Шел 47-год. Отец в то время еще служил на флоте в редакции журнала «Краснофлотец». Как и все в то время, мать и отец работали с утра до ночи: уходили, когда я еще спала, и возвращаясь, заставали меня уже в постели. Они желали мне спокойной ночи и садились ужинать. Под их тихую беседу я мгновенно засыпала.

Однажды я уловила беспокойство в разговоре отца с матерью, и, чтобы их не огорчать, притворилась спящей, однако ловила каждое слово. Речь шла о том, что отцу стало негде работать. Прежде он писал статьи, оставаясь в редакции на ночные дежурства. Но недавно дежурства отменили, помещение редакции стали закрывать на ночь.

— Ума не приложу, что делать, — сокрушалась мама.

— Работы — поверх головы. Днем свои статьи писать — минуты нет, — сказал отец. — А ночью теперь — негде...

Дело было в том, что мы жили всей семьей в бабушкиной комнате. Была моя бабушка совсем уже не молода, очень уставала в своей поликлинике и рано ложилась спать. Она требовала, чтобы все ложились спать вместе с нею: при свете бабушка уснуть не могла.

Несколько дней, а вернее вечеров, в нашей большой комнате было неспокойно. Мама старалась помочь папе — прикрывала настольную лампу темным платком, папками загораживала, но бабушка все сердилась:

— Закрывай-не закрывай — все равно не усну, если в комнате кто-то не спит... Вот получите свою комнату, тогда пишите!

В один вечер мама даже расплакалась и стала доказывать, что у папы талант.

Но бабушка упрямо повторяла, что отец может подождать до лучших времен...

...Однако отец не стал дожидаться лучших времен, а стал по ночам уходить работать в кухню.

Бабушка не ожидала такого решения. Ей было неловко перед соседями — это я почувствовала. Я слышала, как она увещевала отца:

— Ну что вы за человек! Чего вам надо! У вас серьезная и почетная работа... Ну зачем вам эти писанины? И неужели не противно сидеть в закопченной кухне, да и соседи будут недовольны.

— Да что вы, — успокоил бабушку отец, — мне там прекрасно работается...

Надо сказать, что никогда в жизни я так и не услышала от него, что ему где-то неудобно или плохо. Но мне было жаль отца, и я решила навестить его ночью на кухне... Но как это сделать? И вот однажды вечером я стала ждать, пока уснут мама и бабушка. А чтобы не уснуть — спать хотелось отчаянно! — я «рассмеивала» себя стихами и баснями, которые знала на память.

Потом на цыпочках скользнула по комнате, по коридору и подкралась к кухне: мне хотелось подбежать к отцу и закрыть ему ладонями глаза. Ни за что не угадает — кто! Осторожно приоткрыла я кухонную дверь и... замерла на пороге.

Это была наша кухня — и не наша! Все было на своих местах, и все — иначе.

Горевшая обычно под потолком унылая лампочка — была выключена. Во мраке потонули и закопченные за время войны стены, и поржавевшая раковина с отбитым углом. Яркий, заставивший меня сощуриться свет шел от настольной лампы на нашем столе... Как же он преобразился, этот старый стол! Исчезли разнокалиберные кастрюли, вместо них лежали стопки книг, стояла чернильница.

Отец писал.

Второе, что меня поразило — тишина! В кухне были все наши соседки — каждая делала что-то: тетя Нюра стирала, тетя Надя возилась у плиты, а Дуся, примостившись у раковины — мыла цветы.

Обычно в кухне стоял шум и гам: тетя Надя без насмешек и подковырок не могла и шагу ступить, тетя Нюра (ее я боялась больше всех) не пропускала ни одного замечания тети Нади и едва они сходились в кухне, начиналась перепалка, а тетя Дуся, ненавидевшая кухонные разногласия и стремясь, как она говорила, уйти от них душой, начинала петь, чем приводила в еще большее раздражение и тетю Надю, и тетю Нюру.

Теперь стояла тишина. Да такая, словно и нет никого в кухне, словно бы меня отгородило от всех толстое стекло, всех вижу, а никого не слышу.

Что за чудо?

Я опять взглянула на отца. В выгоревшем морском кителе, наброшенном на одно плечо, он, как обычно, сидел на краешке стула. Круг яркого света словно бы выхватил отца из окружающих будней, осветил то, что я никогда не замечала в нем прежде. Он смотрел куда-то перед собой с таким интересом, что я взглянула в ту же сторону, но не увидела ничего, кроме облупленной стены. Однако, он явно что-то видел там и даже с кем-то разговаривал: губы его неслышно шевелились...

Я не решилась к нему подбежать, и только вздохнула. Он вскочил, подошел, схватил на руки:

— Что случилось? Заболела? Страшное приснилось?

Он потрогал мой лоб, прикоснулся к щекам...

— Нет, — сказала я почему-то шепотом, — просто я пришла к тебе.

Отец не успел ответить, как раздался голос тети Нади.

— Ну и молодец! А то мы думали, ты там спишь со своей бабушкой в обнимку, а отец бедный тут всю ночь работает...

Я поняла, что кухня не на стороне моей бабушки.

— Правильно, что пришла — нам веселее будет, — подхватила к моему удивлению тетя Нюра.

А тетя Дуся просто поцеловала меня и проворчала что-то о своем муже «охламоне», как она его назвала, — «два года как после фронта, а все выспаться не может: ни учиться не хочет, ни помочь! Да, таких, как наш Саша, — поискать с огнем...»

И снова тетя Нюра подтвердила: «Да, есть на земле люди!»

И я подумала, что тут, на кухне, папа главный. И тишина, и свет, и мир — все потому, что он здесь сидит и работает.

Уважительное отношение соседок к труду отца сказало мне, девчонке, о значении его работы больше чем журналы, в которых печатались его статьи, и которые мама с гордостью показывала всем знакомым, больше чем похвалы папиных друзей, повторявших мало понятное мне слово «талант!»...

Отец не отправил меня в постель, а посадил рядом и предложил:

— Хочешь помочь мне?

— А я разве могу?

— Ну конечно! — ответил он, и подал мне стопочку исписанных листков. — Перенумеруй, пожалуйста, по порядку.

Снова наступила тишина.

Как чудесно было сидеть возле отца в уютном кольце света и помогать.

Впервые держала я в руках работу отца. Обычно он прежде строго-настрого запрещал мне прикасаться к его бумагам. Я изо всех сил старалась, чтобы цифры были хоть чуть похожи на те красивые буквы, которыми писал отец. Много лет спустя в столе отца я нашла эту работу: «Александр Твардовский и его книга про бойца» с моими цифрами по углам, и ясно-ясно, во всех деталях вспомнилась мне эта ночь на кухне.

...Щелкнул выключатель. Это тетя Нюра зажгла верхний свет и весело сказала:

— Объявляется перерыв от всех работ — и чаепитие!

Пили чай за тети Нюриным столом. Меня усадили на стул, принесенный тетей Надей.

Возле меня очутилась горстка конфет, за столом шел веселый общий разговор, отец что-то рассказывал, все смеялись. Это была удивительная, самая счастливая ночь в моей жизни.

Тут распахнулась дверь и появилась заспанная мама. Кудрявые ее волосы торчали в разные стороны. Все засмеялись еще веселей, но она погрозила мне пальцем и произнесла: «И не стыдно!..»

