НАЧАЛИ...

      В некотором царстве, в некотором государстве под названием первый «А» жила-была учительница Наталья Савельевна. Однажды Наталья Савельевна вошла в первый «А». Навстречу ей встала половина класса. Остальные болели. Сильная  эпидемия  гриппа свалила  переутомленных  новой  программой  первоклассников. Головы  их, раскаленные  высокой  температурой, не знали  покоя  ни днем  ни ночью. Стоило им — бедным  первоклассникам — забыться, как  откуда  ни  возьмись  налетало на них жуткое чудовище по  прозвищу  X, стягивало  их щупальцами и хрипело: «Чему я равно?» На него бросались углы тупые  и прямые, а острые  углы врезались ему в лапки-щупальца, раскачивались и скрипели. Неизвестнее X превращалось  в букву «х» и  хихикало: «Я  не из математики. Я — буква. Я почти шипящая!»
     Исчезали  углы тупые и острые, исчезали  углы прямые и неравенства, приходили в детские сны буквы  шипящие. Они  водили хоровод и шипели:

Чи,  ши,  щи, — трепещите,  малыши!
Ча, ша, ща, — мы проглотим малыша!

      Иванов Саня  вскрикивал во сне, заливался  слезами, но никак не мог  выбраться из жуткого хоровода. А Маша Соколова все повторяла в бреду:
      — Нет, ты  не чящя, а  чаща. Я  тебя  выучила.
      Федя Гончаров  ударил букву «щ», когда  она карабкалась ему на грудь. Распалась «щ» на букву «ц» и крючок, и  на этот крючок  Федя  свою  ушанку   повесил.
      Если  бы Наталья Савельевна знала, какие муки терпели ее ученики, она полюбила бы их еще сильнее. Она с грустью посмотрела на пустые парты и представила себе тех, кого сегодня  нет. Всего полгода она знала своих первоклассников, но была уверена, что знала их раньше — еще в колясках. Она видела их и взрослыми, уже кончающими школу. Сначала это было вроде коллективного фотографического портрета из тех, что остаются  после каждого класса. Но по мере того как глаза ее перебегали с парты на парту, хозяева парт запечатлевались у нее в памяти каждый по отдельности, словно она делала снимки для своего, ей одной нужного архива. Она поразилась тому, сколько человек может вместить ее память, сколько лиц и характеров врезались в нее,— толпы! Как будто смотришь на  праздничный  Невский с Аничкова моста.
       Но в этой толпе детей и взрослых ее сейчас волновали тридцать шесть новых учеников, из-за которых три предстоящих года у нее будут заняты все вечера, а ночами ей будут сниться сны с действующими  лицами, как  в пьесе.
       Конечно, не каждый, а один или  несколько заставят ее обернуться  назад, вернуться  на несколько часов в собственное детство и понять нечто ускользающее от нее сейчас. Конечно, кто-то один или несколько выведут ее из себя, взорвут в ней душевное равновесие, взамен наградят таким не пережитым доселе вдохновением и восторгом, что она почувствует себя настоящей актрисой, а школа представится ей театром, где  идет совсем  новая пьеса, в которой ей  посчастливилось  играть.
      Потом — в своей  будущей жизни — она  не  раз  возвратится  в свою сегодняшнюю  жизнь, и  сердце у нее  вдруг сожмется, потому  что она  почувствует  течение  этой  жизни, ее  движение  в одну только  сторону, ее ощутимую  протяженность.
      —    Садитесь!
      Грянул  гром среди зимы,— это первоклассники  грохнули  крышками  парт.
      Она  подняла  учеников и снова сказала:
      —    Садитесь!
      Они  сели тихо, как садится  за окном снег.
      Наталья Савельевна  улыбнулась. Ее улыбка тотчас же отразилась на лицах первоклассников, которые  с завидным  терпением ждали  начала  урока.
      Взглянула  Наталья Савельевна на Мишу Строева и увидела себя в его глазах: красивую и добрую, какой она  никогда  не видела себя  в зеркале и  на людях.
      —    Начнем  урок математики,— сказала Наталья  Савельевна и, повернувшись  к доске, взяла мел. Следом за ней обнажили  авторучки  не  побежденные гриппом, ее  непобедимые первоклассники.

Жизнь первая
МАША СОКОЛОВА  
ПО ПРОЗВИЩУ ЖИРАФА

      Если бы и вправду набраться смелости и разыграть этот первый «А» на сцене, то главную роль надо было бы отдать Маше Соколовой, которую язвительные старшеклассники прозвали Жирафой. Эти старшеклассники не могли без смеха наблюдать выводок первого «А», впереди которого шлепала мать-утка Наталья Савельевна, за ней, переваливаясь под тяжелыми ранцами,— ученики-утята, а последняя, ни  на кого не похожая, как будто не отсюда, не из этой стаи, легко неслась длинная Маша, которую  иначе и не назовешь, как Жирафой.
       Девочка и впрямь была худая и высокая для своих семи лет, с длинной шеей, с лицом узким и светлым, на  котором едва умещались два больших темных широко расставленных глаза, обладающих редким свойством при взлете ресниц бросать в пространство сноп света. На этот удивительный  свет, как ночные  мотыльки, безотчетно  тянулись  дети  и  взрослые.
      Наталья Савельевна, закаленная  своей  работой  до состояния  некоторого  бесчувствия, всматриваясь в эту девочку, чувствовала себя человеком, заново открытым каждой малой боли, радости  и печали.
      Но Маша, как неопытный  путешественник, блуждая глазами по лицу учительницы, ни о чем таком не думала. Она искала в Наталье Савельевне что-то необходимое только ей, Маше, без чего дальнейшая ее жизнь была бы обыкновенной. И это что-то открылось ей однажды, когда Наталья Савельевна завораживала их таинственностью огромного мира, на постройку которого ушло всего десять  цифр и тридцать три буквы.
      — Сколько бы  книг вы  ни  взяли, все они  состоят из букв алфавита. И никаких других! — сказала учительница.
      — И никаких других...— прошептала Маша.
      — Разве  это не удивительно?!
      — Удивительно! — эхом откликнулись первоклассники. Они любили откликаться эхом: им казалось, что они играют.
      — А как вы думаете — сколько всего на свете книг?
      Кто-то ответил:
      —    Десять.
      Пиня  Глазов закричал:
      —    Восемь  шесть  тысяч  миллионов!
      Наталья Савельевна сказала:
      — Десятки миллиардов! А чтобы написать эти числа, вам достаточно использовать десять цифр. Только  десять, и никаких других!
      — И никаких других...— прошептала Маша, не сводившая восторженных глаз с учительницы, которая  знала такие тайны.
      Наталья Савельевна, ощущая  на себе этот Машин взгляд, испытывала чувство необычайного подъема и радости, которые  рождаются  только в общении людей, понимающих друг друга до самого дна.
      Свою  радость она не скрывала. Однажды в учительской к ней подошла  учительница литературы Лина Ивановна.
      —  Наталья Савельевна,— сказала она,— вас просто не узнать! У вас  вид счастливчика. Может, вы машину  выиграли?
      Наталья Савельевна  улыбнулась:
      — Я ученицу  выиграла!
      — Что же  в ней особенного?
      Наталья Савельевна  пожала плечами:
      —    Я не знаю — как вам объяснить. Ну вот, например, она  сказала  отцу: «С настоящим  учителем
хочется  на  необитаемый  остров  уехать!» А ей ведь   семь лет!
      Говор  в учительской  смолк. Лина  Ивановна  возмутилась :
      — Ну  каковы?! С первого класса — каковы ученички! Скоро не мы их учить будем, а они нас! Построят в зале и давай выкрикивать: «С вами, Наталья Савельевна, мы хотим уехать на необитаемый  остров,— шаг вперед! А с вами, Лина Ивановна,— нет!»
     —  Зачем так страшно фантазировать, Лина Ивановна? — вмешался завуч Петр Данилович.— Радоваться надо! Когда такие малыши вырастут, придется нам над собой  поработать. Перспектива, по-моему, захватывающая!
      — Что касается меня,— запальчиво отвечала Лина Ивановна,— то я перед своими теперешними умниками чувствую себя, словно на рентгене. Для будущего я не сохранюсь — рентген  вреден, как известно!
      Этот разговор взволновал всех учителей. Но, как всегда для них не вовремя, прозвенел звонок и разметал всех по классам. На следующей перемене возник другой разговор, на другую тему, и про старое  все забыли, кроме Натальи Савельевны. Она вспомнила, как сама, но только в восьмом классе, сочинила нечто похожее на удивительные слова Маши Соколовой. Этот разрыв в возрасте показался ей примечательным. Странное дело, как изменились наши дети, как изменились мы сами, как на глазах меняется жизнь,— только бы  успеть  все заметить!
      ...Шел урок русского языка. Приоткрылась дверь, и в класс тихо просунулась Лена Травкина. Она прикрывала  лицо рукой. На лице у нее был синяк.
      — Можно, Наталья Савельевна?
      — Входи. Почему ты опоздала?
      Лена молчала. Гончаров взглянул на нее и закричал:
      — Ха! Какой  фингал! Кто это тебе поддал?!
      — Гончаров, сядь на место! Травкина, кто тебя так?
      Гончаров сел на место. Травкина молчала. Любопытные глаза уставились на Лену. Только Соколова отвернулась. Кончик уха загорелся у Соколовой. По этому уху заметила Наталья Савельевна, что вопрос  ее бестактен (как же я так?!), что Гончаров жесток (почему он  все-таки  такой?).
      —    Лена, садись. Глазов, прочти, что ты  написал,— быстро  сказала  Наталья Савельевна.
      И Пиня  Глазов  прочел:
      —    «Слова с буквой «ф». Это — моткоф, светофор  и Фаза с большой буквы».
      Наталья Савельевна спросила:
      —    Прочти  первое слово, я не поняла. И потом — что  значит  фаза с большой буквы?
      Пиня ответил:
      —    Моткоф — это когда много ниток, а Фаза живет в нашем доме, он  хулиган и  хорошо  играет в хоккей, он семиклассник.
      Ребята засмеялись. Гончаров насторожился (про хоккей услышал!), а Маша Соколова внимательно смотрела мимо учительницы, объяснявшей, почему первое из Пининых слов не имеет буквы «ф».
      После этого случая прошло много дней. Первоклассники уже научились писать, читать и считать. Один Саня  Иванов оставался в прежнем своем неведении — он словно бы не понимал, чего от него хотят.
      —    Иванов, так сколько будет шесть прибавить  семь?
      Саня  нехотя поднялся.
      — В палочках? — спросил он робко.
      — Нет, просто так сложи!
      Саня посмотрел на учительницу пронизывающим взглядом. Наталья Савельевна не выдержала, накричала на него и обозвала болваном. Он  стоял, не защищаясь, под градом ее слов, как под дождем. Ребята смеялись. И вдруг кто-то заплакал.
      Наталья Савельевна подняла глаза и увидела слезы на щеках Маши Соколовой. Наталья Савельевна сначала  хотела  пристыдить ее — не  над тем плачешь! — но на минуту представила себя  сидящей на последней парте, откуда  видна самая большая  несправедливость, и  неожиданный  комок застрял в горле у нее самой.
      ...Маша  шла домой, волоча  портфель и мешок с тапками. Со  всех  сторон  неслось:
      —    Жирафа, здравствуй!
      —  Эй, смотрите, Жирафа! Удвоенная первоклашка!
      Маша прозвище свое  носила гордо, на  него отзывалась, сама себя называла Жирафой и всем обещала  вырасти еще выше, чтобы в школе не нашлось для нее парты и ее посадли бы прямо в землю на школьном дворе, где выросло бы из нее дерево под тем же названием.
      Дома она тоже представилась как Жирафа, и отец ее, Максим Петрович, сказал:
      — Ну что ж, Жирафа так Жирафа! Только ради бога воздержись тянуться выше, поскольку знаешь наши потолки!
      Маша росла единственным ребенком и, вопреки всем теориям и практикам, неизбалованным.
      — Как это вам удалось меня не испортить?  — говорила она родителям, когда те — одна нога здесь, другая — за дверью — убегали в кино или в театр, оставляя ее засыпать одну в пустой квартире.
      — Ты мне награда   за тяжелое блокадное детство,  — отвечал Максим Петрович, щелкая ее по носу, или придумывая еще что-нибудь, менее правдивое.
      — Потому что ты — это мы. А мы сразу вместе — это нечто хорошее, то есть ты!  — непонятно говорила мама, поправляла дремучую рыжую шапку, крепко целовала Машу и бежала вслед за папой на автобусную остановку. Там их подхватывал автобус и уносил в театр, а Маша оставалась за хозяйку.
       Но в такие вечера она белы не одна — все вещи в доме превращались в животных. Круглый стол был гигантской черепахой, диван — крокодилом, шкаф — слоном, а сама она оставалась Машей.
      «Уважаемая Черепаха, как трудно вам сегодня пришлось! Один мой знакомый человек колотил на вас орехи!»
      «Что вы, милая, я даже не заметила! Посмотрите на мой панцирь — его ничем не пробить. Вот Крокодилу есть от чего поворчать. На него сегодня ставили стул, чтобы прибить картину. Он до сих пор охает!»
      «Я не о том. Я вздыхаю о моей зеленой реке, которую вижу каждый вечер. А вчера я видел во сне моего сына. Он  жаловался, что его назвали болваном,  — а он такой способный по нашему крокодильскому делу!»
      «А я все время слышу выстрелы. Кто это стреляет?»  — вмешался Слон.
      «Это бьют часы!  — объяснила Маша.  — В них сидит время, и они его бьют, чтобы скорее наступило завтра, когда мама с папой никуда не уедут!»
      Маша ложилась спать и скоро засыпала в обнимку с плюшевым лисом. С ней вместе засыпала и все звери.
      «До свиданья, мои хорошие, я покидаю вас ненадолго. Завтра мы обязательно похвалим крокодильего сына, чтобы ему не было обидно!»
      Маша очень  любила животных. Животные, можно сказать, тоже любили ее, особенно игрушечные. Что касается живых, то в силу различных обстоятельств они не успевали ответить Маше на ее привязанность.
      Подарили Маше щегла на день рождения — белое брюшко, рябое крыло. Маша не могла отвести от него глаз — такой необыкновенный, только грустный очень. Не успела она показать его подружкам, как нахохлился щегол, растопырил лапки и застыл на боку, ткнувшись носом в пол клетки.
      Горько плакала Маша, расстроилась мама, папа обещал черепаху купить.
      Купил черепаху. Поехали на дачу. Выпустила Маша черепаху погулять, одуванчиковых листьев поесть. Солнце высоко, греет жарко. Дятел на сосне долбит кору, красная жилетка на нем играет. А черепахе до этого и дела нет. Заползла она в высокую траву и пошла-поехала, как вездеход.
      Маша очнулась, оторвала глаза от дятла, нагнулась за черепахой в траву, а черепахи уже и след простыл.
      Горько плакала Маша, пустой ящик прижимая, расстроилась мама, папа обещал хомяка купить.
      Купил белого хомяка, привез дочке. Посадили хомяка в банку. Стал хомяк в банке жить. Маша на него не налюбуется. На ночь ставит банку рядом с кроватью, и спят два друга — хомяк и Маша, и сны у них почти одинаковые.
      Жарко хомяку в банке, душно. Переместила его Маша в щеглову клетку для поправки здоровья, а он перекладинки прогрыз, прутья спинкой раздвинул — и был таков!
      Ночью слышал папа, как дикий кот Грузик радовался — терзал белого хомяка на свободе.
      Плакала Маша, расстроилась мама, папа сказал: «Хватит!»
      При заходящем солнце у большого теплого камня поймала Маша ящерицу. Поселила ее в большом спичечном коробке, и целое лето прожили они вместе: ящерица — в коробке, а Маша — снаружи. Пришла пора уезжать — открыла Маша темницу, а ящерица, не прощаясь, скользнула  у нее между пальцами, упала в траву и пропала.
      —    До свиданья, ящерица, я тебя не забуду! —  крикнула ей вслед Маша.
      В городе Маша пошла в школу. Появились у нее заботы и дела, но по-прежнему животные из джунглей вели разговоры по вечерам, а сны посещали старые друзья: щегол, черепаха, хомяк и ящерица.
      Глубокой осенью около своей парадной Маша увидела толстую серую кошку. Кошка с неохотой двигалась и от пищи отворачивалась. Лена Травкина, специалист по трудным  житейским  вопросам, уверенно  сказала:
      —    У этой кошки скоро будут котята!
      И правда, через  несколько дней все так и случилось. И авторитет Лены  поднялся  еще  выше.
      Две недели девчонки  снабжали кошку продуктами. Котят между собой поделили по жребию. Назначили день по отлову. Пришли — кошки  нет, котята лежат мертвые.
      Маша, как увидела побоище, выскочила на улицу и побежала куда глаза глядят. Заметила телефонную  будку — бросилась туда.
      —    Помогите, пожалуйста, котятам, они умирают! — закричала  она в трубку.
      На другом конце  провода  диспетчер  вздрогнул  от  неожиданности  и  закричал:
      —    Это   что за хулиганство! Повесь трубку, кому говорю!
      Но Маша так плакала, что диспетчер «Скорой помощи» смягчился:
      —    Не плачь, девочка, у тебя горе маленькое! Иди  домой!
      Маша вышла из будки, девчонки уже тут как тут. Погоревали они, покричали, погрозили неизвестным  врагам  и побежали  к дому.
      Навстречу им, увешанный  сумками, шел из магазина Максим  Петрович. Девчонки бросились к нему. Толкаясь, наперебой стали рассказывать страшный случай. Девчонки потеснили Максима Петровича с мостков, где он стоял. Максим Петрович потерял равновесие и ступил в жирную глину. Нога увязла. Он стал  вытаскивать ногу, ногу  вытащил, а ботинок  остался в глине. Максим Петрович поставил на мостки сумки и полез за ботинком. В это время  плакальщицы  опрокинули ему на брюки бидон с молоком.
      — Ничего себе,— сказал Максим Петрович и поморщился. Он схватился за сумки — в сумке что-то крякнуло.
      — Ох! — простонал Максим Петрович, представляя  себе  получившуюся  яичницу.
      Девчонки  приняли его стон за соболезнующий и стали просить его принять участие в похоронах.
      Дома Максиму Петровичу крепко попало от жены. Настроение у него сделалось самым что  ни на есть похоронным. Он выхватил из шкафа коробку с надписью «Цебо», вытряхнул на пол новые сапожки  жены, схватил  лопату и помчался  на  улицу.
      На улице ему стало холодно в мокрой одежде, и он, радостно засмеявшись, подумал: «Заболею теперь наконец!»
      Те несколько минут, которые он потратил на рытье ямы, он посвятил обдумыванию превратностей человеческой жизни. Он  посмотрел на себя со стороны, и ему стало смешно. Но вокруг никто не смеялся. Тихие, совсем  печальные лица окружали его, и он  удержался от смеха.
      Когда «братская могила» была  готова, Максим  Петрович  произнес  прощальную  речь:
      —    Тот, кто заставил нас собраться в чистом поле, остался для нас неизвестным разбойником. Он не любит кошек, а также и детей и — по моему глубокому  убеждению — очень плохой человек! Поэтому предлагаю выселить его на Луну, поскольку достоверно  известно, что  там  нет  ни детей, ни кошек. Вечная  память  бедным  котятам!
      Опустили  коробку  в яму, забросали  землей  и разошлись кто  куда.
      Вечером  Максим Петрович сидел у Маши на диване.
      —  День траура. Как полагается, сидим дома, никаких увеселений, — заметил он.— Картину крутят новую не для нас!
      Маша, приподнявшись  на локтях, проникновенно  смотрела на отца. Максим Петрович  погладил ее по голове и спросил:
      — Ну что ты еще придумаешь?
      — А ты знаешь, папка, кого ты мне подари? Ты только не бойся! Щенка ты мне подари, я придумала. Это очень  серьезно!
      Хотя  день выдался  сегодня на редкость невеселый, Максим Петрович подпрыгнул вдруг и засмеялся, как от щекотки. Он убежал в свою комнату и стал лихорадочно писать фантастический рассказ, который писал уже три года в нерабочее время. Ручка бежала по бумаге, как собака, рвущаяся с поводка. Она бежала в город Никуда, где жили маленькие электронные люди со своими электронными детьми, которые были очень веселыми и счастливыми, несмотря на то что ни разу в жизни не видели ни одной живой лягушки или даже обыкновенного муравья.

