подписью: не знаю в какой форме составить прошение, напишите его, пожалуйста, вместо меня.

Я родился в Москве 12-го ноября (старый стиль) 1903 года. В 1920 году окончил 49-ую Сов. Труд, школу 2-ой ступ., бывшую Моск. 4-ую гимназию. В 1924 году весной был арестован и по обвинению в антисоветской работе сослан в административном порядке в Нарымский край. Нелегально выехал из Колпашева (админ. центр Нарымского края) в Томск осенью 1925 года; 1-го октября перешел советско-польскую границу. Через три месяца выехал с рабочей партией во Францию. Полгода работал в Bureau d'Etudes Кнютанжского Металл. завода (Лотарингия) в качестве чертежника. С 1926 года живу безвыездно в Париже. Вот мой краткий curruculum vitae, который, может быть, Вам понадобится при составлении прошения. Сделайте все от Вас зависящее, чтобы моя поездка в Конго состоялась, Вы окажете мне прекрасную услугу.

Сегодня вечером напишу Вам подробнее, сейчас ограничиваюсь самым необходимым, мне надо торопиться на урок.

Спасибо

Ваш Ив. Шкотт

- - -

25 января (1933)

Милая Зинаида Алексеевна, писать о себе сколько-нибудь подробно у меня, правда, нет сил, так я себе надоел, напрасно я обещал Вам это. Будем надеяться, что переговоры о моей кандидатуре в Африку будут успешны, тогда я приеду в Брюссель и мы переговорим обо всем.

Ваш Ив. Шкотт

- - -

23 февраля (1933)

Милая Зинаида Алексеевна, большое Вам спасибо за Вашу дружескую внимательность. Поездка в Африку не удалась, и Бог с ней! Не огорчайтесь за меня, — зная как трудно теперь устроиться, я не очень верил в эту поездку с самого начала, обманутые надежды меня не мучают, никакого разочарования не было.

Очень хотел бы повидать Вас, но приехать в Брюссель к сожалению не могу. Если соберетесь в Париж, буду Вам очень рад.

Целую Ваши руки

Ив. Шкотт

- - -

12 мая (1933)

Милая Зинаида Алексеевна, не тужите обо мне слишком, жить я больше не могу. Вы обещали мне Вашу дружбу и я умоляю Вас помочь маме: нехорошо, если мама узнает о действительной причине моей смерти. Подготовьте ее, Вы можете написать ей, что приехавши по делам в Брюссель, я заболел, болезнь затянулась...: не забудьте ничего, что могло бы смягчить ее горе, боюсь подумать, что будет с мамой.

Я не могу больше писать, простите меня.

Ив. Шкотт

СССР

Москва

М. Кур. ж. д.

ст. Люблино-дачное

Октябрьская улица

дом 1/15

Валерия Венедиктовна

Шкотт

В этот день Иван Шкотт принял веронал.

ПИСЬМА А. ШТЕЙГЕРА

A. Steiger с/о Prince Chirinsky

29, rue Barbès, Issy-les-Moulineaux

8 марта 1934 г.

Милая Зиночка, простите, что так начинаю письмо, не зная Вашего отчества, но и Вы ведь меня в Париже вспомнили при встрече в кафе Одеон как «Толю Штейгера», которого Вы знали в Константинополе.

Мне посоветовали обратиться к Вам, потому что по парижским сведениям Вы в Брюсселе всемогущи.

Дело вот в чем: я еду в Берлин и в Прагу и буду в Брюсселе проездом приблизительно через десять дней, в субботу или воскресенье на следующей неделе. Не могли бы Вы организовать мне или хотя бы посоветовать к кому обратиться, литературный вечер? Если это в принципе возможно, не согласились бы Вы сказать небольшое вступительное слово, прежде чем я буду читать свои стихи и рассказы? Я бы очень мечтал об этом вечере, так как без него мне не удастся задержаться в Бельгии и осмотреть Брюссель. В смысле материальном приблизительно на какую сумму я мог бы рассчитывать? Меня бы удовлетворило совсем немногое, juste de quoi payer гостиницу, еду и мелочи.

Очень прошу Вас извинить меня за причиняемые Вам хлопоты, но по словам парижан — Кнута, Адамовича, — в Брюсселе все от Вас зависит и я обращаюсь к Вашей, так сказать, «Парижской солидарности».

В случае Вашего согласия, я Вам немедленно вышлю мои стихи и 1-2 рассказа, чтобы Вы могли заблаговременно с ними ознакомиться. Жду с нетерпением от Вас ответа. «Весь Монпарнас» Вам кланяется и Вас не забывает. Целую Ваши ручки.

А. Штейгер.

- - -

14 марта 1935 г.

Милая Зика, просто не знаю как благодарить Вас за Ваше письмо и за Ваше приглашение, которое я принимаю с радостью и буду в Брюсселе в это воскресенье. Я все же очень надеюсь, что удастся что-нибудь устроить с вечером, хотя бы и очень небольшим, так как мне все-таки очень совестно было бы Вас стеснять и доставлять Вам хлопоты.

Сегодня вечер И. Анненского и я увижу Алферова и Кнута и исполню Ваше поручение. Я еще не уверен с каким поездом мне удастся выехать, но во всяком случае я буду у Вас не позже 4 часов дня.

Очень прошу Вас простить меня за невозможную бумагу, но у меня сейчас ничего нет под руками.

Целую Ваши ручки и еще раз очень благодарю.

Преданный Вам

Толя Штейгер

- - -

5 июля 1935 г.

Милая Зика, не знаю какого Вы должны быть обо мне мнения (самого плохого конечно), потому что моя открытка из Берлина, которую Вы надеюсь получили — всего моего невежества не искупает.

Все оправдания всегда вздор, но на этот раз у меня правда есть искупающее вину обстоятельство: уже по адресу Вы увидите, что это больше не «третий Рейх» и не Прага, — а Швейцария — et се qui est pis — швейцарский санаториум.

Моя слабость и усталость на следующий день по приезде в Прагу осложнилась еще и почти малярийной температурой, — уж давно я чувствовал себя плохо, но два французских врача, к которым я обращался перед моим отъездом из Ниццы — один из них знаменитый — убедили меня в том, что это «неврастения», — я обрадовался, потому что Fernand Gregh [Французский поэт, член Франц. Академии (1873-1960).] про нее написал, qu'elle est la dixième Muse... [Что она десятая муза.] Ho очень скоро выяснилось, что малярия, от которой меня лечили и неврастения — тут решительно не при чем и что состояние моих легких почти «скоротечное».

Пришлось бросать все и ехать сразу в Швейцарию, где я уже второй месяц. Положение мое очень серьезное и большой вопрос, «выкручусь» ли я. Во всяком случае мне минимум год в постели.

Третий Рейх произвел на меня впечатление сумасшедшего дома — язычество, выводы, делаемые из расизма в науке, законодательстве и быту, — и военного лагеря. У меня были старые связи в очень разных кругах, что помогло мне ориентироваться: немцы — все — войны хотят и пойдут даже рискуя погибнуть в общей катастрофе. Я видел Хитлера, Геринга, Фрика, Геббельса. Хитлера обожествляют, но я не знаю, в его ли руках реальная власть — или она в действительности у генералов Рейхсвера. Ко всему русскому — культуре, литературе, национализму, отношение оскорбительное: и первый удар конечно будет на Восток. Только и речи что об Украине.

Я несколько раз видался с Сириным и был на его вечере, на котором было человек 100-120 уцелевших в Берлине евреев, типа алдановских Кременецких — среда, от которой у меня делается гусиная кожа, но без которой в эмиграции не вышло бы ни одной строчки по-русски. Сирин читал стихи — мне они просто непонятны, — рассказ, очень средний, — и блестящий отрывок из biographie romancée — шаржа? памфлета против «общественности»? — о Чернышевском. Блестящий.