Я так и замерла: сейчас выгонит. Ведь и мама, и бабушка всегда требовали, чтобы не нарушался мой режим сна и питания. — И не стыдно, — неожиданно закончила мама. — Начали чаевничать без меня!

Я поняла, что помилована, вскочила, бросилась к маме, потащила ее на свой стул...

Оказалось, что и она часто работала ночами.

С той ночи изменились мои отношения с родителями. Я, шестилетняя, это почувствовала. Мы стали ближе друг другу.

Насколько же прав был мой отец, когда не отослал меня спать, а посадил рядом с собой и протянул карандаш. Великое это дело — умение поднять ребенка до своего уровня, отнестись к нему не свысока, а на равных разделить с ним свои заботы. Конечно, отец и сам мог пронумеровать страницы статьи о Василии Теркине, но он дал это сделать мне, высказав тем самым и свое уважение к ребенку, и понимание детской души.

С той ночи я всегда была на стороне родителей во всех жизненных ситуациях и коллизиях.

* * *

До пяти лет я была целиком на попечении мамы, а когда кончилась война и вернулся с фронта отец — я стала «папиной дочкой». Мама без доли ревности смотрела на наши отношения, она доверяла отцу безусловно, и слишком крепко его любила, чтобы бояться того, что привяжусь к отцу больше, чем к ней. Я была уже студенткой, когда мама сказала однажды: «Отец мог дать тебе больше, чем я». И пояснила: его душевная красота светила всем и всех согревала, а знания были столь незаурядны, что чувствовались с первого разговора.

...Что думал обо мне отец? Почему с такой охотой он занялся мною? Сам он мне никогда ничего не говорил, но его письма к маме... это удивительные письма, удивительные мысли.

Большинство их написано во время войны, но отец нигде не говорит об опасности, не жалуется. Ни разу он не усомнился, что они встретятся с матерью, что станут вместе работать. Более семисот писем, и в каждом почти обо мне. Он пишет, что каждому человеку свойственно стремление оставить след в жизни, «хоть малой долей остаться жить в будущем»...

«Конечно, — пишет отец, — прежде всего — в своих детях. Но кто знает какими они будут?.. Впрочем: это во многом зависит от нас. Ведь дети — это мы сами. Это мы, какими хотели бы видеть себя. В детях должно осуществиться то лучшее, чего мы не успели, а для этого мы должны будем сами все время расти, совершенствоваться. Если человек не растет — как же он может растить другого? Если он не идет вперед — как думает вести за собой?..»

В этих словах весь отец. И как же помогает мне теперь жить, работать и воспитывать сына живая, трепетная, отцовская мысль, которая бьется в его письмах и литературных статьях.

Терпеливо, любопытно и с большим интересом отец занимался мною, и кое в чем преуспел. Я говорю «кое в чем», не потому, что сомневаюсь в нем, как в воспитателе, а потому, что искусство воспитания — одно, а «сопротивление материала», т. е. характер ребенка, — другое.

Я была обычным ребенком: и ленцы у меня было достаточно, и приврать любила, и трусихой была изрядной, да что говорить, если бы не отец, кто знает, что из меня бы получилось. Но положа руку на сердце, могу сказать: всем, чего я добилась в жизни, я обязана в значительной степени ему, и мой жизненный путь несет на себе отсвет его ума и души.

...Я никогда не была на особом положении в доме: дескать, она «маленькая» и потому ей кусочек повкуснее, и «все простить можно».

Напротив: насколько я сейчас понимаю — отец и мать старались относиться ко мне «на равных». У меня всегда, даже когда была совсем маленькой, имелись свои обязанности. И еще: я всегда участвовала в тех делах, которыми были заняты все. Как только у меня стало хватать силенок поднять подушку или одеяло, я утром бралась помогать взрослым убрать постель, накрывала на стол. Причем родители мои старались, чтобы я убирала не «свою» постель, не «свою» чашку — а вместе со всеми, за всех.

Думаю, что не правы те родители, которые учат ребенка убирать только за собой. Так у человека могут и не возникнуть те качества характера, которые всегда считались самыми дорогими: желание помочь людям, чувство ответственности за всех. То, с чего, по существу, и начинается человек.

Именно с заботы о других начинается человек — в этом был убежден мой отец. Об этом он писал в своих статьях, этому следовал в жизни — у него слова не расходились с делом.

Домашние дела были отнюдь не единственным, чем я занималась вместе со взрослыми. Отец старался «подключить» меня к своей творческой жизни, чтобы я стала его и маминой помощницей в работе. Я бегала на почту отсылать рукописи, потом понемногу научилась печатать, и стала помогать отцу более серьезно. И получилось, что, сколько бы ни было у меня увлечений, главным и единственным на всю жизнь осталось дело отца и матери: литература. Став взрослой, я поняла, как терпеливо и тактично подводили меня родители к любимому делу их жизни. Отец никогда не говорил мне, что хотел бы видеть меня литератором. И только когда я уже училась в педагогическом институте, проговорился однажды, что очень этого хотел.

Первое, что я узнала о литературном труде — он требует всего человека.

Ухожу, бывало, в школу, — отец уже сидит за столом. Возвращаюсь — сидит в той же позе. Только уже уставший, словно похудевший за день. Подойду тихонько, посмотрю из-за плеча: лист весь перечеркнут, не ладится что-то. Тихонько взъерошиваю его волосы.

Почувствовав мое присутствие, он поворачивается и с лица его медленно сходит выражение напряжения и озабоченности.

— Что тебе?

— Пойдем, погуляем немного...

— Верно, надо перерыв сделать. Не взять мне сегодня больше никаких горушек... Пойдем, подумаем...

Мы шагаем рядом по улице. Отец говорит о своей работе, — думает он вслух. Рассуждает. Составляет фразы.

И как же мне было интересно следить за ходом его мысли.

Потом вдруг начнет читать из «Евгения Онегина».

Помню, как сначала пушкинские строки казались мне слишком обыкновенными, слишком простыми. И лишь позже пришло понимание гениальности этой простоты. Не сразу научил меня отец видеть необыкновенное в обычном, любить жизнь в ее повседневности, угадывать человеческую красоту...

Он всегда интересно рассказывал о людях. Бывало, придет домой и, не успев еще снять пальто, спешит рассказать маме о встречах и разговорах, что случились с ним в этот день. А я слушаю и думаю: и где он видит таких интересных людей?

Одно время мне даже казалось, что он встречается с какими-то особенными людьми: красивыми, добрыми, чистыми душой. И только впоследствии я поняла, что не люди были особенными, а особенным был взгляд отца. Отец всегда искал в человеке то лучшее, что составляло главную сущность.

* * *

Отец не терпел злословия, сплетен, недоверия к людям. И если он слышал пересуды о чьей-то судьбе, то ему всегда становилось неловко за того, кто это делал.

И поскольку мы были с ним настоящими друзьями, он спуску мне не давал, строго и сразу же пресекал мои попытки осудить кого-то, представить в недобром слове.

Впервые я столкнулась с откровенным неприятием «всяких историй» в родной деревне отца, куда мы приехали к его бабушке. Работала в колхозе тетя Глаша. Маленькая, по-городскому тоненькая, с длинной косой. Ее жених ушел на фронт и погиб в первый же год. Рассказывали: Глаша, что ни вечер, шла на огород, падала на грядки лицом вниз и плакала о погибшем. А через два года поставили к ней в дом раненого солдата. Пожил он у нее пока поправился и уехал, а у Глаши потом родился сын Сережка. И вот услышала я от своих сверстников худые слова про тетю Глашу. И повторила их при отце. Он даже побледнел от негодования и пристально, и долго смотрел мне в глаза. Потом спросил:

— Что ты покраснела?