Жизнь вторая
ФЕДЯ ГОНЧАРОВ ПО ПРОЗВИЩУ
СВИРЕПЫЙ НОСОРОГ

      Когда составляли список первого «А», внесли в него фамилию, печально известную всей школе. Наталья Савельевна, прочитав эту фамилию, вычеркнула ее. Петр Данилович  вписал  ее снова и сказал:
      — Куда  же прикажете деть Гончарова? Все от него отказываются, а кто его воспитывать будет? Педагог вы опытный, вам и карты в руки!
      Очень не хотелось Наталье Савельевне брать к себе Гончарова , но пришлось.
      — Намыкаюсь я с ним! Второгодник и вдобавок хулиган, как говорят!
      С таким настроением начала тогда Наталья Савельевна первый урок. Гончарова она посадила на последнюю парту вместе с Соколовой, про которую в то время еще ничего не знала.
      Весь день Гончаров посвятил упорной борьбе за расширение своих владений. Он упирался ногами в пол, а боком наваливался на Соколову и старался спихнуть ее с парты. Его расчет был прост. Он ее сталкивает на пол, его выгоняют, а за дверью — очень интересно!
      Наталья Савельевна все замечала, но делала вид, что Гончаров для нее как бы не существует. Соколова тихо сопротивлялась, понимая, что в школе положено терпеть всякие неудобства. Она уперлась ногой в перекладину. Гончаров взмок от натуги, но успехов не достиг. Соседка попалась какая-то странная. «Может, она немая»,  — подумалось  ему.
      Маша ослабила затекшую ногу. Тут-то он ее и столкнул. Маша свалилась на пол. Он нагнулся посмотреть: может, она где-то зацепилась — грохота не слышно! Но она метнулась за парту и снова уставилась на учительницу.
      — Ты что — ненормальная?
      Она ответила шепотом:
      — Ненормальная!
      Это его удивило: всегда ненормальным был он. Ему нравилось быть ненормальным, и он не хотел делиться славой.
      — Это я ненормальный!  — прошипел он.
      — Ну и молодец!
      Наталья Савельевна покосилась в их сторону. Соколова замолчала, а Гончаров не мог успокоиться. Про себя он все-таки решил, что она и в самом деле ненормальная, и на перемене решил проучить ее.
      Он подставил ей подножку и засмеялся, потому что она смешно упала. Но она вскочила и ткнула его в грудь острым белым кулачком. Гончаров разъярился и пошел на нее.
      — Бей!  — сказала она.
      Но он не стал ее бить  из-за своего упрямства — тоже мне указчица!
      — Ты у меня еще получишь!  — пообещал он и, недовольный, занялся катанием на дверях.
      Маша побежала к девочкам.
      — Хорошо, что Наталья Савельевна немного пожилая!  — говорила Лена Травкина, и девочки согласно кивали.  — Молодые — они неопытные и злые!
      Мальчишки мерились силами. На переменах они были неуправляемы, разнимать их было бесполезно,  — Наталья Савельевна это знала. Один лишь Гончаров пугал ее. Он дрался злобно и яростно.
      Наталья Савельевна отвела его в сторону.
      — А что, я один, что ли?  — закричал он.
      — Не кричи, Федя! Ты у нас в классе — самый старший! Не забывай об этом!
      — А я и не забываю! Вы мне скажите — кого набить надо, я набью!
      Такая готовность не понравилась Наталье Савельевне. Он как будто догадался:
      — Не думайте, что я подлизываюсь! Вам же легче будет!
      — Мне и так легко!
      — Не хотите, не надо!  — крикнул он и убежал.
      Гончарову шел девятый год, сложения он был крепкого, ростом чуть ниже Соколовой, и среди нежной цветочной рассады первоклассников выглядел колючим  репейником. Лицо у него было мужественное, но детство так и рвалось на белый свет двумя мохнатыми глазами-жуками и яркими тугими щеками. Только нос подкачал на лице Гончарова, он падал набок, погнутый сильным ударом клюшки знаменитого хоккеиста Фазы.
      Хоккей Гончаров полюбил с двух лет, как увидел клюшку в руках тогда еще первоклассника Фазы. В шесть лет он получил памятный удар по носу, после чего навсегда  упрочился  в дворовой  хоккейной команде  и бесстрашно стоял  в воротах, несмотря  на бурные  протесты матери.
      В хоккейных схватках Гончаров был неподражаем, он метался перед воротами, как носорог, наводя ужас на обе  команды сразу. Некоторые приемы из хоккея он перенес в свою мирную жизнь, за что и получил  прозвище Свирепый Носорог.
      Бесправное и угнетенное положение в школе не нравилось Феде, и он  лез из кожи вон, чтобы быть всеми замеченным, чего в конце концов и достиг. Не было ни одной вещи, к которой бы Федя Гончаров проявил равнодушие. Двери трепетали под ударами его ног, стеклам не сиделось в окнах, вешалка с пометкой «1-а» не раз валялась на полу, опрокинутая неумолимым Федей, и, когда знаменитый Гончаров покидал после уроков школу, казалось, что по всем этажам  проносился  вздох облегчения.
      Не знал Федя  удержу и в отношениях с товарищами. Хуже всех приходилось девчонкам, для которых он  не делал  никакой  скидки. Со всех сторон летело:
      — Наталья Савельевна, Гончаров дерется!
      — Наталья Савельевна, Гончаров мне  ножку  подставил!
      — Наталья Савельевна, Гончаров  меня  чуть  не задушил!
      Наталья Савельевна не успевала отчитывать да наказывать Гончарова. Но, отбыв наказание, он принимался за старое, и не видно было  никакого  просвета.
      Однажды Наталью Савельевну посреди  урока вызвали в учительскую. В классе  началось  всеобщее веселье. Лена Травкина  выбежала к доске  и принялась  рисовать  рожицы. Кто-то  крикнул:
      —    На Носорога  здорово  похоже!
      Кто-то бросил в нее  огрызком  яблока.
      Гончаров гипнотизировал  Соколову, не давая ей углубиться в себя. Соколова безмолвно от него отворачивалась, а он  поворачивал ее  к себе и говорил:
      —    Ты  что, совсем  онемела?
      Тряпка, пущенная Леной, обвила Гончарову  голову, на секунду он задохнулся от негодования, разозлился и что было сил швырнул ее в Лену. Тряпка, ударившись в потолок, опустилась на лампочку, плафон от которой он вчера разбил. В классе стало тихо. Тряпка была мокрая, и от нее шел пар. Испуганные  первоклассники зачарованно глядели на потолок. Наталья Савельевна, подходя к классу, умилилась, услышав глубокую тишину, но, распахнув дверь, увидела тряпку на лампочке, вздрогнула и забегала вдоль  парт, пока не догадалась  погасить  свет.
      Она  не стала  расспрашивать, кто это сделал.
      —    Гончаров! Неужели  тебе не надоели твои безобразия? Куда ни повернись — всюду Гончаров! Гончаров дерется, Гончаров неуспевающий, Гончаров — грубиян, а сегодня Гончаров чуть пожар не устроил!  Родителей в школу!
      Наталья Савельевна не дала и рта раскрыть Гончарову и  вступила в эту минуту на легкую дорогу гончаровских обвинителей.
      Гончаров вскочил с парты, в одной руке — портфель, в другой — коньки с ботинками, и, не прощаясь, хлопнул дверью — громко, как  умел.
      Длинная  цепь обстоятельств, приведшая его  к таким тяжелым  испытаниям, ворочалась  в его голове, грохала, падала на него. И он, с сегодняшнего дня решившийся было стать человеком, почувствовал  свое  бессилие.
      Для самоутверждения  он толкнул  знакомого второклассника, плюнул на  пол и, накинув пальто, выбросился  на улицу. Там  ему снова  стало  легко.
      На катке  старшеклассники гоняли  шайбу.
      —    Носорог, что так рано? — закричали они  ему.
      Федя бросил  портфель около  ворот  и  приготовился  ловить шайбу. С ответом он решил не торопиться, так  как любой его ответ — он знал — будет обращен  против него, а он  не хотел  давать им в руки такое  оружие. В стремительной  мужской  игре он  нашел  выход своей  энергии и обиде.
      Когда  игру  прекратили, Фаза затянулся  сигаретой  и спросил:
      —  Ну как учеба, Носорог? Дает тебе  Наталья Савельевна  прикурить?
      — Дает! — весело ответил Носорог, чувствуя, как обида на учительницу улетучивается вместе с усталостью. Ему вдруг опять захотелось  стать другим, чтобы  это заметили  все, чтобы  это заметила в первую очередь Наталья Савельевна, которая  никак не хотела замечать его  по-хорошему.
      — Только я ведь не курю, Фаза! Я — хоккеист,— засмеялся Федя и, подхватив портфель, с неохотой отправился  домой.
      Пришел Федя домой. Квартира — как картинка. Новая, недавно  получили. На двери — замки хитрые. На кухне — гарнитур белосахарный. В большой  комнате — гарнитур гостиный, а в спальне — спальный. Отец на диване лежит, телевизор смотрит, прикрывшись газетой, любит телевизор смотреть  и газету одновременно  читать — так  скорее  заснуть  можно.
      — Как дела? — спросил отец, отводя  газету.
      — Так себе дела,— вздохнул Федя, не  решаясь сообщить о  вызове  в школу.
      — Завтра  мы с матерью в школу  пойдем, я отгул  взял. Пойдем к директору  на  казнь, которую ты нам второй  год  устраиваешь.
      — К директору? — воскликнул Федя, вспомнив о причине вызова, и поник головой. Хотел сказать о приказе Натальи Савельевны, но подумал, что  все равно ответит у директора за  все  разом.
      Нехотя  пообедал, кое-как сделал уроки, бросился в постель, не обращая внимания на хоккей, который  передавали  по  телевизору.
      — Ты  никак заболел? — спросила мать, поправляя  ему  подушки.
      — Может, совесть в нем пробудилась? — предположил отец.
      Федя скоро заснул, а родители еще долго сидели, подперев  подбородки  ладонями, разволновавшись по  поводу  неприятного  визита.
      —    Я человек рабочий,— сказал сам себе Федин  отец,— не совсем чтобы рабочий, а шофер, и не так  шофер, как таксист. Работаю днем и по ночам, сам  себя не щажу. Весь город  наизусть  выучил, с закрытыми глазами  могу  куда  хочешь  проехать. Зарплату получаю немалую. Не пью. Все в дом тяну, себя не жалею, стараюсь. А он что? Опозорил  меня, отравил совсем, даже телевизор не могу смотреть, как отравил.   За   что   мне,   спрашиваю, на склоне лет так маяться?
      Встал Федин отец, телевизор выключил.
      — Ну скажи, зачем он свалил на пол эту картину? Что там хоть нарисовано было?
      — Три богатыря,— испуганно ответила Федина мама Любовь Ивановна, сочувствуя мужу и одновременно в душе оправдывая сына, ясалея его и сокрушаясь по поводу непрочности современных вещей. Разве хорошо была прибита картина, если малыш Федя свалил ее!
      — Дорогая картина, не иначе. Платить, наверно, заставят. Разбитые стекла я вставлял раз десять, двери чинил три раза, вешалку — два, но картину мне не нарисовать, хоть убейте меня. Верно, платить придется, всю жизнь на нее работать. Что она, вся в осколках?
      — Рама раскололась, а сама-то цела, слава богу; видать, крепкие богатыри.
      — Ну, рама это ничего, это легче. Раму я уж постараюсь сделать на славу,— сказал Федин отец, веселея.— Забаловала ты, мать, парня, придется мне ремнем его воспитывать.
      — Господи, да что я такого сделала? Я — как все матери. Разве это баловство: вкусный обед, чистая рубашка да красивая игрушка? Просто наговаривают на мальчика. Какие же они учителя и воспитатели, если их не слушаются? Значит, плохо в детях понимают. Как что — давай родителей мучить. Федя у нас неплохой, озорник, правда, а какой нормальный ребенок в его возрасте не озорничает?
      — Сами виноваты, зачем завели ребенка на старости лет,— вздохнул Федин отец.— Сами воспитывать не умеем, а учителей ругаем, а у них таких гавриков по тридцать с лишним, и все разные.
      Федя, разметавшись на кровати в белоснежных простынях, видел сон, как он стоит в воротах сборной страны, а канадцы без продыху нападают, но он, Федя, ловит все шайбы, на лице у него маска, и он слышит взволнованные  голоса: «Смотрите, смотрите, как держит Носорог!»
      Федя  снимает маску, и зрители  узнают его окончательно. Наталья Савельевна ему улыбается, директор бросает  огромный букет цветов, а весь первый «А» кричит ему:   «Мо-ло-дец, мо-ло-дец,   Но-со-рог!»
      Одна Жирафа ему не машет рукой. Она сидит на трибуне и читает какую-то книгу.
      — Вставай, вставай, добрый молодец, — слышит Федя над ухом голос матери.
      Не хочется Феде просыпаться и выходить в мир, где вещи для него  — все  острые, только и ждут, чтобы ему навредить, так и цепляются, чтобы он их сломал, где люди для него — все сердитые, только и ждут, чтобы он их обидел, так и пристают, чтобы потом его укорить.
      Отец с матерью под ручку пошли, Федя бежал за ними следом. Где в снегу поваляется, где остановится, по сторонам поглядит, потом снова запрыгает.
      Сцена у директора была тягостной. Кабинет директора разделился на две части. Одну заняли директор с Натальей Савельевной, на другой находилась семья Гончаровых. Директор начал с перечисления прошлогодних и нынешних грехов Феди. Впечатление получилось безрадостное. Следуя логике, можно было прийти к одному-единственному выводу, что Гончаров скорее окончит жизнь тюрьмой, нежели окончит школу.
      Любовь Ивановна не могла с этим мириться.
      — Господи! — сказала она. — Да ведь он еще совсем малыш, несмышленыш. У него вся жизнь впереди! Все мальчишки шалят.
      — Шалости шалостям рознь! Нам шалости вашего Феди влетаю в копеечку. Прошу вас, товарищи Гончаровы, принять меры со своей стороны.
      — Уж я приму меры! — твердо сказал доселе молчавший Гончаров-старший. — Он будет у меня шелковым.
      — Нет, нет, товарищ Гончаров, попрошу вас без физического насилия, я не это имел в виду. Поговорите с ним, внушите ему, да не один раз.
      — Было, — устало сказал Федин отец.
      Все это время Федя сидел смирно и с интересом слушал разговор родителей с директором, но, когда отец устало сказал "было", а мать сморкнулась в платочек, у него внутри что-то дрогнуло и сломалось, он посмотрел на себя и родителей со стороны чужими добрыми глазами и впервые ощутил неведомое ему раньше чувство стыда.
      — Не буду! — сказал Федя и направился к выходу не в силах терпеть больше эту сцену.
      — А что ты "будешь" ? — спросил директор. — Ты мне ответь, Федя Гончаров, зачем ты уронил картину, гордость всей нашей школы? И потом, куда ты собрался, я тебя не отпускал!
      Федя остановился, напряг память и вспомнил, что с картиной он вроде бы ничего такого не делал. Он разбежался, подпрыгнул и постарался достать до центрального богатыря, как только что это делали старшеклассники. Но не достал Федя центрального богатыря, а вместе с картиной съехал на пол, как на подносе.
      — Я не ронял ее, — честно сказал Федя, — она сама, — и отвернулся к стене.
      — Вот видите! — сказал директор торжественно. — Он к тому же и лгун. Мне, взрослому человеку, и то не уронить этой картины; значит, ты какую-то хитрость устроил, чтобы ее свалить.
      Но Федя не соглашался, он стоял на своем.
      — Ты, Федя, еще не понял, что все вещи в школе твои и твоих товарищей. Вся школа твоя. И картина твоя, и кабинеты твои, и книги в библиотеке тоже твои.
      — Картина не моя, — перебил директора Федя. — Я бы такую не повесил. Я бы старшиновскую тройку повесил.
      Директор удивился такому ответу, а Наталья Савельевна решила вмешаться в разговор, чтобы напомнить еще раз родителям про Федину успеваемость, которая оставляла  желать  лучшего, и про дисциплину, которая настолько плоха, что страшно подумать, и слова уже подобрала обидно вежливые, но вот еще раз взглянула на Федю, сосчитала, сколько взрослых в комнате, увидела Федино лицо, недоумевающее и странное, и ей стало стыдно за себя, что она со всеми своими знаниями и любовью к детям оказывается бессильной против маленького мальчика, такого же обыкновенного, как остальные мальчики, и такого же, как они, необыкновенного.
      — Федя, ты должен чуть-чуть измениться, — сказала Наталья Савельевна. — Тебе пора начать по-другому учиться и вести себя. Ты же неглупый человек! Разве ты со мной не согласен?
      — Я согласен, — сказал громко Федя, и родители его вздрогнули и выпрямили спины.
      — Посмотрим, посмотрим, — сказал директор, разгладив морщины на лбу. — Желаю нам с вами, товарищи Гончаровы, пореже видеться по такому поводу, а чаще втсречаться по-доброму, потому что интересы у нас общие.
      Дома отец молча сдернул с себя ремень, защемил  Федину голову между ног — и пошла наука. Учил отец за все по порядку, делая перечисления вслух. За один вечер получил Федя всю положенную ему сумму знаний.
      На следующее утро Федя отправился в школу тем же Носорогом, каким он не хотел больше быть. Весь день он  провертелся на парте и был занят тем, как безболезненней сесть.
      Наталья Савельевна с тревогой глядела на него и думала: «Я, я во всем виновата! Это из-за меня. Значит, нужно уходить из школы. Если не смогла победить Гончарова, значит, нужно менять работу».
      На перемене Соколова спросила Федю:
      — Ты  что, Гончаров, как на углях сидишь?
      — Точно. Меня отец вчера  поджарил.
      — Как  это — поджарил?
      — Ремнем, Соколова, ремнем!
      — Ремнем? Да разве можно? Пиши на радио! По радио я много раз слышала, что детей бить нельзя. Там за тебя заступятся!
      — Плохо дело: писать я не умею без ошибок, а если напишу с ошибками, то они еще и опозорят на всю страну. Ну ничего, я научусь скоро. Уж  я  постараюсь! А тебя  драли  когда-нибудь?
      — Что ты! Ни разу!
      — И меня тоже ведь не трогали, хотя было за что, между прочим. А вчера прямо ни за что! Знаешь, я тебе скажу одну  вещь: очень обидно, когда тебя ни за что дерут.
      — Хочешь, я тебе по русскому помогу? Я пишу хорошо. Может, мне  написать?
      — Спасибо, Соколова, спасибо! Я и сам научусь, я  и сам напишу.
       Стал Федя стараться, внимательнее на уроках слушать, к Соколовой чаще в тетрадь заглядывать, и сделал открытие, что можно в тетрадках и без клякс обходиться. Стал без клякс обходиться — отметки лучше  пошли.
      Удивился Федя, удивляться стала Наталья Савельевна, но молчала. Феде ничего не говорила, выжидала — может, Федя на старое повернет. Но не такой человек Гончаров, чтобы отступать: он и по диктовкам стал получать пятерки. Когда Наталья Савельевна не выдержала и похвалила Гончарова, он сказал: «Теперь всегда так будет!»
      Уроки перестали ему казаться скучными, и он почувствовал большой интерес к математике, потому что Соколова особенно хорошо успевала по математике. Слава Соколовой — лучшей ученицы  первого «А» — не давала ему теперь покоя, и он  изо всех сил  стал  тянуться  за ней.
      — Скоро, Соколова, тебя по всем  предметам обгоню! — сказал  он  важно.
      — Очень за тебя буду рада,— ответила она.
      — А тебе не будет завидно?
      — А чему мне завидовать? Я же все равно буду хорошо учиться!
      — А я бы завидовал. Я уже сейчас начинаю тебе завидовать.
      — Завидуй на здоровье, если это тебе поможет!
      Однажды  Соколова вынула из портфеля толстую  книгу, не похожую на те, что давали Гончарову в библиотеке. Крепко прижала она к себе эту книгу и с закрытыми глазами прошептала:
      — Вот это книга, Гончаров, вот это книга!
      Он  вырвал  книгу и прочитал:   «Военная тайна».
      — Дай, Жирафа, почитать!
      — Я бы  дала, да ты ее год будешь читать.
      — А ты за сколько прочитала?
      — Я-то? Я — за два дня.
      —  Значит, и я смогу за два дня.
      Читать он начал в тот же день, удивив отца с матерью, которые насильно впихивали ему в руки книги, но больше чем на два предложения его не хватало. И сейчас он с трудом одолел два предложения.
      Видя, как он мучается, мать сказала:
      — Брось эту книгу, она толстая, буквы маленькие. Почитай лучше сказки.
      — Буду эту, не мешай мне! — сказал Федя упрямо, и капли пота выступили у него на лбу. Но книга была для него за семью печатями, потому что читал он еще плохо и медленно. Она ему не открывалась, и в этот вечер он так и не узнал, что в ней поразило Жирафу. Целых два месяца он боролся с книгой, один раз он в ярости бросил ее на пол и топтал ногами, дважды засовывал в труднодоступные места, и все же доставал ее снова и принимался за чтение, и снова отчаивался, и вспоминал с уважением Жирафу, и твердил себе:   «Раз Жирафа смогла, значит, и я смогу».
      И в конце концов он прочитал свою первую настоящую книгу, и она оставила в нем такой видимый  след, какой остается от реактивного самолета, уходящего в высоту,
      В школу он пришел праздничный, так и сиял. Закатив глаза, прерывистым  шепотом он сказал:
      — Во книга, Соколова! Во книга! Хочешь я тебе велосипед подарю? Никому  кататься не давал, а тебе подарю.
      —  Зачем мне велосипед? — удивилась Соколова. — У меня свой есть.
      — Ну хочешь мою клюшку?
      — Зачем мне клюшка? — еще больше удивилась Соколова.
      — А ты, Соколова, все-таки  многого не понимаешь, как я посмотрю.
      Маша глянула на ободранную  и выпачканную книгу и огорчилась:
      —  Ты  что, грыз  книгу, что ли?
      Он  засмеялся и  кивнул:
      — Вот, вот, я ее и грыз! Правда, Жирафа. Ты  хорошо  придумала.
      — Знаешь, Гончаров, не мог бы  ты  мне  птицу подарить? Мне один  раз синица  на плечо села, и я ее чуть не поймала. Очень хочу синицу.
      — Уж мне бы она на плечо не села! Птицы, они тоже не дураки. Нет, пожалуй, птицу мне тебе не подарить...
      С того времени Гончаров пошел в гору. Наталья Савельевна в себя от удивления прийти не могла. Завуч поздравлял ее с победой, но она не принимала его поздравления, так как не видела своей заслуги. Ей казалось, что восхождение Гончарова в отличники произошло само собой.
      Но Наталья Савельевна напрасно отстранялась от этой победы. На самом же деле это она делала погоду в первом «А», и по ее воле там  всегда была весна, и Гончаров только принял на себя солнце ее доброты и пророс, как подснежник. Все первоклассники были  причастны к его победе, хотя они сами того не знали. Они были тем дружным хором, из которого вырастают свои удивительные и прекрасные  солисты...
      Хотя успеваемость у Гончарова наладилась, дисциплина оставалась прежней. Самолюбивый и своенравный, он не хотел считаться с товарищами и часто их обижал. Особенно острые стычки происходили у него с Леной Травкиной, которая и дня не могла прожить, чтобы не вызвать Гончарова на драку.
      — Наталья Савельевна! Гончаров мне вену на руке так зажал, что я дышать не смогла!
      — Гончаров! Что у тебя за повадки! Почему тебе доставляет удовольствие  причинять боль своим товарищам? Оставь Травкину в покое, предупреждаю тебя!
      Гончаров остановился, тяжело дыша. Он был красный, глаза его горели яростью, и он бил ногой в пол, как  настоящий  носорог.
      —   Чего она говорит, что я все у Жирафы списываю! Я ей еще не так двину!
      Наталья Савельевна развела врагов по разным углам и оставила после уроков. Она посадила их рядом и заставила делать заготовки для урока труда. Целых два часа они мирно  работали бок о бок. И только сейчас Наталья Савельевна поняла, почему Травкина не может пройти равнодушно мимо Гончарова, все задирает его. Если бы эти маленькие люди, сидевшие сейчас напротив нее, были постарше, она бы  нашла, что им сказать. Она бы рассказала им, как нечто подобное произошло с ней, как она сама стала жертвой одного маленького человека, который  всегда ходил с ободранными коленками. Она  и сосчитать не могла, сколько раз плакала от его кулаков, пока однажды он отчаянно, как признавался в разбитых стеклах и прочих напастях, не сказал: «Да это я люблю тебя, Наташка!»
      Она очень удивилась тогда — как же так? Но герой стоял, склонив голову, и повторял, как заведенный, одно и то же: «Это я!» Его признание обернулось для нее высокой температурой и мыслью, что она теперь какая-то не такая. А виновник болезни бросал ей в окно белые мясистые ромашки и краденые горькие огурцы, посыпанные грязной солью из его карманов.
      Так навсегда и остался в ее памяти горьковато-соленый привкус первой любви, и он нисколько не изменился, когда она сама, стоя  под высокой сосной, сказала всем известные слова одному человеку, который промолчал и ушел из ее жизни, как когда-то потом она ушла из чьей-то другой, передав тому другому, как  по  наследству, ощущение  остолбенелости  и  горько-соленых  слез...
      Ничего не сказала Наталья Савельевна своим непримиримым ученикам, только, улыбнувшись, покачала головой, только от  души  им  позавидовала.
      —  Наталья Савельевна, Гончаров мне на ногу наступил!
      —  А чего она мне в ухо шипит?!
      Все шло своим чередом. Первоклассники справлялись со страшными неравенствами, научились слитно читать, выучили много новых стихотворений. Границы мира для них расширились, и они продолжали свой  поход по великой математике, решая задачи тремя способами, над которыми даже родители ломали по ночам головы в своих тревожных  взрослых  снах.
      Наталья Савельевна работала с большим подъемом и малыми ошибками. Гончаров прочно занял место в ее сердце, и былая хорошо скрытая  неприязнь к нему сменилась чувством  волнения за него и горячей заинтересованностью в его судьбе. Только как же помочь ему преодолеть свирепость? Его жестокие игры, драки принимали характер катастроф. Он устраивал побоища, не зная чувства пощады. В эти драки он сумел  втравить Саню Иванова — самого  безответного и безобидного из всех самых безобидных  первоклассников.
      Причина, по которой Гончаров стал яростно преследовать Саню, заключалась в том, что Саня сдружился с Соколовой. Саня  принимал от  нее почти материнскую заботу. Она заставляла его съедать до конца горячий завтрак, поправляла и застегивала куртку. На вешалке помогала Сане одеваться и натягивала на его плечи  тяжелый  ранец. Гончаров не мог понять их  неожиданной  тяги  друг к другу и делал все что мог, чтобы ослабить эту дружбу, считал себя жестоко обманутым. Ведь Жирафа — лучшую книжку на свете дала почитать ему первому — значит, он и есть ее самый первый товарищ! Она просто права не имела никому больше говорить про эту книжку. А она говорила Сане про нее и даже читала ему вслух на перемене — он сам это слышал, собственными ушами, и сердце  у него от этого  чтения  куда-то укатилось.
      Вот и стал он Саню задирать. Но Саня  по обыкновению струсил и на слова  Гончарова: «Будешь приставать к Жирафе?» — отвечал: «Не буду!» Но от Жирафы не отходил и за это каждый день ходил битый.
      Как-то раз в школу  приехал психиатр для освидетельствования некоторых детей. Наталья Савельевна решила показать ему двух своих учеников — Гончарова, пугавшего ее своим  диким и необузданным  нравом, и Саню, который  был в классе  самым  лучшим  двоечником, несмотря на бесчисленные ее попытки столкнуть его с этого  пьедестала. Вездесущая Лена Травкина  непонятным образом  узнала о намерении Натальи Савельевны и расписала ожидаемый визит в самых подходящих для такого случая красках.
      Наверное, поэтому  Федя бился в руках Натальи Савельевны, как большая хищная щука в руках рыболова.
      —  Я не пойду, Наталья Савельевна, зачем?! Я не псих, я отличник!
      Но Наталья Савельевна успокоила его и повела к психиатру, и, когда она вела его, ей почудилось вдруг, что Федя  вздохнул и сказал: «Эх, Наталья Савельевна!»
      Она  тогда подумала, что ослышалась, или, может быть, она  тогда сама себе так сказала, но потом она все  время жалела о своем решении, хотя в общем-то ничего страшного не произошло.
      Психиатр был маленьким седым старичком с лохматыми белыми бровями и такой же пушистой бородой. Его глаза — живые, как капли ртути,— остановились на Феде, и Федя закричал не своим голосом:
      — Не трогайте меня, я не псих!
      — А кто такой псих? — весело спросил старичок и, запрокинув голову, засмеялся радостным смехом.
      Федя с удивлением уставился на него и сказал:
      — Ну какой на всех кидается.
      — А ты?
      — Я раньше был такой, особенно  когда  меня  дразнили.
      — Как  же  тебя дразнили?
      — Свирепым  Носорогом.
      — Надо же! Очень опасное прозвище,— сказал старичок, прикрыв глаза ладонью, чтобы они не смеялись.
      — Почему опасное? — заинтересовался Федя и перевел дыхание.
      — Нагнись ко мне, Федя, я тебе открою тайну. Но смотри, чтобы  никто ее не узнал.
      Федя  с опаской  нагнулся  к психиатру  и услышал:
      — Человеку с таким прозвищем угрожает большая опасность превратиться в настоящего носорога, если он будет продолжать драться и обращать внимание на тех, кто его дразнит. Об этом даже один  писатель писал.
      — Так  что ж, ему совсем  нельзя драться?
      — В пределах нормы!
      Федя  ушел от психиатра и вернулся в класс под сильным впечатлением услышанного. Сколько ни пытали его первоклассники, он отвечал:
      — В пределах нормы.
      Сам он изо всех сил пытался понять, что значит драться «в пределах нормы». Не в силах справиться с решением, обратился за советом к Соколовой, которая авторитетно заявила, что это — значит вести себя как остальные мальчишки и не вырываться далеко вперед.
      Наталье Савельевне психиатр сказал, что Федя ему очень понравился и что мальчик не по годам физически развит. Но этот его разрыв с остальными исчезнет, как только проснутся в остальных дремлющие в них пока силы, и что Гончаров в скором времени превратится в овцу, потому что он один из тех счастливых и не подозревающих об этом людей, у которых сильно развито чувство собственного достоинства. И еще сказал, что из этого мальчишки в свое время будет толк. Возможно, он станет знаменитым хоккеистом, потому что доктор наблюдал за ним вчера вечером, когда он стоял в воротах, и он поразил доктора своим мужеством — так вот начисто и сразил. А живет доктор здесь, на Гражданке, в сороковых домах, поблизости.
      Наталья Савельевна внимала врачу, как оракулу, но больше всего ее поразили слова про овцу, и она с удивлением спросила:
      — Превратится в овцу?! Гончаров превратится в овцу?
      — В будущем он должен намного смягчиться, и вы ему в этом поможете сами. Я в вас уверен! — засмеялся психиатр и обдал Наталью Савельевну таким пронзительным взглядом — как обнаружилось — очень синих глаз, что у нее мурашки побежали по телу, и она поняла испуг Гончарова и посочувствовала ему.

Жизнь третья
САНЯ  ИВАНОВ —
ЕСТЕСТВЕННЫЙ  ЧЕЛОВЕК

      Когда теперь Наталья Савельевна смотрела на последнюю парту, где сидели Гончаров и Соколова, ей начинало казаться, что они самовольно нарушили границу первого «А» и перебежали к ней неожиданно из будущего, которое она рассчитала для них до третьего класса (дальше ей не хватило фантазии), и что цветут они, как ялони в весеннем саду — нежно и празднично.
      По сравнению с ними Саня Иванов выглядел слабой и тонкой травинкой, которая только и мечтала — расти сама по себе, чтобы не трогали ее, не обращали внимания. Всякое изменение в жизни Саня принимал как горе и обиду, и даже школу он принял безрадостно, и того хуже — со слезами на глазах.
      — Смотри-ка, Саня, какой я тебе костюм купила, давай-ка примерим, мой хороший!  — сказала радостная мамка, разворачивая пкупку.  —  Вот и ранец купила, и авторучки две — на всякий случай. Авторучку-то голубые, а ранце — коричневый!
      — Не надо мне костюма школьного, не надо мне ранца коричневого, не надо голубых авторучек, я не пойду в школу,  — сказал Саня и заплакал.
      Мамка, не слушая, нарядила его в школьную форму, от себя отстранила и залюбовалась им, своим сыном, несравненным Саней.
      — Не хочу в школу!  — хныкал Саня.  — Мне там скучно будет. Не люблю буквы — они на дохлых мух похожи. Не пойду в школу — там мальчишки драться будут, а я не люблю драться, мне мальчишек жалко.
      — Нельзя в школу не ходить, Саня,  — закон такой. Учиться обязательно надо, а то будешь, как я, дворником, метлой махать да снег лопатой сгребать. А то еще, как деду Игнату, коров останется тебе, неученому, пасти.
      — Я бы очень хотел, мамка, быть дворником. Я люблю снег сгребать. А больше всего мне хотелось бы стать пастухом, как дедушка Игнат. До чего хорошо мы пасли с ним коров в  это лето! Пускай, мамка, я буду пастухом!
      — Нет, не сбудется твоя мечта, Саня. Тебе надо вперед идти, а не оглядываться на нас, обиженных жизнью, и нам завидовать.
      Ранним утром первого сентября подняла мамка Саню, намыла его, причесала, нарядила в школьнкую форму, повесила за плечи ранец, вручила букет и торжественно повела в школу. Пока они шли, слезы не давали ей покоя. Они бежали по лицу бурными потоками, и если бы устроили конкурс на самого плачущего и взволнованного родителя, то она без труда победила бы  на нем.
      Саня  шел по улице и радовался солнечному утру, цветам, которые  плыли по направлению к школе в загорелых руках ребят, и удивлялся, что ему хорошо и совсем не страшно. Он посмотрел на мать, чтобы  обрадовать ее, и остановился, увидев ее плачущей безо  всякого удержу.
      — Ты чего, глупая, плачешь? — ласково спросил он, и обнял ее руку, и прижался к ней горячей щекой.— Не страшно в школе, сама говорила.
      — Эх, несмышленыш ты мой! Ничего ты не понимаешь. Начинается у тебя трудовая и заботная жизнь, и поэтому мне  взгрустнулось.
      — Не волнуйся, мамка! Все хорошо, главное — ты со мной,— успокоил он мать. И от его впервые уверенных слов она и вправду успокоилась и с восхищением проводила его взглядом, когда он ринулся в толпу  первого  «А», и затерялся  в ней, и растаял.
      Наталья Савельевна поймала ее взгляд, предназначенный Сане, и улыбнулась ей, словно хотела поддержать в трудную минуту. И поддержала.
      Начал Саня учебу. Как иностранец сидел он на уроках, не понимая ничего, не принимая в них участия. Саня  слушал учительницу, ее задушевный голос убаюкивал его, обволакивал туманом голову, и он  уносился куда-то, где  ничего не было. Спать на уроках нельзя было, и поэтому Саня  придумал защиту против напевных речей учительницы. Он заложил уши ватой и занялся вырезанием под партой  картинок  из  букваря.
      Наталья Савельевна не могла на него нарадоваться — так смирно он сидел, и  внимательно ее слушал, и время от времени  поднимал на нее глаза (как раз когда надо было перевернуть страницу, где  его ждали еще не вырезанные картинки).
      — Иванов! — однажды вызвала его Наталья Савельевна и велела повторить стихотворение, которое  весь класс  дружно  учил  хором.
      Саня  не ответил и, углубленный  в работу, даже  головы  не  поднял.
      Наталья Савельевна подошла к его парте и увидела, чем он занят. Она  отобрала у него ножницы и, когда он  склонил голову, заметила кусок  ваты, торчащий  из  уха.
      —  На уроках надо слушать меня, Саня Иванов!
      Саня смотрел на Наталью Савельевну отсутствующим  взглядом, и она, не чувствуя с ним контакта, спросила:
      —  Ты слышишь меня?
      Саня  замотал г оловой, что не слышит.
      — У тебя уши болят?
      Саня  вынул  вату и сказал:
      — Вот  теперь слышу. Скажите  что-нибудь!
      — Ты  зачем  вату в уши  положил?
      —  Чтобы  вы мне не мешали, а то я спать  хотел от  вашего голоса,— ответил Саня.
      Наталья Савельевна еще раз объяснила ему, что он должен делать на уроках, и Саня без устали стал смотреть на учительницу, героически борясь с дремотой.
      Через неделю он привык вести себя как полагается, но по-прежнему не понимал, о чем это Наталья Савельевна говорит на уроке математики.
      Дома он  жаловался  мамке  на математику и  спрашивал :
      —    Ну зачем она такая злая, что я ничего не понимаю? Ну зачем  углы, зачем неравенства?
      Мамка, проходившая  неравенства в шестом  классе да так и не осилившая их, пугалась его жалоб и говорила:
      —    Давай, Саня, ничего не бояться! Давай поучим  неравенства, я сейчас  с  умом  соберусь!
      Но как только она видела значки неравенства, она тоже путалась — какой  значок «больше», а какой — «меньше». Как  она себя ругала в душе, что бросила  школу в шестом  классе, что  училась  лениво и  плохо!
      —    Саня, ты сам   подумай, а я  побегу в ЖЭК, мне   срочно  надо.
      Она  убегала на улицу, мела асфальт и опять  ругала себя.
      Наталья Савельевна, проверяя  тетрадки Сани, слушая  его вялые ответы, скоро  поняла, как трудно ей с ним придется. Она все время была начеку, как часовой на сверхважном посту. Ей приходилось неотступно  следить за  ним и все  время  выкрикивать:
      —    Иванов, повтори, что я сказала! Объясни — как  решить этот пример!
      Взятый в плен, Саня все больше молчал — не хотел выдавать того, что он знает. И за это золотое молчание  он  почти каждый  день оставался  после  уроков, где Наталья Савельевна снова вбивала ему в голову знания с тем же трудом, с каким она вбивала в стену гвозди в новой своей квартире на Гражданском проспекте. Гвозди кривились и в стену не входили. Саня в лице не менялся, и объяснения учительницы пружинисто от него отскакивали. Чтобы победить упрямую стенку, муж Натальи Савельевны  воспользовался дрелью. А чем воспользоваться  ей, когда она, потеряв надежду и терпение, спрашивала Саню в десятый раз: «Сколько будет — к двум  прибавить  семь?» — «В палочках?» — неизменно спрашивал он ее в свою очередь, и если она отвечала «да», то после долгого раздумья он называл правильный ответ. Если же она говорила: «Просто сложи два и семь», Саня надолго  умолкал, словно з абывал  вопрос, и отвечал: «Ничего не будет».
      Вот тут-то Наталья Савельевна и почувствовала себя  тем гвоздем, который только искривляется, а свое назначение не выполняет. Сначала она не очень огорчилась Саниному поразительному неприятию абстрактных понятий, но, по мере того как остальные первоклассники успешно преодолевали  подъемы и крутые спуски  математики, она  начинала терять в себе  уверенность: Саня упрямо  ничего не  хотел  понимать.
      Потом в конце концов он поверил ей, что для будущего ему надо освободиться от палочек, и принялся с усилием над собой считать цифры  просто так, складывать и вычитать их, как остальные первоклассники. Сдав свои позиции в этом вопросе, Саня принялся инстинктивно отвергать неравенства, и опять Наталья Савельевна, доходя до отчаяния, объясняла ему, как решаются неравенства, оставляя  в стороне  вопрос — для  чего они  нужны  именно Сане  Иванову.
      А Саня Иванов, войдя в этот мир, жил для того, чтобы понять его гармонию и смысл, и на веру старался брать его, этот мир, как можно меньше. Если бы Наталья Савельевна догадалась об этом, ей и Сане Иванову было бы жить и пережить первый класс гораздо легче. Но Саня не мог ей в этом помочь, никто не мог ей в этом  помочь, кроме  нее  самой. А она сама  вроде как отупела от Саниного упорного сопротивления, и когда волна отчаяния ее захлестнула так, что ей стало трудно дышать, она  повела Саню вместе с Федей  к  психиатру.
      В отличие от Гончарова Саня держался спокойно, словно не придавал этому визиту никакого значения, как и было на самом деле.
      Старичок  поставил Саню напротив себя  и потребовал, чтобы Саня смотрел ему в глаза. Саня принялся  смотреть ему  в глаза, время от времени  взмахивая  очень  длинными  ресницами.
      — Как звать тебя, мальчик?
      — Саня Иванов, дедушка!
      — Дедушка...— Старичок  хмыкнул.
      — А вы  знаете на кого  похожи? — спросил Саня.— На Деда Мороза вы похожи. Может, вы и есть Дед Мороз?
      — Угу,— ответил старичок.
      — Я так  и знал,— сказал Саня,— что  вы  мне  когда-нибудь встретитесь.
      — Почему?
      — Потому  что я  верил, что  вы  живете  на  свете!
      — Тебе  нравится  в  школе?
      — Неа, толкаются   все  и  кричат. Иногда мне совсем  в школе плохо.
      О многом  поговорили старый  врач и маленький мальчик. И очень понравились друг другу.
      — Завидую вам, Наталья Савельевна, что вы  встретили в своей жизни Саню Иванова. Вам с ним очень трудно. Обыкновенное развитие у него несколько заторможено, но зато — какой источник чистоты нравственной, поверьте мне! Он совершенно распахнут настежь. И даже сквозняки — я имею в виду то, что его будут часто обижать в жизни,— не заставят его стать другим. Приглядитесь к нему получше. Он  в ваших руках. Помогите  ему остаться самим собой.
      — А как  же  успеваемость? Его успеваемость у меня — как кость в горле!
      — Главное — терпение и спокойствие. Никакого крика, никакого насилия. Пускай он пока двоечник, но скоро эта болезнь у него начнет постепенно проходить. Главное, как я уже говорил,— хороший  уход  и  никаких  лекарств. Главное — не  торопиться  в таком деле. Спешить медленно.
      Но Наталья Савельевна не могла себе позволить не торопиться. Время бежало быстро, никого не щадя. Программа, новая и насыщенная трудным материалом, не давала возможности ни на минуту остановиться  и  дух  перевести.

