Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Рассказ женщины

© Байрамукова Халимат 1984

Вы спрашиваете, почему я вздрогнула, когда мой сын вошел в комнату? А я, право, и не заметила этого... Может, и вздрогнула, — рассеянно сказала женщина и продолжала вышивать какие-то диковинные цветы.

Я сидела на непривычно низком стуле и незаметно, но внимательно разглядывала женщину. Симпатичное, с красивыми чертами лицо вызывало расположение. В свои пятьдесят, если не больше, лет она сохранила и свежесть лица и грациозность движений. В комнате было чисто и уютно. Чувствовалось, что ее хозяйка — умная и трудолюбивая женщина. И все же на лице ее лежала неизгладимая печать какого-то большого горя. Кто знает, что было на ее веку и что таится в глубине души человека?!

Приехав сюда в командировку, я попросилась к этой женщине на почлег. Она радушно приняла меня, угостила сытным обедом и, снова прибрав в комнате, села за вышивку. Я осталась за столом и от нечего делать перелистывала старые учебники. Потом стала разглядывать фотографии на стене. С нескольких карточек на меня весело смотрели красивый и стройный мужчина с энергичными чертами, моя хозяйка с необыкновенно живым блеском глаз, юноша лет семнадцати и девочка лет двенадцати-тринадцати.

Женщина, ее звали Сурат, сидела неподалеку от стола, неразговорчивая, углубленная в свои думы. Было уже довольно поздно, идти никуда не хотелось и волей-неволей приходилось терпеть неловкое молчание.

А между тем меня разбирало любопытство. Не верилось, что хозяйка всегда так молчалива. Нет! Было совершенно ясно, что ее тревожат какие-то печальные воспоминания. И мне очень захотелось узнать их. В эти минуты я ненавидела себя за такую несносную женскую слабость. «Какое ты имеешь право, — упрекала я себя, — лезть в чужую душу и выведывать чужие мысли?! Ты хочешь утешить человека своим сочувствием? А кому оно нужно? Копаться в чужой душе, чтобы тайны ее стали достоянием других? Неблаговидное занятие!»

Так размышляла я. И не знаю, что вопреки всякой логике заставило меня, в конце концов, сказать по меньшей мере неделикатно:

Расскажите о себе!

Хозяйка внимательно и задумчиво посмотрела на меня. В это время в комнату вошел сын, мальчик лет двенадцати-тринадцати. Заметно обрадованная его приходом, Сурат встала ему навстречу и мягко сказала:

Сынок, садись покушать. Ведь ты и не обедал как следует. Я приготовила твой любимый хычин.

Мама, я сыт по горло. А тебе все кажется, что я мало ем. Видишь, какой я большой!

Он подошел к матери и остановился рядом с нею.

Вот мы почти одинаковые ростом, — засмеялся он и убежал в свою комнату.

Хозяйка постлала постели. Затем сама прилегла на кровать, что стояла рядом с моей, и спросила:

Вы... не очень хотите спать?

Я совсем не хочу спать! — ответила я.

Легче на душе, когда поделишься с кем-нибудь... Даже с тем, кто почти незнаком...

Я почувствовала, что женщине очень хотелось излить свою душу, и приготовилась слушать.

В первые дни войны, — начала Сурат, — мой муж ушел на фронт, а через месяц вслед за ним ушел наш единственный сын. Я осталась с десятилетней дочерью. Моя дочь, Суратхан, росла красавицей. В школе ее очень любили, она были отличницей, верной подругой. А придя домой, всегда говорила мне: «Мамочка, ты отдохни, а я за тебя все-все сделаю!» И правда, делала все — такая чистоплотная, трудолюбивая. К тому же она была настолько ласковой и нежной, что я часто думала: «Дай аллах, чтобы у всех росли такие дочери!»

Когда муж уезжал на фронт, он сказал сыну и дочери: «Берегите мать!» А когда уезжал сын, он то же наказал сестренке.

Бедняжка, как она старалась облегчить мои заботы! Бывало, увидит меня задумчивой и скажет: «Мамочка, сыграй что-нибудь на гармонике!» — Я ведь не последней в ауле гармонисткой была.

Я начинала играть что-либо грустное, потом веселое, и горе мое на какое-то время рассеивалось.