— Стыдно, — отвечаю, еще больше краснея.

— Отчего же стыдно?

— Да что она ребенка не с мужем прижила.

— Батюшки мои, — воскликнул отец, — еще один судья «праведный» выискался, — да слова-то какие произносит! Так вот что я тебе по поводу этого скажу: стыдно повторять злую болтовню про человека, столько выстрадавшего, мерзко повторять гадости, ничего не понимая в человеческой судьбе.

Мне стало жарко: отец в жизни не разговаривал со мной в таком тоне!

— Помнишь дом тети Маши?

— Помню, — ответила я.

— Мы с тобой еще раз к ней зайдем, чтобы ты поняла, как невыносимо одиночество. Она все надеется: вдруг приедут с фронта муж и братья, вдруг вернутся. Да только ведь ясно — не вернутся, она и сама это знает. Пустота в доме... А у тети Глаши есть сын. Понимаешь, у нее есть о ком заботиться, а это уже счастье...

А стыдно должно быть только тому, кто бросил ребенка, да еще тем, кто о людях только худое думает!

— Я понимаю, — продолжал отец, — было бы тете Глаше стыдно, коли бы она мальчонку в детский дом отдала или худо его воспитывала. Вон какой хороший парень растет: ему, как и тебе, 10 лет, он дома настоящий помощник: и дров наколет, и воды принесет, и полы вымоет. Да и учится, говорят, хорошо. Хороший сын растет у матери, мужчина в доме...

Меня кольнула детская ревность: и я учусь на «пять», и тоже пол мою...

— Но ведь он сирота.

— Ну и что?

— Когда-нибудь поймешь — что! Дай бог, тебе этого дольше не понимать. И прошу тебя, не слушай злой болтовни — некому и не за что судить тетю Глашу. Нет ни у кого таких прав... Да и вообще пересуды — скверное дело...

Так закончился этот наш разговор — незабываемый урок для меня.

А с Сережкой, сыном тети Глаши, мы потом подружились. И позднее, когда были уже студентами, порой вместе ездили в деревню на каникулы. Мать его всегда встречала на станции. Бывало, другие парни стесняются материнской нежности, а он бежит к матери стрелой, как в детстве из школы бегал, обнимает при всех, и так-то это приятно видеть...

Отец тоже не забыл нашего разговора. И повел меня в дом тети Марьи.

Я побаивалась эту высокую худую женщину в черном платке. Голос у нее был грубый, руки длинные. Дернет иной раз за косичку и пробасит: «Ах ты, пичужка малая: все поешь. Ну, пой, радуйся, пока твое утро». А то подтолкнет в спину не то что больно, но и не слабо и скажет: «Молодец, крепко за землю держишься» и засмеется хриплым, невеселым смехом.

— Пап, а она страшная, правда? — спросила я однажды отца.

— Она была светлая, веселая, красивая — это горе ее почернило...

— Какое?

— Мужа ее убили на фронте. И братьев.

И отец рассказал все, что знал о тете Маше... А когда мы побывали в гостях у нее, отец позвал меня к фотографиям: они помещены в большую деревянную рамку под стекло. Внизу лежит какая-то большая засохшая ветка. Отец показывает портрет тети Машиного мужа: на нас смотрит и смеется молодой парень в кепке, с развернутой гармошкой в сильных, больших руках.

А отец рассказывает: мы вместе с ним вступали вначале в колхоз. Нам было по 17 лет. Первыми комсомольцами были в то время на деревне. А в 38-м ставили «Бесприданницу». Отец рассказывает о спектакле, о том как из леса принесли березки для последнего действия, как мама танцевала, как замечательно тети Машин муж играл Вожеватого, да в 4-м действии забыл реплику, но не потерялся, а придумал свои слова, да такие веселые, что публика покатилась со смеху, а пока смеялись, он все вспомнил и так никто ничего и не заметил...

Среди фотографий тети Машиных родных были и другие: парни и девушки. Женщин я узнала всех, а парней? Где же они, папа?

Отец, осторожно прикасаясь рукой, словно гладил карточки, стал называть:

— Это Ванюшка Евдокимов: убит на Халхинголе, Саша Рунов — убит под Орлом, Петя Гостеев — погиб на Курской дуге...

Этот разговор с отцом у портретов его погибших товарищей перевернул мою душу: в чем-то они стали мне как бы родными. Изменилось и мое отношение к сельским ребятам — моим сверстникам. Я и раньше любила их. Но теперь первая боль об ушедших, которая пронзила мою душу, первое горькое ощущение, что человек уходит безвозвратно, заставили меня по-новому взглянуть на своих друзей.

Когда мы уходили от тети Маши, отец обратил мое внимание на закуток в кухне: там стояла железная узкая кровать, на полу лежал старенький половичок и на тумбочке — радио. По дороге домой отец сказал:

— В этом закуточке тетя Маша спит.

— А почему? — поразилась я. — А кто живет в доме?

— Была у нее дочка, да маленькой в войну умерла.

— А для кого же она тогда так убирает дом?

Отец пожал плечами:

— Убирает потому, что хочется сохранить все, как было в счастливые дни, а жить там, вероятно, тяжело: все время видишь, что никого нет.

Теперь ты поняла, насколько легче жить тете Глаше, у нее сын есть...

— Как же, наверное, страшно тете Маше, — прошептала я.

— Страшно, — кивнул отец, — а все же она живет и работает отлично, и не разучилась улыбаться... В этом и есть самая большая сила и красота человека...

...Отец не сказал мне тогда: дескать, запомни,... дескать, учись: но я запомнила...

* * *

Как-то вижу, отец отложил рукопись и стал одеваться.

— Опять в редакцию, папа? — спрашиваю я.

— Да нет, по депутатским делам на Арбат.

Отец был депутатом райсовета и в том районе жили его избиратели.

— Папа, а можно я провожу тебя?

— Уроки выучила?

— Конечно...

— Тогда идем...

И вот мы уже дружно шагаем с ним по шумным улицам и тихим переулкам. Большую часть пути мы идем пешком: это традиция.

— А к Пушкину зайдем? — вопросительно взглядываю я.

— Как всегда, — отвечает отец.

Летом я приносила Пушкину цветы, собранные на луговинке, которая еще была в те годы у нас на Хорошевском шоссе. Мы обязательно несколько минут сидели на скамеечке возле памятника и отец рассказывал или читал стихи.

От Пушкина мы шли обычно по правой стороне Тверского бульвара мимо дома Герцена. Когда я впервые оказалась здесь с отцом, он рассказал мне о жизни великого русского революционера, о пожаре Москвы в 1812 году, о дружбе Герцена и Огарева, о долгих годах их жизни за границей, о журнале «Колокол»... Потом мы вышли к Никитским воротам и отец остановился пред старинной белой церковью.

— В этой церкви венчался Пушкин, — совсем тихо сказал он.

— Посидим — попросила я, — посидим хоть несколько минут на ступеньках.

Отец посмотрел на часы, но сел рядом со мной.

— Папа, о чем он думал тогда? — спросила я.

— ...Все в ней гармония, все диво,

Все выше мира и страстей, —

ответил мне отец стихами Пушкина.