НА ПУТИ К СЕБЕ

      Чувствуя себя совершенно разбитой после разговора с психиатром, Наталья Савельевна задумалась и стала искать новый способ борьбы с Саней за Саню, и конечно же нашла, потому что вспомнила себя...
      Вспомнила свое детство и ахнула — насколько ей легче учить Саню, чем было ее учительнице Анне Дмитриевне учить ее, Наташу Вишнякову. Если бы в то время Наташу показали психиатру, то, наверное, она бы не окончила нормальную школу. Но у Анны Дмитриевны не было никакой возможности  показывать своих  учениц докторам. У нее было свое, единственное  всепобеждающее средство в трудной  работе — доброе сердце, которое врачевало изможденных и обезумевших от голода  маленьких  детей. Оно  вылечило и  вновь засветило их  угасавший  разум.
      То было голодное блокадное и послевоенное детство. Они  привыкли  тогда и к артобстрелу, и к хлебным крошкам, которые ценились дороже золота, и к матерям — черным от усталости после пятнадцати  часов  работы  у станка.
      Наташа не знала другого времени, потому  что до войны ей было  всего четыре года, и хорошая жизнь прошла сквозь нее, как  вода сквозь  песок, не оставив следа. Наташа привыкла к войне. Только  к голоду не могла  привыкнуть и мучилась, как все люди и все блокадные дети.
      Мать ее работала на военном заводе и по утрам, если Наташа была здорова, таскала ее за плечами в детский сад при заводе. Однажды Наташа впервые увидела, как смеются люди. Сама она не умела смеяться, не научилась.
      — Чему они смеются, чему радуются? Разве блокада не все время будет? — спросила она у матери, когда они  шли  по Суворовскому проспекту.
      — Глупая, война — это, как всякая беда, ненадолго, как всякое несчастье, временно, а наша другая жизнь — навсегда. Поэтому люди смеются и радуются будущей своей жизни. Скоро и ты научишься смеяться и радоваться. И тебе будет хорошо. Ты увидишь, как зацветут сады в нашем Ленинграде, построят новые дома, ты будешь жить в новом доме и с трудом будешь верить, вспоминая   нашу теперешнюю жизнь, что она  тебе не приснилась, что она была на самом деле. Ты
будешь редко к ней возвращаться, потому что, кроме страха и боли, ты в ней ничего не найдешь,— говорила  ей  мать слабым  голосом и была не совсем  права.
      Теперь Наташа поняла и увидела в прошлой своей жизни не одно только горе, но и  необыкновенную человечность, которая в трудную сегодняшнюю минуту спасла, уберегла ее от больших ошибок в работе и  свела к минимуму  урон, который она  невольно могла  нанести  ученикам.
      Осенью мать повела ее в школу. За день до этого они  получили по ордеру зеленую  шерстяную кофту сорок  четвертого размера и черные рейтузы. Наташа потонула во всей этой амуниции, но все равно ее переполняла радость от обновок, и она вертелась у зеркала и себя не узнавала. Перепоясанная солдатским ремнем, оставшимся от отца,— все остальные вещи мать променяла на хлеб,— Наташа, подпрыгивая, шла первый раз в школу, вертела головой по сторонам и только у самой  школы, наклонившись к матери за последним напутствием, заметила ее заплаканное лицо. По лицу никак нельзя было догадаться, что ей немного за тридцать. Выглядела она древней старухой, изможденной, с огромными, провалившимися глазами.
      — Мама, зачем ты плачешь? Не плачь, сама же говорила, что пришло время радоваться! Я скоро выучусь, пойду работать, и тебе станет легче.      Потерпи  еще  немного, родная!
      — Только  бы  дожить до  этого  праздника!
      — Доживем! Самое страшное позади!
      Много собралось народу у школы, непривычно много народу. Наташа никогда не видела такого скопления  детей. Когда их стали разводить по классам, некоторые  девочки заплакали, думая, что это эвакуация.
      Но тут на ступеньки  школы  взошла  учительница  в черном  платье с  высокими  плечами — почти до  ушей — и сказала:
      — Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, мамы, папы и бабушки с дедушками! Сегодня у нас незабываемый день. Мы начинаем новый учебный год в замечательное время, когда наш народ побеждает врагов и  скоро приступит к мирной и счастливой жизни. Дети,  не бойтесь идти в школу! В школе вас ждут учителя, которые сделают все возможное и невозможное, чтобы
вернуть вам детство. Они  научат вас тому, что они  знают  сами. С радостью они  передадут  вам свои  знания, чтобы  вы   когда-нибудь   в   будущем   поступил  так же.
      Мать  подтолкнула  Наташу к учительнице, похожей в своем черном платье с белой вставкой на груди на птицу-сороку, и Наташа, оторвавшись от горячей руки матери, сделала свой первый самостоятельный  шаг в жизни. А в голове ее, как одинокая  пловчиха на море, раскачивалась всего одна  буква «а», которую она  неизвестно  где  выучила и даже  умела  рисовать на песке.
      Ей не терпелось поделиться с учительницей своим  знанием, и, как  только девочки  и она сама заняли  парты, она  тут же выступила.
      — Знаете, тетенька, я уже знаю букву «а»! — сказала она с гордостью и важно оглядела одноклассниц, которые  сидели как мышки, свесив мышиные  хвостики  на  плечи.
      — Очень хорошо! — сказала  учительница и объяснила всем, что в школе  нет никаких  тетенек.— А еще  что  ты  знаешь, девочка?
      Оказалось,   что  Наташа  больше  ничего  не  знает.
      Учительница Анна Дмитриевна обратилась тогда к другим девочкам и стала выяснять, что знают они, и обнаружила только одну первоклассницу, которая знала некоторые буквы, остальные и понятия не имели, что это такое.
      Потянулись школьные дни. Наташа научилась считать до девяти, но числа «десять» никак не могла понять, потому что оно состояло из единицы и нуля. Единицу она понимала, а как и зачем из нуля получается десять — понять не могла. Поэтому в ответах у нее не было чисел, больших девяти.
      —  Почему только девять? — удивлялась Анна  Дмитриевна и начинала снова терпеливо объяснять,  как образуются числа. Все это давно поняли и лихо считали до двадцати, одна Наташа стояла как перед  пропастью  и боялась сделать  шаг  вперед.
      Анна Дмитриевна почти каждый день оставляла Наташу после уроков и настойчиво объясняла про числа, так что язык у нее начинал болеть. Ее слова, как капли воды, падали на сумрачный Наташин мозг и долбили его, как вода долбит камень. Пожалуй, легче было бы столковаться насчет арифметики с медведем, только что  вывезенным из лесу, чем  с Наташей.
      Кроме  неприятия  арифметики Наташа Вишнякова отличалась   еще   рядом   особенностей,    одна    из    которых  приводила Анну Дмитриевну в ужас. Целыми уроками Наташа жевала. Впрочем, в первом  классе  жевали  многие, но  она жевала сухари, которые  сушила ей мать на завтраки, с каким-то диким неистовством. Ее холодные остекленелые глаза блуждали по классу, не находя себе покоя, ногтями она сдирала крошки с сухарей и осторожно, чтобы не потерять, несла крошки в открывающийся рот, и смыкала челюсти, и начинала жевать, как будто у нее был полный рот. Это равномерное  хлябанье пустых челюстей наполняло душу Анны Дмитриевны страхом и состраданьем, но однажды она  сорвалась и закричала:
      — Вишнякова,  прекрати  жевать на  уроках!
      Наташа исподлобья  враждебно  взглянула  на  нее,  и страшный  механизм, рожденный  голодом  и войной, остановился  на минуту и замер.
      — Не надо, Наташа, есть на уроках! Не отвлекайся! Пожалуйста, слушай мои объяснения,— испугавшись своего крика, мягко сказала Анна Дмитриевна.  Но слова  учительницы  не дошли до сознания Наташи,  они  вдребезги  разбились тут же, и снова челюсти   принялись за  работу, а глаза заходили, как ходики.
      Однако, как ни плохо училась Наташа в первом  классе, все же кое-что из объяснений учительницы проникло в ее сознание, и после зимних каникул она пришла в школу немного другая. Анна Дмитриевна устроила контрольную по русскому языку, и Наташа, подглядывая к соседке, написала эту контрольную на четверку, хотя Анна Дмитриевна  видела, что она контрольную списала. Получив первую хорошую отметку, Наташа глаз не могла оторвать от тетрадки, гладила ее рукой, закрывала и снова открывала, боясь, что четверка может исчезнуть. Эта первая четверка стала для нее открытием, и в следующий раз она сосредоточилась и сама написала новую контрольную, правда на тройку, но эта тройка показалась ей еще дороже, чем та четверка, потому что она принадлежала лишь ей и была ее личным богатством. С русским дело пошло на лад, но по арифметике примеры за нее решала бабушка Настя, Наташа только их начисто переписывала.
      Бабушка Настя была их соседкой по квартире, работала дворником и гордилась тем, что в старое время служила нянькой у богатых господ, у одного попа. Была она маленькая, худенькая и чистая старушка, коренная  ленинградка, и улицы  все называла старыми названиями.  Во  время  работы  она  с   удовольствием  чисто мела улицу, убирала на лестницах в своем доме, а придя к себе домой, начинала уборку там. Ее страстыо была чистота, и когда в блокаду было трудно с дровами и мылом, она отказывала себе даже в хлебе, чтобы  иметь возможность стирать свое белье, меняя  хлеб на мыло.
      Когда начиналась бомбежка, бабушка Настя принималась за стирку, приговаривая:
      — Ты лупи, фашист проклятущий, а мы тебя не боимся: Наталья в куклы играет, а я стираю. Правда, Наталья, не боимся  мы его?!
      — Не боимся,— тихо  отвечала Наташа, укачивая  куклу.
      — Люблю я, грешным делом, белые тряпочки! — говаривала на кухне бабушка Настя.— Может, я только из-за чистоты-то и  выжила. Как  чувствую  голод — я стирать. И вот не дал господь на тот свет  переехать, а теперь я сто лет проживу без блокады-то!
      Когда мама работала в ночную смену, Наташа часто перебиралась к бабушке Насте на ночевку. В большой светлой и холодной комнате, украшенной белоснежными с мороза скатертями и простынями, в правом  углу под  лампадкой  проводили  вечерние  часы  старуха и девочка.
      — Господи, Исусе Христе, помоги нам выстоять  в этой проклятой войне, дай нам хлеба и воды! — быстрым шепотом повторяла Наташа вслед за бабушкой   Настей.
      Была у бабушки мечта — после  войны, когда торговля  хлебом  пойдет побойчее, поступить работать в булочную. Для пополнения знаний в области арифметики бабушка Настя обменяла трехдневный паек на  канцелярские счеты, поскольку без умения считать на счетах ее не соглашались брать в булочную  даже при   той хорошей  протекции, которую составил ей батюшка | из Невской  лавры, ее старинный  друг, в далеком  прошлом — ее   хозяин.
      Бабушка  Настя  очень гордилась своими  счетами, а Наташе даже  не давала  до  них дотронуться.
      — Сегодня ко мне придет отец Феодор, будет меня  на  счетах  учить,— сказала   она   Наташе,— ты  тоже   приходи, послушаешь — может, я чего  не  пойму,  так   ты  запомнишь, ум  у тебя  цепкий.
      Пришел отец Феодор, в черной рясе и с большим  крестом  на животе. Окропил святой водой комнату  бабушки  Насти, благословил  хозяйку  комнаты, на  Наташу не обратил  никакого внимания, словно ее здесь и не было. Поговорили старые друзья между собой, прошлое  поворошили, а потом отец Феодор показал, как на счетах считать. Сначала он показал, как складывать, хотел показать, как  вычитать и множить, но бабушка  Настя  воспротивилась:
      — Незачем мне голову забивать! Вы все-таки, отец  феодор, напишите мне по порядку на бумаге — как  складывать. Я  каждый  день  повторять  буду.
      Отец Феодор написал руководство на пяти листах. Бабушка Настя вытащила из буфета двести граммов  сахару — месячную норму.
      — Спасибо, отец Феодор, за науку! Выпьете  чайку за  память  мою  долгую!
      — Эх, дни  наши — трава! — сказал отец  Феодор, но сахар  взял.
      — Зачем он сахар взял? — недовольно спросила  Наташа, когда за отцом  Феодором  захлопнулась дверь.
      — Полагается ему за совет, за  мое  устройство  будущее. Хоть и старинный друг, а надо! Эх, кабы живы были мои сыновья, Артем да Вася, так была бы у меня, сердечной, другая жизнь — с просветом. Ну иди, Наталья, иди! Мне заниматься  надо, как  еще разберу  почерк  отца Феодора?!
      Когда Наташа  пошла в школу, бабушка Настя  полностью одолела науку сложения. Больше всего она любила  складывать и  не признавала остальных действий  арифметики. Придя с работы, бабушка Настя  чисто — как  хирург — мыла руки, садилась к столу и  начинала  свой  бухгалтерский  учет.
      —  Мы ему, фашисту, приплюсуем  двух  моих сыновей, Артема и Васю, безвременно  погибших на Волховском  фронте, твою, Наталья, чесотку, отца  твоего,  Савелия,— золотой  был  мужик, зиму сорок   первого,  сахар в земле у Бадаевских, твою  мать — старуху в  тридцать лет и вдову  к тому же, и все наше общее горе.  По моим подсчетам, всего десять больших напастей. Ну а теперь неси свою   арифметику, руки   чешутся — посчитать  охота  что-нибудь  новенькое!
      Наташа несла бабушке  Насте задание по арифметике, а сама бежала гулять. Набегавшись по проходным дворам, налазившись по сараям и помойкам, нависевшись вниз головой на заборах, усталая Наташа  возвращалась  домой, где ее ждали  решенные  примеры.
      Бабушка Настя, верная  своим принципам, не обращала внимания  ни на порядок действий, ни на сами действия и все числа суммировала. Ответы получаличь трехзначные и непонятные.
      — Мы такое не проходили!  — сопротивлялась Наташа, но бабушка Настя грозилась лишить ее поддержки и говорила:
      — Знай пиши, Наталья, я тбе плохого не посоветую.
      Каждый раз бабушка Настя с волнением ожидала отметок за свое творчество и, получив очередную двойку, волновалась:
      — Не может быть, чтобы все неправильно, я так старалась!
      Наташа успокаивала ее:
      — Может, в другой раз повезет.
      Но никакого везения не было. Анна Дмитриевна, в свою очередь, удивлялась странному набору      цифр, которые Наташа таскала в школу. Ее ответы в классе тож естрадали ошибками, но все же были ближе к истине, чем домашние задания.
      Она снова оставляла Наташу после уроков, снова объясняла ей порядок действий.
      Однажды она сказала:
      — Если ты решишь мне правильно вот этот столбик, то я тебе сообщу что-то интесное.
      Что должно было быть этим интересным, Анна Дмитриевна и сама пока не знала.
      Наташа, замерев от волнения, смотрела на немые враждебные цифры и не знала, что с ними делать. Анна Дмитриевна занялась проверкой тетрадей, ломая голову — что же придумать, ничего такого ей в голову не приходило, и она даже подумала, что хорошо бы Наташа решила и сейчас неправильно.  Но Наташа, напрягая память, заставила себя сосредоточиться и решила наконец-то правильно свой первый пример. Правда, она еще этого не знала и поэтому спокойно подолжаларешать дальше и все примеры решила правильно, потому что они были легкими.
      Когда Анна Дмитриевна посмотрела к ней в тетрадку и увидела наконец-то правильные ответы, она почувствовала себя счастливой, как никогда, и сразу же придумала, чем наградить Наташу,  — взять ее с собой в цирк! У нее уже были билеты для сыновей. «Старший не пойдет, не беда»,  — подумала она.
      Когда Наташа узнала, что правильно решила примеры, она попросила Анну Дмитриевну задать ей еще что-нибудь и целый вечер решала примеры и была не менее счастлива, чем учительница, а про награду даже забыла. Чувствовала себя так, будто ее вдруг почистили, обновили, ликвидировали непонятным ей образом неисправность ее механизма.
      — Молодец, умница!  — сказала Анна Дмитриевна и погладила ее по голове.  — Собирайся, завтра пойдем в цирк!
      — В цирк?  — спросила Наташа.  — А что это такое?
      Анна Дмитриевна, радостно улыбаясь, рассказала ей про цирк, и Наташа помчалась домой, полетела домой и, ворвавшись домой как ветер, рассказала бабушке Насте и про порядок действий и про цирк.
      — Я теперь сама буду арифметику делать! Я отменила свое затемнение, теперь в голове у меня светло, как днем!
      Бабушка Настя обиделась и проворчала:
      — Революционерка ты, Наталья, и учительница твоя — революционерка!
      И ушла в свою комнату, и закрылась на защелку, и гоняла косточки на счетах, и поминала во время своей важной работы Артема и Васю, ушедших на фронт из десятого класса...
      Вспоминая свое детство и сравнивая себя со своими учениками, Наталья Савельевна обнаружила сходство между собой и Саней. Сколько сил потеряла Анна Дмитриевна, чтобы вразумить ее! Учительница могла бы вычеркнуть ее из своего класса, могла оставить на второй год, но не сделала этого, потому что ее отличала замечательная личная заинтересованость в жизни своих учениц. И эта заинтересованность не покидала ее до конца дней, пока она не ушла навсегда сама, удостоверившись, что это ее свойство вместе с любовью к детям восприняла от нее Наташа Вишнякова.
      Думая дальше о себе и своих учениках, Наталья Савельевна заметила также сходство между собой и Федей Гочаровым. Она тоже славилась в школе как отчаянная забияка и задира, и у нее тоже было позвище, а звали ее Дистрофиком — по причине большого истощения  и даже прозрачности.
      Продолжая аналогию, она узнавала себя и в Маше Соколовой. Она тоже не могла равнодушно пройти мимо воробьев, ни мимо дворовых кошек, которые после войны снова замяукали в ленинградских дворах. Однажды Наташа собрала около десятка кошек, и повела их с собой в школу, и довела до класса, держа в руке одну заветную корюшку.   Ну   и   шуму   было в школе! Были  сорваны  все  уроки,  а Наташа  отправилась  домой с грозной   запиской   от   самого   директора.
      Перебирая  в памяти нынешних своих первоклассников, она поразилась тому, как все повторяется в жизни и как это повторение выглядит новым и неизвестным для новых людей. Чувствуя родство со своими первоклассниками, она видела и то, что отличает их, сегодняшних детей, от  детей  войны.
      Неожиданная волна страха за них накатила на нее, когда она подумала о войне, и так же неожиданно ее посетила мысль: «Если вывели в люди меня, самую трудную в то время, то сейчас для меня не должно быть препятствий, чтобы  вернуть долг. Те трудности, что я испытываю сейчас, не идут ни в какое сравнение с теми, что испытывала Анна Дмитриевна со мной».
      Разъятая на составные части, на множество знакомых характеров, Наталья Савельевна почувствовала облегчение, оттого  что сумела хорошо ответить себе на вопрос — что дальше делать с Саней?

СНОВА САНЯ  ИВАНОВ —
ЕСТЕСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

      С трудом  высвободив время, Наталья Савельевна пошла к Сане домой, чтобы увидеть его в более свободной обстановке. Отца у Сани не было. Мать призналась ей, что «гуляла» с одним солдатом, а он был женат. Но раз по душе пришелся, разве смотришь на эти вещи строго. Как подошел конец службе, он и сказал ей: «Поеду домой, на жену одним глазом гляну, может, тебя выберу, может, ее. Ты  меня жди. Перевес  на твоей стороне, так мне кажется».
      «Перевес» и правда получился на ее стороне — незамужняя женщина с ребенком на руках. А солдат так и не вернулся. Вот и сыну семь лет, а приветов никаких, а к другим душа не лежит, так и слышит: «Ты меня жди». Особый он был человек, хоть и простой, правдивый очень, ведь и наврать-то мог, что свободный, и во всем остальном, но не наврал. А про сына не знает, не хотела ему мешать выбор делать, очень любила его, солдата.
      Прослушала Наталья Савельевна грустную повесть, при Сане рассказанную. Саня на нее несколько раз  глаза  вскидывал — приглядывался, как она  поняла  мамкину жизнь, а потом сказал:
      —  Ничего, мамка, не горюй, вот я  в  армию  пойду служить, найду там твоего солдата, и мы с ним  крепко  поговорим.
      Засмеялась мамка, улыбнулась Наталья Савельевна, а Саня принялся делать уроки, решать задачу, и против обыкновения решил, и Наталья Савельевна тут же ее проверила и похвалила Саню.
      Саня  засмущался:
      — Это от волнения, Наталья Савельевна, у меня  получилось! Больше, наверно, не получится!
      — Получится, Саня! У нас с тобой  все получится, нас же двое, да еще твоя мама. Не может быть, чтобы  у нас у троих не получилось.
      — Он  будет так стараться, правда, Саня? — дрожащим  голосом  спросила  мамка.
      — Очень буду, изо  всех сил,— ответил  Саня, шмыгая  носом.
      Наталья Савельевна стала собираться. Саня вышел в коридор и, встав на стул, снял ее пальто и помог ей одеться. Во всех его действиях ощущалась сноровка, и, когда Наталья Савельевна его поблагодарила, он ответил: «Пожалуйста». Он стоял на стуле, маленький, худенький, светлоголовый, и мало чем напоминал ей Саню в классе, того Саню, который вечно жался по стенкам на переменах и не умел справиться с собой от смущения, когда она  вызывала его отвечать.
      Сейчас перед ней стоял человек, полный достоинства, владеющий собой и даже не по годам предупредительный.
      — Саня у нас в доме за главного,— сказала мамка,— я с ним во всем советуюсь, мужчина все-таки! Он и работу по дому выполняет, я с ним не знаю никакой мороки. Конечно, он очень еще ребячливый, но и лет-то ему всего семь! Он у меня — как  светлый месяц в небе, вот  только двоек у него много, одно  только меня и  пугает.
      — Не будет у нас двоек! — на  прощанье сказала Наталья Савельевна и вышла на улицу. Там ее подхватили снегопад и северный ветер и понесли по направлению к дому. Сквозь пургу чуть виднелись фонари, и вдалеке шла электричка из Ленинграда и фосфоресцировала, как огромный светлячок.
      Навстречу Наталье Савельевне бежали дети. Дети были повсюду, куда ни взгляни, и она подумала: «Много детей, как хорошо! Какое это все-таки счастье — наши дети!»
      Утром следующего дня Саня рассказал Соколовой, что у него дома была Наталья Савельевна, его не ругала, была она немного другая, чем в школе, конечно лучше. Соколова Сане  позавидовала, но потом они заговорили о своих планах на лето. Каждое утро они заводили разговор про лето, и им даже казалось, что оно от их разговоров быстрее идет навстречу. Обсудили, как Саня будет пасти коров с дедом Игнатом. Жирафа дала дельный совет насчет того, что коров надо выгонять в поле как можно раньше утром. Саня, поблагодарив ее за совет, в свою очередь, посочувствовал ей насчет ежа, которого она собиралась поймать летом, и посоветовал поймать ежа в лесу, потому что ежи только в лесу и водятся. Жирафа также  поблагодарила его за совет, и тут задребезжал звонок, и остальные советы  пришлось  пока оставить при  себе.
      Начался урок труда. Саня — светлый месяц — на уроке труда сидел со своей пронырливой и болтливой соседкой Леной Травкиной, и ножницы, как живые, ходили в его задумчивых руках. Гончаров  вертелся на парте и приставал к Жирафе — какой все же сопливый Саня Иванов! — и мешал ей выдергивать нитки из тряпки. Сам он склеивал коробку из картона, но ему было не до коробки, он мечтал раз и навсегда  вытеснить Саню из сердца Жирафы  и довел ее до слез, так что Наталья Савельевна отсадила его на свободное место к Алле Щукиной (Миша Строев болел, и его место  пустовало). Впереди Аллы сидели Саня с Леной.
      Лена, конечно, не могла выдержать столь близкого соседства с Гончаровым и, обернувшись назад, стала задирать его:
      — Вот,  Носорог,  прощайся    со   своей   Жирафой! Прогнала она  тебя, не быть  тебе больше отличником, не с  кого списывать будет, с Алки  много  не  спишешь!
      — А ну отвернись, пока не заревела  красной  краской!
      Лена  взмахивала  ресницами  и  не отворачивалась.
      —  А коробка у тебя кривая! Ой, совсем окривела  у него коробка!
      Разъяренный Гончаров схватил банку с клеем, замахнулся, хотел бросить, но не бросил. От резкого рывка клей из банки вырвался и обрушился на Санину голову. Саня был так увлечен работой, что  долго не чувствовал  клея на голове, а Гончаров и остальные, кто все видел, лишились  речи  на время, пока клей не потек Сане за шиворот. Тут Саня вскочил на ноги, отбросил в сторону  ножницы и  закричал истошно:
      —  Ой, ой, Наталья Савельевна, у меня кто-то ползет! — и стал руками сгонять с головы этого «кого-то», пока не запутал все волосы и пока не понял, что  это  клей.
      Гончаров, увидев Саню жалким  и беспомощны,  вдруг  пожалел  его. Он   встал  и признался:
      —  Извините меня, пожалуйста, Наталья Савельевна, я  нечаянно, я  не хотел!
      Наталья Савельевна и разбираться  не стала, и слушать его не стала, а Гончаров в эту минуту не был  похож сам на себя. Она вытолкала его за двери, приказав без родителей не являться, и  повела Саню в столовую, где добрые  поварихи окунули ему голову в таз с теплой  водой и посадили его у плиты сушиться.
      Окутанный полотенцем, как в тюрбане, сидел он на кухне. Перед ним стоял стакан киселя и тарелка с блинами. Улыбался Саня, наблюдая  за уютными поварихами, а Гончаров тем временем шел домой, обязательно ступая в сугробы, по колено в них  проваливаясь. Иногда падал  нарочно, может, полегчает  на сердце. Настроение  было такое, что  хоть  оставайся  в сугробе и замерзай!
      Уселся Федя в сугроб и стал себя закапывать. За этим занятием и застал его Миша Строев, который шел из поликлиники со своей знаменитой мамой — парашютисткой. В обычае первоклассников  пройти мимо своего школьного товарища  не останавливаясь, только  прошептать маме: «Вон из нашего класса мальчишка!» Или закричать на всю улицу: «Федька!» — и, получив в ответ: «Чего?», успокоиться  и пройти  мимо  Феди или Пети  как  ни в чем не бывало.
      Но Миша  нарушил  обычай. Увидев Федю, он  подбежал к нему и сказал:
      —  Здравствуй, Федя! Как я рад тебя видеть! Как вы там учитесь без меня? Мамочка, ты иди, иди, я   тебя  догоню!
      Гончаров, навалявшийся  вдоволь в снегу, поднялся   и обрезал:
      —  Чего кричал  как  ненормальный? Болел, что ли?
      — Я болел, Федя, понимаешь, целый  месяц  провалялся, у меня грипп был сумасшедший!
      — Подумаешь, грипп...— разочаровался  Гончаров.
      Миша  обиделся:
      — У меня температура сорок  была  целую неделю!
      — Счастливый, вот мне  бы так!
      — Не советую. Чего  хорошего  болеть!
      —  Да, понимаешь, мне заболеть надо во что бы то   ни стало, а то я пропал. Родителей в школу вызывают! Наталья Савельевна всё! Понимаешь, Травкина приставучая такая, ну а я банку чуть не кинул,  а клей — бац Саньке на голову и потек, а Санька кричит: ползет  по  нему  кто-то!
      Мальчишки весело засмеялись: Миша — представляя себе, как все случилось, а Федя — вспоминая, как было на самом деле.
      Посмеялся Федя, полегчало у него на сердце.
      — Чем болел? Ах гриппом! И мне надо заболеть. Только как? Вот когда хочешь, нипочем не заболеешь! Ну как бы заболеть? Послушай, грипп-то из микробов состоит, не осталось ли у тебя несколько микробов, много-то  не надо, один-два?!
      — Не знаю,— отвечал Миша неуверенно,— я уже  поправился, но, может, один-два и остались.— Тут в носу у него защекотало, и Миша чихнул.
      — Молодец! — закричал Федя.— Чихай  не в сторону, а на меня, если  не жадный.
      Миша обиделся:
      — Да мне для тебя  ничего не жалко, не то что микробов!
      — Да ты  чихай, чихай! — торопил  его Федя, но  чиханье Мише не удавалось.
      — Эх, даже  простого дела не можешь сделать, а еще в друзья набиваешься,— досадливо сказал Федя.
      Миша опустил голову.
      — Ну ладно, не сердись, последнее к тебе дело. Раз чихнуть не можешь — так плюнь на меня!
      — Плюнуть? — удивился Миша.
      — Да,— сказал Федя с отчаянием.— Теперь только и осталось, что на меня  плюнуть. Плюй!
      — Миша собрался было осуществить предложение Гончарова, но посмотрел  ему прямо в глаза и не смог.
      —   Нехорошо плевать в лицо,— сказал он твердо,— не могу я.
      —  Плюй, тебе говорят! — заревел Федя, видя  единственную  возможность  улучшить  тяжелое, безвыходное  положение.
      Миша все еще медлил. Тогда Гончаров размахнулся и ударил его, и Миша, закрыв глаза, плюнул. Не  чувствуя боли от сильного удара, он припустился догонять    маму,    которая   издалека   наблюдала   эту  сцену.
      — За  что он  тебя ударил? — спросила мама, когда Миша  подбежал  к ней.
      — Да так  просто!
      — А почему ты не дал сдачи?
      — А зачем?
      — Но он  тебя  первый ударил и  ни за что!
      — Ну и  подумаешь!
      — Ну какой же  ты мальчишка, если  ты сдачи  дать не умеешь? Неужели тебе не обидно?
      — Ни  капли!
      — А мне  вот обидно, что у меня такой сын трухлявый. Подходи  кто  хочешь, давай ему по лицу, а он — только «подумаешь»!
      Миша  засмеялся:
      —  Да не волнуйся, мамочка, так надо было, для   Феди  так  надо  было.
      Хотел  Миша объяснить маме  суть дела, но вдруг сообразил, что мама не поймет его. И открытие это  так его поразило, что он замолчал.
      Дорогой мама твердила ему, что она не допустит, чтобы он рос мямлей и блином этаким, но он не слушал маму, а думал про Федю, помогла ли ему его, Мишина, выходка. Зря, может, он плюнул на человека ни за что ни про что.
      Шли  вместе мать и сын, а мысли  их одолевали  совсем  разные...
      В тот же вечер Гончаров заболел, то ли ноги  промочил, то ли и вправду не пожалел Миша для него микробов, вернее — вирусов.