А что Вы скажете о «Приглашении на казнь»? Знаю, что эсэры, от которых зависело ее появление в «Совр. Записках», дали свое согласие с разрывом сердца... Сирин черезвычайно к себе располагающ — puis c'est un monsieur [Это настоящий барин.], — что так редко у нас в литературных водах, — но его можно встречать 10 лет каждый день и ничего о нем не узнать решительно. На меня он произвел впечатление почти трагического «неблагополучия» и я ничему от него не удивлюсь... Но после наших встреч мой очень умеренный к нему раньше интерес — необычайно вырос.

Теперь о Праге — ее просто не узнать, я в Праге не был с 1933 года... Солдафонов и полуинтеллигентов в Ските больше не встретишь. Конечно, многое после Парижа странно — иной тон и стиль чуть все-таки московский, но все-таки почти можно было найти общий язык и общую даже тему (кроме Бема, — но Бем и Скит как мне показалось font... deux). Бем тупица, начетчик и трогательный обскурант.

Обращаюсь к Вам и Беликову и вообще к кому полагается — с жалобой на парижскую редакцию «Полярной Звезды» [Литер, журнал изд. в Брюсселе, вышел только № 1 в мае 1935 г.]. Я два раза тщетно писал Алферову, потом Мандельштаму чтобы добиться что нужно сделать, чтобы получить первый номер, узнать условия подписки и проч., так как в газетах никаких указаний не было дано и немногие оригиналы, подобные мне, просто не знают, что им надо делать.

От Алферова — ни слова, Мандельштам уверяет, что он бы с радостью мне эту Звезду прислал, но что в Париже нет ни одного ее номера, так как «из Брюсселя не высылают». Mes chers amis, — разве так можно? Неужели нет никого, кто бы занялся, но действительно занялся — технической частью? Мне было бы очень жаль, если бы и «Звезда» погибла как и все бесчисленные подобные ей эмигрантские журнальчики, потому что будучи близок с большинством ее сотрудников — я все-таки кое-что ожидал от этого журнала.

Зика, сhèrе, скажите мне только честно, согласны ли Вы и не очень Вам будет скучно заняться осенью изданием моего сборника? Я все-таки решил его издавать. Только если Вам это не очень скучно... И я бы очень хотел узнать точно, сколько возьмет Ваш Гутенеберг [Владелец брюссельской типографии.] за книжку точно такую как мой последний сборник, но с меньшим количеством как и страниц (40-48), так и текста: мои новые стихи почти все четверостишья и восьмистишья. Из-за болезни я сейчас далеко не Крез и не Рокфеллер...

Мне попались Ваши «вокзальные» стихи в «Содружестве» [Журнал изд. в Выборге. ], которые просто хороши — конец, и гораздо больше до меня «дошли», чем Ваши стихи в «Совр. Записках».

Целую Ваши ручки, Ваш преданный

Толя Штейгер

Мой адрес: A. von Steiger, Sanatorium Heiligenschwendi ob Thurn. Suisse.

Очень прошу Вас протелефонировать Беликову, чтобы мне сразу же выслал Звезду (месяц, больше, не могу добиться).

- - -

Heiligenschwendi

16 сентября 1935 г.

Милая Зика, благодарю Вас очень за письмо, газету, открытку — и за память вообще, — на меня же прошу не сердиться, если отвечаю не сразу: мне то лучше, то хуже, но в общем лучше и я думаю, что и на этот раз все окончится благополучно. Если благополучно пройдет осень, то к следующей зиме значит все пойдет по старому опять — Монпарнасы, Мережковские, собрания, пустоватая наша парижская сутолока, которую я всему в общем предпочитаю — где-нибудь и с кем-нибудь жить ведь надо.

Благодарю очень за хлопоты о книге. Очень был бы рад, если бы Вы и дальше продолжали ею заниматься, потому что мне своими силами из санаториума во всем просто не разобраться. К тому же я не представляю себе, что значит например «печатный лист»...

Если эти «листы» стоят дешевле в Эстонии, то конечно было бы лучше печатать там, где дешевле, а не дороже — сентенция à la Monsieur de la Palice — но не совсем: Поплавский печатал в Эстонии свои «Флаги» и я, признаться, в жизни не видел такого невероятнейшего количества опечаток. Опечатки же в стихах для автора убийственны...

Очень все же прошу в Эстонию написать — я хотел бы 1) книжку по количеству страниц и по внешности точно походящую на Эту жизнь, — обложка, шрифт — качество бумаги менее важно, 2) не больше 150-200 экземпляров, 3) две корректуры. Сколько в Эстонии такая книжка будет стоить — во франц. франках и сколько времени займет ее печатанье? Insistez на малом количестве набора — это почти все четверостишия.

Будете ли и Вы выпускать Вашу книжку осенью? Во всяком случае я буду печататься там, где и Вы, безразлично в Эстонии или в Брюсселе. Только бы хотелось выпустить книжку не позже средины ноября — в «разгар» зимнего Монпарнасского «сезона»...

Большая новость: Алла [Сестра А. Ш. — Алла Головина.] переехала из Праги на постоянное жительство в Париж. Для Парижа это приобретение, потому что она очень жива и обладает даром разбудить мертвого. Многое предвижу от этого ее переезда... Для Праги, — Скита, может быть это конец. Она была центром, — я это видел теперь весною и, если говорить честно — конечно она была единственной в Праге интересной. (Мансветов ничего не пишет, Гессен только что вылупливается из яйца).

Кстати, читали ли Вы в «Мече» критику Пражанина Андреева на Ваши «Мартовские» стихи? Этот остроумец находит, что в них больше... июня и июля. Я выписал «Меч» и наслаждаюсь его «литературной» страницей — в особенности статьями Бема — raison d'être [Смысл существования.], которого ненависть к Адамовичу исключительно какая-то темпераментная. И от статьи к статье она только возрастает: Адамович дал слово Бему никогда не отвечать. Бем очень провинциален и плосок, но его любовь к литературе и его аберрация — он уверен, что стоит во главе «литературного направления», — трогательны: ведь его жена (с картинки Дюбу [Французский карикатурист.]) только что за это не колотит, — буквально.

Слов не нахожу, чтобы говорить о позорном конце «Полярной Звезды». Без стыда и смеха невозможно теперь перечитывать манифесты бедного Алферова. Между прочим, во всем журнале только и было что две Ваших отличных строки

Эта беженская грусть

Это беженское «пусть»

и Кельберин — стихи и «критика на предисловие к стихам Голенищева-Кутузова». Зика, что Вы нашли в Голенище? [Илья Голенищев-Кутузов.] Я развеселился почти пасхальным инициалам В. X. [Одно из моих стихотворений было посвящено Ходасевичу — В. X. Ходасевич, поблагодарив меня, пошутил, не Виктору ли Ховину оно посвящено?], но они вполне законны и конечно — верьте, знаю, — Адамович против Вас ничего не имеет. О Вашей книге он написал, насколько помнится, не отписку. Просто Вам и Алле не повезло — фельетон разделен был между Набоковым и мною, потому что о нас А. давно не писал и нам пришла «очередь». Где и куда мне обращаться за моим рассказом «Ломоносов» — единственный экземпляр которого у меня взял для «2-го» номера «Звезды» Алферов? В «редакцию» (!) парижскую или брюссельскую? Но, вероятно, рассказ уже погиб, несмотря на клятвенные обещания...