И тут же добавил:

— Никогда не полагайся на воспоминания современников. Если хочешь что-то понять в поэте, ищи ответ в его творчестве.

Я попросила отца еще почитать стихи. И он читал:

Октябрь уж наступил — уж роща отряхает

Последние листы с нагих своих ветвей...

...Я знаю эти стихи на память, они вошли в мой обиход, как «спасибо» или «доброе утро», но я готова их слушать без конца.

...Мы идем по Мерзляковскому переулку.

— А вот здесь, — говорит отец, — шли бои осенью 1917 года.

Переулок тих и безлюден, и потому мне особенно ярко представляются бойцы, опоясанные пулеметными лентами...

Такие беседы дали мне очень многое для понимания нашей истории и литературы, приучили к мысли о том, что надо знать и беречь памятники прошлого.

Как-то я попросила рассказать о других московских улицах. И отец прочел мне очерк Жуковского о Марьиной роще — поэтическое и трогательное предание о чудесной девушке Марии, которую погубил злой рыцарь Радгай, о ее друге, певце Усладе, оставшемся верным памяти своей любимой. Со слезами слушала я последние строки: «И хижина отшельника... и камень, некогда покрывавший могилу Марии, — все исчезло... одно только наименование Марьиной рощи сохранено для нас... Проезжая по Троицкой дороге, взойдите на Мытищинский водовод там, где прозрачная речка Яуза одним изгибом своим прикасается к роще...»

Отец отложил книгу, допил остывший чай и тронул мой покрасневший нос указательным пальцем:

— О чем слезы? Он же не забыл ее!

— Поедем в Марьину рощу, там, где Мытищинский водовод! Меня пленило это старинное «водовод» — оно мне кажется точнее и поэтичнее, чем принятое «водопровод» — поедем посмотрим, что там теперь сохранилось.

— Ой, — улыбается отец, — ведь прошло больше ста лет с тех пор, как писал Жуковский. Да каких лет! Жизнь-то побежала вперед со скоростью невиданной, там только и осталось, что «водовод», а остальное... Надо нам с тобой смотреть, какова Марьина роща сегодня, да угадывать, какие предания оставят люди, живущие теперь в новых домах Марьиной рощи...

* * *

Я бесконечно благодарна отцу за то, что он открыл мне страницы истории родного города. И часто думаю, что о многих московских улицах можно было бы написать целые книги. Ведь после Владимира Гиляровского и его книги «Москва и москвичи» прошли десятилетия, равные по насыщенности событиям мирового значения — целым столетиям. Сменились поколения, и как бы надо было рассказать молодым — и детям, и подросткам — о многих славных страницах итории Москвы. Плохо мы эти страницы знаем.

А может я ошибаюсь? И я решила проверить на Тверском бульваре. Остановила первого же молодого, интеллигентного вида, прохожего с бородкой и спросила, показывая на дом, где жил Максим Горький:

— Вы не знаете, чем знаменит этот дом?

— А разве упомнишь все знаменитые дома? — ответил он вопросом на вопрос и пошел дальше.

То же было и с домом Герцена.

Значит, не так уж я и не права... А ведь кроме истории Москвы есть еще большая, славная, интереснейшая история всей Родины.. И счастлив тот ребенок, кому, как мне, родители сумели показать многие места, дорогие сердцу советского человека, рассказать о событиях и людях, вошедших в историю...

Василий Александрович Сухомлинский писал:

«От того, как относится человек в годы детства к героическому подвигу своих отцов и дедов, зависит его нравственный облик, отношение к общественным интересам, к труду на благо Родины... В сокровенных уголках детского сердца пробуждается голос совести: ты идешь под ясным солнцем, смотришь на голубое небо только потому, что под тополями и березами, под дубами и яблонями лежат те, кто сохранил для тебя свет и жизнь».

Справедливы слова!

Летними месяцами мы много ездили. Это были особые путешествия — в прошлое, настоящее и будущее. Я уже говорила, для моего отца прошлое всегда было в связи с настоящим; он умел увидеть (и мне показать) в нем то, что необходимо людям в жизни сегодняшней и будет нужно в завтрашней. Поэтому и выбирал он пути в такие места, где жили и работали люди, дорогие сердцу каждого русского человека.

Были мы у Смольного и в Разливе. Были на «Авроре» и на плотине Днепрогэса, на Цимлянском море и у нефтяных вышек Баку, в Дарьяльском ущелье и в Пятигорске. Были в светлой усадьбе Тургенева, на земле Кольцова и Никитина, у палехских мастеров, в Клину у Чайковского и в Бородино. Были у братской могилы под Минском...

Никакие учебники и кинофильмы не могут навеять того чувства, которое овладевает твоей душой, когда в безлюдной степи под Курском встречаешь ты боевой танк.

Ранним утром подъехали мы к этому месту в широком поле. Из тумана что-то возникло; я подумала, что это скала, а отец остановил машину и говорит: «Смотри и помни...» И я увидела

танк! Мы подошли ближе, и мне показалось: танк только что примчался из боя и вот застыл на мгновенье... Долго мы стояли с отцом молча и потом молча уехали. А уже в пути он прочел нам стихотворение ленинградского поэта Сергея Орлова. «Этот человек, наверное, был танкистом»,— подумала я.

И потом, когда мы «проходили» на уроке Курскую битву, я видела перед собой танк в степи, обожженное лицо поэта Орлова, который действительно воевал и горел в танке, и слышала отцовский голос: «На один метр земли здесь упало по три мины»...

83-й километр по Минскому шоссе... тоненькая девушка с заломленными назад руками, витки грубой веревки на обнаженных плечах. Я думаю о том, что родилась незадолго до ее гибели. Я не могу оторвать глаз от ее прекрасного лица: какая смелая, как ей ничего не страшно... Она вся в будущем, для которого и сделала то, что смогла. И много, много людей на земле поймут Зою, и все, кто стоят здесь и смотрят на нее, не могут не думать о своем месте в жизни, о том, что каждый должен сделать для Родины...

Не у каждого есть возможность поехать куда-то. Но ведь и дома, совсем, как говорится, под боком, есть много интересного. Расскажу о том, что мне особенно запомнилось.

Очень дороги были мне наши с отцом короткие прогулки возле дома. Продолжались эти прогулки иной раз всего 15—20 минут, которые отец выкраивал во время работы, чтобы немного передохнуть.

И сколько же оказывалось удивительных вещей здесь, рядом, вещей, мимо которых я прежде бездумно пробегала!

...Вот мы кормим голубей, и отец спрашивает:

— А думала ты когда-нибудь, как летают птицы?

— Нет, не думала...

Он берет голубя и, осторожно развертывая его крыло, объясняет, а потом заводит разговор об извечной человеческой мечте о полете. Рассказывает историю русского юноши, крепостного, который первым осуществил эту мечту, прыгнул с колокольни и на самодельных крыльях продержался несколько секунд над потрясенной толпой односельчан... С волнением слушаю я отца: какая-то совершенно новая страница жизни раскрывается передо мною... Я без конца рисую в своей тетрадке крылатого юношу, а отец приносит мне книжку о Леонардо да Винчи с чертежами летательных аппаратов. А потом, выкроив два дня, везет меня в Калугу, в домик Циолковского, и я с восторгом и трепетом гляжу на конструкции межпланетных кораблей.