Жизнь четвертая
МИША СТРОЕВ —
ПОЮЩИЙ ТРОСТНИК

      Миша был обычным мальчиком, за исключением одного обстоятельства: он любил музыку и балет, как другие мальчики  любят бокс  и  хоккей.
      Музыку он полюбил ровно в три месяца, когда его мама — тогда еще студентка,  — положив перед собой конспект, укачивала Мишу на руках, чтобы он скорее заснул и не мешал ей готовиться к экзамену. А он спать не хотел, глаза на конспект таращил: что такое — шуршит! Когда надо было страницу перевернуть, мама брала Мишу к себе на плечо, и он разражался криком — неудобно на плече у мамы лежать; мама тоже разражалась криком — какой беспокойный ребенок, ни минуты покоя, провалится она на экзаменах, обязательно провалится, там не посмотрят, что у нее  ребенок! Миша, слушая сердитый мамин голос, начинал плакать еще сильнее, мама совала ему соску, он соску выплевывал и заходился таким плачем, как умеют плакать безысходно и отчаянно совсем маленькие дети, младенцы то есть, как будто заранее они выплакивают тяжелые минуты будущей жизни, несправедливость ее и тоску.
      Слушая Мишин плач, мама начинала метаться по комнате в поисках успокоительных средств. Зубрежке наступал конец, и Миша, улыбающийся и счастливый, занимал место у мамы на руках и, единственный, владел ее руками, ее глазами. А конспект валялся на полу.
      Однажды во время горького Мишиного плача мама случайно включила радио, чтобы прослушать результаты соревнований по парашютному спорту, в которых она на этот рах не смогла принять участие.
      Диктор передал интересовавшее маму сообщение, а потом заиграла музыка из произведений Калинникова. Мальчик вдруг замолчал, и каждый раз, когда по радио передавалась музыка, мальчик переставал кричать. Поэтому мама довольно легко закончила Политехнический институт.
      Мальчик рос, его музыкальное сознание развивалось, и он навсегда полюбил музыку, как отголосок, как отзвук раннего своего детства.
      Мишина мама к музыке была равнодушна, и пока та музыка помогала ей справляться с сыном, она ничего не имела против нее. Но по мере того как Миша подрастал, все чаще выключала она радио — источник его радости и печали.
      Когда радио умолкало, оно становилось для Миши источником печали. Как-то в четыре года он встал на кровать и полез на стену, где висело радио, он не смог дотянуться до него и дернул за провод. Радио свалилось к нему на кровать, и Миша стал в него заглядывать, чтобы посмотреть на того, кто в трудные минуты облегчал ему жизнь.
      Тот, кто сидел в коричневом ящике, никогда Мише не показывался, но все про него знал, словно сам когда-то находился в его положении, и старался его успокоить, пел ему разные песни (не только про волка), играл ему музыку, которая уносила его далеко-далеко, никто не знал куда, так что комната становилась не похожей на комнату, а мама — на маму.
      Миша искал в том ящике хорошо ему знакомых певцов и музыкантов, но никто ему не являлся, не выходил навстречу. Тогда Миша разломал ящик, никого не нашел, и заплакал от обиды и обмана, и кричал ровно четырнадцать часов, и ослаб от крика.
      Отец, только что вернувшийся тогда с мотогонок во Франции, бросил награды и чемоданы на пол и, не переодеваясь, побежал в магазин радиотоваров, где специально для Миши купил новую радиолу «Эстония».
      К телевидению Миша приобщился с трех лет и смотрел только те передачи, где участвовали музыканты и танцоры. Балет он мог смотреть часами. После окончания передачи он начинал танцевать и повторять запомнившиеся ему движения. Он проделывал это с таким изяществом и вдохновением, что мама, войдя однажды в комнату, не поверила своим глазам: ей показалось, что маленькая стройная фигурка, танцевавшая в комнате, выпала из телевизора и вот-вот снова туда вернется... Но фигурка замерла, и мама узнала своего сына, смущенного и потупленного.
      — Вот еще новости!  — сказала удивленная и недовольная мама.  — Ты не девочка, Миша, незачем тебе вернеться перед зеркалом, да еще в таких дурацких позах!
      — Я танцевал,  — тихо сказал Миша.
      — Возьми лучше молоток и забивай в стену гвозди, любые гвозди в любую стену нашей комнаты и папиной тоже!
      — Не хочу,  — ответил Миша, краснея,  — я хочу танцевать, отведи меня, пожалуйста, туда, где учат танцевать!
      Его дикое желание вывело маму из равновесия:
      — Ты не девочка, а парень, и я не допущу, чтобы ты занялся легкой жизнью, жизнью бабочки.
      —  А разве она легкая, та  жизнь,   попробуй   станцевать так, как  танцует Одетта.
      Мама попробовала, и у нее   получилось   смешно. Миша смеялся долгим захлебывающимся смехом:
      — Не похоже!
      — Забудь про танцы, повторяю! Тебя ждет клюка, коньки, слалом, боксерские перчатки, отцовск мотоцикл  и прыжки  с парашютом.
     — Мне  неинтересно, я — другой!
      —  Ты  будешь таким, каким  надо. Как твой отец!
      Мишин  отец  был  мотогонщиком  международного  класса и, когда Мише было пять лет, разбился на coревнованиях  в Польше. По мнению мамы, он  был  настоящим  мужчиной: он  не мог  дожить до старости  и умереть от болезней, слишком  любил  он  риск  и  скорость, чтобы  долго  жить. Трижды  его собирали  по  частям, вставляя  в него с тойкие запчасти, и он  снова   вскакивал на мотоцикл. Но в последний раз  для сборки  не  хватило  природного  материала, и он  исчез  из жизни  молодым  и  поселился  на стене — радостное  мальчишеское  лицо, с  чуть  длинноватым носом  и  прищуренными  глазами, и никаких  следов  сверхчеловека. Он  был самим собой, и никем  иным. Так  и ушел он, не дрогнув  перед  жизнью.
      Миша запомнил отца, пропахшего бензином, всегда смеющегося, всегда уезжающего или приезжающего, запомнил его страстные  разговоры о соперниках, дорогах и наградах...
      Отец  почти не бывал дома и не принимал заметного участия в Мишиной жизни. Он все обещал, что когда-нибудь доберется «до этого парня, который напоминает скорей одуванчик в поле, чем будущего гонщика». Сердце отца было занято мотоциклом, и мало было дорог, которые могли бы нарушить слитность, единство стальной  фигурки мотогонщика и его мотоцикла. Неистовая любовь к спорту заслонила от отца маленький  живой росток, и, умирая, он  подумал лишь о себе: «А ремонт затянется  на неделю, не меньше, не  успею в Финляндию!»
      Жену и сына он любил, но все ему было недосуг выразить эту грустную любовь, потому что он думал о них только в поездах и самолетах, наших и иностранных, глядя на одно и то же голубое небо, терзаясь мыслью, что мало выказывает им свою любовь, свою  тоску по ним. Но стоило ему вернуться  домой, и он  забывался  до следующих  отлучек  и  разлук.
      Потеряв отца, которого он  втайне очень любил, Миша всю силу  чувства  обрушил  на мать, а та словно оглохла от своих внутренних криков, словно ослепла. Завороженная образом мужа, она ковала из сына характер и растила в нем человека, повторяющего отца своего. И тогда из-за глухого маминого насилия и родилась в Мише потребность противодействия, а музыка  стала  ареной  этого  захватывающего  поединка.
      Казалось бы, объятый  недоступной остальным первоклассникам недетской страстью, он должен был сторониться  их, а он, наоборот, тянулся к ним, особенно к Гончарову, собравшему в себе те качества настоящего мальчишки, о которых мечтала мама. Гончаров, со своей стороны, отличал Мишу тем, что Мише попадало от него чуть меньше, чем Сане. Еще Миша охотно дружил с Аллой Щукиной и целых четыре года был ей преданным другом.
      Мишиной маме Алла не нравилась. По ее мнению, Алла была похожа на сонную муху. И Гончаров ей тоже не нравился, хотя он отвечал  всем требованиям, которые она предъявляла своему сыну. Гончаров  все-таки  пугал  ее.
      Мишина мама была инженером по радиоаппаратуре и мастером парашютного спорта. Она отличалась от остальных мам первоклассников тем, что в своей жизни испытывала такие острые ощущения, от которых все другие мамы, наверное, безоговорочно отказались бы: не только прыжок под куполом парашюта привел бы их в состояние сильнейшего страха, но даже мысль о таком событии  вызвала  бы у них  сердечный  приступ.
      Мишина мама  прекрасно чувствовала себя в воздухе и с небесной высоты  имела право судить о многих вещах остро и категорически. Она, например, считала, что, поскольку осталась одна, воспитывать сына ей необходимо в строгой, мужской манере, чтобы он не стал похож на тех парней, которые  и по виду и  по характеру  превратились в  некое  подобие  своих мамаш.
      У себя в парашютной секции она встречала таких ребят и с трепетом ждала того часа, когда в самолете окажется ее сын  и они  вместе с  ним нырнут на землю. Как он себя поведет, сможет ли он прыгать, захочет ли, не струсит ли, как некоторые из ее учеников, так и не ставшие ее последователями? Холодея от предчувствия своего поражения, она твердо решилась воспитывать сына в отца, которому сам  черт был  не брат.
      Увидев Мишу танцующим, она пережила страшное разочарование. Но взяла себя в руки и в тот же день составила сыну новый комплекс физических упражнений и пообещала весной  свести  его в парк  Победы, где  есть  аттракцион — спуск  на парашюте.
      Однако Миша заболел  тяжелым гриппом, и  ей  пришлось  выхаживать его две  недели, так как он  буквально  был  между  жизнью  и смертью.   
      Через две недели она вышла на работу, а Миша, оставшись один дома, в свое удовольствие слушал и радио и «Эстонию», которую ему запрещено было включать, и ему показалось, что только тогда он и стал поправляться, когда сидел дома один и слушал подряд  все музыкальные передачи. Не  лекарство помогло ему, а музыка: грипп  сдался  под  музыку  Прокофьева.
      Когда  врач разрешил Мише выходить на улицу, он повстречал Аллу Щукину, которую бабушка вела из школы домой, чтобы дома накормить и снова повести учиться многим искусствам сразу. Алла — по желанию своего папочки — занималась во многих кружках. Пальцев на руке было мало, чтоб их пересчитать. Правда, постепенно из некоторых кружков пришлось Алле уйти по причине  отсутствия  способностей, к большому горю ее папочки, который  вбил  себе  в голову, что его дочь должна развиться в человека с универсальными способностями. Он исповедовал теорию, по  которой выходило, что каждый культурный человек  обязательно должен владеть своим голосом, рукой, мыслями и телом и без труда передавать свои мгновенные состояния в образах,  красках, музыке  и  даже  в  мягкой  игрушке...
      Сегодня Аллу и бабушку ждала учительница Светлана Евгеньевна, которая  должна была научить Аллу играть на рояле, несмотря на полнейшее отсутствие у нее музыкальных способностей. Сколько раз Светлана Евгеньевна объявляла эту задачу для себя непосильной, но товарищ Щукин, который являлся на ее зов со скоростью призового рысака, начинал ей обстоятельно вдалбливать свою теорию насчет медведей, которые поют в цирке, и обезьян, которые катаются на коньках. Товарищ Щукин обладал редким даром убеждать людей в том, во что они по своим наклонностям  не могут и не хотят  верить, и всегда  оказывался  победителем в беседах  типа  «кто  кого  переговорит».
      Алла  тащилась  нога  за   ногу,   выискивая   любой  предлог, чтобы оттянуть время. Сегодня ей посчастливилось. Навстречу бежал  на  лыжах Миша, без  которого она  скучала и чувствовала себя в классе  совсем одиноко. Правда, подружка  у нее нашлась — Лена Травкина, но с ней было трудно, не  то что с Мишей. Всегда-то он  с  ней  считался,  не  перебивал  ее, интересовался  ее рассказами  и  давал  возможность  ей  мечтать  вслух и о  куклах  и о том, чтобы   когда-нибудь выспаться. А спать  она  любила  даже  больше, чем  мороженое  и  кукол, вместе  взятых.
      — Мишка, ты  поправился?
      — Здравствуй, Алла! Здравствуйте, бабушка! Я почти здоров, скоро приду в школу, на самых этих днях! А вы  куда  идете?
      — Вот пообедаем быстренько и — на музыку, сынок, на наше музыкальное образование! — ответила не без гордости бабушка, почему-то вздохнув.
      — А можно, я с вами, я не помешаю, я посмотрю только из угла, послушаю, могу даже в коридоре  остаться, можно?
      — Ну что же, пойдем, Мишенька,— милостиво  разрешила бабушка.— Мне  хоть будет  веселее Аллочкину  скуку слушать.
      — Я сейчас! — крикнул Миша и  побежал  домой  отнести  лыжи.
      Догоняя Аллу и ее бабушку, Миша подумал, что в маминых глазах он преступник. Во-первых, вышел  гулять без разрешения; во-вторых, уходит далеко от дома; в-третьих, идет на урок музыки. Он замедлил  бег, но, сосчитав до трех, закрыл глаза и прошептал:
      —  Ну и пусть.
      По дороге  Алла рассказала ему про новости  в классе  и заодно про  свои  горести.
      — Ни на одну минуту не могу задуматься, глаза закрыть. Только отвлекусь — Наталья Савельевна  как сачок  на меня забросит, как будто я рыба или бабочка, и ловит меня: слушаю я или нет? А я зевать начну вдруг, ну прямо как  крокодил, и остановиться не могу, очень я все-таки невнимательная! Знаешь, как мне без тебя трудно? Ты давай скорее! А знаешь, как я теперь плаваю, я лучше всех в бассейне из маленьких и из некоторых больших плаваю! Как настоящая щука. Вот  нырну  иногда  и  назад  возвращаться  не  хочется.
      — Ну  что  ты  болтаешь, болтушка ты этакая! Вот  скажу отцу, что  утонуть  собралась.
      —  Да  нет  же, бабушка, Алла не про то говорит!  Хорошо ей плавать, нравится, а все остальное — нет.
      Они подошли к дому, новому дому в новом районе, отличавшемуся от соседних только номером да жильцами. Среди  жильцов этого серийного дома жила несерийная учительница музыки Светлана Евгеньевна, которая и открыла им двери. Мише так приятно было  смотреть на ее красивое лицо, что не хотелось замечать несколько натянутого гостеприимного голоса улыбки. Миша  впервые  увидел  живую  учительницу  музыки,  и она  показалась  ему доброй  волшебницей.
      —  Это кто пришел с тобой, Алла? — спросил  Светлана Евгеньевна, не  переставая улыбаться, отдавая  весь  свет  своих  черных  глаз  Мише.
      Он  потянулся  ей  навстречу, хотел  все объяснить, но не смог   выдавить из себя   ни  слова, а по телу  у него  побежали  мурашки.
      —  Миша Строев. Мы с  ним  на одной  парте  сидим   и  в  детском саду  еще дружили с трех лет.
      — Большие друзья, оказывается, вы  с Мишей.
      — Ну да! Вот  только  он  любит  музыку, а я  пока   не  очень!
      Светлана  Евгеньевна  взглянула  на  Мишу  с любопытством  и  сказала:
      —  Любит музыку? А музыкой занимается? Вижу  что  нет, но не могу  догадаться  почему.
      Лицо ее стало безразличным, и она, указав Алле на рояль, не проявляла больше интереса к мальчику.
      —  Мама не хочет, — выдавил из себя Миша, ни  к кому не обращаясь. В горле у него что-то сорвалось,  и свое объяснение он произнес хриплым голосом серого  волка.
      Светлана Евгеньевна уловила в его словах большое непонятное ей волнение и обернулась к нему, удивляясь  услышанному.
      —  Какая странная у этого мальчика мама! Мне   проходу не дают некоторые родители, чтобы я, ради   бога, учила их детей, а вот ведь есть и другие, оказывается... Я  слушаю  тебя, Алла!
      Алла  приготовилась, захватила побольше воздуха, словно ей предстояло нырнуть на глубину, и принялась стучать по клавишам. Звуки, которые  выскакивали у нее  из-под  пальцев, напоминали слабую  пожухлую траву, которую замучила  засуха и которая не знает, что такое дождь, ливень, спаянный  с  солнцем.
      Не  удержалась  Светлана  Евгеньевна, не дала  ученице  проиграть  пьесу до  конца, села  сама.
      —  Неужели, Алла, ты совсем не чувствуешь, что играешь? Вот послушай, как композитор рассказывает о весне: вот  сходит  снег, вот  черные  намокшие  деревья  стоят  по  колено в воде, и талая  вода  кажется  глубокой! А вот снова мороз  пришел, слышишь, лужи  затягиваются   льдом, а лед  тонкий  и острый, как  бритва!
      Светлана Евгеньевна  перестала  играть и  посмотрела  на  Аллу, растерянную  и  печальную.
      — Нет, никогда  мне так  не  сыграть,— вздохнула Алла.
      — Можно мне? — сказал Миша. Он уже который раз про себя повторял  просьбу и не решался высказать ее вслух.
      На цыпочках, почему-то на цыпочках, он приблизился  к роялю и, не ожидая  ни запрещения, ни разрешения, упал  на стул.
      —  Это не гитара, а концертный рояль,— донесся   откуда-то  голос   Светланы  Евгеньевны.
      Миша ничего не ответил ей. Сдавленный всем воздухом, заключенным в комнате, он как бы расплющился на стуле, и руки у него висели  по швам.
      —  На нем нельзя заиграть ни с того ни с сего,—  уже  отчетливо  донеслось до него. Но, как горная страна, как  огромная  скала, высился  над  ним  рояль, и он,   полный  невыразимого  страха и отчаяния, дотронулся  до клавишей.
      Получился  одинокий звук, но и в этом робком звуке он  услышал свой  жалобный плач, будто он, маленький, лежал в коляске или на кровати и плакал по неизвестной причине. И сейчас, прижавшись к роялю, он задыхался, но то было волнение артиста, который  еще ничего про себя не знал и попросту сгорал от внутреннего огня. Музыка, как вода, струилась под его пальцами, и он узнавал ее, будто она была частица его самого, будто он был построен из нее или соткан. Сам не зная  как, он все-таки  играл, словно его пальцы давно и неизвестно где, в отрыве от него самого, учились, как  им замирать  или оживать  над  клавишами.
      Бесчисленное  множество мелодий оживало в нем, и он, захлебываясь ими, поддавался  им. Слезы душили его, но он  не плакал, он уставал, боролся со своими руками и  с собой. И Светлана Евгеньевна, потрясенная  этой  драмой,  плавно  прошумела  в его сторону,  подплыла к нему, и вытащила и спасла его из водоворота мелодий, и, прижав его голову-одуванчик к своей груди, долго молчала, слушая, как стучит детское сердце ощутимо близко от нее, и себя вдруг пожалела, что это нее ее ребенок, что у нее нет ребенка, что никогда не будет.
      — Как замечательно!  — сказал Миша, осторожно освобождаясь от Светланы Евгеньевны, освобождаясь от чар рояля, который, оставшись один, снова казался ему таинственным, как кит с разинутой пастью
      — Я ждала тебя, наверное, всю жизнь и даже успела состариться, пока ты родился на свет! Я буду с тобой заниматься, будем работать, и когда тебя услышат люди, они будут смеяться, они будут плакать от счастья и восторга, от благодарности,  — говорила учительница музыки, и бабушка, которая держала уже Аллу за руку, чтобы двинуться в обратный путь, увидела, как преобразилась Светлана Евгеньевна, как стала еще прекрасней, и легкая улыбка на губах уже не казалась приклеенной.
      — Простите,  — сказала Светлана Евгеньевна, переводя глаза на бабушку.  — Я сегодня выбита из привычной жизни, у меня сегодня праздник. Алла, ты к следующему разу повтори сегодняшний урок и постарайся играть поярче.
      — Боже мой!  — сказала бабушка, до сих пор считавшая Светлану Евгеньевну деревянной и каменной  одновременно.  — Может, нам и не приходить в другой-то раз, зачем вас-то мучить? Да и Аллочке мука великая. Уж я поговорю с зятем, ну раз способностей нет — откуда их взять?
      — Нет! Я, наверное, сама виновата. Надо мне запастись терпением, а дальше видно будет.
      Раздался звонок, и Светлана Евгеньевна пошла открывать.
      Вернулась она с Мишиной мамой, которая, придя домой и не застав дома сына, побежала его искать, дорогой грозя ему всевозможными наказаниями. Бегала она по близлежащим улицам, по плодащкам. Стало уже смеркаться, а сына она не находила. Вдруг ее, всегда собой владеющую, собранную и строгую, взяло отчаяние. Ей представилось, что она так никогда и не найдет Миши, что он исчез навсегда. Ноги у нее стали ватными, и она, нисколько не владея собой, закричала на всю улицу громко, по-бабьи:
     — Миша! Где ты?
      Ее крик заставил прохожих, бегущих с работы домой, остановиться. Несколько женщин подошли к ней и спросили:
      — Что случилось?
      И она, обычно хладнокровная и отчужденная, на мгновение раскрылась вся, как цветок пустыни — кактус, зацвела сполохом румянца и рассказала, как мужа потеряла, а теперь, наверное, и сына.
      Незнакомые женщины стали успокаивать ее: найдется сын, убежал, наверное, с мальчишками, может, на поле, может, еще куда-нибудь.
      — Мой Федя целый день однажды не являлся!
      — А вот моя дочка из школы вместо двух часов возвращается в семь,  — сказала молодая красивая женщина, держащая за руку девочку.
      Девочка слушала разговор  и заодно с любопытством поглядывала по сторонам.
      — Вот он такой, мой Миша, как ваша девочка, он первоклассник, недавно гриппом болел, только поправился и убежал.
      — А как его фамилия?  —  спросила на всякий случай девочка.
      — Миша Строев.
      — Строев?!  — закричала девочка.  — Да он же пошел с Аллой Щукиной и ее бабушкой, наверное, на музыку с ними пошел. Я видела, когда из магазина возвращалась и шла по лестнице, я долго на них смотрела, и чего он в ней хорошего нашел — толстая и неповоротливая!
      Конечно, это была Лена Травкина. И мама ее, Ольга Сергеевна, принялась ее ругать и за долгое стояние на лестнице, и за вечное любопытство, и за дурацкие замечания по адресу своей одноклассницы, и за то, что она такая невоспитанная и невозможная, что с ней нельзя ходить рядом.
      Мишина мама тем временем бежала к Щукиным узнавать адрес учительница музыки, спасенная Леной если не от смерти, то от жестокого страха. Все наказания, которые она запланировала для Миши, она забыла и летела, усталая от радости, что с Мишей ничего не случилось. Последнее время она часто ловила себя на мысли, что с ее сыном должно что-то стрястись. Ее преследовало ощущение надвигающейся беды, потому что он был мальчишка, и по статистике он был более подвластен всевозможным несчастьям, чем любая девочка.
      — У вас мой сын? — спросила Мишина мама, как   только открылась дверь.
      Не успела Светлана Евгеньевна ей ответить, как она, будто стрела, пущенная меткой рукой, пролетела через двери в комнату и упала перед сыном, который сидел в глубокой задумчивости и уже забыл про нее, забыл. Она удостоверилась, что он живой, что он невредимый, сын, привязывавший ее к жизни крепче парашютных лямок, надежнее самого прочного сплава, который она чувствовала  под  ногами  в самолете.
      В комнату вошла Светлана Евгеньевна, и две чужие и чуждые друг другу одинокие женщины схлестнулись взглядами. Светлана Евгеньевна олицетворяла собой мир, составленный из пластики движения, сплошные дуги, плавное  величие. Мишина мама — комок воли, резкость суждений, сплошные  углы. Так они были контрастны, что их потянуло навстречу друг другу  любопытство и удивление. А в  результате  их разговора  произошло  столкновение, вспышка, выход  энергии, как по известному закону физики, но никто не исчез, никто не превратился в свою противоположность.
      Разговор велся на высоких нотах. Тон задала Мишина мама. Голос ее, однообразный  и тусклый, звучал  неубедительно. Светлана Евгеньевна в совершенстве владела своим голосом и бросала его из октавы в октаву. Разговор шел о Мише, и бабушка Аллы, чтобы  не мешать тому разговору, незаметно откланялась  и ушла  вместе  с  внучкой.
      Светлана  Евгеньевна настаивала, чтобы Миша у нее занимался: ей ничего не надо платить, ради собственного удовольствия она будет с ним заниматься, ради его таланта. Мама возмущалась: денег ей не жаль, но он не будет музыкантом, это занятие не для настоящих мальчишек, не надо ему легкой жизни.
      — Легкой жизни? — горько засмеялась учительница музыки.— Каторга, а не легкая жизнь у музыкантов. Я вот не смогла выдержать ее, превратилась в учительницу музыки, преподаю в музыкальной школе и занимаюсь дома с ребятами. Не хватило у меня характера, чтобы стать настоящим музыкантом, вот и жалею теперь, да поздно. Ваш сын  поразил меня. У меня появился вдруг смысл жизни. Ради его таланта надо мне жить на свете. Он будет большим музыкантом, весь мир  будет его слушать и кричать ему «браво!».
      — Нет, нет и нет! — сказала Мишина мама.
      Миша  слушал  разговор. Мамина  резкость  пугала его, и, глядя на нее сегодня другими глазами, он подумал о том, как хорошо бы ему было, если бы его матерью была Светлана Евгеньевна.
      Мама  словно  угадала  его мысли  и опять ощутила  себя  одинокой  и  неприкаянной.
      Светлана Евгеньевна, не  желая больше  спорить  и  убеждать, села  за  рояль  и заиграла.
      Была  комната, были  мать и сын  и  женщина-пианистка.
      Светлана Евгеньевна  играла, а Мишиной маме хотелось куда-то бежать, лететь куда-то, падать, чтобы отвлечься, освободиться от  навалившегося на нее одиночества. Она взяла сына за руку и впервые  почувствовала его крепкую ладонь, как его ладонь, ей  не принадлежащую. С удивлением  смотрела она  в его лицо, унесенное  мелодией в недоступные ей  дали, и, сидя  рядом с ним, держась за его руку, она поняла, что он живет уже чужими для нее мыслями, что у него, у маленького, свои  привязанности  и желания, которые ей не победить, что она должна примириться  с несбыточностью  своей  мечты.
      Музыка, которую она сейчас слушала, помогала ей разобраться в себе. Но она еще не умела слушать музыку  ради музыки, а ее сын уже умел. Он  не знал, какая буря  пронеслась  над ним и над нею, какая гроза освежила ее чувства, потому что не склонен был затруднять себя вопросами, касающимися матери. Много лет пройдет, прежде чем он задумается над всем этим всерьез. Сейчас он  думал лишь о себе, занятый  самим собой, а мама жила в его мыслях отдельно от него, и ее  согласие  на занятия  музыкой  он  воспринял с  огромным  удивлением  и  не поверил  ей.
      Когда  ушли новый  ученик и его мать, Светлана Евгеньевна еще долго не могла успокоиться от волнения, раздумывая о слепоте родительской  любви, о том, что сегодня  случилось чудо: простая  тростниковая  дудка запела сама по себе, как волшебница  флейта, и еще о том, что ее собственная  жизнь  наполнилась  великим  смыслом.
      В это самое время Наталья Савельевна, проверяя  тетради, вспомнила, как  грубо  выгнала она из класса Гончарова. Ускользнула от нее в ту минуту необычность Фединых слов, потому что очень ей жаль стало Саню. А теперь ей было неловко за себя, и она сидела и ежилась, а под руками  шелестели  тетрадки с неуклюжими   буквами   и   кляксами — плодами   усиленном  старания ее учеников.
      Прикрыла она глаза рукой на мгновение — устали они от ряби, покрывавшей тетради,— и подумала, какая трудная ноша досталась ей в жизни. И ничего-то другого она не умеет делать, кроме как  воспитывать детей. А может ли она их воспитать, если, как сегодня, ей изменяет выдержка? Ведь она не заметили Фединого волнения, и тысячи  других мелочей ускользнули от нее. Много ошибок  она, наверно, совершила  сегодня, не отдавая  себе  отчета.
       А хорошо бы сейчас музыку послушать! Так бы, не  выходя из дома, и  не по радио, а живую, на рояле, чтобы  прикрыть  глаза и  погрузиться  в самую глубину  души  своей  и забыть на миг и о себе, и о мире,  состоящем из маленьких мальчиков и девочек!
      Не слышала Наталья Савельевна, как в эти минута играла через дом от нее женщина, завладевшая серцем ее ученика, женщина, которая сейчас могла бы завладеть сердцем и его учительницы. Им  бы  встретиться  надо, но они  жили  рядом — две  удивительные  женщины, два  потока,— до  времени  не замечая  друг  друга.

Жизнь пятая
АЛЛА ЩУКИНА —
ВЕЛИКОМУЧЕНИЦА

      Этим  же вечером,  часов  так   около  восьми,   Алла  после  занятий  фигурным  катанием плотного  ужина  приступила к форсированию домашнего задания. Над  нею  возвышался, как памятник  самому себе, ее отец, товарищ Щукин, и, сверкая глазами, объяснял  ей задачу.
      Задача была следующего содержания: «Ученице задано решить 12 примеров. Она уже решила 10 примеров. На сколько меньше ей осталось решить примеров, чем  она решила?» Очень простая задача была. Для товарища Щукина. Но, по правде сказать, товарищ Щукин делал задержку в дыхании, когда обращался к вопросу задачи, ускользающему от него наподобие рыбьего  хвоста.
      Что касается Аллы, то она, борясь со  сном  и страхом, делала   большие  круглые  глаза и щебетала:
      — Да, папочка! Нет, папочка! Подожди, пожалуйста, папочка, я сосредоточусь и скажу формулу  для  задачи.
      Что  она  хотела  сказать — нетерпеливый  папочка  не дождался.
      —  Ну так что же? — грозно спросил он, и глаза его  сощурились до  прямых линий.
      Алла заметалась на стуле, как  птичка в клетке:
      —  Я сичас, сичас!
      Но в голове у нее было пусто и светло, как в новой квартире, когда они приехали ее осматривать.
      Папочка не выносил длинных пауз ни в работе, ни в разговорах и потянулся к дочке, чтобы физическим  усилием воздействовать на скорость ее соображения, забывая  про то, как сам он в первом классе отличался  благородным молчанием и вопросительными глазами. («Чего надо от меня  учительнице, о чем спрашивает она?») Два года  просидел товарищ Щукин в первом классе, и  никто его мысли  не  подталкивал.
      Бабушка, вязавшая в сторонке, заметила поднимающуюся руку зятя и ястребом налетела на него, не боясь его авторитета, так как лишь она одна в семье  находилась в прямой и открытой оппозиции  по отношению к товарищу Щукину.
      —  Не дам дите! Ей спать пора, а ты уроками ее  мучаешь! Пусть с двойками домой приходит, тогда на  нее обратят внимание в школе. Думаешь, запихал дите  во все кружки, какие тебе приснились, и толк будет?  А толку-то не будет, если  оно  замученное  ходит  после
процедур! Люди смеются  и пальцами  на  нее  тыкают!
      Как  человек совершенно  независимых суждений, товарищ Щукин бросил:
      — Плевать!   И  подайтесь  назад,   товарищ  теща!
      — Не боюсь, и не таращи на меня свои глазищи! А ты что сидишь как колода, спасай дочку, пока не  поздно!
      Мать Аллы, несмотря на равноправие в обществе, в семье была очень угнетена  невозможным товарищем  Щукиным, который  совал свой курносый нос не только в кастрюлю, где варился суп, чтобы  подавать неквалифицированные советы, но и, наладившись заниматься  воспитанием дочери, замучил всю семью новым распорядком  жизни. По новому распорядку  выходило, что он  во  всех  вопросах  главный, включая  даже  кухню.
      Товарищ Щукин, насмотревшись на современных детей, сделал для себя вывод, что все пробелы в их нравственном воспитании объясняются отсутствием чисто мужского влияния на характер ребенка. Вся сфера воспитания во власти женщин, а женщины — какие они воспитатели, что знают они, что понимают они в вопросах мировой культуры, новой техники, а также новой и старой  нравственности? Узок  у них  кругозор, суженный  их  чисто  женскими  интересами.
      Его жена — женщина с университетским  образованием, пишет диссертацию по очень важному вопросу, касающемуся  советской литературы, но что она знает по сравнению с ним, который уже тринадцать лет не может кончить заочный Политехнический и находится там на положении студента-динозавра?!
      Круг интересующих его вопросов необъятен и никогда не сузится, даже если в конце концов ему придется  закончить  институт.
      А у женщин? Сплошные предостережения, оберегающие ребенка от жизни. Он сам знает, перенес  на себе их иго. Ладно еще, что война  вмешалась в его воспитание, а то, глядишь, вырос бы  и остался таким  недотепой, каким  растили его мать и тетка.
      Товарищ Щукин решил, что не даст повториться тому, что с ним случилось, и забрал дело воспитания дочери в свои руки, когда ей исполнилось семь лет. Зарядкой стал с ней заниматься, обтиранием, поставил  на лыжи  и на коньки, записал ее в бассейн и устроил ее во все кружки, куда сам  мечтал ходить, но не мог из-за возраста.
      Новый порядок, царивший в доме, предписывал всем без исключения безоговорочное повиновение, утреннюю гимнастику, водные процедуры, молчаливый завтрак из соображений хорошего и правильного пищеварения, школу и кружки — для Аллы и тещи, для жены — абонемент в филармонию и  университет  культуры, для него самого кроме работы — курсы иностранных  языков, чтобы он умел петь под гитару песни на иностранных языках, общественную работу пропагандиста и лектора по распространению знаний, рабочий театр оперетты, где он пел пока эпизодическую роль продавца бубликов, а глубоким вечером — заочный  институт. Кроме этого, он увлекался лыжами, коньками, велосипедом, любил строгать, читать газеты на каждом углу, спорить о новых книгах и фильмах, заниматься фотографией и грядками  на своем  садоводческом  участке, а также  не прочь был  выпить  пива у пивного ларька. На  все  хватало ему  времени,  и он не понимал тех, которые жаловались на скуку. Скуки вокруг себя он  не наблюдал и не допускал, так как был в своем роде  вечным  двигателем. И кто знал его, прощали ему отдельные слабости и крупные недостатки за эту его жажду все знать, все видеть, все делать своими  руками.
      Алла уснула, склонившись над задачником. И снился ей правильный ответ и довольный папочка, который гладил ее по голове. А папочка и вправду гладил ее по голове, когда спящую положил ее на кровать. Он смотрел на нее добрыми глазами, чувствуя тепло, исходившее от нее. Он прижался к ней лицом и замер, слушая ее дыхание, желая навсегда остаться с ней рядом и охранять ее жизнь от всех возможных и невозможных напастей. Он хотел бы превратиться в маленького  карманного рыцаря, бессмертного и вездесущего, чтобы навечно остаться защитником  своей  дочери, даже  когда  она  станет старухой.
      Дочкины уроки остались несделанными. Он  подошел к ее личному столу и сел на ее личный стул, заглянул в тетрадь. Оттуда на него воззрились кособокие буквы и, признав его своим повелителем, снова возвратились в слова, откуда вышли. Он смотрел на дочкины буквы, на их нелегкий  строй, и  вспоминал  свои школьные буквы, которые у него валились как хотели и совсем не знали военной дисциплины. Он стал восхищаться словами, что глядели ему прямо в глаза, и он читал их и все понимал: и про гусей, и про Яшу, который их пас. Он загляделся на дочкину руку, которая  высунулась из-под одеяла, и почувствовал к той руке большое уважение, несмотря на ее малую величину. А уроки не были сделаны, хоть пиши их сам! Перед угрозами завтрашних двоек и чистым лицом дочери глубоко задумался товарищ Щукин, положа крепкие руки  под подбородок. Он подумал: когда же, когда кончится жажда, которая мучает его полжизни, а он, себе  верный, переносит ее на близких и на далеких ему людей?
      Когда началась война, он кончил школу, пай-мальчик, застенчивый до слез. Он не мог от смущения даже спросить, сколько стоит билет в кино. Для трудных и щепетильных вопросов существовал на свете Гришка, верный друг, который  звенел, как тонкая  струна, и все  время  пел, как гитара. Гришка, узнав  про войну, в тот же день зашел  в военкомат и  ночевал  там, пока его не   выгнали. Потом  он  снова  пришел и  прожил  там  неделю, пока не записали его добровольцем на фронт. Он и Щукина с собой притащил и взялся  уговаривать его мать и тетку, которые  пылинки  сдували со  своего  мальчика  и  не  ведали, в какой  он  опасности.
      Под стоны матерей и слезы теток они ушли на фронт. Никогда в жизни не знал Щукин, что такое  портянка,— узнал; не пил ничего, кроме лимонада,— пил  спирт неразбавленный; краснел при грубом слове — стал  ругаться; в жизни не уничтожил ни одного комара — убивал врагов из пулемета.
      Был  черный, как  смола,— поседел, когда  умер  на  руках верный  друг  Гришка.
      В том же месяце получил сообщение о смерти матери и тетки, умерших от голода в блокадном Ленинграде. А он  копил им солдатские сухари и откладывал  «на потом»: может, посчастливится попасть ему  в отпуск  в город и порадовать  их  бесценными  подарками.
      Окаменел он в тот день и всю войну прошел настоящим солдатом, изведав все на свете, что может быть записано на одного человека.
      Война съела четыре года, вывернула наизнанку. Сверхсрочная служба — еще пять лет. Демобилизовался. Оказалось, он  никто. Ничего не умеет, мало знает. И вот родилась тогда  жажда — учиться  всему на свете, работать без продыху, сначала все равно где, все равно кем, лишь бы работать, а потом — судосборщиком; почему судосборщиком, именно  судосборщиком — он и сам не знал... Год прошел, другой, и стал: он знаменитым судосборщиком, но не оставила его жажда. Занялся  он общественной работой, с головой ушел в общественную работу, не заметил, как женился,— снова жажда при нем! Поступил в институт, проучился шесть лет, перешел на третий курс — родилась дочка. Думал — конец жажде, и вот совсем свихнулся с теориями и практикой  своей. Завтра по  всем  предметам — двойки.
      И захотелось ему стать учителем, почему учителем — он уже знал. Знал также, что не станет. Подводил возраст и техническое образование. А хотел он завладеть первыми классами, где открылось бы перед ним огромное поле, травой затянутое, и он бы то поле пахал, как старый русский пахарь, от зари до зари, и взошли бы на том поле колосья доброго разума, и люди поклонились  бы ему  с  благодарностью...
      Утром сонная Алла, в сопровождении верной спутницы — бабушки, потянулась нехотя в школу. Получать двойки было не больно, двойки не уколы, но все равно на душе у нее было тягостно, не хотелось разговаривать и смотреть на белый свет. Можно сказать, это была первая серьезная, заранее  известная  ей  неприятность, и Алла совсем  пала  духом.
      В этот день она заработала три двойки. Наталья Савельевна расстроилась от своей щедрости и стала у нее допытываться, почему она плохо готовит уроки. Алла молчала, зато бабушка, все уроки  простоявшая под дверью класса, все  выложила учительнице, и результатом  этого  явилось незамедлительное  приглашение товарища Щукина в школу, на что он откликнулся с большой радостью.
      Входя в школу, товарищ Щукин хозяйским глазом стал осматривать школьные владения, которые  могли быть его  владениями, если  бы он  раньше осознал  свое  призвание.
      Поздоровавшись  с учительницей, он  незамедлительно  напал на нее:
      — Я прошелся по классам, заглянул в каждый, и везде в роли учителя выступают одни женщины. Почему ни одного  мужчины  я  не нашел в  вашей  школе?
      — Вопрос интересный, но я в свою очередь хочу задать вам более конкретный вопрос: зачем ваша дочь так перегружена кружками? Вы отбиваете у нее охоту заниматься, не говоря уж о перегрузках  детского  организма.
      — Вопрос  интересный,— сказал в свою очередь товарищ Щукин, останавливая бегущего по коридору мальчишку, который, как танк, метил в них.— Я, пожалуй, отвечу на него сразу, без объяснений. Пусть занимается в кружках! Методом проб и ошибок мы ищем в ней то, что заложила в неё природа. У нас нет другого метода распознания способностей  человека, и лучше их определить с детства, чем  обнаружить к закату  жизни. Дело в том, что мы заранее  не знаем, на что мы способны, чем  нам надо заниматься, чтобы и приносить обществу пользу, и чувствовать  себя  счастливыми  от  работы.
      — Но зачем же свой  эксперимент вы ставите  так явно и, я бы сказала, драматично? — спросила Наталья Савельевна, останавливая  подле себя Саню и  поправляя  ему воротник.— Зачем столько чрезмерности вы вложили в свое, в общем-то заслуживающее внимания, намерение? Вы  же  имеете  дело с р — Я прошелся по классам, заглянул в каждый, и везде в роли учителя выступают одни женщины. Почему ни одногоебенком, с его  тонкой организацией, настолько хрупкой, тоньше   весеннего  льда! Я  бы  не  советовала  так  жестоко  поступать с  девочкой.
      Наталья Савельевна, наслушавшись бабушкиных характеристик, представляла себе Щукина этаким Мефистофелем. А перед ней стоял средних лет мужчина худощавый и подтянутый, на лице которого боролись чудесная улыбка, когда он поворачивал голову в сторону пробегавших мальчишек, и серьезность, великая серьезность, когда он поднимал глаза на нее. Он был ей очень симпатичен, товарищ Щукин, несмотря на его гонор. Что-то роднило ее с ним, где-то в глубине души чувства  их пересекались. Оба  они  любили детей.
      —  Ну да, я хватил через край! Мне недостает чувства меры во многом, но я абсолютно уверен, что именно так надо  воспитывать детей. Знаете, как я представляю современную школу? Кроме общеобразовательных  предметов в ней преподают живопись, музыку, литературу и всевозможные  виды  спорта. И все  по-настоящему! И учителя — художники, музыканты,  писатели  или  спортсмены. Все они  не ремесленники  и  не  халтурщики, и детей  любят, и понимают их. Вот  закрою глаза, и мне снится  та школа, и я в ней учитель. Пусть самый скромный, но мастер своего дела,  потому  что  воспитание  детей — дело, работа  и вдобавок  высшее  искусство, какое  я знаю  на свете.
      Наталья Савельевна  слушала Щукина, как собрата, и не  хотелось ей, чтобы он кончал говорить, не хотелось ему возражать, хотя много в его воображаемой школе было незаполненных и темных мест.
      — А с Аллой мы исправим наши отметки. Ведь не в отметках дело, мы-то с вами хорошо знаем!
      — Да. Но я бы настаивала, чтобы у Аллы остался один кружок, от силы — два. Она девочка, ей надо и на одной ножке поскакать, и в куклы поиграть. Переутомляться ей ни к чему.
      Услышав насчет кукол, товарищ Щукин побледнел, но удержался и ничего не сказал вслух. Глядя в глаза учительнице и испытывая к ней чувство необыкновенной симпатии, он ощущал себя первоклассником.
      Он подумал: а что, если влюбиться в нее,— вот пошла бы  карусель! Раньше это у него получалось неплохо, но, оценив возраст свой, понял: просто так не получится. Или серьезно, или никак.
      Наталья Савельевна, уловив изменения в его лице, не могла догадаться, о чем он думает. И стала жалеть, что так мала ее интуиция. А потом подумала, что и хорошо, что мала, иначе бы люди от жизни  совсем  устали.
      — Заходите к нам, познакомитесь с ребятами! — сказала она.— Очень своеобразный класс, интересный. Мы-то с вами знаем — самое главное увидеть человека прекрасным. Сумеешь — значит, такой  он  и будет  на самом деле.
      Согласно кивнул товарищ Щукин, зажимая портфель под мышкой, и, на прощанье  дав  какому-то пареньку  щелчок в лоб, понесся  в  свой  институт, чтобы  наконец свезти объяснительную записку  к дипломному  проекту и  вручить  ее  терпеливому  руководителю.
      Его дочь Алла в эту минуту направлялась в бассейн  и несла в кармане  маленького пупсика, своего  единственного  утешителя, тайно подаренного бабушкой. Вот и сейчас пупсик говорил, что двойки — ерунда, их многие хорошие ребята получают. И Саня, и Лена, и Пиня Глазов, а раньше  их  получал  сам  Гончаров.
      Пупсик был таинственным и тайным ребенком, потому что товарищ Щукин презирал  кукол. Они ему не нравились, зато нравились машины, особенно управляемые. Он покупал их дочери и сам тоже  играл в них, когда  никто не  видел.
      Несмотря на усилия товарища Щукина, Алла оставалась робкой маленькой девочкой, с обыкновенными  мечтами о куклах и платьях, как у Лены Травкиной, а больше всего ей хотелось, чтобы не обращали на нее так много внимания. Мама, правда, не слишком много с ней возилась, занятая  работой и диссертацией, которая у нее медленно подвигалась. А ей хотелось бы, чтобы мама побольше с ней была. Вот когда чего нет, так того  только и хочется. Мама  все на машинке печатает и очень мало разговаривает, а как поговорить с ней хочется! Зато она  никогда не ругает ее — экономит силы  для  диссертации.
      Вечером, гордый, товарищ Щукин рассказал про разговор с Натальей Савельевной, про то, как она приглашала его в школу, и  как учительница понравилась ему и он чуть-чуть в нее влюбился. Мама оторвала взгляд от страницы и, посмотрев на него грустными глазами, стала слушать дальше, вообразив, что муж  собирается ее бросать. До сих пор  при ней он  не  упоминал  ни одной женщины. Он любил говорить, что застрахован от женщин тем, что у него есть такая без-мятежная  и  необыкновенно  молчаливая  жена.
      — Не ходи к нам в школу! — требовательно сказала Алла.— Тебя  все девочки  испугаются и по домам разбегутся, и никто не будет со  мной  играть на  переменках. Не буду я ничем заниматься, только в  бассейн  ходить  буду!
      — Вот  тебе и раз! Начали про сено, кончили  про мыло,— на ходу сочинил  поговорку товарищ Щукин.
      — Не буду! Ни за что не буду! Спать хочу, в куклы  играть хочу, как лягу, так и не  проснусь месяц,— горячо  сказала Алла, быстро  разделась  и юркнула в кровать, прижав  к  щеке  пупсика.
      — Забастовка? — грозно  спросил  папочка.— Откуда это у тебя?
      И  услышал  в  ответ:
      —  ОТВЕРБЛЮДА!
      Так сказала ему дочь. А его ученая жена, молчавшая много лет, задавленная  его  темпераментом и властью, подняла  на него  умные  усталые  глаза и добавила:
      — Сдавайтесь, товарищ Щукин! Ваше время кончилось!
      Не выдержал товарищ Щукин и захохотал во все горло. На этом  царство и  владычество  его кончились. К власти  пришли  женщины, а он стал у них на посылках.