На смену «Звезде» затевается что-то в Париже — И. И. Фондаминским-Бунаковым (редактор «Нового Града» и «Совр. Записок») — пока до меня доходят сведения крайне путанные — тут и «пореволюционность», но тут же и Кельберин. Напишу Вам когда туман прояснится, но признаться думаю — зная И. И. — что даже если что-нибудь из этой новой его авантюры выйдет, то не без тумана (плюс «неисправимый» так называемый «идеализм» и одна капля маниловщины...).

Лучше было бы вместо всех этих комедий — «Звезд», Ильи Исидоровича, Содружества и проч. — помочь Оцупу и чаще издавать «Числа», все равно ведь все так или иначе идет под их знаком или их пародирует. Люблю «Числа» со всеми их недостатками и по-моему они не уступают ни в чем «Аполлону» и его, в сущности, продолжают.

Получил от «Содружества» приглашение сотрудничать, но не буду, потому что не знаю кому нужен журнал издающийся на краю света и в наши «столицы» не проникающий, — но который без «столичных» авторов выходить бы не мог — там одни парижские имена. Посоветовали бы Вы им поддерживать в таком случае наши парижские начинания, или пусть займутся торговлей — «Русское» же «Дело» в этом случае конечно не при чем...

Очень интересно все, что Вы пишете о Выставке, а также о рассказах Замятина. Ахматова сама про себя писала в стихах

Я дурная мать...

Напишите о ней подробнее. Все, что ее касается, — меня крайне волнует. Не говорил ли Замятин о Кузьмине? О Мандельштаме? Не нашем, второстепенном, а настоящем. Что за бесстыдство, право, что он для своих каракуль не берет псевдонима — его «критика» книжки Т. в той же «Звезде» достойна фигурировать среди лучших образцов наших эмигрантских потуг на глубокомыслие, — дубина жалкая.

Буду очень рад, если Сирин мне напишет. Или мне написать первому? А от Вас жду длинного письма — видите, я и в санаториуме нашел чем наполнить 4 страницы, а Вы «действуете» на свободе.

Вижу Ваш берег — «Холодно. Голландия. Грустно».

Очень кланяюсь Вашему мужу — какое у него впечатление от Парижа? И не думайте, что я удовлетворился присланными Вами фотографиями...

Ваш преданный

Толя

Очень кланяйтесь Сирину.

- - -

(Открытка)

Sanatorium Heil. Schwendi

6 сентября 1935 г.

Зика, с нетерпением все поджидал от Вас известий, но уже почти два месяца как Вы замолчали. Получили ли Вы мое большое письмо в августе? Я получил литературную газету [Le Journal des Poètes. Брюссель, где я дала свои переводы стихов Штейгера, Кнута, Раевского, Ладинского, Червинской, Смоленского и моих — август 1935, № 7-ой.] и очень Вам за нее благодарен. Переводы хороши все, особенно Смоленского, c'est un coup de maitre [Это мастерский удар.], потому что ничего нет трудней для перевода, чем лирика. Есть ли у Вас известия от Сирина? Меня очень занимает выходящая в этом месяце Антология. Посылали ли Вы Кантору Ваши стихи? Очень надеюсь, что Вы скоро мне напишете обо всем — и о моей книжке. Рукопись уже совсем готова и хорошо было бы, если бы успела выйти до Рождества.

Привет Вашему мужу.

Искренно Ваш

Толя Штейгер

Какое несчастье с Вашей королевой... [Королева Астрид была убита в автомобильной катастрофе в Швейцарии.]

- - -

Heil. Schwendi.

5 ноября 1935 г.

Дорогая Зика, благодарю Вас за письмо и поздравляю с выходом новой Вашей книжки, о каковом событии узнал из газет — это немного как появление на свет новорожденного: те же тревоги, опасения, надежды — во всяком случае у меня... Очень надеюсь, что Вы меня при рассылке не обидите, мне очень интересно, как далеко Вы с прошлого года «ушли» [Первый мой сборник стихов 1934 назывался «Уход», второй, о котором идет речь, — «Дорога», 1935.]. По разрозненным стихам, что появляются в журналах, цельного впечатления не составишь.

Мне приходится все время Вас за что-нибудь благодарить. На этот раз — за Иртеля [Председатель «Цеха поэтов» в Эстонии, редактор «Нови».]. Он очень любезен со мною и книжка моя уже печатается под его надзором. Стоит она действительно неправдоподобно дешево — около 150 фр. франков, но, chère amie, должен Вам заметить, что в области типографской Вы ушли недалеко от меня: в ней не «около листа», а целых четыре.

Конечно, я ничего не имею против, что наши книжки будут похожи друг на друга как близнецы. Между прочим, этот формат для меня выбирал Георгий Иванов, он напоминает довольно близко его «Розы». Георгий Иванов и в типографию со мною ездил, в ту самую, где печатал свои безумства... Горгулов [Сумасшедший русский, убийца Президента Думера.], — как раз в это самое время. Я с ним там и познакомился у директора в кабинете.

Что Вы скажете о смерти Поплавского?.. У меня руки опускаются и мне трудно об этом говорить, хотя Ходасевич прав и удивляться тут нечему. Только думаю, что и без «Монпарнаса» в специфическом смысле, какой Ходасевич придает Монпарнасу, — повсюду — дело кончилось бы с Поплавским точно так же. Отчаянная нищета, одиночество здесь не главное. То же самое было бы, будь Поплавский миллионером. Вы его видели, знаете — он был насквозь «неблагополучен» — для меня эта смерть удар. Мы были близки одно время.

Ваших бельгийских поэтов и эстетов за большевизм и не думаю осуждать. Слишком ужасна капиталистическая европейская действительность, которую оправдать нельзя ничем. Все же думаю, что коммунизм, которым охвачено все почти лучшее европейское литературное молодое поколение и некоторые старые большие писатели — либо предельная усталость и пессимизм (Андре Жид), либо просто идеалистическое недомыслие и юношеская, мальчишеская вернее, вера в perfectibilité de l'homme и «правду жизни». Все это очень серьезно и грустно, конечно.

Из газет вижу, что кроме бельгийцев Вы еще возитесь с Кириллом Набоковым, которого я очень ценю за любовь к Рильке и изумительный цвет лица. Очень кланяйтесь от меня Кириллу.

А дальше, конечно, просьбы: chère, что Вы делаете, чтобы распространить Вашу книгу? Кому поручить распространение? Дому Книги? Кому там писать? Какой адрес? Ответьте, пожалуйста, на все эти вопросы точно и если можно поскорее. Буду Вам также очень благодарен, если Вы при помощи подписки что-нибудь распространите мне в Бельгии, если Вам это не очень скучно. Цену назначьте сами, соответствующую Вашей с позволения сказать валюте.

Вы мне ничего не написали, что рассказывал Замятин об Ахматовой и маленьком Гумилеве. Обязательно напишите об этом.

Алла мне ничего не пишет, но знаю, что она не уходит из Наполи и, как следовало ожидать, — отлично спелась с Ириной Одоевцевой.

Целую Ваши ручки. Привет мужу. Неужели и на этот раз Вы заставите меня ожидать Вашего ответа целую вечность?

Ваш Толя Штейгер.

Никакого Thyrse [«Thyrse» — ежемесячный журнал, выходящий в Брюсселе, где я помещала заметки о русской литературе.] (sic) я не получил.

- - -

Heil. Schwendi.

9 декабря 1935 г.

Дорогая Зика, очень благодарю Вас за Вашу прелестную книжку, которая совершенно явно — большой шаг вперед (по «дороге»). Мне очень трудно говорить о ней тоном критика, — «вот это удачно», « са c'est raté» и объяснить почему raté, почему удачно. Очень приятен какой-то негородской ее дух, — Вы видите и дым по полю, и белые пятна между зеленью, и все эти запахи — лесные, весенние и полевые. Хорошо: Муза, на корму! — Здесь уже и запах соленого ветра и само слово корма тоже хорошее и это «обманувшее сердце руками сжимая». И о молодости:

Ведь это молодость и дар ее последний...

