Я уже была взрослой, когда услышала от отца: «Любовь и Родина — дело сердечное». И он добавил еще, что эта любовь передается от сердца к сердцу, от любящего сердца взрослого — сердцу ребенка.

Как же он сам прививал мне эту любовь? С какого времени? Оглядываюсь в прошлое, сознаю — самые первые мои воспоминания связаны с понятием Родина.

Мне 5 лет.

...Зима... Мама вернулась с фронта. Она еще не оправилась от ранения, ходила молчаливая, невеселая.

Ранним вечером мы стоим с матерью у окна.

— Почему ты туда смотришь? — спрашиваю я.

— Там запад, — отвечает она, — там твой отец. Он защищает Родину...

И так каждый вечер.

В один из них дверь внезапно открывается, и в морозном облаке возникает темный силуэт. Мама кричит: «Приехал!»

Я знаю отца только по фотографиям. И когда теперь он склоняется ко мне, я оробев, протягиваю ему руку.

— А знаешь, что я привез тебе, дочка? — минуту он смотрит в глаза и говорит: — Самый большой подарок на свете — победу под Сталинградом.

Потом я узнала, что отец услышал радостную весть по дороге и первым привез ее к нам, в глухую деревню.

Мы бежим втроем по улице, отец и мать держат меня за руки, я лечу между ними...

Мы стучим в темные окна, и они зажигаются, мы кричим:

— Победа! Сталинград!

Я тоже кричу что есть силы.

Пусть я тогда не могла понять до конца, что произошло на свете, этот незабываемый день всегда живет во мне. Я приобщилась к большой общей радости. Таково мое первое воспоминание об отце. И тогда же я впервые услышала и запомнила на всю жизнь слова «победа под Сталинградом».

...Мы уже вернулись в Москву.

Просыпаюсь утром от того, что мама плачет.

— Мама! — кричу испуганно...

— Не волнуйся, это от радости, — успокаивает отец, и добавляет: — Сегодня кончилась война.

...Мы идем втроем по набережной. Нам навстречу движутся, грохоча и лязгая, танки, пушки — огромные, длинноствольные, могучие.

Я смотрю на машины. А отец кричит мне:

— Погляди на людей! — И показывает на открытые люки машин. Веселые парни в фуражках и гимнастерках, загорелые лица — и все улыбаются мне.

Когда мы идем обратно домой, оглушенная, гордая, я говорю:

— Вот это пушки! Правда, папа?

— Не танки, не пушки победили, — отвечает отец, — а люди.

И долго что-то объясняет мне, растолковывает. Но объяснения стерлись в памяти. Зато остались слова: «Победили люди!»

* * *

В детстве я много слышала о Ленине, по радио и в школе я знала, что Ленин — самый большой человек на земле, учитель, вождь. Однако это было повторением услышанных от взрослых слов. Но вот однажды отец рассказал мне эпизод, которому суждено было стать началом моего личного отношения к Ленину. Ленин стал для меня живым и близким.

Я училась во втором классе, и мы приехали на зимние каникулы в деревню, на родину отца, навестить мою прабабушку.

...Был вечер, ветреный и морозный. Сучья берез стучали в оледенелое окно. А мы с отцом сидели на домотканом половике у печки, и я смотрела, как весело и ярко горит огонь.

Я любила слушать отца и особенно рассказы о детстве. В них непременными участниками были: его бабушка, которая работала сторожихой в сельской школе, и учительница Софья Дмитриевна. Обе эти женщины в суровые годы гражданской войны вырастили отца, оставшегося сиротой.

— Был вот такой зимний день, как теперь, — начал отец свой рассказ, — и было мне столько лет, как тебе теперь. Я сидел на маленькой скамеечке, подле бабушки, мотавшей шерсть, и только она крикнула мне: «Санька, подай клубок», как дверь с шумом отворилась, и еще не переступая порога, взволнованная Софья Дмитриевна воскликнула:

— Скорее... баба Анна — скорее — беги спрячь мешочек, идут «Комбеды», отбирают, говорят, муку до щепотки!..

Бабушка в тот же миг схватила с полки голубой мешочек килограмма полтора весом и выбежала из избы...

Отец объяснил мне, что голод был в тот год особенно жестоким: хлеба не было совсем, люди жевали колючий жмых. Мешочек же, о котором шла речь, был единственным богатством: по большим праздникам бабушка из горстки муки пекла для внука лепешки.

Отец продолжал свой рассказ, а я так ясно представляю как все было.

— Бабушка вскоре возвратилась: «Ну, спрятала! Теперь ни в жисть не найдут — закопала в сухие листья на чердаке!..»

Едва она это вымолвила, как в дверь постучали.