Жизнь шестая
ЛЕНА  ТРАВКИНА —
ТЕОРЕТИК   БЫТА

      Алла Щукина в школе дружила с Мишей, но, когда он заболел, она нашла себе настоящую подругу, Лену Травкину, с которой ссорилась раз по двадцать в день, и все не по своей воле. Просто Лена иначе не умела дружить, как без конца ссорясь и обижаясь на всех, кто пытался на день или надолго быть ее подругой. Такой вздорный и обидчивый был у нее характер. Алле, помимо задач по математике, приходилось все время решать задачу — в каких отношениях она находится с Леной? — и спрашивать её, дрожащим голосом: «Ты со мной играешь, Лена?»
      Если Лена  милостиво  кивала  головой, Алла  чувствовала себя бодрой и готовой понимать все объяснения  Натальи Савельевны. Если же нет, то настроение у нее падало, хотелось спать, и она мучилась, что навеки  потеряла подругу. Мучительно было ходить одной на переменках и смотреть на Лену, окруженную девчонками, которым  она  что-то  серьезно  рассказывала.
      Но иногда с Леной случались удивительные превращения. Она все перемены посвящала Алле и вводила ее во  все  подробности взрослой жизни, до которых она была большая охотница и крупная специалистка. Когда Алла рассказала ей о своей несчастной жизни, Лена за минуту надавала ей такое множество советов, что, как мы уже видели, совершила переворот в доме Щукиных, приведя  к  власти  женщин.
      Так и не смог  догадаться  могущественный  товарищ  Щукин, откуда его дочь узнала таинственное  слово «не буду».
      Услышав от Аллы ее сонную повесть, Лена вмешалась в ее жизнь, потому что вообще во все вмешивалась, потому  что любопытство, как  чесотка, не давало ей  покоя.
      Жизнь у нее была беспокойная, так как знания свои она не умела скрывать и распространяла их среди  детей  и взрослых. Мама  каждый день ее отчитывала за длинный  язык  и  любопытный нос, а у Лены прямо холодело внутри, когда она слышала: «Уйди, это не детского ума дело!» Сначала  холодело внутри от любопытства, а потом разгорался  пожар — хотелось все  узнать! И она узнавала.
      Большое удовольствие ей доставляло слушать разговоры женщин. С отцом, военным, она много раз  переезжала из города в городок, из Ленинграда на Север, и везде прислушивалась к женским разговорам. К семи годам она обладала таким солидным запасом сведений, что отлично знала, что сейчас модно, в каких городах что можно купить, что такое любовь, развод и алименты. Пробовала слушать и разговоры  мужчин, но там ничего особенного не почерпнула: про хоккей — зимой, про футбол — летом  и независимо от времени года — про «надо бы  выпить».
      В школе она продолжала развиваться в том же направлении. На переменках вертелась около старшеклассниц  и выслушивала их разговоры. То, что ей удавалось услышать, она тотчас же несла в первый «А» своим  подружкам.
      — Я  слышала,  как  десятиклассницы  только  что  про любовь говорили. Под  картиной «Три богатыря.  Это у них место свиданий. Уже и замуж собираются,  как  школу окончат. Не  все, правда...
      — Ай-я-яй! — ответили  девчонки-первоклассницы  далекие-далекие  от тех мыслей.
      — Уж  лучше в кино сходить, на «Флиппера», — ответила за всех Жирафа, и первоклассницы тряхнули  косичками-хвостиками, согласились с ней.
      Тут  и Миша подошел, ходил к школьному  врачу за справкой. Девчонки на него накинулись, стали его трогать, словно он был елочной игрушкой, переживали, что его долго не было, хотя многие и не заметили, что его не было. Они еще не привыкли друг к другу н только впервые пережили  возвращение своего  товарища и нашли, что и  правда Мишки не хватало.
      Миша  направился к Алле и сказал  радостно:
      —  Здравствуй, Алла, вот  я  и  вернулся!
      Сказал так, будто возвратился из длительного похода, как солдат к своей солдатке. Никто не почувствовал его  интонации, только Лена вздрогнула от его слов и задумалась. Она вспомнила, что отец  так говорит, когда  возвращается  после  длительной  отлучки.
      Алле  стало неудобно, что он только с ней  поздоровался, и она сказала:
      —  Ну  поздоровайся, Миша, со всеми девочками,  а то им обидно!
      Девчонки  зашумели, что им  все  равно, и Миша посмотрел на  всех  и сказал:
      —  Здравствуйте! — и  покраснел  почему-то.
      Миша с Аллой  пошли в класс, сели за свою парту  и разговаривали  всю  перемену, а Лена, чувствуя, что теряет  подругу, ходила  взад-вперед около их  парты  и  подслушивала, о чем они говорят.
      Говорили они  про  пустяки: про музыку, про бассейн, но так рады они были оба при этом, что не замечали, как Лена, хлопая  крышкой  парты, мешала им слушать друг друга. Наконец ей стало  обидно, и она сказала:
      — А вы поцелуйтесь!
      Миша  подпрыгнул от  неожиданности  и  ответил:
      — Ну, Травкина, я теперь — за Гончарова! За все  тебе попадет, когда он вернется. Мы вместе с  ним тебя  поколотим.
      — Очень я боюсь! Лучше обними  Щуку, а то она  тут без тебя  ревела — «скучаю»!
      Алла широко открыла глаза, пораженная предательством, но тут в класс вошла Наталья Савельевна, и  время  пошло  своим  чередом.
      Лена  вынула из кармана передника зеркальце и принялась в него смотреться, сравнивать себя с Аллой — кто  красивее. В зеркале она увидела девочку, словно не себя,— на ромашку похожа, а если губы  накрасить, то и на красную розу. А лицо вопросительное, на нем вопрос указан — красивая  я, правда?
      Этот  вопрос занимал Лену с двух лет, когда  какая-то старушка, рассматривая ее, разодетую как кукла, сказала, ни  к  кому не обращаясь: «Какая  хорошенькая девочка, просто  красавица!»
      Говорить Лена  тогда еще плохо умела, но поняла, что сказала старушка, и повторила про себя ее слова. И с тех пор всех знакомых и незнакомых людей она спрашивала: «Правда, я красивая?» И они  убедили ее. Когда же она  научилась думать, то разделила  все человечество на  две  половины: красивые  и  некрасивые.
      Все красивые были добрыми, а некрасивые — наоборот. К красивым она отнесла себя, маму, когда  она ее не ругала, папу, когда у него было хорошее настроение, Наталью Савельевну, когда она  не ставила ей двоек, Жирафу, пока она не подружилась с Гончаровым, Аллу, пока не было Мишки, и всех остальных, кто к  ней хорошо  относился.
      Но, странное дело, иногда все люди становились красивыми сами по себе. Впервые она обнаружила это в Сане Иванове. Когда однажды Наталья Савельевна вызвала его и он, раскрасневшись, стал  читать, Лена с удивлением  увидела, каким  красивым стало у него лицо. И показалось ей, что Саня не книгу читает, а плывет по морю, а море то Черное, а Саня, загорелый, плывет, плывет...
      — Тройка! — сказала  Наталья Савельевна.
      Саня  превратился  сам  в себя.
      Сколько раз, заглядываясь на лица своих товарищей, Лена хотела закричать: «Смотрите! Смотрите! Какие красивые!» Но видно, залюбовавшись, она  упускала время, и только губы ее шептали обрывок предложения, а Наталья Савельевна, перебивая отвечавшего, обращалась к ней:
      — Травкина, прекрати   подсказывать!   Если   тебя  сейчас  вызову, то ведь  не ответишь!
      Очнувшись, Лена  вздыхала, пробегала  глазами  по  обыкновенным  лицам и  не находила  в них чудесной  красоты.
      Красота для Лены сочеталась с красивой одеждой. Мама приучила ее с детства к нарядам и теперь с трудом могла удовлетворить ее прихотливые желания. Фасоны Лена изобретала сама, высматривая их на девушках. Мама говорила: «Еще не время, ты маленькая!» Но Лена упрямилась и  настаивала  на своем.
      Придя  в первый день в школу и окинув Наталью Савельевну острым своим глазом, она про себя, а потом при девчонках оценила, как та одета и какая у нее прическа. Наталья Савельевна услышала, как  новая  ученица разбирает ее по косточкам (такая малявка!), но потом  справилась с собственным  раздражением и вынуждена была признать, что замечания были по существу, и удивилась остроте ее глаза. Подумала о себе, которой в семь лет надевать было нечего, вспомнила, как хотелось красиво одеваться в двадцать, да возможности не было,— видно, не научиться  теперь  уж!
      Таким образом, Лена в глазах Натальи Савельевны стала выразительницей женского общественного мнения. И с этим она ничего поделать не могла, только подумала, как бы интерес, в общем-то здоровый  интерес, девочки  не перевесил  более  существенные  заботы.
      Свое наблюдение она решила изложить Травкиной-старшей при случае. Случай скоро представился. Ольга Сергеевна была недовольна отметками дочери: двойки чередовались с тройками, как  лебеда с  крапивой.
      —  У Лены очень мало хороших отметок,— сказала  она,— на мой  взгляд, девочка  неглупая и могла бы  лучше  учиться, если  бы ей не предъявлялись чересчур  завышенные  требования.
      Наталье Савельевне не понравился тон разговора, который предложила Ольга Сергеевна, но она умела сдерживать себя. Она знала, что с некоторыми родителями гораздо труднее найти контакт, чем с их детьми.
      —  Я с вами согласна. Лена — неглупая девочка, но неряшливая и  невнимательная. И что странно, аккуратнее  в отношении  внешнего  вида я  не знаю девочки  в нашей школе, даже среди  старшеклассниц. Но по  отношению к тетрадкам, к учебникам  даже  Пиня Глазов ей  уступает. Подобного  противоречия  понять и  объяснить не могу.
      Ольга Сергеевна тоже  затруднилась объяснить себе это.
      — Я с ней  поговорю, но вы все же к Лене несправедливы. Вот ее тетрадь, а вот  тетрадь Глазова. За одинаковые ошибки — разные отметки.— И Ольга Сергеевна протянула учительнице тетради.
      Учительница, с чувством неловкости за мать Лены (никак ей не шло торговаться здесь из-за отметок!),  развернула тетради и действительно увидела, что за одни и те же ошибки стояли разные отметки. Она представила себе Пиню, черноголового, непоседливого, для которого — тяжелый физический  труд держать ручку и писать в тетради. А вот это упражнение он выполнил со всем, на  какое был способен, старанием. И конечно, она поставила ему тройку.
      — Знаете, Ольга Сергеевна, не нравится мне направление нашего разговора! У меня были основания  сделать так, а не  иначе. Нас с вами интересует Лена, давайте о ней  и поговорим!
      Ольга Сергеевна смутилась. Действительно, зачем она сгоряча сунулась с тетрадками, дело-то не в отметках. Как  неудобно!
      Поговорили они потом хорошо, с пользой. Разошлись довольные, что познакомились и понравились друг другу. Обеим на некоторое время стало легче жить. Лена начала следить за чистотой в тетрадях. Потянуло в них зимой, белым снегом, и буквы стали выходить на поле не как  суматошные  воробьи, а важно и чинно, как голуби.
      И все  же отметки мало волновали Лену, гораздо больше волновали ее вопросы общественные. В классе  многие заболели  гриппом, и она сама назначила себя разносчицей уроков для больных. Добровольную свою обязанность она исполняла с великим  удовольствием. Смотрела, кто как  живет, у кого  какие родители. Выводов много сделала, знаний  много  набралась  новых: и насчет того  как готовить, и что в магазинах есть, какие  туфли  нынче в моде и какая мебель. Но, однако, когда  она сама заболела тем же  гриппом, к ней  никто не пришел, и мама ее сказала: «Правильно сделали, это тебе грипп, а не аппендицит!» Но Лена  все-таки  подумала, что  несправедливо с ней  обошлись первоклассники, для  которых она и гриппа  не побоялась.
      Гончаров болел дольше  всех, и Лена, пока он болел, носила ему уроки, хотя его и не  видела. Его  мать, Любовь Ивановна, принимала от нее задания и копила их до Фединого выздоровления. Федя  не знал, что Лена  носит ему уроки, потому  что она  просила Любовь Ивановну не говорить ему об этом. Любовь Ивановна в Лене души не чаяла, радуясь за сына: какая  замечательная у него нашлась в классе  подружка, первая девочка, входящая в его жизнь и в его дом!
      Соколова, погрузившаяся в чтение книг, которые уносили ее в далекие дали, как будто и не замечала, что Гончарова  нет, словно не с ним она сидела на одной парте, словно не  ему первому она дала  почитать любимую  книгу «Военная тайна».
      — А мне сегодня разрешат Федю увидеть,— сказала Лена, подходя к Жирафе и облокачиваясь на ее парту.
      — Ну и что?
      — Может, пойдешь со мной?
      — Мне надо у мамы спроситься,— ответила Жирафа, отрываясь от «Мифов Древней Греции».
      — Чего  спрашивать, ведь он  тебя не съест! Пойдем, он  наш товарищ, и  к тому же больной!
      — Знаешь, он мне  приснился  сегодня, как будто он  убил котят, помнишь?
      — Что ты  все про кошек, ведь он  полезнее  всяких  кошек! Ну пойдешь?
      — Кошки полезнее — они крыс  ловят. Не пойду! Привет передавай от меня и от Сани. На, снеси  ему книжку про самого сильного человека, про Геракла!
      — Ему и  не  произнести  такого слова. Зачем ты  такие книжки читаешь?
      — Травкина и Соколова, вы  звонка не слышали  разве?
      —  Не  слышали они! — ответил за них Саня.
      Наталья Савельевна пристально взглянула на Саню, а Саня  смутился  и  уткнулся  в тетрадку.
      Лена весь урок переживала предстоящую встречу с Гончаровым. Хотела ему рассказать, как скучно без него и пусто стало, но знала, что как посмотрит он на нее свирепыми глазами, так пропадет у нее охота говорить ему хорошее. Придется написать на всякий случай и отдать ему письмо  прямо в руки. Все-таки приятно ему будет получить письмо.
      Весь урок она провозилась с письмом. Писала его одновременно с диктовкой. В диктовке она сделала много ошибок и вдобавок приписала: «Гончаров, поправляйся привет от Жирафы пойдем скоро в буфет  за вотрушками уже есть 30 копеек, ну ладно».
      Когда урок кончился, она забыла второпях про письмо, оно порхнуло и залетело под чью-то парту, там его затоптали, а потом засунули в урну. А те предложения, что она по ошибке вставила  в диктовку, попали  на глаза Наталье Савельевне, когда  она дома  проверяла  тетради.
      Наталья Савельевна долго не могла сообразить, как попали сюда не по адресу замечательные эти слова. Но догадалась все-таки, вырвала листок и убрала на память — может, когда-нибудь пригодится адресату или отправительнице, а Лене пришлось на другой день переписывать диктовку, так как Наталья Савельевна сказала, что нечаянно  потеряла  ее тетрадь.
      Выйдя  из школы, Лена хватилась письма, вспоминала, где она могла его оставить, да так и не вспомнила, а потом и совсем забыла о нем. Шагая с Аллой и ее бабушкой, она без умолку болтала, что моды  в этом  году переменились, будут носить длинные  платья, а плащи «болонья» немодны  и  пальто  джерси  совсем  из  моды  вышли.
      —  Немодны, немодны,— заворчала бабушка,— слова-то  какие недетские. И где вы, окаянные, таких  слов  понаслушиваетесь, скоро  вашим  родителям горе  с вами будет! Что есть, то носить надо!.. А разбираться  много будете, натянут на  вас мешки, и будете в  мешках  как  миленькие  ходить.
      Девчонки  засмеялись, представив себя  в мешках.
      — Это же  замечательно. Так еще никто не ходил!
      — Чего раскудахтались?! — сказала бабушка.— Вот пустосмешки. Некогда смеяться — опаздываем  в бассейн.

НЕКРАСИВЫЙ
 И КРАСИВЫЙ

      Лена осталась на дороге одна. Идти к Гончарову расхотелось, и она, взглянув по сторонам, увидела дом-мухомор. «Ладно,— решила она,— забегу к Сане, я у него еще не была, хотя он меня  звал  несколько раз. Все  равно мама сегодня  поздно  придет, а дома  одной скучно».
      Дорога  в школу занимала у нее пять минут, зато на обратный путь Лена тратила несколько часов. Иногда она являлась домой под вечер, занятая своими делами, усталая, но наполненная новыми  впечатлениями, которые она тут же передавала маме, за что тут же получала нагоняй. Ежедневно она сообщала маме  о Феде, о его здоровье, не забыв  прибавить, какой он красивый мальчик, хоть и хулиган, от   которого  все  учителя  отказались.
      Мама, выслушивая  ее  рассказы, однажды  не  вытерпела  и сказала:
      — Почему у тебя на языке только одна фамилия?  Не хватает, чтобы  в семь  лет ты влюбилась  в  этого  Гончарова.
      Лена  покраснела.
      — Я  в него не  влюбилась, он  мне  просто  нравится.
      Отец, услышавший  ее  последние слова, отвлекся  от  книги  и, в свою  очередь, заметил:
      — Елена! У тебя плохая  наследственность. Скажи спасибо своей маме. Она дня не может прожить, чтобы   в кого-нибудь  не  влюбиться!
      И  в семье полковника Травкина  началась традиционная  перепалка  двух  взрослых  людей.
      Полковник был настолько ревнивым, что ревновал жену даже к вещам, не говоря о людях. В свою очередь, Ольга Сергеевна давала ему массу поводов для ревности. Она  вечно была кем-то увлечена, кем-то взволнована, в кого-то влюблена. Ольга Сергеевна работала врачом «Скорой помощи», и объектов для любви у нее было сколько угодно: старики, старушки, мужчины, женщины, молодые  люди и девушки. Помогая людям, она  впускала их к себе на заселение сердца и потом целыми днями ходила под впечатлением тех встреч. Она заметила, что когда человеку плохо, он становится прозрачным и открытым для доброго глаза и насквозь просматривается, и если кто взглянет на него в ту минуту, увидит обычно скрытое. Ольга Сергеевна жаждала таких встреч и получала особую радость, оттого что в трудную минуту приходила  к людям  на  помощь.
      Лена, направляясь к Сане, припомнила почему-то домашние сцены, и совсем ей расхотелось возвращаться  домой. Дома стало очень  неспокойно, перепалки перешли в скандалы, а скандалы  доходили чуть ли  не до драки, когда отец, предварительно выпив, начинал приставать к маме с угрозами. Однажды, когда отец замахнулся на маму, она, Лена, бросилась сама на него, а по дороге ударилась об угол стола и расшибла себе щеку. Она пришла тогда с синяком в класс, и все на нее уставились, а Гончаров пожалел, что не он ей такой красивый синяк  поставил. А ей было стыдно, что синяк из-за отца  и что он стал  домой приходить  пьяный, и дома  стало неуютно и скучно, каждый  стал  жить сам по себе.
      Никому она про нелады в семье не рассказывала, она уже знала, что никто им не поможет, а только  осудят отца  и маму. Бабки  во дворе стали у нее  выпытывать про  отца — вроде  пьяный  приходит, про   маму — вроде  заплаканная  ходит, но Лена, верная  подслушанным у них  же  советам, не  поддавалась  на  расспросы.
      —  У нас  всё  в порядке, как  всегда.
      Последнее  время она засиживалась у Феди, вернее у его мамы. Там  она  чувствовала себя уютно и хорошо, как никогда не чувствовала себя дома, где не было уюта и домашности. Мебель красивая  была, холодильник — полный  продуктов — был, а вот как  у Феди у них не было, потому что мама редко бывала дома. А когда бывала, то готовила как-то нехотя обед или не готовила вовсе, и они втроем шли в столовую или в ресторан и обедали там, а уюта, оказывается, у них  не было. Мама для  работы вся живет, а не для них с папой, как Федина мама, которая  не  работает, и всегда она дома, и всегда она ласковая и домашняя, и спросишь ты ее о чем, она тут же тебе и ответит, не то  что ее  мама — ей  надо сто  раз  повторить, прежде чем  она  вопрос  поймет: все  о чем-то  она думает, все  время  она не  с папой  и не с ней, Леной.
      Шла Лена к Сане, думала про себя и жалела папу с мамой.
      Саня  заметил Лену и закричал ей из окна:
      —  Заходи, Ленка!
      Когда Саня  помогал ей раздеваться, она, удивленная  его вежливостью, сказала:
      —  В школе тебя и Жирафа одевает, и Наталья Савельевна, и  твоя мама, а дома ты мне раздеваться   помогаешь! Вот смешно!
      Саня  шмыгнул  носом  и сказал:
      — А дома-то все  по-другому!
      И действительно, дома он  был другой, свободный  какой-то, улыбался  чего-то, а в классе всегда  серьезный, насупленный.
      Лена  вошла  в комнату и огляделась:
      — А  у  вас  ничего, хорошая  обстановка. Я  думала — хуже  живете!
      — А чего  нам  хуже жить, мамка хорошо получает, хоть и дворником. Она еще мусоропровод  чистит, и  за это получает прилично,— сказал Саня без  тени смущения,   глядя   прямо   на   Лену.
      Он  так смотрел ей прямо в глаза, что ей стало  тяжело на него в ответ смотреть. Она отвела глаза в сторону, подумав про себя: надо же, какой  все-таки Санька молодец! Ему ни капельки не стыдно, что его мать дворником работает. А ее мама пугает: «Будешь плохо учиться — пойдешь в дворники или пивом  торговать в ларек». А его, интересно, кем  пугает мама? Хотела она его об этом  спросить, да  он опередил ее:
      —  Не хотела  мамка учиться, когда  маленькая была, все  на двойки  да  на  двойки. Еле шесть классов  кончила. Вот  и  стала  дворником. А я  ей говорю: «Иди  сейчас  учиться»,— а она говорит, что  ум слаб. Меня  изо  всех  сил  заставляет  учиться,  иначе, говорит, бу
дешь дворником, или  пивом  в ларьке  напротив  торговать, или  коров  пасти. А насчет  коров я не против.  Ты  когда-нибудь  пасла  коров?
      Лена никогда не занималась  удивительным  этим  делом, поэтому  сказала  с сожалением:
      — Нет, не  приходилось!
      — А я  вот пас с дедом Игнатом! Знаешь, лежим на траве, трава густая, земля  теплая-теплая и пахнет травой. Коровы  траву хрупают. Ой  как хорошо они хрупают! Над нами жаворонки — дед расскажет сказку про жаворонка, над нами самолет — дед про самолет какую-нибудь историю расскажет. Он на трех войнах воевал. А ветер подует, он — про ветер. Коровы его слушаются. Он их всех знает, какой характер у каждой, а они ходят вокруг и на него посматривают; которая непослушная — ту ругает, да так смешно ругает ее, что корова прямо иногда обидится  и  замычит. Ну как  мы  иногда. А теленки-то  какие  хорошенькие!
      Саня   весь  растворился  в  воспоминаниях. Лене  надоело его слушать, и она стала оглядываться по сторонам, рассматривать комнату повнимательнее. И обнаружила в той комнате  нехватку, недостачу  некоторых  предметов, которые обязательно должны  были  быть. И оттого  комната  имела  все-таки  грустный вид, и женщина жила в ней грустная, и мальчик был  тоже  грустный.
      — Саня, а у тебя папа где? — перебила она Саню, и уставилась на него, и ждала ответа, и долго  ждала  ответа, пока Саня  вернулся  из  жаркого лета.
      — Вот я  и сам думаю — где? Понимаешь, он  солдатом был. Мамка говорит — хороший был!
      — А куда  он делся?
      — К другой  ушел!
      — Ничего себе хороший, такого ребенка бросить! — Лена любовно, как старшая сестра, оглядела  Саню.
      Вспомнился  ей один смешной случай, скорее — некрасивый случай и совсем не смешной. Встал  посреди  урока Саня, как ребеночек, и со  штанишек у него капало. Отпираться он не стал, на Лену не стал сваливать, а мог бы со стыда на Лену свалить, у нее тоже  колготки были мокрые — лужа-то  по сиденью  растеклась.
      Лена  тогда еле  из класса вышла, и плакала, и Саню упрекала: «Я с тобой не буду больше сидеть. Опозорил ты меня на всю школу; видишь, на меня пальцами показывают!» — «А ты не бойся, это  ведь я, а  не ты!»
      И он  тогда закричал  девчонкам  из  первого  «Б»: «Это  не  она, а я! Она просто  со мной на одной  парте  сидела!»  Затем  повернулся  к Лене и  сказал как  ни в  чем  не бывало:  «Все  в жизни  случается. Еще  xopoшо, ничего  такого  не получилось, могло  и хуже быть!»
      Отвлеклась Лена от  воспоминаний, потому что  зазвонил   кто-то. Саня распахнул дверь и сказал:
      — Нет, здесь  такие не живут! — И захлопнул  дверь снова.
      — Ты  чего не спросил, кто там?
      — А зачем? — удивился Саня.
      — Ну мало ли, бандиты или пьяный дядька! Сколько случаев, ужас! Недавно я слышала, забыла, но помню, что  ужас,— ответила ему Лена.
      — Не боюсь  я никого. Да  никто и не придет, а случаи  те  навыдумывали, наверно!
      — Не веришь, что бандиты есть, что они прийти могут?!—со страхом сказала Лена, оглядываясь  на дверь, где не  висело  много  хитрых  замков, а один,  одинокий,  висел.
      — Не  знаю,— ответил   Саня. — Мы   с   мамкой не  боимся!
      Лена  на Саню посмотрела  внимательнее, в окно посмотрела, где  светлый  месяц  висел на синем небе над их родной улицей, молодой Гражданкой, где ходят-бродят по чистому полю подъемные  краны  по колено в снегу, роются широкими носами бульдозеры и стучат по мерзлой земле  зубами экскаваторы, где  по ночам  горят на груди  у подъемных  кранов  круглые огни, как будто их сердца, и здесь же жгут уголек строители для тепла или по неизвестной   причине.
      — Хочешь, Саня, я помогу тебе найти твоего папу?— сказала Лена, вздрагивая от решимости, волнуясь, связывая  все  вместе: свою улицу, месяц за  окном, себя, Саню, самолет, который  с разноцветными  огнями  пролетел  над  полем  только  что, и другой
самолет, который скоро  поднимет ее в воздух и унесет на  серебряных  крыльях  далеко  на  восток.
      Вспомнит она  обо всем  этом на борту того самолета  и заплачет, прибавив его к улице, к Сане, к себе, к  месяцу и к самолету с разноцветными  огнями.
      — Как ты это сделаешь? — с интересом   и  надеждой  спросил Саня.
      Он давно проникся к Лене чувством глубокого доверия за то, что она сидеть тогда с ним не бросила и успокоилась, когда он ей про все объяснил. С ней он чувствовал себя в школе увереннее, хотя  на переменах и  на уроках она редко  обращала на него внимание. Ей было с ним неинтересно. Но он незаметно и заметно тянулся к ней, к Жирафе и Алле, даже к Гончарову, потому что чувствовал в них своих товарищей, крепких друзей. Это их товарищество сохранится у них на всю жизнь, и всегда они будут друг для друга Саньками, Федьками, Ленками, кем  бы они  ни стали, как бы  они  ни  состарились.
      — Мой  папа  командир, у него много солдат! Я знаю рядового Тимофеева, рядового  Пятака и еще других! Они — солдаты, может, среди  них и есть  твой  отец?!
      — Нет, мой отец у моря служил!
      — Какая разница! Если мой папа чего захочет, он всего добьется. Даже маму он завоевал, когда захотел, а она на него и  внимания  не обратила,—сказала Лена и спохватилась, что  начала рассказывать про родителей и может все рассказать. — Ты жди, Саня, и надейся. Мы его найдем, никуда  он от нас не денется,— закончила  она и стала собираться  уходить, но, вспомнив, что  не узнала  того, ради  чего  пришла, сказала: — Саня, а почему ты в школу не приходил?
      — У меня горло болело, а потом я написал заявление,— сказал Саня важно и протянул Лене лист бумаги, где было написано: «Прошу дать Сани  Иванову коникулы. Саня  очень  устал».
      — Каникулы, по-моему, через «а».
      — Через «о», от слово кони, которые быстро летят.
      — Рано  на  каникулы, еще  февраль.
      —  Мне не рано, мне как раз, я рисовать люблю!  Надо на каникулах мне  много рисовать! В школе мне  неинтересно  рисовать, не люблю я в школе рисовать,  я море люблю рисовать. А знаешь, я  видел море, я  у  моря  родился, жил на море, и  даже  помню, как мне
было четыре  года, и я шел по  воде, по морю, с краю, конечно, под  ногами  камешки сияют, вода  на  них будто  плачет, волны  наскакивают, мамка  за руку меня   сильно держит, и мы идем с ней одни, и  нам не страшно, свободно. Вот и  здесь мы  никого не боимся, навер
ное, потому.
      Лене  стало  завидно, что Саня  так рассказывает, и она  сказала, надевая  пальто:
      — А я! Я сама океан  видела, когда папу послали  на Дальний Восток. В бинокль видела океан, у  него  нет берега, он без берега был. И там, знаешь, ходила  одна  волна, по фамилии  Цунами, и  всех ела. Куда ни  придет, всех  ест. Нашего одного знакомого  съела, дядю Петю. Не успел уехать, кроликов ему стало жалко,  он  как раз тогда  кроликов разводил, сначала  ежей, а  потом  кроликов, так  вместе  с  кроликами  и с домом его  съела.
      Саня   не выказал  никакого  удивления. Раз Лена говорит — значит, так и было. Лене стало обидно, что он  не  удивляется, и она  стала спорить, что океан  больше, чем  море, хотя Саня с ней не  спорил. Ей  еще стало обиднее, и  она сказала:
      — Знаешь, кем я буду? Манекенщицей я буду, на выставке  мод  буду!
      — В окне  будешь стоять и  руку  вытягивать, неживая  вся?
      — Не манекеном, а манекенщицей! Во все самое красивое буду разодета, по ковру буду ходить, поворачиваться  под музыку, и все про меня будут говорить: «До чего ж она красивая, прямо  спасу нет!» Хочешь, я тебе  бесплатный  билет достану, в первом  ряду будешь сидеть?
      Но Саня заупрямился, не хотел  сидеть в первом  ряду. И от  бесплатного  билета  отказался заранее. Лена на  него обиделась:
      —  Не ходи, уговаривать не буду,— и сразу  вспомнила про Гончарова. — Я Гончарова позову, ты  ведь  ни  капли  не  красивый. А Гончаров — он  красивый.
      Очень ей  захотелось  поговорить с Саней  про Гончарова. Саня, мужественно перенесший ее упреки и оскорбления, спросил:
      — Пришел он в школу?
      — Не пришел! — вздохнула Лена. — Ты  так его расстроил, что он с трудом  поправляется.
      — Он мне на голову  клей опрокинул, а я еще и виноват!
      — Нечего было головой вертеть!
      — Я не вертел!
      — Вертел-вертел,— твердила Лена, хотя отлично знала, что он сидел  не шелохнувшись.
      Саня  не стал с ней спорить. Открыл ей дверь, она нырнула в наступивший вечер, а он закричал ей вдогонку тонким срывающимся голосом:
      — Привет от меня! Скажи — не обижаюсь! Ничуть,  ни капли не сержусь на него. Подожди, я ему рисунок  пошлю, может, скорее  поправится. Лови, я в окно тебе сброшу.
      Саня достал рисунок, где по синему морю плыли под парусами корабли, похожие на детские санки. На тех кораблях стояли матросы с красными флагами, а капитан курил трубку, переходившую потом в трубу корабля. В самом низу рисунка был берег, засыпанный желтым песком, а на песке росла сочная зеленая трава. Не поскупился на траву щедрый художник, и ту траву, зеленую и сочную, ели коровы разнообразных мастей и оттенков. Коровы были похожи на всех  зверей  сразу.
      Саня  высунулся в форточку и отпустил  рисунок:
      —  Лена, лови, Лена!
      Но Лена не услышала его, не захотела услышать. Подхваченная начинающейся метелью, бежала она к дому Гончарова, а рисунок, подхваченный той же метелью, летел в другую сторону и упал около маленького мальчика Пети, гулявшего вместе с мамой. Петя нагнулся и поднял бумажку, которую  подарил ему ветер. Осмотрел  он ее с двух  сторон  и  закричал  обрадованно:
      —  Коловы! Коловы!
      Его мама с недоверием и враждебностью отнеслась к той бумажке. Она защищала сына от всех бед на свете, и хотела выбросить бумажку, и скомкала ее, но Петя разжал ее холодную руку своей горячей рукой, расправил  рисунок, прижал к себе и сказал страшным  голосом:
      —  Коловы,  коловы, му-у-у,— и  пальцами сделаk надо  лбом  два острых  рога и головой покачал. Мама  засмеялась, обняла Петю, закрыла его от вьюги  шарфом, и потом  они  пошли  все домой: мама, Петя и рисунок.
      Дома Петя слюнями стал приклеивать рисунок к стене над своей кроватью, но рисунок не приклеивался  и падал. Тогда Петя за руку подвел маму к своей кровати, залез на кровать с ногами и, держа рисунок  на стене, сказал:
      — НАДА!
      И мама приклеила рисунок клеем, и Петя впервые без капризов и сказок лег спать, и долго смотрел на стену, и незаметно уснул, и спал тихо всю ночь, и мама к нему ни разу не вставала. Так и остался Санин  рисунок жить у Пети, для которого воспоминания о детстве будут навечно связаны с ним.
      А художник, нарисовавший его, ничего об этом не узнает и свое признание получит пятнадцать лет спустя, когда ему вручат диплом об окончании Мухинского  училища, когда его картину примут на  выставку и он получит за  нее премию.