Как велика бывала наша с дочкой радость, когда мы получали письма с фронта! И муж и сын писали, что побьют фашистов и возвратятся домой с победой. Мы сияли от счастливых надежд, получая такие письма. Мы твердо верили, что наши родные придут живыми и невредимыми. Нам очень надо было верить в это!

А потом пришли те черные дни, когда немецкие самолеты стали бросать бомбы и на наш аул. Почти каждый день кто-нибудь из аульчан хоронил своего близкого. Все мы от великого горя еле держались на ногах.

Но самое страшное для меня случилось летом тысяча девятьсот сорок второго года. Доченька моя радостно бежала с почты, прижимая два письма и газету, где в списке награжденных советских воинов был назван и мой сын. Но девочка не успела добежать до дома — ее остановила немецкая бомба...

Сурат не могла говорить. Слезы душили ее. Наконец она пересилила себя и продолжала:

Не чувствуя ног, с остановившимся сердцем кинулась я к тому месту, где только что видела свою дочь. А там люди уже окружили плотной стеной мою девочку. Она еще дышала. Когда я окликнула ее, она попыталась поднять тяжелые веки и чуть заметно пошевелила губами. Но уже в следующую минуту они посинели, а глаза так и не открылись, застыли навеки... Газета и письмо остались крепко зажатыми в руках дочери...

А я, я боялась одного — что ее отберут у меня и унесут на кладбище. Как не допустить этого? Только эта мысль сверлила мой похолодевший мозг и мое залитое кровью сердце...

Пришел в дом один почтенный старик, аксакал. Я помню, как люди посторонились, уступая ему место. Он долго говорил, но о чем, я не понимала. А старик, оказывается, готовил меня к новым тяжким испытаниям. И, наконец, достал из кармана два письма, тихо промолвил:

Твой муж и твой сын, Суран-джаным, погибли. Мы нашли эти письма в руках твоей дочери и решили: раз уж пришло одно горе, то лучше сразу узнать обо всем. Беда в эти дни никого не обходит стороной. Утешься и крепись, дорогая!

Наверное, все в ауле думали, что я сойду с ума. Но разве можно сойти с ума, когда в голове его не осталось, когда там одно сплошное, неизмеримое горе? Одного мне хотелось в те минуты — лежать без движения и чтобы от меня не забирали дочь...

А муж? А сын?

Нет, не может быть, чтобы они не вернулись! Те письма, очевидно, пришли по ошибке. Они живы, мои любящие и любимые, суровые и нежные...

Потом вообще никаких мыслей не осталось в голове. Только помню, как во сне: меня заставили, именно заставили, поцеловать дочку, попрощаться с ней. А больше ничего не помню...

Взволнованная воспоминаниями, Сурат еще немного помолчала, затем опять продолжала печальный рассказ:

Долго пролежала я в постели, совсем не вставала. Все это время соседи не отходили от меня. И так-таки выходили. Когда я уже была способна передвигаться без посторонней помощи по комнате, первое, что пришло мне в голову, — отправиться на кладбище, посмотреть могилу, взглянуть еще разочек на дочь. Я стала упорно учиться ходить, чтобы поскорее осуществить свой замысел.

И такой день настал. У меня было какое-то торжественное настроение, словно я шла не на могилу, а на праздник.

Ранним утром я вышла из дому. Шла все быстрее, взволнованная и радостная. Да-да, радостная! «Увижу доченьку, поговорим с ней об отце и о брате, наплачемся, и нам будет легче переносить наше горе...»

Почти без чувств упала я на родную могилу. Незаметно для себя стала разгребать на ней землю. Но в это самое время кто-то окликнул меня. Мне показалось, что то был голос дочери. «Милая, бесценная моя, — говорю eй вслух, — потерпи еще немножко, и я пробьюсь к тебе! Ведь ты, наверное, тоже очень соскучилась обо мне, раз уже нетерпеливо окликаешь меня».

Меня опять зовут. Но я не оглядываюсь и с лихорадочной поспешностью продолжаю свою работу. Вдруг чьи-то сильные руки схватили меня за плечи и оттащили в сторону. Не помня себя, я вцепилась в эти руки зубами и до крови искусала их. Но противник мой был сильнее. Он оторвал меня от земли и вынес за кладбищенскую ограду.

Мужчина, который унес меня с кладбища, очень бережно, держа под руку, привел меня в мой дом. Но какой это теперь был дом! Что проку от дома, в котором нет ни хозяина, ни детей.