Но Вы, конечно, будете протестовать и со мною не согласитесь, что самое удачное стихотворение в книжке о Дафнисе. В других, в первом в особенности, голос поднимается, может быть, и выше, и «намерения» их «серьезнее», но Дафнис законченнее и цельнее всех Ваших стихов и тверже «держится на ногах». Может быть я пристрастен к этому стихотворению, как ко всему акмеистическому, но мне кажется, что акмеисты тогда и так не смогли бы написать — нужно было все «последующее». И, конечно, это шаг по дороге, но по дороге «из и от» (von und zu, как у немецких аристократов) акмеизма.

Как Вы пристрастны к А. [Адамовичу.], может быть потому, что Вы недостаточно знаете этого очаровательнейшего, тонкого и умного человека, — все эти прилагательные неудачны, но Вы знаете, о чем я говорю, — и... и к «Монпарнасу». Да, О. жеманится, да — И. ведет себя под правоведа выпуска 1910 года, или как он правоведов и лицеистов понимает. И Ч. — декадентка, и К. тоже из Бродячей Собаки декадент... Но что же с того? Что касается меня, то я больше с настоящими правоведами и лицеистами сидеть не в состоянии и предпочитаю Селект и Наполи «чашке чая русских дворян» и Галлиполийскому собранию: деклассированная, разночинская, полуеврейская, безнадежная и чуть сумасшедшая наша монпарнасская среда — на которой все же тень от Петербурга, от Петербургского периода русской литературы, — мне черезвычайно мила. И поэтому, я безропотно сношу потуги на философию Т., разных Я. и уродства. Много быть может значит и то, что в Париже я обыкновенно бываю проездом, хотя мне случается просиживать на Монпарнасе и целую зиму. И просиживал, и ничего. Больше всего с Адамовичем, с Поплавским, Ивановым...

…..............................

Очень прошу Вас прислать мне Вашу статью о Поплавском [О смерти Ю. Поплавского.] и, если Вы ее вырезали, статью о нем из « Nouvelles Littéraires », я не получил ее и очень бы хотел узнать, что о нем пишут.

Из Ревеля «гробовое молчанье», по Вашему выражению. На мои пять открыток с разными им вопросами — никакого ответа. Даже не знаю, печатается ли книга. Очень Вам благодарен за разрешение прислать несколько экземпляров для распространения в Брюсселе.

Еще просьба:

Адреса Литературных объединений и кому адресовать а) в Варшаве, b) в Риге и адрес «Сегодня», с) на Балканах — никого там не знаю, d) в Америке — если знаете адрес «Нов. Русск. Слова», е) на Дальнем Востоке. Потом, как отчество Алданова, Марк... а дальше? Стоит ли вообще путаться с Домом Книги? Как Вы думаете? Очень Вам буду благодарен за ответ на эти бесконечные вопросы, но я решил распространять свою книгу самостоятельно, — как и Вы.

Привет Вашему мужу. Мое здоровье много лучше.

Ваш от души

А. Штейгер

Вы очень хорошо «оканчиваете» стихи —

Полдень ласковый, подай душе беззлобной

Легкий путь по радостной земле...

(Но только чтобы это не обратилось в прием?).

— А помнишь, ты была счастливой, — это волнует, все это стихотворение очень хорошо, но эта строчка выделяется и мне кажется, что к ней сходятся все Ваши «возможности».

- - -

(Открытка с нарисованным Штейгером в медальоне швейцарским пейзажем)

5 марта 1936 г.

Дорогая Зика, простите, что пишу на открытке, да еще на открытке с «пробой пера» изображающей мой санаториум, но у меня сейчас ничего другого нет под руками, а написать мне Вам очень хочется, чтобы Вы меня перестали считать за свинью и невежу.

Мое оправдание — 1) книжка моя еще не вышла, иначе Вы бы ее давно имели. Критика в «Нови» сделана, подозреваю, по рукописи. Иртель пятый месяц мусолит эти несчастные 40 страничек, напечатать которые в Париже можно было бы в неделю. С его стороны это просто... умолчу. Все ждал выхода книжки чтобы Вам написать. 2) У меня опять шла кровь горлом, что означает еще Н-ое количество месяцев ссылки и поэтому у меня кафар. Кажется, уже Вам писал, что на Рождество был в Берне, куда приезжала Алла [Алла Головина, сестра А. Штейгера.]. Мы с ней провели два дня вместе, она привезла массу анекдотов, сплетен и литературных историй, до которых я смертельный охотник.

Думаю, что Вы не очень сердитесь на Адамовича за его рецензию. А М. совсем не «мой», как Вы пишете. И вряд ли найдется на него охотник. Очень прошу меня не забывать.

Ваш Толя Штейгер

Где Сирин, дайте его адрес, чтобы я ему мог послать книжку, когда она наконец выйдет.

- - -

Heil. Schwendi

26 июня 1936 г.

Дорогая Зика, что можно требовать с узника, сидящего на веревочке — имею право писать «второй год», потому что на днях был год как я попал на эту несчастную гору... И кому? — Вам, после того как Вы только что побывали в Париже. Поэтому не прошу извинения за мое недолгое молчанье и вместе с тем нагло требую, чтобы Вы мне немедленно ответили на это письмо.

Париж. Все о Париже. Решительно все, начиная со сплетен... и кончая сплетнями — потому что это самое интересное и все равно ничего другого нет. Кто, как, где, почему, с кем, кого и каким образом — ведь Вы вращались именно в том с позволения сказать кругу, — не смешивать — с Фондаминским Кругом [Лит. сборник «Круг».], которого я еще не получил. Не думайте, что я удовлетворен Вашей открыткой. Она только разожгла мое любопытство.

Парижские письма, которых я получаю в общем довольно много, — отвратны. Каждый и каждая элегантно жалуются на серость и скуку жизни и окружающей среды, дают понять в изысканных выражениях о своей избранности и своей отчужденности от окружающей среды — все это не длиннее моего стишка и с таким же количеством скобок... Вы же, я знаю, открещиваетесь от декадентства — даже эпистолярного — и потому я знаю, что, при желании — пожелайте, — Вы вполне в состоянии написать письмо по «старой орфографии» — т. е. со смыслом, с чувством и с расстановкой.

Кстати, не знаете ли Вы, что такое с Адамовичем? Три четверга нет его статей и Сизифа [Псевдонимы Адамовича.], три понедельника нет Пэнгса [Псевдонимы Адамовича.]. Запрашивал в Париже, но в ответ всякие бредни о непонятых душах и о том, что на Монпарнасе закрыты кафе. Закрытие кафе на Монпарнасе — совершенно серьезно, — есть предвестие конца света. Что бы я дал, чтобы выйти из метро Vavin и дойти хотя бы до цветочного магазина Bauman (via Dôme, Coupole, Select, Napoli, разумеется).

Мне в общем гораздо лучше и я думаю выйти на свободу через три-четыре месяца. Скучно, что доктора меня предупредили, что вполне здоровым я уже никогда не буду и что мне в сущности ничего нельзя. К ноябрю я надеюсь быть в Париже и приняться за половину старого, я буду все-таки осторожен и потом — зимою, если Вы меня пригласите и еще будут действовать железные дороги и не будет войны, — я приеду к Вам в гости... надолго. Вообще я решил больше не притворяться и честно нигде не жить, а путешествовать. До сих пор я делал это под благовидными предлогами, но они, кажется, уже все исчерпаны и потом мне их лень искать.