      ...Федя лежал в кровати, похудевший и  начинающий  поправляться. Три недели трепал его грипп, раскаляя до высокой температуры и навязывая страшные сны с жужжанием и всевозможными  превращениями. Любовь Ивановна  лишилась сна и покоя, переживая  тяжелейшие минуты  в своей жизни. Ольга Сергеевна по просьбе дочери  несколько раз  заходила к Гончаровым, успокаивала Любовь Ивановну своим приходом. Тогда-то Ольга Сергеевна запретила Лене  ходить  к больным  ребятам, но Лена сказала: «У меня же твоя  наследственность, а ты врач. И я  тоже вроде врача! Может, потом я буду врачом, а не манекенщицей! Я знаю, что не заболею, ты  не бойся за меня».
      И действительно, Лена долго не заболевала, но сегодня, входя в Федину квартиру, почувствовала, что ей стало так жарко, будто зажглись в ней  какие-то внутренние  лампочки.
      Любовь Ивановна, наслушавшись Фединого бреда и не поверив в него, решила на всякий случай расспросить Лену про мальчика Мишу, которого Федя уговаривал плюнуть на него и заразить его гриппом. Лена развеяла все ее сомнения, сказала, что Миша такого сделать не мог. Федя тем временем  тоже  вспоминал  Мишу и гордился  тем, что  появился  у  него  настоящий друг, не пожалевший для него ничего. А насчет вызова в школу все давно забылось. Тяжело обошлось ему приставание Травкиной! И чего она все  время  лезет? Дать ей как следует, один раз нос разбить — и отвяжется!
      — А кто к тебе пришел, посмотри! — пропела рядом  мать.
      Рядом  с нею он  увидел Травкину, и голова у него закружилась от слабости  и ярости.
      — Не волнуйся, Гончаров, это я! Лежи, лежи, вставать нельзя, еще осложнение получишь! — затараторила Лена, заглянув в его рассерженное лицо.
      — Чего  пришла, звали тебя? Еще  командует. А ну давай отсюда!
      — Не волнуйся, Гончаров, я заместитель вожатого звездочки, заместительница Жирафы, разношу  уроки, кто заболел. Так  что я не от себя, а по поручению!
      — Подумаешь,    важность! А она  что делает, почему сама не  ходит уроки  носить? — спросил  он  недовольно.
     — У нее дела, дела, она погоду отмечает на календаре и всякое другое, привет тебе от нее, правда, не очень большой,— сказала Лена, придвигаясь к Гончарову,— зато от меня  тебе большой привет.
      — Не придвигайся, Травкина, я  заразный! — прорычал Федя.
      — Ничего, Гончаров, не бойся, ко мне грипп не пристанет. Я к тебе теперь часто заходить буду, мы с твоей мамой подружились. Да не вскакивай ты, да успокойся, Гончаров, я ничего такого не сказала! Может, скажу еще, а может, нет. Привет тебе от Саньки. Он тебе рисунок послал, но я его не поймала, он  улетел куда-то. Привет тебе от Натальи Савельевны, она давно про тебя спрашивает, все  тобой  интересуются...
      — И Жирафа? — спросил Федя, сделав  незаинтересованное  лицо.
      — Ей, понимаешь, сон  про тебя приснился, что ты серую кошку, то есть ее котят, прихлопнул. Вот дура, прямо  ненормальная, помешалась  на  кошках.
      — Сама ты ненормальная,— привстав на локте, взволнованно ответил Федя. — И правда, я раздавил  их, но не нарочно. Она  на  меня  первая  напала, серая  кошка.
      — Неужели это ты? — спросила Лена, откинувшись на спинку стула и разглядывая его на расстоянии.
      — Чего уставилась? Оставляй  уроки  и проваливай,— сказал  Федя, натягивая  одеяло  на  лицо.
      Он спрятался  под одеяло  и ждал, когда она уйдет. Но Лена уходить не собиралась, она постучала  рукой по одеялу:
      —  Гончаров, а у меня секрет есть!
      Федя  не отвечал, и Лена продолжала говорить;
      —  Мой отец  пить стал, и они, наверно, скоро разведутся. Каждый  день скандал, а я  их обоих очень  люблю. Что мне делать, Гончаров?
      Федя  вылез  из-под одеяла, потрясенный  услышанным  секретом.
      — Ну, Травкина, на  него это  не похоже! Я его видел сколько раз. А мать твоя, на  нее это похоже — слишком она  красивая. Когда она ко мне приходила, у меня  даже  глаза заболели  на нее смотреть. Мой  отец  даже  вздрогнул, когда  ее увидел!
      — Это из-за доктора Громова. Это ее начальник. Только и  разговоров у нее, что доктор Громов ей сказал  да как  похвалил ее. А по-моему, она просто в него влюбилась, а отец не терпит этого. Помнишь, я в школу пришла с синяком, так это он на нее замахнулся бутылкой, а я на него набросилась — и об  угол стола...
      — Не помню,— быстро  сказал Федя, но она  поняла, что он  помнит, раз  так  быстро  ответил.
      Феде стало  стыдно  за себя, и он сказал:
      — Лена, вот  увидишь, все  хорошо  будет!
      Не ожидая  от него такой  поддержки, Лена  взяла его  руку в  свою и сказала:
      —  Федя, ты мне очень нравишься, потому что от  болезни  ты  стал  еще  красивее!
      Федя снова  полез под одеяло, и оттуда, как из подземелья, раздался  его голос:
      — Травкина, ты  брось  свои  глупости!
      — Да, нравишься,— медленно повторила Лена и встала. — Я тебе  уроки носить буду, пока не поправишься!
      — Нет, нет, не волнуйся, Травкина, я здоров! Носи  кому-нибудь  другому!
      — Там  видно будет. — И, попрощавшись с Любовью Ивановной, которая заметила, что  она  вся горит, Лена  выбежала на улицу.
      Гончаров, оставшись один, обрадовался, вздохнул облегченно (вот дура-то!) и, отвернувшись к стенке, заснул. Ему  ничего не снилось. А мог бы присниться  сон, как через десять лет он, сидя на уроке  истории встретится глазами с Ленкой, которая не на него смотреть будет, а на Пиню, и сердце у него вдруг остановится, как будто сквозь него прошла молния. А потом забьется как бешеное, и он  начнет свое  знаменитое стояние  под девчоночьими  окнами. И у Ленки будет стоять, и у Жирафы, и под Алкиными встанет, и под другими. А они, завидев его, начнут спрашивать: кого ждешь? — а он небрежно сплюнет, как будто он  независимый. И они все ему будут нравиться и кружить ему голову, и пронесется над ними восемнадцатая весна, и главная тайна жизни им откроется. Та тайна, разгадку которой  искала Лена в свои семь лет и сердцем уже понимала.
      В девятом часу Лена с трудом притащилась к Жирафе, чтобы сообщить ей известие, что Гончаров сознался — это  он  прикончил  котят.
      Лена стала рассказывать Жирафе страшные подробности, а Жирафа ахала от возмущения и поклялась не сидеть с ним  больше  на одной парте.
     — Лена, ты  почему с портфелем? — спросил ее Максим Петрович.
     — А я еще дома не была,— сказала она с трудом,— больных  навещала.
      Жирафины  родители  отвели ее домой.
     — Где изволили гулять, Елена Васильевна? — спросил отец, когда она вошла в комнату и бросила портфель прямо на пол.
     — По делам ходила, ребят навещала,— сказала она, глядя на него печально, и села на стул, одинокая, как и они, те двое, в комнате.
     — Поскольку, Елена Васильевна, мы завтра улетаем на Дальний Восток, то наказание для вас по поводу длительной  отлучки из дому отменяется. Меня туда переводят на год, и я беру вас с собой, потому что вы, дорогие женщины, стали у меня чересчур самостоятельные. Вижу, что за вами обеими  нужен глаз  да глаз! Я сегодня  лечу, а вы — через  пару дней.
     Мама виновато улыбнулась. Наверное, они помирились после утреннего скандала и даже рады были, что  она задержалась. Мамина  улыбка могла означать что угодно — и согласие, и несогласие, и радость от  примирения, и печаль, что оно  состоялось, что  напрасно  ходит возле их дома кругами один человек, который ждет ее и, говорит, дождется во что бы то ни стало. А  возможно,  та  улыбка  означала  признание,  что  в первую очередь она — офицерская жена, и путь мужа — ее путь, и трубы, поющие сбор ему, зовут и ее в дорогу. Она и стала собираться  в дорогу, но не удержалась и в окно посмотрела, где стоял на улице, исхлестанный  метелью, доктор Громов, который все  на свете мог, так как был очень талантливым  врачом. И он ничего на свете не боялся, даже полковника Травкина — наполовину грузинского, наполовину русского человека. Только ее он боялся, потерять ее боялся  и терял уже в этот момент. Он  не знал про самолет Ту-134 и  не знал про  то, что она  уже  не врач «Скорой помощи», а жена офицера  и мать своей дочери.
      Лена, оглушенная отцовскими словами, стала говорить про каких-то больных жирафов и носорогов, просила отца  никуда  не  улетать: здесь, в Ленинграде, так хорошо, и все звери заболели.
      — При  чем здесь  звери, уж  не заболела ли  ты сама?
      Мама потрогала ее голову, заволновалась, уложила в постель. Лена металась всю ночь, а мама сидела  около нее, закрыв лицо руками, и винила себя за то, что совсем перестала обращать на дочку внимание. Как могла она, врач, разрешить ей навещать больных гриппом ребят! И это все потому, что сама отбилась от дома!
      Всю ночь она  проплакала над Леной, вздрагивала, прислушиваясь к ее дыханию, потому что она знала, каков нынче грипп. Она спасала от него людей на своей заметной  всем  машине, на машине «Скорой помощи».

ОДА  «СКОРОЙ ПОМОЩИ»

      Через неделю Лена поправилась и улетела во Владивосток. Первый «А» почувствовал себя осиротелым на год. Наталья Савельевна после отъезда Лены долго не могла найти себе места, на парту ее смотрела и вздыхала, хотя, казалось бы, не бог весть какая потеря, клад какой. Однако жизнь первого «А» лишилась остроты, драматизма и  некоторой  доли  очарования.
      Перед отлетом  из Ленинграда  Ольга Сергеевна  попросила шофера такси, Фединого отца, заехать на несколько минут в зоопарк. Все жирафы и носороги оказались здоровыми. Лена, рассматривая 
жирафу,  вздыхала и говорила: «И правда, похожа!» А на носорога даже обиделась: «Ну совсем  не похож!»
      — А ты волновалась, что они заболели, — сказала мама, усаживаясь в машину,— напрасно переживала.
      Лена расплакалась на пути к аэродрому. И только тогда мама узнала, что Жирафа и Носорог — маленькие дети, девочка и мальчик. Мальчик — тот самый, к которому Лена заставила ее пойти и чей отец стремительно вез их сейчас к самолету. А девочка — та самая, которая любит всех животных  и хочет работать  в зоопарке.
      Отец Феди помахал им рукой на прощанье, обещал передать привет всем первоклассникам, особенно Феде, особенно Мише, особенно Алле, особенно Маше, особенно Пине и особенно Наталье Савельевне. Они сели в самолет.
      Лена сидела около  иллюминатора  непривычно  расстроенная, и Ольга Сергеевна, взглянув на нее, как бы  впервые ее увидела, а увидев, удивилась. Она  привыкла к тому, что дочка  все  время была маленькой, несмышленой. В мыслях Ольги Сергеевны  ни разу не  мелькнуло, что  дочка-то растет и  уже  над  чем-то  задумывается.    .
      И только сейчас, наконец-то освободившись от текущей жизни, на высоте 9000 метров, где солнце бьет в глаза, где к нему ближе, где чувствуешь к земной жизни особое тяготение, Ольга Сергеевна сделала для себя открытие. Оказывается, ее Лена потрясена разлукой со своими друзьями. Надо же — у нее есть друзья! Надо же — она умеет так глубоко переживать! Надо же! Удивлению Ольги Сергеевны не было границ, как не было границ тому небу, по которому летел самолет. Одно открытие следовало за другим, они  наплывали друг на друга, перемешивались, падали на Ольгу Сергеевну лавиной, путали ее мысли, и она, как бы ища себе поддержки, помощи, приникла лицом к крепкому плечику дочки и на несколько минут оторвалась от самолета и пробежалась по своей жизни. И не экскурсию она совершала, а дознание себе: почему так мало времени она  уделяла своей  любимой  дочке, почему так мало знает ее?
      В три месяца она отнесла Лену в ясли, в три года повела в детский сад, в семь отдала в школу. Кормила, поила, одевала. Игрушки, книжки — были, а общения — такого понимания не вдруг, а постепенного,— не было. Она  попробовала себе  представить Лену совсем маленькой и не смогла. Смешных случаев не могла припомнить, тех смешных милых случаев, по которым можно вспомнить все. Она помнила Лену только такой, какая она сейчас есть. И только такой, какая она есть в данную минуту, она будет ей всегда помниться, как бы в первый раз. Прошлое исчезло из памяти, и горько ей стало, потому что прошлое было для нее безвозвратным, потому что она все забыла. Там — в далекой  той  жизни — Лена жила сама по севе, узнавала мир сама по себе, а она, ее мать, жила своей  жизнью, и они друг друга почти не знали. Если бы не высота 9000 метров, так и не узнала бы Ольга Сергеевна свою дочь.
      Лена  всегда тянулась к ней, как все дети, но получала взамен  игрушки, красивые игрушки, много  игрушек и слова: «Мне  некогда!» Или: «Не мешай! Занимайся  сама!»
      Ольга Сергеевна, повзрослев, потеряла  интерес к детским  играм и не скрывала этого, когда дочка тащила ее к себе в партнерши, в подружки. Ей было скучно играть с дочкой, и она, того не скрывая, отталкивала ее от себя. И так далеко оттолкнула, что с трудом узнала ее, такую, какой она стала благодаря самой себе, своим товарищам и другим людям. Лена вышла в мир с жаждой общения, и люди  шагнули ей навстречу, не задумываясь, интересно  ли это им, есть ли  у них время, и  наградили ее  всем  тем  знанием, какое она с  них спросила.
      Ольга Сергеевна не была похожа на свою дочь. Правда, учась в школе еле-еле на тройки, она прославилась тем, что в пятом классе получила записку от мальчика. Та записка попала в руки учительницы, и ее, Олю, чуть не исключили из школы за легкомысленное  поведение, хотя она не знала, кто  предлагал ей  ту дружбу, обошедшуюся ей так дорого. Отправитель остался  инкогнито, а девчонки с  ней долго не разговаривали, вслух возмущаясь ее поведением, а про себя завидуя. Зато в старших классах она взяла реванш за тот трудный год, и мальчишки стадами ходили под ее окнами, на переменах косили глазами в ее сторону, писали  письма и стихи, но она, известная  всей школе красавица Ольга Петухова, отвергая  школьные  науки и школьных  поклонников, остановила  свой  выбор  на медицине, ей одной   поклонялась, перед  ней  одной  лила  слезы.
      Четыре  года  поступала  в медицинский, четыре  раза  не проходила по конкурсу, четыре года проработала  санитаркой в больнице Эрисмана. Пошла  поступать в пятый раз. Повезло ей на пятый раз. С невероятным  усердием  принялась она за  учебу, ничего не зная, кроме медицины, ни о чем другом  не думая и  не желая  думать. Она не могла даже толком  себе объяснить — почему медицина, почему  она навсегда  притянула ее  к себе?
      По вечерам в студенческие годы она работала медсестрой в той же больнице и не чувствовала себя усталой  и утомленной, словно сам тот выбор, решительный и однозначный, становился для нее источником  бесконечных  сил.
      В школе она была бесцветной среди самых бесцветных учениц, даже красота не помогала. В институте и  потом  на  работе она была одним из самых  заметных врачей, и красота  выделяла ее еще сильнее. Поклонников у нее, конечно, не убавилось, но они ходили вокруг нее положенное время  и  отставали, считали — дело  тут безнадежное.
      Так  и жила она в свое удовольствие, пока не повстречался ей на пути майор по фамилии Травкин. Тогда она уже начала работу на «Скорой помощи». Он ее увидел на улице, когда она выходила из  машины  вместе со  своей  бригадой  по инфарктному  вызову.
      Как увидел ее майор Травкин, побледнел вначале, потом  покраснел, потом  зашатался, являя  все признаки  вечной  болезни, которая  зовется  любовью  с  первого  взгляда.
      — Доктор, мне плохо! — закричал он тогда ни с того ни с сего, удивляясь, что слова  выходят из него сами, без  всякого разрешения с его стороны. Он тогда от себя как мог отстранился и посмотрел — кто это кричит?
      Взглянула Ольга Сергеевна мельком, а через него словно разряд  прошел.
      «Вот мне  уже и лучше»,— сказал  он сам себе.
      Ольга Сергеевна, быстро остановив на нем глаза, прочла по лицу симптомы этой известной болезни, улыбнулась и прошла мимо. О, если бы она тогда не улыбнулась своим мыслям, не летела бы она сегодня на высоте 9000 метров и голова ее не покоилась бы  на маленьком  детском  плечике Лены  Травкиной!
      Майор Травкин, справившись с электрошоком, хотел было пойти своей дорогой, но, получив в ответ  улыбку, предназначавшуюся   ему   (он был   большим собственником по разного рода улыбкам!), вдруг ни с того ки с сего устремился за бригадой «Скорой помощи», за той женщиной, которая завладела его бесстрашным сердцем, не прилагая к тому никакого усилия. И с тех пор всегда ее  присутствие будет  учащать ему пульс, и все смотрящие  на нее  станут его врагами, и он перед  ней будет  всегда  одинок и беспомощен, как  перед бездной. В тот самый миг родилось в нем то  бесконечное  чувство, которое, как цунами, набросилось на него, и его — каким был он — не  стало.
      По  лестнице за бригадой  бежал  новый  человек, новый  майор Травкин.
      Дверь была распахнута. Когда у людей большое несчастье, они забывают про  замки, распахивают настежь двери, души, только помогите, пожалуйста, помогите кто-нибудь. А кто-нибудь — это, как  правило, врачи «Скорой помощи», они  и входят в те распахнутые двери.
      Там, в квартире, одному неизвестному  человеку было очень плохо. Этот человек  метался от боли и от  удушья и на глазах жены и детей уходил  из жизни, и они  ни криками, ни  любовью своей не могли его удержать. Его влекла к себе крепкая и могучая сила, и эта сила гасила в нем разум и вычеркивала его из списка живых. С той силой, вечной и враждебной, вступила в схватку Ольга Сергеевна, бывшая  троечница и мечта  мальчишек одной  ленинградской  школы.
      Время. Сначала она отметила время, крайне важный фактор, пока еще союзник. Осмотрела больного, выслушала сбивчивый рассказ жены. План наступления, всегда  наступления. В комнате было много народу. Попросила уйти. Кроме жены, военного и бригады, никого не осталось. Часы стучали, она считала пульс — сердце останавливалось. Майор Травкин оставался невольным свидетелем захватывающего поединка. Он испугался, когда взглянул на умирающего, ведь он никогда не видел смерти в глаза в свои тридцать лет, хотя она была непременной спутницей его профессии. Ему просто везло пока в жизни, что он с ней не встречался. Стоя у стены, он почувствовал, что сейчас  упадет, он, военный, не  ведавший страха в трудном своем деле.
      Ольга Сергеевна мерила толщину нити, связывавшей человека с жизнью, толщины не было, но она еще подразумевалась. О эта минута полного осознания, когда все видишь отчетливо в черно-белых тонах, минута  ясной головы, грохочущего своего сердца, когда, вместо того  чтобы закричать от страха и тоски, ровным обычным голосом, рабочим голосом диктуешь свой ход: «Кислород, глюкоза!» — и дальше лекарства, еще не самые последние, ведь нить жизни еще как бы есть. Проходит час. Давление семьдесят на сорок. Снова атака. Целый набор других лекарств — другой  калибр. Снова ждать. Скоро двенадцать. Сегодня  первый  вызов, а сколько таких вызовов за  ночь?
      Майор Травкин с восхищением следил за Ольгой Сергеевной. Ольга Сергеевна, поймав на себе его  взгляд, опомнилась, а майор сказал  ни к месту:
      — Ну и работенка у вас, доктор, как на горящем самолете!
      — Вы  кто? — спросила Ольга Сергеевна, не причислив  его к родственникам  умирающего.
      Хирургическая сестра Анечка, делавшая больному внутривенное вливание, почти девочка, круглолицая, с припухлыми губами, повторила про себя слова обожаемой, уважаемой Ольги Сергеевны и с нескрываемым любопытством уставилась круглыми глазами на майора, лишнего среди   них.
      Майор испугался, что его выгонят, и, сбросив на стул китель (шинель он догадался раздеть в прихожей), схватил в руки тряпку и стал вытирать пол, залитый водой, убегавшей из ведра, куда опустили ноги больного. Хозяйка дома, увидев военного за таким занятием, несмотря на горе, нашла в себе силы  удивиться  и  стала  говорить: «Я сама». На что Ольга Сергеевна ей ответила:
      —  Не  стоит. Это  наш  практикант, пусть  привыкает  ко  всякой  работе!
      Майор почувствовал  себя  нужным, небесполезным человеком, своим среди людей, которые в эти минуты были скованы невиданной и почти невозможной близостью. Открытое им чувство поразило его. И долго оно потом будет его мучить, когда жена станет уходить на работу и принадлежать  великому множеству людей, попавших в несчастье, и он будет завидовать тем людям — хоть  ложись  и  помирай  сам!
      Принятый на сегодня в тесный круг не известных ему  ранее людей, майор  показал себя с самой хорошей стороны  и получил  приглашение  на работу санитаром.
      Техник Юрочка, с виду такой маменькин сыночек, уехал в третий раз за кислородом. Майор, когда Юрочка  приехал, наблюдал за ним долго и поразился, как он  ухаживал за больным, вытирал  ему  пот, смачивал губы, поправлял  подушки и даже погладил  по голове. Вот то, что он по голове  погладил толстого солидного мужчину, привело майора в недоумение, а жена как увидела это, так  и разрыдалась во весь голос. Юрочка ни на что не реагировал, он весь принадлежал  уходящему  человеку.
      Утомительно  ждать. Прошло уже три часа. Ольга Сергеевна задумалась: зачем, зачем ее выбрала медицина, зачем отметила, птичку на ней поставила? Ей бы кружиться в вальсе, легкой походкой пройти по жизни, чтобы вслед ей оборачивались мужчины; а она играет партию со смертью, взведенная, как курок, и одна у нее страсть и мечта — победа! Рядом с ней — верные  помощники: Юрочка и Аня, с которыми  работать  праздник, всё  вместе, всё  поровну, повезло ей с ними!
      Больному стало хуже. По опыту и по расчетам, не должно ухудшаться. Спирт в трахею! Кислород!
      Инфаркт осложняется отеком легких. Четвертый баллон с кислородом! А сколько их было, сколько будет? Работа. Работа на собственный износ. Сознательная работа на износ. Может, им платят  больше, чем  инженерам  или  рабочим? Столько же платят. И даже  меньше.
      Что же толкает ее сидеть ночью у кровати тяжело заболевшего человека и забывать себя? Ответ есть. Просто она — врач и работает для того, чтобы  люди  в несчастье за себя  не боялись, спокойно жили, работали, а завидя машину, летящую сквозь город с красным крестом на боку, только, вздохнув, подумали: значит, кому-то плохо, хорошо, что не мне. И когда  плохо станет тому остряку, машина «Скорой  помощи» полетит к нему, ничего, что он  раньше  шутил на ее счет.
      В размеренной своей жизни не склонны мы задумываться над многим, что нас окружает, и даже эта необыкновенная  машина кажется нам будничной и простой. Она проста, эта машина «Скорой помощи», она символ  всего людского содружества, она  живет по закону: твое несчастье — наше общее. Что бы с тобой ни случилось, кто бы ты ни был — тебе на помощь мчится машина с красным крестом на боку. Отвлекись от своих дел на минуту и, завидев ту машину, подумай о людях, которые  на  ней  работают.

      Третий час ночи. Сердце остановилось. Последний решающий ход. Человека переносят в машину. Включен дефибриллятор, но сердце  молчит, может, оно  окончательно устало, может, жить ему  надоело, может остановка  навсегда?
      Отчетливо идут секунды, слышно и видно, как они идут, а сердце лежит открытое, вроде бы открытое  для  всего  мира, и нет в нем загадки  нашей жизни, нет  нашей  радуги.
      Ольга Сергеевна испытывает величайшее  напряжение  всего существа  своего: неужели конец? — но нет! Вот оно, первое усилие, как бы раздумье — начать работать или нет, судорога — и застучало сердце  нехотя, как будто покой дороже. Но  нет покоя, никому нет покоя, и снова  мчится  по городу  машина, и  пять сердец стучат в  ней. Пятый — это шофер, а не майор Травкин.
      Майор на улице, он затерялся в ночи, а пятый — шофер, а четвертый — Павлов Тимофей Павлович, пятидесяти лет, заведующий продуктовым магазином № 15, а третий — Юрочка, который  заботливо  укутывает его одеялом потеплее, а вторая — Анечка, искусно находившая вены в его засекреченной от уколов полной руке, а первая — Ольга Сергеевна — первая в этой истории  и  не первая  в любой  другой.
      Здравствуйте, Тимофей Павлович, с днем вас рождения! Но Тимофей Павлович ничего не понимает, не помнит, что получил инфаркт по случаю обнаруженной в его магазине недостачи, не помнит себя  на том свете и того  света не помнит. Вроде  куда-то он едет, вокруг доктора, почему-то они  ему улыбаются, почему-то  они  счастливые, и  как будто он  им  принес  это счастье.
      «Спасибо, Тимофей Павлович!» — слышатся ему слова, но он не знает, за что ему спасибо, вроде ничего  такого  им  не  доставал.
      Шестое  сердце — странный  военный — стояло под  погасшим фонарем. Был четвертый  час, и начиналась метель. Когда он попытался вслед за бригадой проникнуть в заповедную машину, его вытолкнули оттуда, Юрочка захлопнул перед ним дверцу, как перед Карабасом-Барабасом, и он остался стоять одиноко под тем фонарем и только успел прочесть номер уносящейся машины. Прочитал заветный номер, и нацарапал его на асфальте носком ботинка, и возвращался к нему несколько раз, чтобы  его повторить. Когда в последний раз он вернулся к фонарю, снег занес его рисунок, и  он снова стал  писать на снегу, и всю ночь он запоминал  тот номер и  твердил без устали его наизусть, и никогда потом он не чувствовал себя таким счастливым, как тогда под погасшим  фонарем.
      Машина мчалась по городу в дежурную больницу и по дороге  приняла  новый вызов. В дежурной  больнице Тимофея Павловича  приняли  врачи, а Ольга Сергеевна  его больше никогда не увидит, хотя  много раз будет заходить в продовольственный магазин № 15. Если бы он увидел ее  потом, он  и не вспомнил бы  ее, но она есть, она существует для него и для другого, для каждого из нас, и она кладет ему на потный, прохладный лоб свою горячую ладонь — козырек жизни.
      Через день майор Травкин  разыскал Ольгу Сергеевну и начал  вписываться  в ее жизнь с большой настойчивостью и утомительным упрямством. Сначала Ольга Сергеевна удивлялась, потом возмущалась, что он  вламывается в ее жизнь, не спросясь ее, как будто только он один и может быть ей нужен, отталкивая  остальных  ее  знакомых  в сторону, разгоняя  их, как  стадо гусей.
      В первый  же  день он сказал:
      — Я полюбил  вас! Завтра  я  улетаю на Север. Через  месяц  вернусь  за ответом.
      — За  каким  ответом? — удивилась Ольга Сергеевна.
      — Я  прошу вас  стать  моей  женой!
      — Да что  вы! Мы совершенно  незнакомые  и  чужие друг другу люди!
      — Я вам  буду писать  каждый день, ждите  моих писем!
      С тем они  тогда и расстались. Через месяц он вернулся, пробыл в Ленинграде  неделю и неделю кружил  Ольгу Сергеевну в вихре своей  любви, не дал опомниться  ей, и вот они  уже  летят  вдвоем на Север, а Ольга Сергеевна  прийти в себя не может от удивления:   «Неужели  не  сон  мне снится, неужели  это я?»
      Околдовал он ее, что  ли, увез, украл?
      Чувство это было настолько сильным и заразительным, что она и сама в него влюбилась. Оказалось, что и она на сильную любовь способна, а ведь не знала за собой  такой  способности  и не узнала бы, если бы  не  взял ее  в плен  дорогой  майор Травкин.
      А потом  что  было, что было! Восемь лет семейной жизни — драма в восьми частях, а со стороны  так  просто  комедия. Ни  шагу не давал ей ступить без себя майор Травкин. Будь бы его воля, он превратил бы ее в Дюймовочку и возил бы с собой повсюду, спрятав во внутренний ка нее премию.