Вспоминается мне и такой случай... На нашем дворе начали строить новый высокий дом. И вот отец сам идет туда со мною. Вечер. Работы окончены. Мы спускаемся в котлован.

— Смотри, — говорит отец, — какая глубина обнажилась. Ты можешь видеть, как образовывались пласты подмосковной земли!

Я подняла кусок известняка, в котором торчала какая-то каменная спиралька.

— Погоди, погоди, — воскликнул отец, увидев, что я хочу бросить свою находку, — этот закрученный камешек был когда-то живым существом — моллюском. Очень интересная находка!..

Я потрясена.

— А ты как думаешь, — продолжает отец, — сколько он тут пролежал?

— Сто лет? — выпаливаю я цифру.

— Ну, нет, — машет отец рукой, — тут пахнет тысячелетиями.

— Расскажи! — загораюсь я.

— Нет, — отвечает отец, — отнеси-ка это завтра в школу, учительница лучше меня об этом знает и расскажет не только тебе, а и всем вашим ребятам.

Предложение отца не вызывает у меня возражений: он с первого класса приучил меня все интересное нести в школу...

* * *

Мы почти никогда не останавливались в гостиницах. Ночевали либо в поле, либо в деревне.

Не было такого случая, чтобы не приняли. Хоть на сеновал, но пустят, если не хватало места в комнатах. А ужинать всегда приглашали так радушно, что отказаться невозможно. Отец и мать знакомились и сходились с людьми удивительно быстро. Хозяева, бывало, на стол накрывают, все стараются поставить, чем богаты. Ну и отец тащит рюкзак, тоже угощает всем, что у нас есть. Завязывается разговор: о жизни, об урожаях, о мировых событиях, о детях. Мне даже казалось порой, что это беседуют старые-старые знакомые, хотя мы и попали в эту деревню впервые в жизни. Встречали нас хорошо, а провожали как родных людей. И всегда звали заезжать на обратном пути, просили не позабыть их деревню.

И родители мои не забывали. И если была у новых друзей какая-то нужда — обязательно старались помочь, особенно отец. У мамы (не говоря уж обо мне) была такая черта: пообещает от души, а потом в Москве закрутят ее дела и позабудет. Отец не забывал. Не давало ему покоя данное обещание. И уж посреди нескончаемых и всегда срочных литературных дел обязательно находил время, выполнял данное слово.

... Попали мы однажды в маленькую деревушку Курской области. Ужинаем. И вдруг слышим: кто-то играет на баяне. Отец обратил мое внимание: «Слышишь, как за сердце берет?» Я прислушалась. Играл кто-то «Эх, дороги, пыль да туман...» У отца даже слеза блеснула на ресницах. Смахнул ее незаметно, и спросил хозяйку, кто это так хорошо играет. Она заволновалась: «Да сынок, Игорь!.. Самоучка. Уж и не знаю, стоящее ли это дело, есть ли у него способности...»

Отец сказал маме: «Пойдем, послушаешь, ты лучше в музыке толк знаешь, подумаем...»

Пришли мы в огород и видим: сидит под яблоней худенький мальчуган, глядит куда-то на облака, словно у него там ноты написаны, и играет, заливается... Смутился он, как нас увидел. А мама так по-деловому с ним заговорила, об аккордах, о басах. Ну и он «оттаял» и снова играть начал.

Потом мама сказала его матери:

— Учить сына надо непременно. Талантлив — слух абсолютный. Я, говорит, ему только намекну — а он тут же подхватывает. И чувство ритма — отличное. Нельзя такой талант на самотек пускать...

Ну, стали женщины обсуждать: как и что. А отец себе какие-то пометки в блокноте сделал, и когда мы приехали в Москву, послал меня в музыкальный магазин: «Ведь парнишке не 7 лет, а 13, с него хоть что-то да спросят и по музыкальной грамоте, и из истории музыки»... Написала мне мама, что надо купить. Я в этот день не успела, а на другой поехала — магазин на учет закрыт, а потом забыла.

А через несколько дней гляжу — отец принес большую связку книг: и музыкальную грамоту, и самоучитель по баяну, и книги: о Шопене, Бетховене, Моцарте. Стыдно мне стало и досадно на себя, что не я это сделала. Отец видит, что я покраснела, и говорит с таким мягким упреком:

— Ведь парнишка-то ждет. Ну, а ты, вижу, занята, я и подумал: куплю сам. А теперь, если есть у тебя минутка: сбегай на почту.

Да, он всегда умел помочь мне исправиться.

...Когда отца уже не стало, перебрали мы с матерью его библиотеку и нашла я давно позабытый мною адрес Игоря. И поскольку отец так хорошо к нему относился, я написала Игорю, рассказала о нашем горе. Долго не было ответа: письмо мое нашло его уже не в деревне, а в Курске, где он теперь уже преподавал музыку в школе.

Игорь писал: «Никогда не забуду твоего отца. Тем, что я стал музыкантом, ему обязан. Когда вы у нас тогда жили, он со мною долго говорил... Ничем особо не обнадеживал, сказал только «Есть у тебя искорка, сумеешь работать — все забыть — будет толк». Он меня убедил, а книги, что вы прислали, оказали большую помощь.

А ведь был твой отец просто случайный проезжий (их много через нашу местность проезжало, и никто не обратил на меня внимания). Особой был души твой отец. И очень жаль мне тебя, что ты так рано потеряла его... Книги его берегу».

* * *

Мое отношение к отцу и матери было несколько разным: ребенку свойственно отдавать то же, что он получает.

Как-то, перебирая старые бумаги, я нашла свое письмо. Старательно выведенные буквы на четвертушке листочка из тетрадки в клеточку. Мне, вероятно, лет 7—8.

На одной стороне я писала маме, на обратной — отцу. Вот эти строки:

«Милая мама! Я хорошо отдыхаю. Мы с бабушкой ходим на реку. Я купаюсь и загораю. Много кушаю, не беспокойся. Приезжайте к нам. Будем вас ждать. Крепко целую».

И:

«Милый папа!

Я каждый день читаю, как договорились с тобой. Вчера читала больше получаса, было очень интересно. Мне очень понравился рассказ «Четвертый блиндаж». Когда приеду — расскажу.

Целую тебя крепко».

Маленький листок — много он говорит о наших отношениях в семье. Для мамы было важно прежде всего, чтобы я поправилась, набиралась силы. Отцу дорого, что я читаю: и не просто почитываю, а читаю каждый день — не отступаю от того, что мы с ним решили.

Отец всегда останавливал мое внимание на том, что считал важным для меня понять или узнать. Делал он это ненавязчиво, как будто мимоходом. Но такие «притормаживания» скользящего детского сознания теперь, через много лет, кажутся мне очень важными. Они и развивали любознательность, и воспитывали умение сосредоточиться на чем-то. Они, в конце концов, воспитывали душу, формировали характер. Бывало, увидит у меня в руках книжку, задержится на секунду и скажет о ней несколько слов. Я убегу играть, или уроки делать, кажется, все позабыла. Но мысль, брошенная им, «зацепилась», не дает покоя. Вечером я снова возвращаюсь к ней.

Спрашиваю... Отец объясняет. Он очень хорошо чувствовал возраст и даже самые сложные, самые серьезные вопросы не оставлял без ответа. Он не говорил: ты маленькая — не поймешь. Он объяснял. А через некоторое — иногда длительное время, если мы снова возвращались к этому вопросу, говорил: тогда ты была маленькая, я не мог тебе всего объяснить, а теперь — ты уже все поймешь.