Вы бы пришли в ужас — как я и сам прихожу, — до какой степени я не по дням, а по часам — «левею». Объяснение этому простое: я пришел к мысли, что всему объяснение в том, что «мы» (т. е. руководящие классы) величайшее сокровище человечества — Христианство — не только не попытались передать «малым сим» (народу, пролетариату), но обезвредили, засахарили и употребили и пытаемся еще употребить на защиту наших материальных мерзостей. А если так, то ни удивляться, ни возмущаться — нечего. На смену нам, культурным, лощенным и «благородным» антихристианам — приходят, вернее врываются, антихристиане варвары, огромные, варварские толщи народов, которые мы до сих пор сдерживали при помощи силы и церквей. «Мы» это даже, и по счастью, не совсем верно, — нас давно уже смела буржуазия и разночинцы, час которых наступает теперь. «Мы» же на это зрелище можем смотреть даже и не без злорадства: «наш» главный враг — буржуазия, и к тому же она повторила все наши ошибки и преступления. В этой схватке все мои симпатии на стороне варварского пролетариата, хотя я уверен, что он тоже сделает себе из жизни ад, и так до скончания века...

О Пушкине [По случаю Пушкинского юбилея, в 1937 году, я выпустила в «Журналь дэ Поэт» маленькую пушкинскую антологию с участием М. Л. Гофмана, Г. П. Струве, В. В. Вейдле, Вл. Набокова-Сирина и ряда бельгийских поэтов.] не может быть и речи. Несмотря на кликушество подъюбилейное в эмиграции и в России, где воскресший квартальный отбирает подписку в любви к нему, я слишком знаю, что такое Пушкин и никогда не посмею его коверкать. Помните, Адамович как-то написал «поклонник Пушкина, но человек неглупый...» — и как это верно! Ханжество кругом имени Пушкина подчас прямо невыносимо.

Ваш преданный

Толя Штейгер

Вы писали, что мои книжки отдаете для распространения Беляеву. Очень прошу Вас отобрать у него и переслать мне что осталось, так как книжка разошлась вся и у меня нет ни одного экземпляра, а ее все требуют... Кто бы подумал! Очень прошу совершенно честно написать, что Вы слышали о «Неблагодарности» [Сборник стихов Штейгера.] в Париже. В особенности все пакости. Будьте мне другом.

Зика, нет ли у Вас Блока? Если есть, пришлите сразу, просто умоляю, я очень скоро и в сохранности Вам его верну.

- - -

26, av. Chilpéric, Noisy-le-Grand, Seine

8 декабря 1936 г.

Дорогая Зика, целую, вечность Вам не писал, не потому, что стал изменником и забыл старую дружбу, а просто не было необходимого спокойствия — все были какие-либо faits divers, выводящие из равновесия: операция, усталость после нее, приведение в порядок матерьяльных дел, дела сердечные, приготовления к отъезду и наконец — Париж.

Сейчас я живу под Парижем в Нуази — в Доме Отдыха, в совершенной деревне, продолжая санаторский режим и вообще мало чем изменив образ жизни, который я вел в Швейцарии.

Здесь даже еще мертвее и тише, но я на это не жалуюсь, так как несколько дней, проведенных в Париже, показали, что «старое» (Coupole, Napoli, Select, обед в 4 часа, сон в 9 утра, разговоры о поэзии Мандельштама [Юрия Мандельштама.] в последнем метро) — уже мне просто не под силу и я к ним до конца утратил всяческий вкус.

Впрочем, все на Монпарнасе очень милые и симпатичные и прекрасно меня встретили. Сразу же оказалось, что все вечера расписаны — вечер Ходасевича о Горьком, доказующий, что Ходасевич — джентльмен и не забыл гостеприимства на Капри; вечер Зурова у Рахманиновых; доклад Адамовича о Жиде, где была страшная толчея и Адамович говорил умно и тонко, а остальные нет, но о чем он говорил Вы уже знаете из его двух статей в «Посл. Новостях». Меня избрали в Круг — философский клуб Фондаминского, но я пока туда не езжу и предпочитаю философии митинги Народного Фронта, где грозная, грязная, искренняя и отчаявшаяся толпа верит в то, что у всех будет бифштекс и рента, и что жизнь завтра будет честной и веселой, стоит только вырезать аббатов и посадить де ля Рока [Полк. де ля Рок, французский правый политический деятель перед войной.] на фонарь, сжечь Нотр-Дам и 16-й и 17-й аррондисманы. Я всей душой с пролетариатом против буржуазии, но боюсь, что приехал под самый занавес и chambardement général — не за горами.

20 декабря будет мой вечер. Обращаюсь к Вам с большой и очень спешной просьбой: соберите и пришлите все непроданные в Брюсселе мои книжки, чтобы я получил их не позднее 18-го, так как конечно на вечере их можно будет распродать. Очень, очень прошу Вас об этом.

Не собираетесь ли Вы в Париж? Очень был бы рад с Вами увидеться и поговорить. У меня остались самые лучшие воспоминания о Брюсселе. Целую Ваши ручки.

Ваш преданный Толя Штейгер.

- - -

(Открытка)

3, av. de la Princesse, Le Vesinet (S-et-O)

4 января 1938 г.

Дорогая Зика, от души поздравляю Вас с праздниками. Что случилось с нашей перепиской? Умерла она не по моей вине. У меня к Вам неизменные самые лучшие чувства.

Весь прошлый год я провел в путешествиях — Париж — Берн — Базель — Италия — Ницца — Милан — Венеция — Триест — Любляна — Сараево, опять Италия, опять Швейцария — и сейчас до весны прочно сижу под Парижем. Пишу и печатаюсь. Очень бы хотелось знать, что Вы делаете и в какой Вы сейчас «фазе». Буду очень рад, если напишете. По моим расчетам, у Вас есть еще моих 4-5 книжек, если они не проданы и если я не ошибаюсь, очень прошу вернуть, здесь они разошлись.

Сердечный привет Вашему мужу.

От души Ваш Толя Штейгер.

- - -

(Открытка)

Истамбул, 19/3-1939

Дорогая Зика, только что ходил по рю де Брусс около Маяка и с нежностью вспоминал старые хорошие времена. Все время думаю о Вас, в Эюбе, на Принцевых Островах, повсюду где мы бывали вместе.

Осень я провел в Рагузе и Албании, а всю зиму в Афинах. Сейчас пережидаю грозу в Истамбуле — двум смертям не бывать, а одной не миновать. Неужели опять начинается светопреставление.

Обнимаю Вас, если не будет катастрофы еще увидимся.

Ваш друг Толя Штейгер.

ИЗ ПИСЕМ А. А.

Париж, 18 июня 1934 г.

Дорогая Зинаида Алексеевна,

сию минуту (12 ч. дня)

получил Ваше второе письмо.

Мне очень неловко.

У меня почти нет оправданий — почти.

Прежде, чем писать, мне хотелось всего лишь привести себя в порядок — помните? — тот самый, о котором в свое время шла речь. Так вот, порядок еще не наведен...

Простите.

Ваше письмо — первое (о втором лучше пока не говорить) — меня очень тронуло (это — правда), я испытал как раз то, чему Вы не доверяете, в чем несправедливо мне отказываете, т. е. — радость и благодарность; радость — из-за того, что в мире вообще существуете Вы, что где-то там в Вас живу я и что где-то здесь во мне продолжаете жить Вы... и благодарность — за то, что это так, а не иначе. Но эта благодарность — как бы в пустоту, в космос — благодарность «вообще», Вам же лично — за думы обо мне и за всё. Испытываю я ее и теперь — спасибо.

А «друзьями» моими не обольщайтесь, не обольщайте ими и меня: я думаю, можно умереть у них на глазах, — и они не пикнут. Это, конечно, не мешает оставаться им приятными и весьма уважаемыми мною людьми — уважаемыми без всяких кавычек: ведь не на мне же, в самом деле, свет клином сошелся.