рман, побл — Да чтоиже  к своему сердцу, явно  вулканического  происхождения.
      Все  его мысли были — как бы ее не потерять, жену свою. Сны  ему снились, что  она его бросает, уходит от него навсегда. Измотался он с ней и ее совсем замучил. Над  ним  подшучивали летчики, в глаза ему говорили и за глаза, что он Отелло. Поговорку  придумали: «Ревнивый, как майор Травкин».
      Ольга Сергеевна столько раз просила его сдерживаться, но Травкин был  неумолим: он  провожал ее на работу, встречал, даже если был занят по горло. Начальство ему делало поблажки в этом вопросе: конечно, такую жену беречь  надо, красавица!
      На этот раз, в Ленинграде, он не угрожал ей пистолетом, не брал клятв, а засел за водку и стал пить. И, как  всегда, когда  их жизнь подходила  почти  к  полному разладу, призывно  играли трубы, и он, собирая  чемоданы, говорил: «В дорогу!»
      И Ольга Сергеевна, забывая о своих обидах и мучениях, садилась плечо к плечу с мужем в машину ли, самолет ли, в поезд, и они  уезжали, улетали, уносились сначала одни, а потом  на руках, за ручку, а теперь за руку вместе с дочкой Леной, которая  сначала про них ничего не знала, зато они все про нее знали, потом она узнавала про них все больше, а они узнавали про нее все меньше.
      ...Самолет продолжал  лететь на той  же  высоте  с невероятной  скоростью, но скорости  не чувствовалось  —  не  было  земных  ориентиров.
      Ольга  Сергеевна  очнулась  от  задумчивости  и  привлекла  Лену  к себе.
      — Лена! Не будем с тобой  никогда ссориться! Будем играть с тобой  во что хочешь! Если же я когда-нибудь  начну на тебя сердиться  без  всякой  причины или, того хуже, ругать тебя и говорить: «Мне некогда», «У меня свои дела», ты скажи мне только: «Девять тысяч метров!» Увидишь, как я  тотчас  изменюсь.
      — А почему? — спросила  любопытная  Лена, которой  хотелось знать  все  на  свете.
      Засмеялась Ольга Сергеевна:
      — Когда-нибудь  узнаешь!
      Потом они вздремнули, потом пообедали, потом вспомнили еще раз про первый «А», а потом самолет  пошел на снижение, внизу ждал их Владивосток. И когда они вышли на трап, обе Травкины, и их  увидел сам полковник Травкин, он  не поверил своим глазам. Он  уже  разуверился, что они к нему  вернутся,— слишком  незаслуженно  повезло бы ему тогда  в жизни,— но  они  шли по трапу, они  сходили  к  нему с неба, они  упали в его руки. Затем  обе  они  повисли у него на шее, и когда  шея у него окончательно занемела, он  понял, что ему все-таки крепко повезло в жизни   и  не  надо  ему в ней  играть трагическую  роль.

ПОДАРОК
СВИРЕПОГО  НОСОРОГА

      После разговора с Травкиной Гончаров стал быстрее поправляться, боясь, как бы она и на самом деле не стала к нему каждый день приходить. Но Травкина не приходила к нему целую неделю, и он перестал  тревожиться. Не давала только покоя  мысль: зачем он  разболтал ей  про котят? Уж она обязательно  доложит Жирафе, еще и специально пойдет к ней ради  этого. Ох, уж до чего она надоела, эта  Травкина!
      И Федя  решил  придумать что-нибудь особенное, чтобы не упасть окончательно в глазах Жирафы и унять в себе неведомое доселе чувство вины. Но ничего особенного в голову не приходило. От велосипеда Жирафа отказывалась, от клюшки тоже. Просила когда-то синицу поймать. Он голубя  видел, воробьев  видел, а вот синицу ни разу не пришлось ему увидеть. Сначала подумал, что может в магазине ее купить, но птичьих магазинов  поблизости  не было. Он решил пойти на помойку, где жили голуби и воробьи. «У помойки, может, и синицы есть,— подумал  он,— там  корму  много, на  всех  хватит».
      Просидел  он возле  помойки  целый  час — ни воробьев, ни голубей, не только что синиц! «Вечно  придумает   что-нибудь,   длинная»,— ворчал   он, начиная  замерзать.
      Но тут, на Федино счастье, прилетел один  воробей  и стал клевать пищевые отходы. Федя за ним потянулся, чтобы  его схватить, но воробей  повернул  к нему голову, посмотрел ему прямо в глаза и нехотя  улетел. Федя снова  притаился  и стал ждать другого воробья, поглупее. Под ногами у него зашуршала газета, он  нагнулся, чтобы  высвободить ноги из газеты, и хорошо, что нагнулся и не поддал ее ногой: под газетой сидел мышонок, серый, с умными глазками и смотрел прямо на него. Федя обрадовался: мышонок еще лучше, чем синица! Зажал мышонка в кулак и побежал домой. Дома, чтобы  не видела мама, он засунул мышонка в пол-литровую банку и завязал банку полотенцем.
      Теперь надо было уберечь мышонка от мамы. Мама, как назло, никуда не собиралась уходить. Федя  засунул банку под кровать, сел  сам и стал  переживать, что мышонок  задохнется, как  он  сам чуть  не задохнулся  под  одеялом, когда  к нему  пришла Травкина.
      —  Капусты хочу. Кислой! — сказал Федя маме, зная, что  нет в  доме  кислой  капусты.
      Мама сразу засуетилась: как же так, нет  кислой  капусты, а сыночек, маленький мальчик, почувствовал  охотку.
      — Только  поджарю котлеты  и  сбегаю в магазин,— сказала Любовь  Ивановна, ласково поглядывая  на  выздоровевшего  сына.
      Мама ушла, и, пока она ходила, Федя перерыл  весь шкаф: искал марлю. Потом  окутал банку марлей, натолкал в банку хлеба и положил целую котлету. Хорошо, что догадался похолоднее выбрать.
      Смотрел Федя на мышонка и смеялся: до чего же смешной! Глупый какой-то. Мордочкой тыкается в банку, а усы длинные и ушки на голову валятся — отморозил, что ли? Хотел Федя растереть ему  ушки  водкой, как мама ему, но тут  отец с  работы   пришел.
      — Что в комнате развал такой? Мать не  убралась с утра, что ли? Ведь знает, что я не люблю беспорядка!
      — Я  уберу сейчас, это я марлю искал,— сказал Федя, запихивая  как  попало  глаженое  белье.
      Тут Любовь Ивановна  вернулась из магазина, неся  в  руке  мешочек с капустой.
      — Вот и я!
      — Зачем тебе  марля? — спросил отец, подозревая, что марля пойдет на какое-нибудь безобразие.
      — Да я вот Пиню Глазова встретил, он говорит — завтра на уроке труда рукоделие будет, к Восьмому  марта  будем  родителям  подарки  готовить, вышивать  будем!
      — На  марле? — удивился отец.
      — На марле! — сказал Федя, глядя  ему прямо в глаза, как  тот  всегда  требовал.
      — Слышишь, мать, вышьет  тебе  сын  поздравление  на марле!
      Любовь  Ивановна  умилилась:
      — Господи, дожили  до хороших  подарков!
      — Я тебе говорю — на марле  вышивать будет. Разве на ней вышивают? Век прожил,   а   про   такое   не  слыхал.
      Федя стал нервничать: отец во всем разбирается, еще побежит узнавать к соседям, к Вадику Васильеву, про марлю.
      Но его  спасла  мама:
      — Нынче чего только не придумают! Раз ребенка  в первом  классе  алгебре учат, то по марле вышивать  тоже  научат. Это мы с тобой  отсталые, а он  пусть по  марле вышивает! А вдруг это новая  какая  вышивка?  Помалкивать  нам  надо, как бы  нас не  засмеяли   по серости   нашей.
      Но отец  был  упрямый  и  ни за  что  не согласился  с матерью.
      Стали  обедать. Мать наложила Феде  целую  тарелку  капусты:
      — Кушай, родной!
      У Феди, как назло, аппетиту  на нее  не было, полазил, полазил  вилкой  по  тарелке  и отодвинул.
      — Всё!
      Мать испугалась:
      — Не заболел ли, Феденька, опять?
      А тут  запищал мышонок  в банке. Отец, как  услышал тот  писк, выскочил  из-за  стола:
      —  Мыши  у нас  завелись!
      Мать  ему:
      — Какие мыши? Выпил лишнего, вот тебе и почудилось! Нет у нас мышей. Слава богу — в новой  квартире, откуда  им  взяться?
      — Откуда  им  взяться? — как  эхо  повторил  Федя.
      — Я слышал мышиный  писк,— повторил  отец и стал  прислушиваться, но умный  мышонок не выдал  себя   на   этот   раз.
      — Я спать  пойду,— сказал Федя,— мне  завтра в школу все-таки.
      — А хоккей  как  же? Игра  сегодня  будет, зарубка!
      — Спать  пойду!
      Федя  лег в кровать, банку с мышью поставил  рядом с  собой  и накрыл ее одеялом. Благополучно проспали они ночь. А наутро спрятал он банку в мешок для обуви. Портфель в руке, мешок  на  плече, солнце  за  спиной — отправился  в  школу.
      Был  утренний  заморозок, лужи, затянутые тонким стеклянным  льдом, лопались, трещали под его ногами, вода натекала ему на ботинки, и скоро они намокли, но Федя не обращал внимания на мокрые ноги, он знал, что теперь не заболеет, незачем теперь ему болеть, все хорошо с ним, и мышонок  болтается у него в  банке на плече. На голых  деревьях (просто не верилось, что они скоро будут зелеными!) чирикали воробьи — смешные птицы, из домов, как горох, выкатывались школьники — зеленые  горошины, по улицам  бежали горошины покрупнее. Гончаров шел по улице и  свистел и  чирикал, как воробей. Он остановился около Жирафиного дома подождать, когда она  выйдет, но вышли только ее родители и помчались на автобусную остановку. Гончаров еще подождал: наверное, она одна пойдет в школу. Но Жирафа не показывалась. Тогда он взял осколок  льдинки и запустил ею в Жирафино окно. Осколок  угодил точно, звякнул по стеклу и вернулся  на землю, разбившись  вдребезги.
      В белой ночной рубашке с длинными рукавами, с перевязанным горлом, появилась в окне Жирафа, совсем белая при солнечном свете. Она распласталась по стеклу, как плакат о зиме, и безучастно  посмотрела  вниз.
      Тогда  Гончаров закричал, показывая  на  портфель:
      — Эй, пошли в школу!
      Но она  даже не  изменилась в лице, будто  его не узнала, будто забыла  про  него навсегда.
      «Растрепала все Ленка! И зачем я ей сознался?» — пожалел он.
      Так и смотрели они друг на друга молча, и Гончаров решил было отойти без ничего, без ответа. Но не смог  он отойти  от нее без ничего. Он отбросил портфель и мешок в сторону, перекувырнулся  через голову и, уцепившись  руками за скамейку, сделал  стойку на  голове, болтая ногами  в разные стороны. И когда, облепленный липким  снегом, он взглянул наверх, то увидел, что Жирафа смеется. Вскочил он  на ноги, подхватил  портфель и мешок и  помчался в школу. Но по дороге мышонок запищал, радуясь, что остался жить после всех потрясений, и Федя вспомнил про подарок. Он  повернул  назад, добежал до  знакомого  дома,  взлетел  на третий этаж и позвонил. Ему открыла Жирафа.
      — Ты  чего? — удивилась она.
      Он  достал банку  и протянул ей:
      — Держи! А ты чего?
      — Я заболела  гриппом! А это  что?
      — Подарок! — крикнул он ей снизу и побежал сломя голову в школу. А внутри у него все пело, и  только  непонятно  было, откуда  пришла  к  нему  та  музыка.
      Жирафа развязала банку, и из банки, приподнимаясь на задних лапах, передними скользя по стеклу, выглянул живой мышонок. Засмеялась Жирафа, разглядывая мышонка, а он запищал, разглядывая ее. Увидела Жирафа его острые зубки и розовый язычок. Мышонок влез на остаток котлеты  и  продолжал смотреть на Жирафу глазами, похожими  на  черные  бусинки.
     — Здравствуй! Давай  играть!
      Стали  они  играть, и  незаметно  пролетел  день  и  наступил  вечер.
      Маша сидела  в кровати, а банка  стояла  с  нею  рядом.
      — Ну, не скучала? — спросила мама, входя в комнату.
      — Я  не  скучала,— ответила Маша. — Я  не  одна была!
      —  А с кем же ты была? — улыбнулась мама, и не  предполагая, кого  же  придумала  сегодня  себе  в  друзья  Маша.
      — С мышонком  играла!
      — С  мышонком? — удивилась   мама   ослаблению  Машиной   фантазии.
      —  С живым! Посмотри! Он  в банке сидит!
      Мама наклонилась, чтобы посмеяться дочкиной шутке, но отпрянула в ужасе, когда на нее уставились  черные глазки.
      —  Мышь! — закричала  мама  в  панике. — Откуда она у тебя, боже мой?!
      Чувствовала  Маша, что  не  надо говорить  правды, и  не сказала.
      — Я поймала ее! — услышала мама сквозь пелену тумана, который  невесть  откуда  взялся  и залез ей  в уши.
      — Где поймала? — простонала мама, оглядываясь  по сторонам, ожидая  увидеть  скопище мышей.
      Она села на диван, поджала ноги и так и сидела скорчившись, пока Маша не рассказала ей правды.
      Как   услышала мама, что мышь не местная, а занесенная, прыгнула она на пол и закричала:
      — Мало нам  твоего гриппа, ангины и воспаления легких, еще и желтухой заболеешь! Давай сюда мыщь, я ее сама выброшу, а завтра пойдем анализы сдавать! Что мне с тобой делать, как я устала!
      И тут мама хотела заплакать, но зазвонил звонок и зашла к ним Нелли Николаевна, мать Пини Глазова, их соседка по площадке, проведать Машу. Она принесла ей для поправки здоровья клюкву, а также  домашнее задание.
      Маша  посмотрела на Нелли Николаевну и ахнула — какой у нее ни с того ни с сего живот вырос, все  время ходила  нормальная, и вот живот вырос. Маша  инстинктивно схватилась за свой живот — тот ли он самый? — и  нечаянно опрокинула банку на бок, а мышка хвостиком махнула ей на прощанье и побежала по комнате. И надо же такому случиться — не  нашла она  лучшего себе места, как остановиться на домашней туфле Нелли Николаевны. Нелли Николаевна, как увидела мышь на своей туфле, выронила банку с подснежной клюквой, вскрикнула и задрожала большим своим  телом, как будто  рябь прошла по озеру. И сейчас же сказала:
      — Ой, у меня  схватки!
      Мама  бросилась ее  провожать, а мышка, недолго думая, выбежала в раскрытую дверь.
      Максим Петрович, придя с работы, застал семью свою в большом волнении и в тревоге. Во-первых, Маша сказала ему, что  теперь долго она не поправится, так как ей не с кем играть с живым. Жена, во-вторых, сказала, что она дома ни минуты не останется, пока не будет точно известно, есть ли в квартире мышь. А в-третьих, Максим Петрович засмеялся и сказал, что из живых  можно с ним  играть, а что  касается мыши, то он, если она здесь, обнаружит ее немедленно.
      Весь  вечер он  возил мебель по  комнате, а мыши  не  нашел.
      — Может, она  играет со мной  в кошки-мышки? — сказал  он, вытирая  со  лба  пот.
      — Вечно  у тебя дурацкие  шуточки! — сказала сердито  мама, боясь  идти  на кухню.
      — Откуда  мышь-то  взялась? — спросил  он  деловито.
      — Мне  ее  Гончаров  подарил! Помнишь, это  он   котят  погубил!
      —  Ну и друзья у тебя, Машка, мне бы таких! — засмеялся  Максим  Петрович. — С  такими  друзьями  не  пропадешь!
      — Ты  хоть в  руки   ее   не   брала? — с надеждой  спросила  мама.
      — Брала! Я ее гладила, когда она  пищала, то есть  он, мышонок, пищал.
      — Нет, это не моя дочка! — сказала мама. — Мне, наверно, подменили ее в самом начале! Я боюсь  мышей!
      — Нет, я   твоя, твоя!   Только   ты   не   бойся   их,  мышь — маленькая, а ты — большая!
      — Действительно, посмотри на себя в зеркало! А  я пока тебе мышь из Машкиной книжки вырежу, и  сравним  мы  вас  и  узнаем  правду, кто  кого бояться  должен.
      — Нет, вы  невозможные! — засмеялась  мама  и  пошла на кухню  готовить запоздалый  ужин.
      И хорошо им было втроем. «И вчетвером было бы не хуже»,— подумала мама, завидуя Нелли Николаевне, которую  вел  под  ручку муж. Она  из окна  их  видела и знала, куда они направлялись.
      — Надо бы  нам еще ребенка. Машке скучно,—  сказала она  поздно  вечером  мужу.
      Максим Петрович ничего не ответил на это, улыбнулся про себя и решил приписать в свой рассказ  историю  с мышью, но только  превратил  мышь в  электронную.

Жизнь седьмая
ПИСАТЕЛЬ  МИРА  СЕГО
ПИНЯ  ГЛАЗОВ

      Придя в школу, Гончаров узнал новость, что Лена Травкина улетела на Дальний Восток, что в классе   объявился   писатель Пиня Глазов  и что Вадик  Васильев  попал в больницу.
      Первое  известие потрясло его самым неожиданным образом. Весь день он рассказывал Мише про Лену, какая она, в общем, неплохая  девчонка, хоть она ему  и надоела.
      Миша внимательно слушал Федю и не узнавал — изменился Гончаров после болезни, микробы на него так  подействовали, что ли?
      — Да наплюй ты  на Ленку! — сказал Миша с  несвойственной  ему  грубостью. — Она только на этот  год улетела, а на будущий  вернется  опять!
      Как  услышал Гончаров сообщение  Миши, свалился  у  него с  души  камень.
     — Плевать на Ленку! — сказал он, и пошли они с Мишей в обнимку по коридору, настоящие мальчишки, настоящие  друзья,  которым  дела  нет до этих девчонок, ябед и приставал.
      Второе  известие  он  до  конца не дослушал, а третье  тут же забыл.
      Зато отъезд Лены Травкиной  исторг душераздирающий  стон  из узкой  груди  первоклассника Пини  Глазова. Если бы  не  внезапный, как  камень на голову,  отлет Лены  из города Ленинграда в город  Владивосток, прямо  как в задачах на движение про  пункт А и  пункт Б, так и не узнал бы Пиня, что в душе-то он и  есть писатель, а не индеец и  не пират. Так  и  не  прочитали  бы читатели эту  повесть, которую, засыпая, стал  писать в своей душе Пиня, как, засыпая, писала эту  же  повесть в своей душе учительница Наталья Савельевна, как по вечерам  писал  свой  первый рассказ  Максим Петрович Соколов, выдумывая  фантастических героев, как  писал  свое сочинение  про сыщика Ангофарова  милиционер Дмитрий Александрович Ярославцев.
      Но  все-таки что должно случиться,  всегда, как  правило, случается, и Пиня  в своей  тетрадке по русскому  языку, после  упражнения, в котором говорилось, как Яша дразнил  гусей, не смог с собой  справиться  и  написал: «Лена Травкина  улетела!» И наставил  дальше  целую строчку вопросительных  и  восклицательных  знаков  вперемешку. ?????? !!!! ? ! ???   
      Затем он написал грамматический разбор: «Лена Травкина — самый главный член предложения, всех главнее, главнее». И тоже целую строчку: «главнее главнее главнее главнее главнее главнее главнее».
      Мать Пини, всегда  проверявшая у него уроки, державшая над ним полный  контроль, на этот раз не смогла  проверить его — не до того было. Уезжая в родильный дом в сильном  волнении  после пережитого скачка мыши на ее тапочку, Нелли Николаевна  крепко обняла черного, как галчонок, Пиню, воинственного, как  индейский  поселок, Пиню, и сказала ему на  временное  прощание:
      — Я поехала тебе за сестренкой. Слушайся  папу и Наталью Савельевну, она — в курсе. Учись как следует! Маруся  двоек не любит!
      — Много она понимает, твоя Маруся! Она  реветь  будет. Вези мальчишку, будем играть в войну,— посоветовал вооруженный до зубов Пиня. На животе у него болтались автоматы разных образцов, из-за пояса  выглядывали  пистолеты  всех  систем, на боку висел  лук и колчан со стрелами, а на голове сидел  мотоциклетный  шлем. В руках он держал рапиру, а у ног его  стояли  пушки, броневики  и  ракетные  установки.
      Как  глянула на сына Нелли Николаевна, так еще сильнее стали у нее схватки.
      Пиня  бился с врагами, и ему некогда было прощаться с мамой: враги  лезли  со  всех  сторон.
      — Не путайся под  ногами, видишь, маме плохо! — закричал на него отец и пнул ногой ракетную самоходку.
      — Ура! — закричал  Пиня.— Победа за нами! Мы  наступаем! — И полез в атаку, споткнувшись об отцовскую  ногу.
      Мама бросилась его поднимать, подняла, прижала к щеке, и так прижала, что он вскрикнул. Решил, что  враги  на  него  напали, повыскакивали  из  убежищ.
      — Тра-та-та! — застрочил из пулемета Пиня и так  и не успел обнять маму на прощанье — некогда, кругом война!
      Нелли Николаевна, окидывая его грустным взглядом, остановилась на пороге, и сердце у нее сжалось при мысли, какой еще маленький у нее Пиня, какой еще глупый, а придется ему на второй план  переместиться, и с этим уже ничего не поделать. Только бы хватило у нее чуткости, только бы ее хватило любить поровну двух своих детей, не делая в любви скидку на старшего. Ей стало горько, и она закрыла  лицо руками.
      Муж ее, математик Глазов, стал дергать ее  за  рукав, торопить, трясясь от страха, как бы чего не случилось. Они пошли медленно, под ручку, а вслед им бил пулемет, который  находчивый Пиня установил  на  шкафу...
      Нелли Николаевна, направляясь в сторону родильного дома, бывшего здесь неподалеку, вспоминала, как в первый раз она покидала дом  по такому же  поводу. Смутно тогда  было у нее на душе. С мужем  разлад какой-то был, и долго он  продолжался. Видно, какая-то женщина  вошла в его жизнь, и он гнался за  ними, как  за двумя зайцами. Много слез она  пролила, и в родильном доме  и  после, но  ни  о чем  она его  не  расспрашивала. Как  только  выдержки  у нее хватило, всегда   такой  нетерпеливой  и  непоседливой, как  Пиня!
      Уходя  тогда из дому, она дала себе слово никогда не сердиться и не обижать своего ребенка, которого заранее любила, и поклялась беречь его от горя и печали. Когда же узнала, что родился сын, она, счастливая и усталая, дала себе клятву никогда не покупать ему игрушечного оружия, пусть  даже в играх он  не  знает  про  войну.
      Но стоило малышу заговорить, как он выставил  вперед указательный палец, остальные сжал и сказал: «Кхе, кхе!» И поубивал всех кукол, которых она покупала  для  него с  большим  усердием.
      Больше кукол он не замечал. От нее же потребовал оружия. Она не сдавалась, как будто не понимала, о чем он просил. Но ее предали: родственники и знакомые нанесли ему на день рождения  целый склад  оружия, и стал  сын  солдатом.
      Жил в своем военном царстве Пиня, а окружающая жизнь его не трогала. Пошел он в детский сад, там сколотил он отряд таких же маленьких головорезов, как и он сам, и за обедом и за завтраком, в тихий час, и на музыкальных занятиях, и на прогулке вели они между собой непрекращающуюся  войну.
      Каждое  утро Нелли Николаевна снаряжала своего солдатика в чистое  обмундирование и вела его в детский сад, гордая  и  взволнованная. И хотелось ей, чтобы  кто-нибудь с ее работы, слесари или токари, инженеры или администрация, увидели ее рядом с Пиней, неповторимым  красавцем, наглаженным  и намытым до блеска. Она шла с ним по самой середине панели и сияла. Вечером, когда она приходила за ним, настроение ее резко менялось. Она специально задерживалась в детском  саду как можно дольше, когда, по ее подсчетам, должны были  разойтись по домам  все  ее заводские знакомые и товарищи, чтобы не дай бог ее не увидели рядом с этим чучелом и страшилой, грязным и черным, как будто его только что выволокли  из  печной трубы, и на рубашке  которого  читалось  все  сегодняшнее  меню.
      Она зажимала его тонкие ноги в свои колени, доставала платок и терла его щеки, губы и лоб, и платок  становился  черным.
      — Мамочка,— говорил  Пиня,— сегодня  я  не такой  уж  грязный, всего  один  раз  упал   в лужу!
      — Где   ты  нашел  лужу! Мороз  десять  градусов!
      Пиня  делал таинственные глаза — нашел! Никто нз нашел, а ему повезло. И улыбался, довольный, излучая  радость, делясь с мамой своей  радостью. Мама, выслушав его  таинственные слова, давала ему такой  шлепок, что они  на том  шлепке  летели  оба на трамвайную остановку, прыгали в трамвай  и садились на детские места, увозя  в добром  трамвае тайну  грязного Пини, сына конструктора  механического  цеха  Нелли Николаевны. Пиня, забыв про   полученный   шлепок, смотрел  в окошко, узнавая  остановки и марки машин, задавая  своей  печальной маме бесчисленное  множество вопросов, вслух делился с ней и  знаниями, и сомнениями  своими. Мама  обнимала его, и они вместе смотрели в окошко, и много интересного  они  видели  за  простым стеклом, и путешествие в трамвае  казалось  им замечательным  занятием. Но стоило им доехать до знакомой  остановки, выйти на  знакомую улицу, как настроение у Нелли Николаевны снова падало, так  как  она  видела себя  у  корыта стирающей солдатскую  амуницию. Опять никуда сегодня  не сходить, опять  плен! Для  Пини  грустные  вечера его мамы, когда она оставалась одна у корыта, а папа уходил на вечер в Дом ученых, в кино или в театр, так и останутся тайной, как тайной останется  для  мамы, где Пиня  отыскал  ту лужу  при  морозе  в  десять градусов.
      Уложить Пиню спать, угомонить — было большим искусством. Он вырывался, он кричал, он сообщал   всем  на  свете:
      — Ребята! Я еще не наигрался! Я еще не наигрался, ребята!
      Отец  приходил  в  ярость, когда  он  так  говорил.
      — Какие  мы  тебе  ребята? Ты  у меня сейчас  заработаешь!
      Но Пиня объединял  все  человечество в знакомое  слово и  упорствовал:
      —  Ребята! Ребята, я  не наигрался! Же!
      Так и засыпал он с криком на губах. Его уносил, как корабль, сон, он уплывал от всех, преображенный  до неузнаваемости, тихий, спящий  Пиня.
      Вот что вспомнилось Нелли Николаевне по дороге к родильному дому. В приемном покое она, вручив  мужу обручальное  кольцо, сказала:
      — До  свидания! Ждите  нас  вдвоем! Какая  замечательная  больница — родильный дом, я сюда иду  как  на  большой  праздник.
      Муж  испуганно  погладил  ее  по  руке.
      — А как  же я?
      — А ты  домой  иди, будь по хозяйству!
      — Я  больше  не могу! — сказал он   волнуясь.
      — Что не можешь? — спросила  удивленно Нелли Николаевна. — Ты так волнуешься, как будто  тебя  здесь  оставляют. Не бойся, иди  домой, я пошла!
      Он  скользнул губами по ее волосам, дверь захлопнулась, и он остался один с обручальным кольцом в руке. И почувствовал он себя отшельником и скорее  направился домой, чтобы  увидеть сына. Не  даст ему сын  стать  отшельником!
      Пиня  учинил на свободе такой разгром, что когда отец увидел, во что превращена квартира, махнул  рукой и оставил все  как есть, до того дня, когда  не убраться  будет нельзя. Пиня, готовый понести  заслуженное  наказание, на всякий случай спрятался в засаде и долго просидел там, ожидая  строгого вызова. Но отец молчал, и Пиня сам вылез из засады, удивляясь — что случилось? Отец  сидел у стола, уставившись в одну точку, в глазах у него  просвечивала слеза.
      — Папа, что случилось?
      — Наша мама... — сказал отец осевшим голосом, и для Пини осталось загадкой, что же случилось с «нашей мамой».
      — Родила? — спросил  он  доверчиво.
      Отец  сразу  очнулся  от своих  потусторонних  размышлений.
      — Тот  раз  мне  было  куда  легче!
      — Родила?
      — Да  оставь ты  это слово  в покое, не  детское  это  слово!
      — Отчего не детское, очень даже детское, мы — все дети — от него произошли! — ответил Пиня, наморщив  лоб и  уставившись  на отца.
      Отец  не смог  почему-то  вынести  его  взгляда, отвернулся  и  повторил:
      — Мы — все  дети — от него произошли.
      Посидели  они  тихо-мирно за столом, не  зная, куда  девать  им  обрушившуюся  на  них  свободу,   и   пошли  спать.
      Пиня первый раз разделся сам, лег спокойно, без традиционного своего  крика. Отец тоже лег, но спать не мог, крутился  на кровати, вставал, снова  ложился, и мерещилась ему на потолке, куда он смотрел, не жена, а другая  женщина. Почему он  вспомнил  ее сегодня, он  и сам не знал. И вовсе то была не женщина, а девчонка-десятиклассница. Большой он ей след в жизни оставил, больше некуда! Девушка в белом платье мерещилась ему на потолке, ушедшая восемь лет назад и затерявшаяся в большом городе с маленьким человеком, чуть младше Пини. Воспоминания эти раздражали  его, мучила тревога за жену, и он  поднялся в пять утра, бросился  на улицу, и  побежал  вчерашней  дорогой, и узнал  потрясшую  его  новость: дочка!
      Да  здравствует  дочка!
      Ночные  тени  выпали у него из  памяти, и он снова  забыл  про тайну свою, как  умел забывать один  лишь он, как  он  умел  забывать...
      — Пиня! У нас Маруся! — закричал математик  Глазов, вбегая в комнату, где крепко спал его сын,  наследник  его  и  ненаследник.
      Пиня, которого  добудиться  по  утрам  не  было  никакой  возможности, открыл  глаза и прошептал:
      — От  мыши  всё! От мыши  девчонка! Зачем она  маме  на  ногу  села?
      Отец  даже  обиделся:
      — Не от мыши!
      Пиня  вскочил на кровати и стал  прыгать. Прыгал он, прыгал  голый  по кровати, а потом  сел и сказал грустно:
      — Я  так и знал, что  девчонка будет! Зря  мама туда пошла, надо  было тебе  идти — у тебя бы родился  мальчик!
      Отец хотел  возразить, но сдержался, ушел от острой темы. Пиня  постоянно  подвергал  родителей обстрелам из вопросов самого простого смысла — откуда мы, все дети, пошли — и постоянно делал открытия  в этой  области, точно так  же, как отец  в своей.
      Позавтракали они, посуду стали мыть. Столько  посуды объявилось грязной — мыть  им  ту посуду, не  перемыть!
      Отец, стоя  у водопроводного  крана, все  время  восклицал :
      — Надо  же — дочка! Как  нам  повезло!
      Пиня  плевал на  пол  и  говорил  философски:
      — Подумаешь!
      Не  мог отец долго  посуду мыть, захлестывала его радость, да и не приучен был к домашней работе — так  воспитан  был.
      «Неважное дело! — подумал он, пожалев, что не приучен к той работе. — Надо Пиню к ней приучать!»
      — На, мой тарелки, я чашки уже все вымыл! —  сказал  отец, отодвигаясь  от  раковины.
      Пиня, человек  совсем далекий от мытья  посуды, как истинный мужчина, усмотрел в мытье тарелок  много несовершенных и  неприятных операций. Пока отец вытирал, отвернувшись, чашки, он  внес  усовершенствование в процесс мытья, заменив его другим, более простым процессом: он начисто  вылизал грязные тарелки, и сделал это очень быстро, как будто всю свою предыдущую жизнь  этим  занимался  и  накопил  немалый  опыт.
      — У меня всё! — сообщил Пиня, подавая отцу сухие тарелки. — И вытирать не надо!
      Отец  критически  осмотрел  Пинину работу  и принял  ее:
      — Молодец!
      И решил, как Пиня, упростить и модернизировать домашнюю работу — ведь неделю, если не больше, им  предстояло  жить  самостоятельно.
      — Итак, значит, упрощать! Минимизировать!
      — Конечно! Чего там! Ну я пойду!
      — Куда  пойдешь в  такую рань?
      — В школу! Я хоть один раз сам пойду, ты меня не провожай, мне к самостоятельности надо приучаться,— сказал Пиня,— а то вы  хлебнете со мной горя!
      Забыв наказы жены, поддавшись обаянию сына, математик Глазов отпустил его в школу в семь часов утра, и Пиня не зря провел время. Он облазил все встретившиеся ему помойки, какие там помойки — рынки, где индейцы продавали свои товары, обратил  впервые  внимание на воробьев, увидел мышонка, может, того самого, увидел кошку с большим животом (до чего кошка была похожа  на маму в последнее время!), но выводов не сделал, так как увидел Мишу Строева, который  выходил со своей  мамой  из дому в такую  рань.
      — Мишка! — закричал  Пиня на всю еще  тихую  улицу. — У нас  Маруся  родилась,  понимаешь!
      Мишина  мама  похлопала его  по спине:
      — Какой  же ты  счастливый, Пиня!
      — Я свободный! — сказал Пиня, поглядывая  вокруг: на улицу, на воробьев, на автобусы, на взрослых, бегущих к автобусам, на  весь белый  свет.
      — А не  скучаешь без мамы?
      — Скучаю! — сказал  Пиня, а глаза его сияли.
      — Ну, мамочка, мы  пошли! — сказал Миша. — До свидания, до нашей  встречи  вечером!
      Встал  Миша на цыпочки  и поцеловал маму, а Пиня подумал:   «Надо же! Сам целоваться  лезет!»
      Но эта деталь не убила в нем расположения к Мише. С закинутыми за плечи ранцами, без умолку болтая, они отправились в школу и дорогу, длиною за  пять минут, прошли  ровно за час, опоздав на  урок. Они  и сами  не  могли  понять, почему дорога  в школу  сегодня  растянулась.
— Почему опоздали? — спросила  Наталья Савельевна  будничным  голосом.
— Мы  шли! — ответил Миша, удивленно  пожимая  плечами.
— Ребята! — нашелся вдруг Пиня.— Наталья Савельевна! У нас же Маруся родилась, как я забыл?! Вот  поэтому мы  и опоздали, за нее  переживали!
      В классе  поднялся  крик, все  повскакали с парт, обрадованные неизвестно  чем, хотя  известно  чем — конечно, Маруся  родилась, будущая  первоклассница. Они как умели от души приветствовали  ее, тем более что время шло само по себе, от урока они его отрывали, а как хорошо, когда  урок  маленький.
      — Очень рада  за тебя, Пиня! Теперь ты старший  брат и  учиться  и вести себя  должен будешь лучше!  Ведь Маруся будет брать с тебя  пример. Вот  какая  у  тебя ответственность  теперь! — глядя  на  Пиню и улыбаясь, сказала Наталья Савельевна.
      Пиня, пребывая в центре внимания бушующего первого «А», купался в лучах славы и всеобщего внимания.
      — А теперь  идите на место и  начнем  урок математики,— сказала Наталья Савельевна.
      Класс вздохнул и нехотя перешел из восторженного состояния в состояние рабочее, а через несколько минут был уже весь захвачен властью Натальи Савельевны, и всем казалось, что  нет на свете  ничего  интереснее  математики.
      Когда,  усталый и счастливый, Пиня вернулся из школы в пять часов (обратная дорога тоже заняла много времени — дом, что ли, переехал?), отец был занят по горло домашними делами. Он переделал  много. Отнес  жене  передачу и письмо  на пять страниц, простоял  у нее час под окнами, в магазин сходил, убрался в доме. Правда, после его уборки Пине показалось, что слоны прошли  по их квартире, наверно, отец  искал  какую-то свою книгу. Его  книги уже  давно  слезли с книжного стеллажа, так им тесно там   стало, и пошли разгуливать по квартире. Мама за ними всегда  следила, знала, куда  какая  книга  ушла. Отец  перерыл  все  вверх дном, добавил к прежнему беспорядку свой, новый.
      — Уменьшил энтропию нашей с тобой системы,— сказал  он  удивленному  Пине.
      Пиня  ничего  не  понял  и  сказал  свое:
       — Прямо  ужас!
      — Как-нибудь устроимся! Я тут одну книгу искал. А уберемся как следует к маминому приезду. Сам  понимаешь, необходимость  заставит.
      И действительно, наубирались  они тогда  так, что Пиня даже в школу не пошел, не встать ему было  от  усталости, ноги  его не держали.
      Пиня  пообедал  еще  маминым  обедом, пошел в свою  комнату  вроде  бы  готовить  уроки, а отец стал  думать  над  рациональным  ведением  хозяйства.  Он  хотел  к  приходу  жены  навести разумные  порядки  и тем  самым  поразить ее. Ведь она, жена, задавлена кухней, несмотря  на  газ и горячую  воду. Надо  новый  метод  предложить. Ему  уже и  статья  виделась, очень интересная статья, насчет математических  методов  ведения  домашнего  хозяйства. Взять вопрос мытья посуды, в частности  мытья  тарелок.  Облизывать тарелки — это не дело, а вот сократить количество  их во время обеда — можно. Например,  всем  есть из  одной тарелки  или, скажем, каждый  из своей, но первое, и второе, и третье из одной и той же. И как это раньше не приходило ему в голову? Вот  уж правда, что  практика  и опыт — критерии  истины.   А   что   он  делал   раньше? Требовал себе  под  второе  чистую  тарелку, при  этом — повышенным  тоном! Стакан требовал  такой  чистоты, чтобы  блестел  как  зеркало. А жена сносила его придирки, когда он стаканы  те на  свет  просматривал. Посуду, конечно, после себя  никогда  не мыл, не  убирал, вещи свои  вечно  раскидывал, вечно  искал то галстук, то  домашние  тапки. А жена? Галстук ему находила, тапки  подносила  безропотно. Он  принимал ее заботы  как  должное,   как  министр — работу  своего  секретариата. О ней  он  и  не заботился. В кино один  похаживал, и  не один даже. На футбол бегал, театры  посещал. А она все на кухне — ужас какой-то, подумать страшно! Конечно, занят  он  по горло, дела  всё, проблемы, теории, мысли  опять же, газеты  трех наименований, журналов пять,  деловые  встречи,  неделовые. А она  одна дома. То у корыта, то на кухне, то с Пиней  воюет, с этим  разбойником. В люди  неудобно его вывести: суется  во все взрослые  разговоры, дурацкие  вопросы  задает. Сколько  раз ставил их в такие положения, из которых  один  выход — домой. А  все жена  виновата, ее воспитание женское! Да... Кухней заняться  можно  будет в другой раз, надо сыном  заняться. Кухня  подождет, а сыном, пока не поздно, надо заняться   вплотную.
      — Уроки  сделал? — спросил  отец, подходя  к сыну.
      — Какие  уроки? — удивился Пиня.
      — Твои!
      — Мои? Но мамы же нет! Я только с мамой привык уроки делать. Понимаешь, у нас новая программа. Это вы по старой учились, там у вас каждый дурак, все поймет, а у нас надо с родителями  заниматься.
      — Садись и делай. Сам  делай! Что это еще за фокусы?
      — Ты  на собрания  не ходишь, на родительские, ты  не в курсе,— сказал Пиня, доставая тетради.
      Раскрыл  Пиня тетрадь и стал писать упражнение про Яшу, который дразнил гусей. Он писал, а рука дрожала под грозным отцовским взглядом. Она забыла про Яшу и писала про Лену, улетевшую в неизвестность, всегда  куда-нибудь летящую. И Пиня подумал, что не повезло ему в жизни, не  у тех родителей он  родился, в глаза самолетов не видел. Не повезло. Стало ему грустно в окружающей  действительности, и он вообразил себя Леной и написал: «Лена Травкина улетела!» И наставил  целую строчку  вопросительных и восклицательных  знаков. А затем написал тот самый  грамматический  разбор.
      Когда он закончил, отец взялся проверять. Лицо у отца было важное, всепонимающее лицо, а вот как дошел он до предложения о Лене, так как будто споткнулся и упал тут же на тетрадке. Лежал его взгляд  на  предложении, лежал, наконец он его допустил до себя, осмыслил  и спросил:
      — Что за муть?
      — Где? — спросил  Пиня, ясными  глазами  глядя  в его светлые  холодноватые глаза.
      — Вот  это! — И отец положил  палец на слово «Лена».
      Пиня  отодвинул  палец, словно  могло  быть больно  слову, и ответил:
      — Новая   программа. Надо от  себя что-нибудь, ну,  самостоятельное. Написал я  от себя! Я же говорил, что у  вас такого  не было, а нас заставляют!
      — Ну ладно, ладно! — сказал отец, чувствуя, однако, что Пиня  что-то  здесь  преувеличивает.
      «Не было у нас столько знаков препинания подряд»,— подумал он про себя, но вслух свое сомнение не высказал: все так меняется, может, и правда современная школа стала оперировать знаками препинания в таком обильном количестве — современная педагогика вполне этого заслуживает.
      Не найдя у Пини ошибок, он с облегчением вздохнул и сказал торжественно:
      — Приступим к математике! Уж здесь-то  мы кое-что кумекаем, не боимся новой программы. — Он представил себя на кафедре, элегантного, не боящегося никаких вопросов со стороны любопытного  студенчества, и приказал:
      — Читай задачу! Надеюсь, задачи  у вас остались!
      — Остались,— грустно  подтвердил Пиня, не решивший еще ни одной задачи  самостоятельно, всё мама помогала.
      Он смотрел в задачник, на задачу 25, но ничего в той задаче не видел для себя хорошего, заранее ничего не понимал.
      — «Для ремонта  квартиры  купили четырнадцать кусков зеленых обоев и шесть кусков желтых. После ремонта осталось три куска. Сколько кусков обоев израсходовали? — прочитал Пиня  слабым  голосом. — Решите  задачу  тремя  способами».
      — Очень интересно! — сказал отец, не на шутку взволнованный. — Так какой же первый способ? Ну?!
      — Первый? — переспросил  Пиня дрожащим голосом  в надежде  оттянуть время, мало ли что может случиться  вдруг. Однажды, например, на  него  вдруг  упала сосулька с крыши, на его меховую  шапку. Он  со  страху схватился за  голову, а мама  на  него не могла
надышаться: как да что? Сосулька  стояла  на шапке,  как серебряный  луч, а Пиня  причитал:   «Больно, ой  как больно!» Хорошо, что поблизости  случился  игрушечный  магазин  и мама догадалась его  туда  повести.  Там он заплакал еще сильнее, но мама купила ему та
кой  огромный  зеленый  танк, что у него  вся  боль  куда-то  пропала. Когда они  шли домой, мама все  сжимала  его руку и радовалась, что беда их миновала,  что  шапка оказалась очень меховая, не пожалела на  нее меха  наша  отечественная  промышленность...
      — Ну?! — повторил отец.
      — Я  забыл  задачу,— сказал Пиня  правдиво и стал с выражением  читать ее снова. И пока читал, успел подумать и о маме, и о Лене, и о Феде Гончарове, который в первый день своего возвращения в школу простоял у него на ноге всю перемену, испытывая Пинину солдатскую выдержку.
      Отец, перебив  его, стал объяснять ему задачу весьма раздраженно, отчего Пиня еще дальше ушел от нее, от ее сути. «Для чего три способа? — подумал он. — Хватит и одного, подумаешь, какие жадности!»
      — Я жду!
      Пиня  поднял  на  отца  многострадальные добрые  глаза и сказал:
      — А  четвертого  способа  нет? Мне бы  он  пригодился.
      — Тупица! — воскликнул темпераментный  математик Глазов. — Тупица ты и к тому же еще и бестолочь, и  вдобавок  хитрый  человек!
      Он  встряхнул  сына, как  градусник, и проскандировал  слово «бестолочь» много  раз подряд.
      Пиня, убитый отцовским  криком, встряхнулся сам, как котенок, лег головой на стол, погрузил глаза в ладони  и всхлипнул, вспоминая маму, которая  на него тоже кричала, редко кричала, совсем  почти  не кричала, никогда  на  него не кричала...
      — Мама... — прошептал  одинокий  Пиня.
      Отец, услышав его шепот, вздрогнул и, заложив руки в карманы, принялся бегать по комнате, сгорая от стыда. На работе, в институте, он  никогда не выходил из себя, какие бы фантастически трудно с оображающие студенты ни попадались ему. Он гордился, что мог любому студенту прямо-таки внушить свои знания. Выходило так, будто он вооружался одному ему ведомым оружием и чертил в памяти подвластных ему людей то, что хотел, что любил. А любил он математику — королеву  всех наук, и то его черчение на всю жизнь врезалось студентам в память, и они, зараженные его любовью, шли за ним и выходили тоже в математики. Но Пиня был недосягаем  для его способов  воздействия — дитя  стихии и  свободный  индеец,— он тер кулаками  глаза и выглядывал  из-под  ладоней, как  птенчик  из  гнезда.
      Взгляд сына прострелил охотника до человеческих душ, до математических душ. Он быстро рассказал, как решается задача, продиктовал ее по всем  правилам искусства, и когда Пиня занялся своими играми отец  задумался над тем, почему не хватило ему терпения и выдержки  выудить у Пини эти три способа решения, почему узок оказался вход в его сознание, в сознание сына. И подумал он тогда, что люди, которые проникают, просачиваются, как солнце в зеленый лист, в сознание  маленьких детей, воистину  великие  педагоги, воистину  учителя.
      — Двойка! — оценил он свой первый урок с Пиней. — Двойка! — повторил  он  еще  решительнее.
      Пиня  просунул  голову  в двери  и стал  торговаться :
      — За  что двойка? Я все написал, как  ты  велел!
      И решил отец на будущее перебороть свое раздражение и  стать сыну тем же учителем, каким был для  других. «Не буду на него кричать! — сказал он себе. — Не буду  встряхивать и обзывать! Мой лозунг — терпение, терпение и терпение!»
      Но, к сожалению, сцены, подобные этой, повторялись каждый день, пока не вернулась домой Нелли Николаевна и не стала править своей упряжкой. Она покорно потащила возок, сначала лениво, а потом и на рысь перешла. Что же касается  вопроса, почему математик Глазов так и не смог  победить любимого сына, то этот вопрос и поныне остался неразрешимым. Не найдено его решение, как не найдена пока еще формула простых чисел, до которой математик Глазов был большой  охотник.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
ПЕРВОКЛАССНОГО ПИСАТЕЛЯ