Мужчина, его звали Бекир, шел мимо кладбища и заметил, что я копошусь возле могилы. И он спас меня от помешательства. Но к чему? Лучше жить без ума, чем с безысходным горем!

Сурат вновь замолкла и, немного спустя, словно продолжая свои невеселые мысли вслух, тяжело вздохнула:

Ох, стоит ли рассказывать обо всем, что я пережила в то время! А тут еще гитлеровцы захватили наши горы. Днем и ночью проливались слезы в каждой семье, в каждом доме. У людей и без меня хватало своего горя.

Постепенно ко мне вернулось нормальное состояние. Соседи старались не оставлять меня в одиночестве. Спасибо им за все! Даже стирали мне, готовили, Да и я стала наведываться к ним. С людьми всегда лучше. А на могилу к дочери меня одну не отпускали, кто-нибудь непременно шел рядом.

Я стала реже ходить к дочери. И знаете, почему? Мне думалось: вот хожу только к дочери, а у мужа и сына не была ни разу. Ох, если бы знать, где их могилы! Ведь, наверное, обижаются, родные мои, что забыла их, не навещала... И я теперь замыкалась в комнате и вслух разговаривала с фотографиями...

Немцы свирепствовали в ауле. Что делалось на божьем свете, мы не знали. Из каждой семьи кто-нибудь да сражался с врагом на фронте. И каждый, кто оставался в ауле, переживал за участь близких ему людей.

С детства я была воспитана очень суеверной. И потому, наверное, смелостью никогда не отличалась.

Когда муж и сын ушли на фронт, я почти все ночи проводила в молитвах — все просила, чтобы мои дорогие вернулись живыми-здоровыми и, главное, с победой. Дочка, бывало, проснется от моего шепота и скажет: «Мамочка, да они все равно не услышат, лучше ложись и спи!»

И правда, молитвы мои не помогли...

К чему это я рассказала о молитвах — уже и забыла. Да к тому, что очень была несмелая. И все же, когда я проходила по улицам аула и видела фашистов, думалось: может, вот эти убили самых дорогих мне людей. И тогда мною овладевало желание вцепиться им в горло и душить, пока не задохнутся!

Однажды я вышла из дому и направилась далеко за аул в урочище Уллу-Агач, чтобы как-то рассеяться, уйти хоть на короткое время от своего горя. И уже намеревалась вернуться домой, как споткнулась обо что-то и упала. Оказывается, моя нога зацепилась за красный, спрятанный в густой траве телефонный провод. Я слышала, что по нему отдают кровавые приказы. Быстро оглядевшись по сторонам, я перебила камнем шнур и стала наматывать его на обе руки. Долго так шла, все наматывая, наматывая. Трава была густая, высокая, вокруг — ни души.

Когда клубок стал слишком большим и тяжелым, я еще раз перебила провод, а весь клубок столкнула в бегущую рядом Кубань. Потом свернула на тропинку и, переполненная чувством гордости, пошла счастливая. Именно счастливая. После ужасных переживаний впервые сердце мое наполнилось радостью учиненного возмездия, пусть маленького, но все-таки возмездия!

Входя в аул, я чувствовала себя смелой. Излови меня тут же фашисты — не испугалась бы!

Благополучно добралась домой. Утром рассказала соседкам — трудно таить даже маленькую радость. Они изумились, потом обрадовались. И доверительно заявили о своей готовности пойти в другой раз вместе со мною. Но сделать это нам не довелось — вскоре пришли долгожданные советские войска, и фашисты поспешно бежали.

Жила я в то время, как отшельница. Размышляла так: хватит ходить по соседям, наводить на них тоску своим горем, ждать теплого слова сочувствия. Лучше одной сидеть дома. И сидела. Пряла шерсть, смотрела за коровой. Потом пристрастилась к рукоделию. Хотелось брать в руки соседских детишек, нянчить их. Но меня остановило поверье: детей надо держать подальше от неудачников и несчастных. Всей душой я тянулась к детям, но всегда вовремя сдерживала себя и делала вид, будто не замечаю их.

Взять младенца на воспитание? Но кто мне его даст?

О том, что ребенка можно было взять из детскою дома, я узнала только недавно. А в то время я, сорокалетняя женщина, безумно хотела иметь малютку...