Так что, — пожалуйста, — не сетуйте на моих «друзей» и не считайте меня «избалованным»: если бы Вы знали, как странно во мне звучит это слово!

Очень часто о Вас вспоминаю — и без всякой оскомины, разве только с некоторой болью да с досадой на судьбу. А судьба, кажется, пока еще не веселая, пока еще трудновато жить. Ну, да, авось, — образуется: все в конце-концов образовывается...

После Вашего отъезда ничего не случилось — так-таки ровно ничего. Одна тоска.

Тем не менее предлагаю Вашему вниманию следующие «новости».

Главное, это — жара, жизнь здесь начинается лишь с заходом солнца, — да и что это за жизнь, когда ото всех стен пышит, как от горячего пирога (извините за это чересчур уж «аппетитное» сравнение), и под каждым кустиком (если б можно было здесь действительно найти настоящий кустик!) — не «рай», а тихий ад с банановыми очистками, бумажками и ватным воздухом, словом — «гроб с музыкой» (последние впечатления от Булонского леса). Моя же комната как бы уже вообще выбыла из строя, это уже не «... с музыкой», а без оной; я забираюсь в нее лишь к часам 3-4 утра, — чтобы, с одной стороны, не «изныть» там окончательно от жары, с другой — чтобы ускользнуть от недремлющего ока консьержки. Но — довольно о погоде, — тем более (или тем менее), что в настоящую минуту небо передо мной, как на зло, заволоклось подозрительными облачками, и ни о какой жаре, собственно говоря, уже и речи не может быть.

Перехожу к более веселым вещам.

Вышли «Числа». Я бы этому, конечно, никогда не поверил, если бы не увидел «их», как говорится, собственными глазами и не ощупал собственными пальцами. Так что — «не нужно себя обольщать: «Числа» вышли». Но гуляют по свету пока только два экземпляра, остальные где-то под семью печатями — где и почему, не указывается, но фантазировать на этот счет не возбраняется. Будем ждать газетных сообщений.

Появились в продаже еще два номера «Меча», но об этом, я думаю, можно было бы Вам и не говорить, разве что напечатать петитом где-нибудь на оборотной стороне листа. В связи с этим, как водится, — разговоры: «Меч» ухудшается, притупляется, из рук вон... «Меч» позорит «седины Мережковского»... «Меч» нужно «поднять» и т. д. И вот, кто-то уже «поднимает», и чем это кончится, никто не знает и — главное — почти никого уже не интересует: «Меч» «заржавел» прежде, чем его успели показать.

Да это и понятно: все здесь понемногу ржавеет и подгнивает, в самом воздухе, которым мы все здесь дышим, — отрава.

Ходят слухи (поддерживаемые такими солидными людьми, как Мережковский, Фундаминский, Адамович и т. п.), что —

«Современные Записки» — умирают (еще одна книга),

«Числа» — .......... "

«Встречи» — ......... " (еще 1-2 книги),

«Меч» — ........... " -ет

Из этого, конечно, не следует, что они так-таки все и умрут — авось, выживут. Говорят, парижский воздух вырабатывает в организме громадную сопротивляемость: гибнут только пришельцы, а постоянные жители, раз выжив, живут уже до глубокой старости в здравии и благоденствии. Будем надеяться — почему бы нам в самом деле не надеяться? — и не в таких «переплетах» бывали.

На Монпарнасе, как Вы сами, вероятно, догадываетесь, — все по старому: мне кажется, что если бы даже какое-нибудь там моровое поветрие скосило всех парижан, то придя вечерком в Наполи, Вы все же застали бы там Адамовича, Ладинского, Иванова, Варшавского и еще кой-кого, мирно обсуждающих достоинства нового романа. Монпарнас переживет всё, это, как притушенный костер, — он будет тлеть до бесконечности. Несколько недавних неудачных (теперь всегда неудачных) посещений Монпарнаса ничего не изменило в моем отношении к нему:

«Все то же, то же... только нет

Убитых сил прожитых лет»...

Между прочим, в одно из таких посещений я видел, как Володя Смоленский передавал Ваши стихи Адамовичу для «Встреч» — передавал очень сериозно и «благородно» без возможной в таких случаях грязноватой иронии, как будто свои собственные, — молодец.

Само собой разумеется, в свое время передал Ваши стихи и я (на этот раз уже для «Меча»); судьба их пока еще не известна.

В ближайшем будущем появится в вышепоименованном журнале мой рассказ («По ту сторону»), конечно, перешлю Вам его без промедления. Мережковские встретили его довольно кисло, но обратно не отдали. З. Н. говорит, что я «не прорвался в реальность» и что «не поймешь, не то это реализм, не то символизм...»; Д. С. — тот более решителен и определенен: «Много хороших мест... сон — плох... и зачем вы превратили его в конце в сверх-человека!»... В общем — вполне удовлетворительно, по многим причинам я ожидал худшего.

Через Смоленского получил две Ваши статьи. Вы так всех ругаете, что прямо страшно за Вас становится, а за «ультрамолодых» — обидно. Посмотрите на Фельзена, на Варшавского, на Шаршуна — неужто они такие уж «крикуны»? И никогда не было у «Чисел» такого лозунга (ни тайного, ни явного) — «Даешь что-нибудь новое!» — там совсем другой тон, другие слова; «подлинное», «нужное», «главное», «человеческое», — человеческое в каких угодно формах, какою угодно ценой, — вот материал для лозунга «Чисел»... Но «Числа», конечно, не исчерпывают Ваших статей, именно в остальном я вижу много правильного и даже близкого мне. Но обо всем не переговоришь.

Кажется, «новости» мои исчерпаны.
И вот теперь, не считая себя в праве дольше задерживать Ваше внимание, я с болью в сердце обнаруживаю, что, в сущности, почти ничего Вам не сказал даже из задуманного. Вероятно, очень близкое к этому должны испытывать и «Числа»: судьба моего письма — судьба «Чисел».

Говоря откровенно, мне еще хотелось кой о чем порасспросить Вас и рассказать еще кое-что о себе... — ну, да уж ничего не поделаешь — до следующего письма.

Не вздумайте на меня сердиться!

Желаю Вам счастья.

Ваш

А.

Пока еще не нашел возможности ускорить получение паспорта.

…..........................

Если Вы помните места из произведений главных русских классиков, где было бы видно отношение их к России вообще, то черкните мне, буду очень благодарен (это — для одной предполагаемой статьи).

Господи! — вот Вы меня, вероятно, ругаете! Все пять страниц об одной литературе! И не одного ласкового слова! — Тут уже не «холодок», а холодище!

Я сейчас так близко вижу Вас перед собой, и такое особенное у меня чувство, что, думаю, Вы не должны сердиться.

А.

- - -

Париж, 28 ноября 1934 г.

Милая Зинаида Алексеевна,

Ваше последнее письмо в Етамп очень меня успокоило, из него видно, что наши с Вами отношения лучше и глубже, чем можно было думать. Вся эта грустная история подтверждает лишь мою слабость, — неспособность в нужном случае сдержать себя, неумение различить правду сквозь свое или чужое случайное настроение. Еще раз прошу у Вас прощения.

Написать из Етампа не было никакой возможности: с работы возвращались мы поздно, промерзшие до костей, до ужина отогревались в бистро у керосиновой печки, а потом уже в нетопленной комнате без стола и даже без намека хоть на захудалый какой-нибудь уют — не хватало просто духа взяться за стило. Здесь сейчас свободнее. Работа начнется, не разберешь когда, — не то в конце этой недели, не то на будущей. Остается лишь поканителиться еще день-два, чтобы разделаться с некоторыми не очень важными, но неизбежными визитами. За свою «писательскую» работу я возьмусь сейчас же после вот этого письма к Вам, но получится ли что-нибудь путное — не знаю. Денежное мое положение, как всегда, неважное, но отнюдь не катастрофическое, смущает меня лишь положение отца (Вы спрашивали), который без регулярной с моей стороны помощи существовать не может. При теперешней безработице именно регулярность эта страшна.