      На следующий день, снова отправленный в школу самостоятельно, Пиня шел по своей любимой и единственной  улице на свете. Для него единственной, потому что родная была улица, здесь он жил. Случалось ему оказываться и на других улицах города, но те улицы были для него чужими, потому что он не жил на них, не замечал, как меняются они утром и вечером, в солнце, мороз и дождь. Не было у него интереса про те улицы придумывать, а про свою улицу он все придумал, разрисовал ей все лицо, и теперь ему осталось только узнавание. Он шел — свободный и счастливый, ранец за спиной — и узнавал свою улицу.
      Летели по дороге автобусы. Жирафе казались они животными, а ему они казались автобусами, которые кружатся по городу, как на гигантской карусели. Он у мамы спрашивал, за какую палку привязывают автобусы, чтобы они возвращались на место. Мама вопроса его не поняла (вечные дурацкие вопросы!), а он просто хотел узнать, что привязывает автобусы к его улице, почему они, как Жирафины животные, опять сюда бегут, что их здесь держит, неужели и они любят его улицу, неужели и для  них она родина?
      На седьмом этаже женщина мыла стекло,— почему она так рано его мыла, никто не знал. Но, видно, была у нее причина  намывать стекла до радостного блеска, как и у него была причина сиять и радоваться сегодняшнему дню. Точнее, причин у Пини было много: родилась Маруся, вчера от отца мало попало, могло бы и больше попасть, скоро мама придет домой, утро непривычно солнечное, так и чувствуется, что лето скоро придет. Лена Травкина улетела, ничего на прощанье не сказала, а должна была сказать. Она улетела, как стрекоза. Стрекозу она напоминает, вот кого она напоминает. Журчит, как стрекоза, всё летает, летает, всю страну облетела, и крылья у нее голубые. Неужели она  не вернется? Надо ей обязательно  рассказать  про все.
      А что было этим всем, Пиня не знал, но ему очень хотелось рассказать про все. И когда у него родилось это желание, он тут же  нашел необычайно простое решение. Он нашел скамеечку около дома, похожего на мухомор, разложил тетрадку и принялся, стоя на коленках, писать. А за окном, изнывая от любопытства, стоял Саня, который не мог высунуться в форточку — мама была дома. Саня стоял у окна и, чтобы привлечь Пиню, строил рожицы, но те рожицы были далеки от Пини, будто под землей, а сам  он парил в неведомых доселе краях, и от высоты у него кружилась голова и щеки пылали огнем. Мысли, как муравьи, копошились в нем, он их почти видел — и похожих одна на другую, и непохожих. Ему казалось, что он может до любой из них дотронуться, он вроде бы  и зажимал их в кулак, стараясь  их уловить. Но они текли, невидимые, сквозь его перепачканные чернилами пальцы и оставляли на бумаге следы, но не совсем такие, какими они привиделись, придумались  ему в голове его, под  шапкой-ушанкой  пятьдесят  четвертого  размера.
      Рука, избалованная   медленным  школьным   письмом, скоро  устала, под  конец буквы  совсем разыгрались, толкали друг друга, ставили друг другу синяки и подножки. В многострадальной тетрадке по русскому появилось первое  самостоятельное  сочинение  ученика  первого «А» класса Пини  Глазова  и зажило  независимой  от  автора жизнью.
      Вот  что было в тетрадке:
      «Книга Пини Глазова самая первая
      Ох я учусь в первом классе ничего учусь почти на тройки иногда заболел Гончаров наш носорог зря поправился стоял у меня на ноге. Целую перемену было больно. Заболела Жирафа зря болела жалко. Миша Строев учится играть на рояле, а я пишу книгу. Алла Щукина плавает как щука и кусается как щука. Кусила меня. Она зевала на перемене во весь рот а я ей фантик положил в рот тут она меня и кусила а я пишу все равно книгу. Лена Травкина улетела невозможное горе раньше я этого не знал. Неужели навсегда улетела а Саня Иванов пока еще дурак а я на себя не похож. Пропал Вадик Васильев куда задевался никто не знает. Наталья Савельевна наша учительница она же  нам  кой чего обещала насчет кладбища а я боюсь. А у нас с папой  Маруся родилась то есть мама ее родила в родильном доме. Туда всех сгоняют у кого  живот большой и даже  одного  дядьку Афанасия. Он у нас в доме живет. Ждите кто хочет дальше нет уж не ждите мне некогда я больше не могу. Пиня Глазов  ученик первого а класса сижу за первой  партой».
      Все, что кипело на сердце, выложил Пиня на бумагу и почувствовал себя еще более свободным, чем  раньше. Ему петь захотелось, и он запел свою книгу, а она лежала, драгоценная, близко-близко, в его руках.
      Он натянул снова ранец на плечи и, окрыленный, бросился бежать в школу, искать читателей бросился.
      Читатели, знавшие Пиню как простого смертного, сидели перед школой на ступеньках и скучали. Они, семиклассники, прогуливали  урок  литературы, который  вела у них Лина Ивановна. У них с нею были принципиальные расхождения по части литературы. Она им все про Пушкина да про других говорила, а про Высоцкого  ничего им не рассказывала, а они только про  него знать хотели, они  все  его  песни  знали и  пели  их по вечерам у своих и чужих домов.
      Это были те самые семиклассники, которые ко всему на свете относились с большим интересом, которым до всего было дело. Это они дали прозвище Жирафе,  они приняли в свою хоккейную команду Носорога, они пугали Саню в уборной, ставили подножки Лене Травкиной, передразнивали Аллу, когда она  зевала, учили курить Вадика и свистели, когда проходил мимо них Миша, обзывали его «маэстрой». Наконец, они млели от восторга, когда видели перед собой Пиню. Они обожали его до такой степени, что старались, завидя его, сыграть вместе с ним целый спектакль.
       Пиня, прижимая тетрадь к боку, шел навстречу им и пел. Лицо его, некогда воинственное, размягчилось  и вроде  бы  увеличилось в размерах — сплошное  поющее  лицо.
      — Стоп! — преградил  Пине дорогу Фаза, вытянув длинную, самую длинную в школе  ногу, считая и десятиклассную  и учительскую.
      Пиня  споткнулся  о ту ногу и сел на  нее, как  на перекладину.
      — Куда  несетесь, господин  Пиня? Уже  второй  урок!
      Пиня  был до того  взволнован, что пропустил мимо ушей  всегда смущавшие  его слова, на которые  он  неизменно  отвечал  всегда  одно  и  то  же: «Я не господин! Я советский!»
      Эти старшеклассники из компании Фазы приметили его ранней осенью, в первую неделю его школьной  жизни. Они окружили его толпой, а Фаза опрокинул его вверх тормашками, поставил на голову и спросил:
      «Как  звать, товарищ  промокашка?»
      «Пиня звать, а по-полному — Пинелий»,— ответил гордый своим  именем  Пиня, хотя и стоял  вниз головой.
      Фаза поставил его как надо и схватился за живот:
      «Умираю!»
      «Пинелий!» — заржали  старшеклассники  хором.
      «И-го-го!» — неслось по коридору.
      Сбегались  на гогот  остальные, наваливались друг на друга и спрашивали:
      «А что? А что такое?»
      «Его  зовут Пинелий, он не иначе — грек, если не из Римской  империи. Послушай, откуда ты к нам просочился, философ?» — теребили его старшеклассники, устроившие возле него игру в испорченный  телефон.
      «Нет,— сказал Пиня,— я не философ, я совсем наоборот, я русский». Ему было приятно внимание больших мальчишек, и даже смех не обижал его. — Мой, отец придумал назвать меня так! А имя произошло от  моей мамы, ее зовут Нелли, и числа одного, пи, ну которое весит три целых и четырнадцать сотых, как я, когда родился. Папа рассказывал это и еще рассказывал, что долго пробивал, чтобы  назвать  меня  так, пробил  все-таки».
      Рассказ Пини облетел всю школу. На него приходили смотреть даже гордые десятиклассницы, которые по своей гордости обращают на первоклашек не больше внимания, чем на снежки, которые  им  бросают  вслед  все  мальчишки  школы  от  мала  до  велика.
      Смотрели  на Пиню, как на большую редкость, а он  не загордился, по-прежнему был в обращении прост  и  всем  желающим  повторял  свой  рассказ.
      — Знаете, ребята, я книгу написал,— не справляясь с дыханием, сказал Пиня. — Фаза, а чего нога  у тебя  тощая, сидеть больно? — заметил он тут же.
      Фаза  подкинул его на ноге вверх. Пиня растянулся, и тетрадка  вывалилась у него из рук.
      — Читайте! — разрешил  Пиня, когда  увидел  тетрадку  в  руках у Фазы. — Может, переделать чего   надо? Критикуйте  меня, не бойтесь, я не обижусь,  стерплю.
      Можно было засмеяться. Смешной первоклассник Пиня, весь смешной, хорошо над ним подтрунивать, светло становится  на  душе! Но никто не засмеялся, стянуло им всем от зависти  рты, губы  засохли, не  получалось  обычного  смеха.
      «Книгу  написал»,— пронеслось у всех одновременно  в голове. Такое им на ум не приходило, а ему пришло — силен бродяга! Им жить скучно, а выход, оказывается, есть — надо книгу писать! Уж  им-то, во всяком случае, есть чего написать; побольше, чем Пиня, живут на свете. До чего же шустрый  нынче  первоклассник  пошел! Один  книгу написал, ведь только читать выучился, всего-то полгода ездит авторучкой  по бумаге, другой, говорят, рояль чуть не  ухлопал, как на нем играл! Надо же, во дают!
      — Читай, Фаза, вслух!
      Затихли. Тишина, какой  в классе  не бывает. Фаза прочитал.
      — Да! — сказали старшеклассники. — Здорово! Главное, коротко, а сколько  характеров отразил, судьбы людские начирикал, мороз по коже! Ты чей, Пиня, наследник, на ком воспитывался?
      — Я знаю сам, что некультурный, никто меня сейчас не воспитывает, мама в больнице, а отец работает   или  переживает. Может, про Саню  вычеркнуть, что  он  дурак, скажите, я доработаю.
      — Ничего не надо дорабатывать! Изъять, конфисковать его произведение для истории и повесить  под стеклом  в вестибюле, пусть все  его читают.
      — Разрешите, мой молодой друг, товарищ писатель, взять у вас интервью для стенгазеты или для  радиогазеты? — сказал  подхалимским голосом Фаза и согнулся перед Пиней в три погибели. И волосы его, длинные и прямые, упали на ступеньки.
      — Чего? — испугался Пиня. — Больше взять у меня нечего, кроме тетрадки, да и то она по русскому! Не бери у меня ничего, Фаза!
      Фаза  брезгливо  отстранился  от  испуганного  Пини:
      — Ничего  материального  мне  не  нужно! Расскажите, что  вы  читаете, на  чем  выросли?
      — Читаю? Недавно  прочел сам «Курочку-рябу» и сказку «Три медведя». Это про Машу, как она к медведям завалилась. «Мойдодыр» читал, а сейчас пока читать некогда, по хозяйству всё, тарелки мою. Ну я пошел, а то  совсем  я  опоздал, а тетрадку себе  берите, я  все помню!
      Пиня отправился  в школу, а они остались сидеть всё на тех же ступеньках лестницы и сочинять про себя  свои  книги. В уме у них хорошо получалось, но стоило им  вечером  дотронуться  пером до бумаги, как мысли их превратились в тяжелые камни и чувство юмора, не покидавшее их никогда, вдруг изменило им. И они, сидя перед чистыми тетрадками, так ничего в них и не написали. Не  пришло еще для  них время, не зажегся  в них огонь вдохновения, который зарождается  в недрах  души в  момент сильного душевного  переживания, как случилось с Пиней.
      Пиня, признанный  старшеклассниками  как большой писатель, явился  к концу  второго урока. Без разрешения  он  сел за свою  парту  и  начал  разбирать ранец.
      Наталья Савельевна  лишилась на  мгновение дара  речи. Потом  тихо спросила:
      — Глазов, что случилось? Кто ты такой, чтобы  входить  так  в класс?
      — Я писатель, Наталья Савельевна. Я только чго написал книгу. Ее отобрали у меня для истории  старшеклассники,— не  вставая, сказал  усталым  и  осипшим  голосом  Пиня Глазов.
      Наталья  Савельевна, пораженная, совсем  растерялась. Она помолчала, собираясь с мыслями, с духом, а потом, не обращая внимания на Пиню, сказала  расшумевшемуся  классу:
      — Через два дня  пойдем с вами на прогулку и посетим дорогое для всех нас, ленинградцев, место. Кто будет шуметь и отвлекаться на уроках, тот не пойдет. А кто опаздывать будет, тот наверняка  не пойдет, несмотря  на  то  что  писатель!
      — Не буду опаздывать,— сказал  Пиня,— я  совсем  нечаянно!
      Больше Пиня не опаздывал, больше не писалось ему в дороге, и он остался пока автором одной первой книги своей. А что дальше его ждет — не смогла предусмотреть Наталья Савельевна, не хватило у нее  фантазии  для  Пини  Глазова.

ШЕСТВИЕ   ПЕРВОКЛАССНИКОВ

      Тридцать шесть первоклассников, возглавляемых Натальей Савельевной,— шествие замыкала мать Маши Соколовой — вышли на улицу. Улица была  весенняя, пахло дымом, кто-то жег мусор у дороги. Обычным мирным дымом пахло, а Наталье Савельевне вспомнился дым пожарищ, дым войны, вспомнился Ленинград — голодный, израненный, непобедимый. Даже позже — в сорок пятом, в апреле, когда тоже была весна и солнце, то же самое солнце, что и сейчас, деревьев было мало. Зато теперь, еще прозрачные и едва уловимо зеленые, деревья встречали людей на каждом шагу, соединяя, объединяя их со всей природой, от которой отстранял их город. А люди не хотели отстраняться, они хотели быть вместе и, где только можно, сажали деревья, сажали цветы и тем самым словно возвращались в леса, откуда когда-то вышли, пока не позабыли себя. Но навсегда об этом  позабыть нельзя, как  нельзя  позабыть  навсегда  о  войне, которая  пронеслась  над землей.
      Глядя на те годы сквозь толщу прошедших двадцати восьми лет, Наталья Савельевна впервые почувствовала себя способной осмыслить то, что было, поделиться со своими учениками тем, что она  пережила в  те годы, что  пережили в те годы ленинградские  дети, все  ленинградцы. Все, что она  рассказала  ребятам, потрясло  их  до глубины души, и  они упросили  ее свести  их на Пискаревское  кладбище, где — они уже знали — похоронены многие тысячи ленинградцев. Вначале она  сомневалась — стоит ли? — слишком маленькие, но потом подумала и решила: пойдем!
      И вот они  шли на Пискаревское  кладбище, парами, крепко вцепившись друг в друга, впервые шли на кладбище. Страшно. Шли и молчали от страха. Наталья Савельевна знала, что они боятся, знала, о чем  они  думали. А думали они  про  покойников, которых они и в глаза не видели, но знали, что их  надо бояться, что они  могут  выскочить в любую минуту и напугать.
      Наталья Савельевна от волнения  почти не видела их  побледневших лиц, но она  знала, что делала, и вела  их, притихших и молчаливых, в скорбный  сад человеческой  памяти, для  того  чтобы связать их сегодняшнюю счастливую жизнь с судьбой тех людей, которые легли здесь, чтобы остаться  бессмертными.
      Первоклассники шли по центральной аллее. Светило вездесущее неистребимое солнце в ослепительно голубом небе. Они  шли по красной земле, а навстречу им поднималась и уходила в небо женщина в бронзе. Плакучие  ивы с черными  стволами  удерживали  над собой облака зеленого  дыма, выбивались  из  почек молодые листья, звенели иголками голубые ели, и светло было кругом  и  чисто, как  на небе.
      — Да! — сказала Наталья Савельевна. — Под этими плитами спят вечным сном герои. Они отдали  нам  свое счастье, и мы  должны их помнить. Мы получили в наследство их горе и страдания, стойкость  и мужество, они — частица  нашей  родины. Поклон  им от нас!
      — Да! — дружным  хором  сказали первоклассники и склонили головы. До земли они не умели кланяться, они  были  современными  людьми.
      Никто из них уже  ничего не боялся. Никому не было страшно. Был ветер весны, и было ощущение большой высоты, где гуляют облака и летают самолеты, и были почему-то слезы на холодных  от  ветра  щеках, хотя  плакать  и  не  хотелось.
      Этот день не уйдет из их памяти никогда, не порастет травой забвения, потому что свершилась связь  времен: с этого  дня  они не только чьи-то дети, ученики чьи-то, они  все — дети своей Родины.
      Обратный  путь занял гораздо больше  времени, чем  путь на кладбище. Первоклассники  устали от сильных   впечатлений  и  от  длинной   прогулки. Алла Щукина захныкала и готова была проситься  на руки, да  не знала — к кому. Давали себя знать утомительные кружки. Саня Иванов все отставал и отставал, пока не очутился рядом с Жирафой и ее мамой. Жирафа все не могла успокоиться от впечатлений и без умолку пересказывала их маме, которая слушала их невнимательно, углубившись в собственные мысли.
      Вначале Татьяна Соколова противилась походу «туда», но ее уговорила Маша, которая целиком была на стороне Натальи Савельевны, ставшей для нее еще более главным регулировщиком жизни, чем  мама и даже папа. Частые напоминания: «Так сказала Наталья Савельевна», «Так велела Наталья Савельевна» — уже заронили  семена ревности в души некоторых мам, в том числе и в душу Татьяны Соколовой. Но авторитет Натальи Савельевны был настолько силен и незыблем, что им пришлось  потесниться  в своих чувствах и, мало того, самим  незаметно подпасть под ее влияние, и  почувствовать  это, и обрадоваться этому. Вот  какая  метаморфоза!
      Первоклассники  уже на полпути домой и думать забыли о том, где они  только что  были. Наталья Савельевна это заранее знала. Но она знала также и то, что ничто бесследно не пропадает, что в необходимый момент вскроется память, как лед на Неве, и мысли и чувства, доселе дремавшие, обретут силу и помогут в трудную минуту.
      Первоклассники, несколько разочарованные, что ничего страшного с ними не произошло, как подсказывало им разбушевавшееся воображение, переключили свое внимание на чтение вывесок. Они  читали, читали  и  вдруг прочитали: «Родильный  дом».
      Наталья Савельевна, углубившаяся в свои невеселые мысли, услышала их слова и вздрогнула, хотя, по существу, вздрагивать было не  от  чего. Действительно, шагах  в десяти от них, окруженный большим забором, стоял пятиэтажный дом. Наталья Савельевна взглянула на окна второго этажа и увидела женщину, которая с высоты своего положения смотрела на мужа, размахивающего руками, кричащего ей что-то непонятное. По всему было видно, что мужчина находился в состоянии, совершенно ему не свойственном. Женщина подняла на руки сверток и показала его мужчине. По легкости, с которой она его подняла, Наталья Савельевна догадалась, что это  кукла, на  которой  учат  молодых  матерей  пеленать  детей.
      Когда мужчина увидел, что жена перевернула его ребенка вниз головой и напрочь забыла про него, продолжая что-то говорить ему, мужу, он повернулся и бросился бежать. А Пиня Глазов закричал:
      — Папа! Папа! Маруся!
      Первоклассники  тоже  закричали:
      — Смотрите, Маруся!  Какая  маленькая  Маруся!
      Отец  Пини бросился  домой   писать жене   письмо.
В письме он угрожал ей разводом, если она будет так обходиться с ребенком. Этим он поверг в состояние  длительного  веселья  десять  счастливейших  женщин  в  палате, где  лежала  его жена.
      Нелли Николаевна увидела в толпе первоклассников своего сына, замахала ему руками, а он стал кричать как  резаный: «Мама! Мама!»
      Но, видимо, приспела пора кормить Марусю, и Нелли Николаевна исчезла из поля зрения, наказанная в недалеком будущем двумя лишними неделями, которые она проведет в родильном доме  за  свое  слишком  долгое  стояние  у открытого  окна.
      Наталья Савельевна и Татьяна Соколова, не отрываясь, смотрели  на окно, где только  что была  мать Пини, и думали о своем. Наталья Савельевна завидовала  жителям  второго этажа и очень хотела быть на их месте. Хотелось снова окунуться в состояние  просветления  и любви ко  всему живому на свете, как это было с ней когда-то в этом доме. Татьяна Соколова остановила глаза на пятом этаже, самом беспросветном  из всех, противоположном, враждебном остальным  этажам и людям. Вспомнила себя  там  и  подумала, что скорее станет матерью-героиней, чем  еще  раз  очутится  там, измотанная, опустошенная, себе  ненавистная.
      Первоклассники  устали задирать головы, устали  вспоминать Марусю и  принялись тут же решать проблемы  деторождения, причем  наибольшую осведомленность  выказали  девчонки — наследницы  Лены Травкиной.
      Наталья Савельевна, услышав их рассуждения, сказала:
      — Дело  совсем  не  в том, как  человек  рождается, а  какое  это счастье, что  он  начинает  жить, чувствовать  и  думать! В этом доме  на  втором  этаже  есть детская  комната, где  лежат сейчас, как полешки, ребята,  как  и  вы  лежали  когда-то, способные  только  есть и  кричать. Но пройдет  время, и  они  займут  ваши  места   в  первом «А», а вы  займете  чьи-то  места  на  заводах  и  в институтах. И так  будет  всегда,  пока  есть  на  земле  такие люди, к  которым  мы  с  вами  только  что ходили  на  поклон.
      — Наталья Савельевна, я домой пойду, — сказал Пиня Глазов,— у нас дела с папой и всякое разное  хозяйство.
      — Иди, Пиня! Иди и передай от всех нас привет  твоей маме. От всех  нас, первоклассников.
      Пиня убежал. Первоклассники пошли домой, а вечером они мучили родителей вопросами насчет рождения  детей  и приставали к ним, чтобы  у них  кто-нибудь  родился. на Пиню, как на большую редкость, а он
 
 
 
 
es New Roman, serif">ИСТОРИЯ  С  БОЛЬШИМ 
ЧИСЛОМ   НЕИЗВЕСТНЫХ