Здорово это у него получалось: все препятствия к пониманию миновали, оказались позади.

Кого не вдохновит такое доверие, такая уверенность в твоем уме!

* * *

Много задавала я вопросов отцу. Когда я была поменьше, он отвечал сразу, потом стал спрашивать:

— А ты как думаешь?

— Не знаю.

— А ты подумай...

Я думала, как умела, отвечала, он поправлял, раскрывал передо мной новые стороны, новые грани предмета. Он любил, когда я перечитывала полюбившиеся книги.

«Перечитывая — проверяешь себя: растешь ли? И если растешь, то книга словно новой становится, видишь в ней то, чего раньше не мог увидеть», — сказал он мне как-то.

Так было, например, с «Вием» Гоголя. Сперва мне просто было страшно читать любимую повесть. Но страх был какой-то особый, не сковывающий душу, а наоборот, словно взлетаешь на качелях высоко, высоко, или летишь на санках с горы и... захватывает дух. Потом я, года через два, снова прочла повесть. И спросила отца:

— Почему Хома Брут обернулся? Ведь он бы не погиб, если бы не взглянул на Вия?

— Не погиб бы! Но он потерял веру в себя...

Такой простой ответ поразил меня. Впервые словно был перекинут мост из сказки, из невероятного — в жизнь. Я потом часто думала над этими словами, и когда перечитывала Вия, и когда знакомилась с другими писателями, другими книгами.

Помню, была я уже студенткой, когда мы с отцом посмотрели фильм «Земляничная поляна». И как это ни удивительно — мысль о Хоме Бруте, высказанная отцом, помогла мне понять не только смысл этого прекрасного фильма, но и то, зачем в художественную ткань ввел художник элемент таинственного и страшного.

И я сказала отцу: «Когда страшно, то нервы твои напряжены до предела, внимание схвачено и художник крепко держит его в руках — ты весь в его власти, тогда-то он и может преподать тебе какую-то мысль. И она войдет в твое существо накрепко! В фильме «Земляничная поляна» это мысль о том, что человек не может быть один, что одинокая жизнь — это смерть человека в человеке».

Отец выслушал, согласился, я забыла об этом. Но однажды, рассказывая кому-то о фильме, отец вдруг повторил мои слова, и долго пытался вспомнить, от кого именно услышал их. И только сказал: «Это была интересная мысль».

Не знаю, высказал ли он мне тогда косвенную похвалу или действительно не помнил?

* * *

От отца услышала я впервые сказки Пушкина, прочитанные вслух. И последний наш разговор с ним — тоже о книге «Клубок змей» Моруа. Отец сказал тогда, что Моруа «весь вышел из нашего Чехова, как и многие современные писатели Запада». И добавил потом, что некоторые наши молодые люди превозносят произведения этих писателей, как новшество, как откровение...

От первой книги —до последней... Не помню времени, чтобы отец не читал что-то и не делился с нами впечатлениями о прочитанном. Интересно он относился к литературе — как к самому главному, самому необходимому делу своей жизни. Герои книг никогда не были для него отвлеченными фигурами — они немедленно становились друзьями, разумеется, если речь идет о настоящей литературе.

Приведу несколько примеров, свидетельствующих о том, как четко понимал отец воспитывающую роль литературы, как умел пользоваться ею в нашей повседневной жизни.

Однажды я, уже шестиклассница, поссорилась со школьной подружкой и поскольку от отца ничего не скрывала, то рассказала ему об этой перепалке.

Отец слушал, слушал, а потом и говорит:

— Знаешь что, пойди и почитай «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Гоголь подскажет тебе, кто тут прав, а кто виноват...

Я послушалась: читаю и думаю: «ага, вот как!»... А потом вдруг резанула меня мысль: а ведь у нас-то такая чудесная дружба развалилась... И так глупо!

Отец вечером спрашивает:

— Ну, прочитала?

— Да, — говорю, — прочитала. Но там выходит, что ссориться-то безобразно...

— Разве? — говорит отец и смеется, — а я-то думал, грешный, что ты этого не поймешь. Но ты же у меня умница.

Похвалит — словно обезоружит. Словно бы он верит в меня так сильно, что уже невозможно обмануть это доверие и нельзя, немыслимо поступить дурно.

Отец обязательно старался сблизить меня с автором книги. Он всегда добивался, чтобы я интересовалась его жизнью и творчеством. Он рассказывал о писателях бездну! А если чего не знал, то, придя домой, доставал энциклопедию и читал нам вслух о писателе, книгу которого мы в тот вечер читали.

Одно из самых счастливых моих воспоминаний детства и отрочества, да и юности — вечера, когда отец читал нам вслух. Читал он часто: любил доставлять удовольствие другим.

Читали обычно в кухне. Теснота бывало — не пошевельнуться. Ведь собирались мои друзья, когда я училась и в 4-м и в 10-м классах.

Когда и телевизор стал входить в обиход — мы все равно предпочитали слушать отца. Я этим очень гордилась. Я всегда гордилась отцом и нашим домом «открытых дверей»...

И сколько раз ни появлялся новый слушатель, столько раз все просили отца прочесть то, что полюбилось больше всего: «Грабеж» Лескова, рассказы О. Генри, Чапека, и, конечно, Чехова. Удивительно читал мой отец: он не скандировал, «не нажимал», «не разыгрывал» спектакль из рассказа. Он вообще как бы отсутствовал, предоставляя читателям оставаться наедине с писателем.

Став старше, я поняла: сколь притягательны были отцовские чтения, если мы и детективы, и приключенческие фильмы забрасывали ради Марка Твена и Салтыкова-Щедрина.

И еще подумалось: телевизор только внешне объединяет людей, на самом же деле каждый сидит сам по себе, но как же сближает веселое и умное чтение вслух, да еще специально подобранное чтение!

Было у отца еще одно удивительное искусство: он умел находить в новом человеке ту струну, которая непременно должна была отозваться на слово писателя. Одного он покорял благородным, жертвенным поступком, другого — трагической судьбой героя, а самых «толстокожих» — юмором. Безошибочен был этот путь через юмор, и никто не мог устоять перед силой смеха. Многие в третий, в пятый раз слушали «Грабеж», и все равно смех сотрясал стены нашей кухоньки, а я, знавшая его наизусть, пыталась наблюдать за гостями, но все равно начинала слушать отца.

Не расставались мы с книгой даже и тогда, когда выбирались за город.

Я заканчивала десятый класс, время было напряженное, приближались экзамены, но я не в силах была пропустить весенний вечер, или утро, чтобы не поехать с отцом на рыбалку. ...Расположишься где-нибудь под прибрежной ивой, разложишь на отцовском плаще учебники, тетради и — пошла работа. До сих пор помню, какая была погода, какое небо, какую птицу слышала, когда писала сочинение «Герой нашего времени».

«Молодую гвардию» я прочла на берегу чудесной речки Озерны, извилистой, тенистой, с омутками и веселыми перекатами.

Отец присаживался рядом, курил, заглядывал в книжку — интересовался, какие страницы читаю, и тут же что-то подсказывал, на что-то обращал внимание:

— Подумай над дневником Ульяны Громовой. Это прекрасное место в книге. Трудно назвать в современной литературе нечто подобное, где бы так тонко и так привлекательно раскрывался облик девушки предвоенного поколения!