Бекир, который в памятный день оторвал убитую горем мать от могилы дочери, все время заботился обо мне: часто заходил, чтобы спросить о здоровье, иногда колол дрова, давал корове корм. Бекир и сам был вдовцом тогда и жил у своей единственной уже замужней дочери.

Как-то Бекир сказал мне: «Сурат, вдвоем нам будет легче». Ни слова не ответив, я ушла в комнату, а он постоял еще немного и пошел со двора. Наверное, терзался тем, что причинил мне боль... А я... Да что я! Я плакала всю ночь. Как мне выходить замуж? Кого я со своим горем могу осчастливить? Нет! Человек, пожелавший связать свою судьбу с моей, не будет счастлив.

Бывали дни и минуты, когда я совсем уже решалась покончить с собой, броситься в Кубань. Но до развязки дело так и не доходило. Так и мыкалась со своим горем, одна-одинешенька. Люди жалели меня, а мне от этого и вовсе становилось не по себе. Некоторые даже уговаривали перейти жить в их семьи. Но как могла я согласиться с тем, чтобы быть кому-то в тягость! Тем более, что у меня свой дом, свое хозяйство. Бросить все это — значит ничего не оставить от памяти дорогих мне людей.

Кое-кто осторожно советовал мне выйти замуж. Но разве они знали, что у меня на душе? Мои родные, все трое, всегда стояли перед моими глазами, как живые. И никого я не могла поставить рядом с ними, тем более вместо них.

Однажды мне сказали, что Бекир тяжело болен и лежит в больнице. Понятно, я просто обязана была навестить его. И я пошла в больницу. Он очень обрадовался и даже съел то, что я ему принесла, чтобы доставить мне удовольствие.

Месяц с лишним пролежал он в больнице, и почти каждый день я ходила к нему. А потом он выписался и, как бывало, вновь стал заходить в мой дом помогать по хозяйству. Я была с ним сдержаннее, чем прежде, а зачастую и просто грубой. В конце концов я просто запретила ему заходить ко мне...

Знаете, я часто думаю о том, как все-таки силен человек! Почему я не умерла тогда, когда на мою голову обрушилось тяжкое горе? Но разве только на мою голову? Когда я повнимательнее огляделась вокруг, то увидела, что война разрушила не только мою семью. Я слабая женщина. И все же выстояла, выжила! И я поняла тогда, что человек сильнее богов. Видите, вот говорю так и не боюсь, что аллах покарает меня за это.

Сурат опять замолчала. Мне показалось, что ее одолевает сон, и я старалась ничем не нарушить запоздалый покой этой женщины.

Вы еще не спите? — спросила меня Сурат и, услышав мой голос, вновь повела свой рассказ:

В свой срок у моей соседки родилась девочка. Я сшила и вышила распашонку, купила малюсенькие чулочки. Подарила соседке и то и другое. При этом мне очень захотелось подержать малютку на руках, но я не решалась обратиться с такой просьбой. Пришла к себе домой и разревелась. Потом уже узнала, что так ни разу и не надели на девочку подаренную мною распашонку и чулочки.

Нет, так жить было невозможно! За что же аллах карает меня так жестоко?

...Я стала женой Бекира.

Люди радовались, глядя на нас. Желали нам счастливой жизни. Потом родился вот этот мой сынок, большая радость моя. Я назвала его именем погибшего сына: Мурат. Бекир очень любит сына.

Вот видите, пережив столько горя, я вновь обрела счастье. Но временами гляжу на сына и мне кажется, что он уже совсем взрослый — такой, как тот, первый Мурат. Тогда я думаю: а вдруг снова грянет война и он так же, как первый, погибнет... В такие минуты при виде сына я вздрагиваю — вот мой ответ на ваш вопрос: «Почему ты вздрогнула, когда вошел твой сын?»

Нет, не дай аллах, чтобы была война! Не дай аллах...

Одолев темную ночь, все решительнее и быстрее вторгался рассвет в горы. Заглянул он, свежий и ясный, и в наше окно.

Вот так и ты, дорогая Сурат, думала я, вышла победительницей из труднейшего поединка со своей судьбой. Смотри: вокруг становится все светлей и светлей.

© Байрамукова Халимат 1984
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:




Благотворительная организация «СИЯНИЕ НАДЕЖДЫ»
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2024 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com