Вы читали, конечно, о смерти Николая Тройского [Молодой поэт, друг М. Цветаевой, покончивший самоубийством.], о ней сейчас много говорят, это самое большое событие за последнее время. Ужасно смотреть на Павла Павловича [Проф. Гронский.], он все силится преобороть себя и не может, и не знаешь, что делать. Уже четвертый раз за последние годы я на похоронах, и все хоронят молодых. Как-то нелепо всегда, досадно и больно. Главное — совсем вдруг становится непонятным спокойствие верующего, каким-то пошлым оно кажется и нестоящим перед лицом вот такого Павла Павловича. Помню, когда я подходил к нему в веренице других людей, чтобы из его рук бросить в могилу горсть земли, он вдруг шепотом, почти одним движением губ стал напоминать, как они с Николаем когда-то зашли ко мне слушать рассказ, и потом быстро-быстро со страстью и болью зашептал пожелания — успеха везде и во всем, — и как-то непереносимо было, — какое-то непереносимое, светлое горе. Теперь думаю, что если пожелание — вообще действенно, то такое, как у Павла Павловича, должно гору сдвинуть. Потом Цветаева произнесла слово — твердо, толково и умно, — точно на диспуте, и все понемногу разошлись, оставив у могилы лишь П. П. и его жену (бывшую).

Зачем я об этом пишу — не знаю.

Писать о парижском писательском мире, признаться, немного надоело. Все осудительные слова давно исчерпаны, а публика на Монпарнасе с каждой субботой собирается все больше и больше. Б. Поплавский недавно сказал, что мы по его мнению «пересидели большевиков», — так же, вероятно, и «Париж» пересидит все мнения о нем.

Частности.

1. Мережковские уехали на две-три недели в Италию, где (кроме всего прочего) будут говорить с Муссолини.

2. В ближайшем будущем (?) выходит будто бы новая «третья» газета под редакцией П. Рысса по инициативе «Сегодня» и продаваться будет по 25 с. за экземпляр.

3. 15 дек. устраивается писательский бал (как в прошлом году). Устроители — те же: Одоевцева, Ольга Львовна, Фельзен и т. д.

4. Предстоит много всяких вечеров, между прочим и — «Вечер прозы», устраиваемый нашим объединением, при участии Газданова, Фельзена, Шаршуна, Одоевцевой, еще кого-то и, кажется, меня.

5. 12-го — подписной обед «Кочевья» (жив Курилка!).

6. Адамович ходит тихий и мирный, отвечает на все вопросы и разговаривает (у него, кажется, денежные затруднения).

7. Иванов, как всегда, отыгрывается на мелочах, острит — и, по общему мнению, удачнее (даже), чем в прошлом году.

8. Одоевцева уговаривает всех не обижаться друг на друга из-за пустяков и очень обижается, если ее не слушают.

9. В., как всегда, ласков и флегматичен и больше, чем когда бы то ни было подвергается нападкам со стороны Мережковских («Ах, этот слюнявый буддизм!»).

10. Смоленский пьянствует («Мы последние в нашей касте!»).

11. К., раздобыв откуда-то небольшую сумму денег и оставив на произвол судьбы как Ч., так и долги, тайно «смылся» на Юг к О. Б.

12. Ф. больше уже не опасается появляться на Монпарнасе в обществе В.

13. З. царапается с Ч. и не без неприятных для нее последствий.

14. Ч. в оппозиции всему, живет с грехом пополам, нервничает и «разлагается».

15. М. поссорился с Софиевым — очень неудачно.

16. Ладинский простужен.

17. Шаршун — «А вы не знаете, за что меня не взлюбила Шаховская? Она читала что-нибудь мое?» — Нет, кажется, не могла прочесть. — «А ну тогда ничего... ха, ха!»

18. Ходасевич на обсуждении идеологии «Перекрестка» предлагал знание грамматики стихосложения положить в ее основу. О Вас: — «Да, да у нее хороший вкус».

Я пишу Вам об этих пустячках, надеясь, что издалека они покажутся Вам более любопытными, чем они есть на самом деле. Пытаться объединить их в какой-нибудь общей идее было бы, пожалуй, еще скучнее. Что может быть вообще скучнее общей идеи?

Очень часто я «вижу» себя у Вас в Бельгии, и как это Вам покажется не странно (!), но Бельгия совсем не ушла от меня и все время живет где-то во мне и со мной. Я очень ярко представляю себе Вас в особенности в утренние и послеобеденные часы, когда Вы остаетесь в одиночестве, причем из сложной гаммы Ваших (известных мне) настроений жульнически беру то, которое мне больше нравится... Вижу и фыркающего скачущего Аттика [Явайскнй котенок.] и слышу веселый и требовательный, призывающий Вас голос Святослава Святославовича...

От Беликова [Кратковременного редактора «Рус. Вестника» и «Полярной Звезды» в Брюсселе.

Частые упоминания о возможностях отдыха в Бельгии объясняются тем, что бельгийцы чрезвычайно тепло встречали первую русскую эмиграцию, к которой также благосклонно относились король Альберт, королева Елизавета и кардинал Мерсье.

Ввиду того, что молодым русским писателям парижанам отдыхать было негде, — главное не на что, — по нашей с мужем просьбе о. Климент Лялин, русский католик, устраивал желающих в Бенедиктинский Скит в Амей сюр Мез, и монахи монастыря Сент-Андре ле Брюж (около Брюгге) в летнее время тоже давали им приют. Это следует вспомнить с благодарностью.] давно уже — ни слуху ни духу. Что с ним? Не иначе, как что-нибудь «сорвалось», и ему, бедняге, неловко меня об этом оповещать. Напишите о нем, пожалуйста, если узнаете.

Искренний привет Вашей маме, Святославу Святославовичу, Святославу Андреевичу и всем.

Желаю Вам всего наилучшего, и, пожалуйста, не сердитесь.

И напишите побольше о себе (но только в том случае, если Вы эти слова принимаете без обиды).

Ваш А.

Меня избрали секретарем Объединения. Пришлите мне свою фотографию, чтобы изменить карточку. И вообще — если у Вас есть какие-нибудь дела к Объединению, то сообщите, потому что мне теперь все это легко очень обделывать.

ИЗ ПИСЕМ Б. О.

Суббота

Милая Зинаида — простите не знаю Вашего отчества.

Получил Ваше письмо 14-го, отвечаю 16-го: эти два дня всех встречных расспрашивал о «прогаре» Поволоцкого [Книж. Магазин.], а встречные говорили, что он и не думал прогорать. Я им поверил. Если Вам книги нужны и без «прогара» — скажите. Цены могу узнать в «Москве» (с пересылкой). Если хотите, сразу скажу им послать наложным платежом.

Стихотворенье Ваше «Напрасно синими туманами» давно уже вернул Ремизову и слышал, что оно передано кому-то в «Россию и Славян.». У меня есть только Ваше «По заповедной лестнице». Если хотите, чтобы Ваши стихи для сборника лежали в специальной папке — в ожидании первого заседания «редак. коллегии» — то пришлите их мне. А я буду рад их внимательно почитать.