А потом как-то сам собой начинался разговор об образах женщин в литературе. Отец процитировал на память слова М. Горького о том, что среди других чудес великая русская литература создала пленительный образ русской женщины, славящейся на весь мир красотой и благородством души. И от маленьких страничек дневника Ульяны словно побежали тропинки во многие адреса. К умению обобщать, к связи между той или иной литературной эпохой, к пониманию движения литературного процесса стремился подвести меня отец, предоставляя возможность искать и думать, не обрывая моих подчас незрелых высказываний. А если же он считал нужным оспаривать их, то оспаривал доказательно, не подавляя своей эрудицией, не впадая в менторский тон. И поэтому наш разговор был не контролем моих ученических знаний, а беседой по душам. Отец старался расширить мое представление не только о литературе — о жизни. Искусство и жизнь сливались воедино, и все это было согрето красотой окружающего мира: шелестом дождевых капель, журчанием волн, запахом зацветающей черемухи.

Дом был полон книг. Книжные полки опоясывали всю нашу квартиру — две маленькие комнаты. Отец покупал книги каждый месяц — он откладывал на это специальную сумму. День, когда отец приносил книги, был праздником. Отец появлялся с огромным свертком, завернутым в плотную бумагу. Мы втроем садились на кушетку и начиналось волшебство: папа рассказывал мне, кто был автором очередной книги, когда он жил, о чем писал.

Иногда я думаю: как я могла вырасти, не любя книги, если они окружали меня с детства, если каждая хорошая повесть, каждый настоящий поэтический сборник воспринимались в доме как событие.

Каждую приобретенную книгу папа обязательно читал и лишь постепенно стопка книг поселялась на полке.

Несмотря на множество изданий и отдельных произведений, каждая книга была на счету отца: в них и сейчас лежат его закладки и сегодня многие страницы несут на себе печать его раздумий, встречаешься со строками, подчеркнутыми аккуратно, простым карандашом.

Книги были первыми помощниками отца в его работе. Они были ему всегда нужны. И все же, если кто-то просил ту или иную книгу, отец обязательно давал ее. И бывало очень страдал от того, что в нужный момент нет на месте необходимой книги, которую забыл вернуть необязательный человек.

Нет, он не мог отказать себе в удовольствии доставить кому-то радость общения с хорошей книгой, особенно с той, которую было трудно достать. Раза четыре «зачитывали» у нас однотомники Есенина. И тогда мама стала прятать некоторые книги. Однажды он обнаружил в бельевом шкафу томик Цветаевой. И понес его маме: «Перепрячь, пожалуйста, а то ведь отдам». И все-таки — отдал...

* * *

Перебирая в памяти годы жизни с отцом, я думала: а ведь он ничего не делал такого, что было бы специально для воспитания. Он прежде всего был человеком, любил жизнь, в каждом ее дне, в большом и малом. И, это его отношение передавалось не только мне, а и всем, кто был возле него.

Многому я научилась от него без малейшего с его стороны усилия, без разъяснений. «Передача» мыслей и чувств, восприятий и раздумий шла непосредственно от сердца к сердцу.

Его доверие к людям было беспредельным. Отцу нельзя было солгать, потому что он был удивительно, по-детски честен. И была эта честность бесконечно трогательна, и самого тебя поднимала: нельзя же обмануть человека, который к тебе так относится.

И еще: сколько я себя помню, отец всегда был в заботах о других, потому что считал своим долгом помогать людям. И он всегда стремился выполнить обещанное в срок. Если же по какой-то причине опаздывал, то буквально не находил себе места. Поэтому он старался сделать все, что было нужно, раньше времени. Он и от меня требовал этого: «Только сегодня. Запомни это».

Передавалась от отца всем нам — а в нашей семье всегда кроме меня кто-нибудь да жил еще, как говорил папа, «из молодого поколения» — и многое другое, что он не объяснял и не внушал. Он поступал красиво и это невольно заражало, как говорит Горький, «вызывало хорошую зависть в смысле желания подражать».

Так было с чувством благодарности. Оно было у отца мгновенным: он всегда хотел сразу, сейчас, сердечно поблагодарить за сделанное ему добро. И долгие годы помнил о тех, кто делал ему добро, помог в трудную минуту, сказал доброе слово. Он был как-то по-детски предан таким людям.

В родной папиной деревне жила тетя Маша, совсем чужой ему человек. Когда отец был еще юношей, пришлось ему ехать на военные сборы в сапогах и легком пальтишке — другого не было! А стоял январь. И вот эта тетя Маша вышла на улицу и вынесла отцу полушубок и валенки... И как я себя помню — не было случая, чтобы мы ехали в деревню без подарка этой тете Маше...

И с такой искренней радостью покупал он ей подарки, что я вначале даже удивлялась. Но пришел день — он неизбежно должен был прийти, — когда я поняла: радовать другого подарком — это ведь больше, чем самому радоваться подарку. Это высшая радость. Ведь, как часто я слышала от отца — «чем больше отдаешь — тем богаче становишься».

* * *

Когда теперь в школе я встречаюсь с родителями своих учеников, то порой слышу от них набившую оскомину фразу: влияние улицы сильнее влияния семьи.

Я с этим не согласна. И думаю, что влияние улицы всемогуще только тогда, когда семья не заложила краеугольные камни характера подростка, когда сам дом не стал любимым, когда родители, хоть и рядом, но далеки от его переживаний, впечатлений, стремлений. Когда отец с матерью, наконец, не научили сына или дочь радоваться тому, что действительно радостно, желать того, чего желать стоит, любить то, что только и достойно любви. Не вызвали жажды духовной жизни. Только это вырабатывает надежный и продолжительный иммунитет против дурных посторонних влияний. Если есть этот иммунитет, если привиты понятия порядочности, честности, и подросток уже имеет некоторое представление о ценностях и истинных и мнимых, тогда совершенно нечего бояться — он не пойдет в дурную компанию.

Думается, что многие подростки из тех, что стали жертвами «компаний», потому и стали жертвами, что семейный коллектив им неинтересен, что красота отношений в семье или вообще отсутствует, или не дошла до ума и сердца подростка. Подросток — это ведь не просто ребенок определенных лет. Это новое качество души, которое часто наступает исподволь, а иногда и сразу.

Мои собственные подростковые годы прошли для меня сравнительно легко, вероятно, потому что помимо школы у меня было очень много других дел. Я была все время занята, и это, на мой взгляд, сыграло большую положительную роль. Тем не менее и у меня был период, когда я вела себя отвратительно. Я грубила окружающим без всякого повода. Помню, однажды я сказала матери что-то очень несправедливое и через минуту, опомнившись, пожаловалась отцу: «Папа, почему я такая?»... «С возрастом глупеешь, малыш,» — ответил он.

И в ответ на мой недоуменный взгляд пояснил:

— Многие ступени в жизни человека хоть и ведут вроде бы вверх, но начинаются вот с такого...

Надо владеть собой... Мой тебе совет: когда хочется огрызнуться, постарайся помолчать одну минуту — ну, что тебе стоит! И посчитай про себя до ста... Вот, честное слово, мне это помогает. Ты же знаешь, какой я, — тоже иногда срываюсь...

Ах, как дорого стоит это человеческое умение не противопоставить себя — тебе, а именно разделить твой недостаток, признать его за собой и тут же подсказать выход...

— Ну, а уж если не успела помолчать, — продолжал отец, — и вылетело обидное слово, остановись хоть после, подумай... И не бойся попросить извинения. Это не бог весть какой выход, но, все же выход...