Дела объединения? — Писал ли Вам Юрий Борисович [Ю. Софиев.] о «книжной полке»? — на вечерах объединения продаются книги и рисунки (писателей и художников). С каждой проданной книги Об-ние берет себе с членов Об-ния 40%, не членов — 50%. Проценты за проданные рисунки по соглашению. Может быть Вы возьметесь за это дело в Бельгии: чтобы оттуда присылали нам книги и может быть рисунки (не картины: нет места)? Присылать надо на мой адрес, на мое имя. Никак не наложным платежом — наоборот, оплатить посылку сполна, а на всякий ответ — марку. Гарантии — что будет продано и в такой-то срок — не даем. Перевод денег автору — на его счет. Если автор жертвует все или часть присланного Объединению — очень его благодарим (через Вас). Не надо забывать указывать продажную цену. — Вот.

Сегодня, в субботу, — вечер чтения и разбора стихов и прозы. В след. субботу — платный вечер: читают Кутузов, Былов, я, Софиев и Поплавский. Черед неделю — доклад кн. Щербатова (?) — «Кризис искусства» с «прениями». Еще через две недели — литерат. вечер, на котором — надеемся — выступите и Вы. Начиная с доклада Щербатова, вечера (каждые 2 недели) будут идти на Denfert Rochereau. А раз в месяц — где-нибудь — чтение и разбор. Накопим денег — издадим сборник.

«Числа» выходить будут, но когда? Оцуп говорит, что вот-вот наберет денег достаточно для целого года «Чисел» и сейчас же выпустит очередной номер, а потом и следующие номера — с законными интервалами. Пока все набирает матерьял, даже меня «набрал», хотя я никаких «шагов» для этого не делал (уж очень я скромен и нет у меня этого вашего писательского зуда — печататься!).

На последней «Зеленой Лампе» не был (читал там Кутузов); слышал, что Мережковский неистово возглашал, что гнев, ненависть — и есть христианство, а Кутузов, не менее истово, заявлял, что антропософия — это — христианство. При этом оба обменивались колкостями. Публика, вероятно, покрикивала с мест. Там всегда довольно оживленно. «Кочевье», кажется, давно уже ничего не устраивает. — Единственный способ дать хоть немного помолчать С.

«Перекресток» устроил пустынный вечер, посвященный «Закату» Смоленского. Предстоит вечер Мандельштама — памяти его выходящей книги «Верность», где есть стихотворение о «гневных ногах», а в другом стихотвореньи — строчки:

«...предстанешь ты, со всей любовью

и во всей надежде...» (не: одежде)

13-го был писательский бал. Смоленскому очень идет фрак, а вот, например, Рощин и в смокинге — Рощин. Как выглядел я — не заметил. На мне был распорядит. бантик, главная специальность — лотерея: с двумя балеринами — набрали — 700 фр. с хвостиками — с одной 300 и хвостик, с другой 400 — и хвостик, а билет — 2 франка [Этим хочу сказать: что значит женское очарованье!]. Подвыпил (бантик меня поил), заблаготворительствовался (=25 букв) и только перед самым концом спохватился начать танцевать и даже (подвыпил, а то ведь не умею!) ухаживать, да сразу, в разных залах — за 6-ю очаровательными дамами и барышнями. Теперь немного совестно.

— Вот Вам последние события в столице. Если бы найти хоть какой-нибудь способ подработать хоть немного! — Не надо ли в Бельгии столичных рекламных рисунков (моя специальность), столичного корреспондента («собственный корреспондент»), еще чего-нибудь? Я бы постарался, если бы что-нибудь да платили.

— Извините мне это лирическое отступление.

Всего Вам лучшего. Пишите пожалуйста.

Борис

P.S. Да! — о «культурной жизни». Стараюсь от нее не отставать (да и как отстанешь, живя в столице?). На докладе Эйснера я не был (и вообще его не видел, почему и Вашу просьбу все не могу исполнить). В минувшую субботу был вечер «чтения и разбора». Народа было много. Возник новый писатель — Анатолий Алферов (мы, в минувший тоже, вторник, приняли его в Объединение). Читали, после прозы Алферова, стихи. Говорили. Свои стихи промяукала и Ася Берлин. Заговорили о манере читать. Я поспешил (председательствовал) их прекратить: манера вести разговоры, надо отдать справедливость, у многих довольно бойкая. Снова читали стихи; говорили; вечер кончился.

С той же самой субботы началась и иная сторона культурной жизни столицы, только началась она не вечером, а еще днем: я изволил присутствовать на последней репетиции балетной труппы Арцыбушевой. В воскресенье был на 1-ом спектакле (зал Иена), в понедельник на 2-ом, во вторник — на 3-ем. Сегодня перерыв (нет спектакля). Завтра, в пятницу и в субботу днем — буду опять. Программа все та же. Хожу бесплатно. Есть номера более чем скучные. Всего 26 номеров. Тянется 2 1/2 часа. К сожалению, в субботу — последний спектакль. Уже вечером — снова вечер Объединения. Завтра (в четверг) вечер «Кочевья» (о Короленко), но я уже сказал, что завтра — балет. Конечно пойду не в «Кочевье». Но не следует думать, что я влюблен в балерину. Просто: надо жить культурной жизнью. Обязательно. Из балерин нельзя не отметить, нельзя не посоветовать — всем — посмотреть, Ирину (Люсю) Арцыбушеву — характерная танцовщица, особенно en valse triste, муз. Сибелиуса и танец куклы. Но и все остальные ее номера заслуживают особого внимания. Не меньшего внимания заслуживает Ольга Кедрова — «классичка». Ее природная грация, прекрасные пуанты, классическая точность па, — все заслуживает самого большого внимания и вызывает справедливый восторг. Отметим и «кокетку» (в костюме времен Директории), русскую (на пуантах) и египетский танец. Очаровательна и г-жа Красовская.

— Вот и все. Читаю книги. Последним «Совр. Запискам» радоваться не приходится.

Б. О.

Еще P.S. Кажется предстоит ряд репетиций балета О. А. Васильева. Похожу. — Все.

Б. О.

ЕДИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО ГАЗДАНОВА

15/IX/70. Мюнхен

Дорогая Зинаида Алексеевна, Вы так быстро промелькнули в Мюнхене, что я не успел даже как следует поблагодарить Вас за книжку [Сборник моих стихов — «Перед сном».]. Теперь я ее прочел — и после этого моя благодарность перестает быть просто долгом вежливости. Я сначала прочел стихи, потом предисловие Адамовича — и с тем, что он пишет, я совершенно согласен. Для меня это было сюрпризом — я, к своему стыду, не знал, что Вы пишете по-русски стихи. Я нахожу, что в них найден очень правильный и очень личный тон, который их делает непохожими ни на чьи другие, кроме того, в них нет того досадного «новаторства», которое чаще всего объясняется каким-то психологическим или творческим ущербом: самые лучшие стихи написаны просто, будь это Пушкин, Блок или Мандельштам. Видите, в каком обществе Вы находитесь.

Я очень отрицательно отношусь к большинству критиков и так называемых литературоведов. Ничего, мне кажется, не может быть менее убедительно, чем какой-нибудь «семантический ряд» или последовательность тех или иных согласных. Главный — единственный, я думаю, — критерий для оценки поэзии, это ее звук. « De la musique avant toute chose » [«Музыка прежде всего».] — это всегда будет верно. И прежде всего по отношению к Вашим стихам.

Единственное стихотворение в книге, которое у меня не вызвало никакой положительной реакции, кроме того, что j'admire votre courage [Восхищаюсь вашей храбростью.] (как это сказать по-русски?) это перевод из Alexis Leger, который, как Вы знаете, такой же поэт, как я балерина. Но может быть Вы это сделали умышленно, чтобы показать, как не нужно писать высокопарный вздор?

Во всяком случае, еще раз искреннее спасибо за книжку.

Желаю Вам всего хорошего.

Ваш Г. Газданов.