Конечно, такие разговоры помогали. Но не менее действенным было и другое средство: отец часто «не замечал» моей нервозности и запальчивости. И этим самым ясно говорил: ты ведешь себя плохо.

В то «смутное время» родители во многом щадили меня, у них было это ценное чувство возраста. Помню лето после окончания 7-го класса. Я буквально «заболела» танцами. Больше всего на свете мне хотелось по вечерам ходить в клуб и танцевать...

Но как сказать матери: ведь стыдно! Мои подружки рассказывали, как их родители корили — «мальчики в голове» и т. д. Конечно, я знала, что мои так не скажут, но как они отнесутся к новой страсти? Вот тут-то, пожалуй, отец и поразил меня больше, чем когда-либо.

Однажды, увидев как я вертелась перед зеркалом и поглядывала в окна вечером, когда деревенские парни и девушки шли в клуб, он словно невзначай, спросил:

— А что, дочка, не пойти ли тебе на танцы?

— Нет, не хочется, — ответила я небрежно.

Но отец видел меня насквозь. Он отворил окошко и окликнул Виктора, одного из самых что ни на есть озорников в деревне.

Да, именно Виктора, отец попросил: не хочет ли он на сегодня взять шефство над одной юной девицей, что впервые идет на танцы одна.

Виктор смутился, потоптался и наконец выразил полную охоту пойти со мной, оберегать и проводить потом до дому...

Как же я была счастлива в тот вечер. Меня приглашали наперебой, и я пришла домой, как и все, на рассвете, когда пастух уже шел по деревне, щелкая кнутом, а отец собирался на реку ловить рыбу.

— Ну, нагулялась? — спросил он меня весело, — а мы вот с мамой только встаем...

Гораздо позже они признались, что и не ложились в ту ночь.

На следующую весну меня одолела, не давала мне покоя другая «идея» — поехать одной в деревню. Как ни противилась мама, я, что называется, закусила удила: «Поеду одна и все».

Мать считала меня меньшей, чем я была на самом деле, ее больше беспокоило мое здоровье, мои отметки. Отец же тоньше чувствовал возраст, лучше понимал не только то, какую задачу можно поставить перед подростком, но и что ему можно и нужно разрешить.

Я невольно подслушала разговор родителей, когда они решали вопрос — отпустить меня одну или нет. Получилось, что я стояла с подругой у нашего окна и разговаривала. Услышав, о чем идет речь, не нашла в себе силы уйти.

И следует сказать: все, что говорил отец, оказало на меня и на мою поездку решающее влияние.

— Почему она так рвется от нас? — спросила мама.

— Она хочет быть взрослой, — отвечал отец. — Разве ты забыла, как сама рвалась к самостоятельности.

— Да, конечно... Но почему-то твое сравнение меня не убеждает. И потом, у меня не было таких родителей. И они бы все равно меня не пустили одну...

— Ну и что ж хорошего получилось? В шестнадцать лет ты ушла в общежитие... а какие мы родители... Почему ты уверена, что нашей дочери повезло с родителями?

— Ладно, — шепчет мама. — Раз ты считаешь...

— Ничего не поделаешь, — продолжал отец. — Однажды человек должен сделать свой первый самостоятельный шаг.

— Но почему именно теперь — так рано? — тревожилась мама.

— В четырнадцать-то лет? Самая пора. Разве ты не видишь, как она хочет этого. Она мечтает об этом с зимы. Надо же дать человеку осуществить свою мечту, да такую еще хорошую, пока это в нашей власти.

— А вдруг что случится?

— Что? Что может случиться? В вагоне наверняка будет полно деревенских, ведь на каникулы поедет много ребят. И вот приедут они ранним утром, из-за леска подымется солнце, и как они побегут взапуски. А там, в деревне, из первого же дома начнут выглядывать: «Батюшки, никак Макаровых девчонка приехала?» «Касатка, — крикнет тетка Мавра, — да ты никак одна?» Представляешь, с какой гордостью она ответит: «Одна! А что? Разве я маленькая?» И потом еще добавит: «Пойдем, тетя Мавра, к нам (К НАМ), чуешь? Бабушкин дом — это уже не только бабушка, но и она, Аня. «Мама подарки прислала...». И будет раздавать подарки... Ты только представь себе все это. И поймешь, как будет ей хорошо.

Настал желанный день. Поезд медленно поплыл мимо платформы. Отец, улыбаясь, махал мне рукой, мама стояла прямо, но я увидела, что на глазах у нее — слезы. Я так рвалась от своих, а тут вдруг сжалось сердце, мама так тяжело переживала эту мою первую поездку. Странно: я уезжала одна, а все те, от кого мне так хотелось уехать, остались со мною...

Но грусть моя скоро улетучилась бесследно. Чем больше менялся пейзаж за окном, тем легче и отраднее становилось у меня на душе. Все будет хорошо. «Все будет хорошо» — откуда эти слова? Да ведь это слова отца: он говорит их не часто, но в самые трудные дни... «Все будет хорошо» — повторяла я, глядя на пробегавшие мимо березы.

Кто-то тронул меня за плечо:

— Аня!

— Батюшки, Валя!

— Домой — едем на каникулы. И Володя здесь, и Коля! Мы увидели дядю Сашу на платформе и стали искать, с кем это он так нежно прощался. Я пошел по вагонам и вот нашел тебя...

...Дальше мы ехали уже все вместе, и до чего же это было хорошо.

С каким аппетитом уплетали мы все, что родители положили мне в дорогу! И как было приятно, когда Валя сказал: «А ты молодец! Одна уже ездишь. Доверяют...»

Доверяют... Слово запало в душу. Я почувствовала острую радость от того, что мне доверяют... Значит... я стою этого?

Самое же интересное было в том, что отец все предугадал почти точно.

И мое настроение, и теплый ветер, и отраду березовых рощиц, и что встречу, обязательно встречу каких-то знакомых.

Он почувствовал и другое: с этого дня, первого дня самостоятельности, обострится во мне и чувство ответственности.

Теперь, когда никто не мог меня «лимитировать», в какое время возвращаться из клуба, не предостерегал — «не высовывайся в окно», не кричал с берега — «далеко не заплывай», я сразу же стала человеком озабоченным: цел ли билет, на месте ли деньги, хорошо ли уложены подарки, не пролилась ли микстура для тети Шуры, не помялся ли виноград для дедушки Павла... Словом, доверие и те дела и поручения, которыми нагрузил меня отец, изменили мой образ мыслей и я словно сразу стала старше.

Как и прежде, в деревню от станции мы не шли, а летели, словно боялись опоздать.

Вот и мостик через речонку Ерик, вот и первый крайний дом. И, конечно, в окошке тетя Мавра: «Да батюшки! Да никак Аннушка прибыла... Одна? Вот так молодец!»...

Теперь, вспоминая тот день, один из самых счастливых в моей жизни, я снова думаю об отце, я удивляюсь ему, его человеческому такту и педагогическому чувству. Ведь он не просто «угадал», как я тогда думала, он заставил меня чувствовать так, как должно, научил, как вести себя.

Эта поездка дала разрядку многим чувствам, что обуревали меня, под которыми изнемогает обычно человек в свои 14 лет. Отец дал возможность осуществиться моей мечте и взвалил столько серьезных поручений, что сразу возвысил меня в собственных глазах.