Вошел высокий, с усталыми глазами, худющий человек, и Саньке сразу стало легче. Да какие же это Комбеды? Это наш, деревенский, дядя Егор! С его младшим сынишкой Санька только вчера катался с горки на ледянках.

А дядя Егор снял с плеч большой мешок и, поставив его перед Софьей Дмитриевной, торжественно произнес:

— Вот, дорогие учителя! — Он обращался к учительнице и к бабушке заодно. — Принесли мы вам гостинец. Муки. Ленин велел... И еще приказал пожелать успеха в важном деле просвещения народа... науки, — дядя Егор сбился и замолчал.

— Ахти! — вскрикнула бабушка, — всплескивая руками, а мы-то думали, а я... — И она простодушно рассказала о том, как спрятала голубой мешочек.

— Это я ей велела, — сказала Софья Дмитриевна, не переносившая никакой несправедливости.

Смущенный дядя Егор переминался с ноги на ногу:

— Простите. Мы вам переполоху наделали. Да чего же вы испугались? Разве вы не знаете? Ведь мы только у богатеев излишки забираем, на нужды фронта. А у вас... Да как же вы могли обо мне так худо подумать. Ведь я у вас учился!..

Тут Софья Дмитриевна что-то шепнула бабушке, и та, исчезнув на минуту, возвратилась с голубым мешочком, облепленным сухими листьями.

— Вот, — сказала Софья Дмитриевна, — это твоим от меня к празднику. — У тебя-то, небось, ветер в сусеках бродит, а у самого пятеро по лавкам. Я ведь знаю, сам-то ты и фунта себе не возьмешь!

— И у тебя не возьму, — совсем смутился дядя Егор.

— Нет, возьмешь, — сказала Софья Дмитриевна, решительно вкладывая в руки дяди Егора голубой мешочек, — у меня еще твои родители учились, ты меня ослушаться никак не можешь!

...Отец смолкает, видение исчезает передо мною. Но рассказ этот навсегда западает в сердце... Много раз я потом снова и снова вспоминала его. Сперва он взволновал мое детское воображение, как случай со счастливым концом, в котором Ленин был доброй, справедливой волшебной силой. Становясь старше, я глубже поняла высокую нравственную чистоту этих людей: ведь никто из них не думал о себе, каждому хотелось порадовать другого. И я гордилась тем, что Ленин именно на таких простых, дорогих моему сердцу людей опирался в своей великой работе. Он верил им, стремился помочь...

С того дня меня волновало все, что было связано с жизнью Ленина. Без конца я задавала отцу вопросы, и он щедро и с любовью утолял мое любопытство.

Помню летний вечер. Мы идем по улице Горького... Впереди, на Кремлевских звездах, догорает закат, и отец рассказывает, как по этим улицам в 24-м году шли скорбные вереницы людей проститься с Лениным.

— Мне было тогда 12 лет, — вспоминал отец, — как теперь тебе. Мы тоже всем классом шли здесь, замерзшие, перепуганные. Душевное потрясение было таким личным, горе было так огромно, что даже мы — школьники — плакали как-то по-взрослому, безмолвно, не решаясь всхлипнуть.

У меня щемит сердце от печальных слов отца, мы стоим с ним возле Дома Союзов, кругом веселая суета улицы, снуют машины, спешат по своим делам люди... А я вижу знамена, которые склоняются перед входом в Колонный зал, и тусклый свет люстр, затянутых черным крепом.

— И потекли людские толпы,

Неся знамена впереди,

Чтобы взглянуть на профиль желтый...

И красный орден на груди...

...Прошло еще два года. Небольшой, кажется, срок, но для подростка, вступающего в юность, — целая эпоха, в а это время я прочла так много книг — русских и зарубежных, современных и классических, сколько не прочла за всю предыдущую жизнь. На неокрепший ум обрушилась уйма впечатлений, к тому же, как всегда в этом возрасте, меня стали обуревать «мировые проблемы», сложные вопросы о смысле жизни, о смерти, чести, добре, зле и справедливости.

Как всегда я шла к отцу.

Он был особенно внимателен и серьезен со мною в то время. Отец терпеливо выслушивал мои исповеди, тщательно разбирался в сумбуре моих слов; разъяснял, и все как будто бы становилось на свои места. Но потом возникали новые загадки, которые ему снова приходилось разрешать.

— Почему ты можешь все понять, а я не могу? — спрашивала я в отчаяньи.

— И ты сможешь — главное, что ты хочешь понять, главное — твой боевой дух! У тебя просто нет философского образования, мой юный марксист, — улыбался отец, — и, думается мне, пора его обретать.

— Знаешь что, начинай-ка читать Ленина! Пора. Время этого требует. Завтра мы наметим с тобой план работы...

Я была захвачена неожиданной идеей. Дожидаться до завтрашнего дня не было никаких сил, и я побежала в кабинет отца. Достала один из томов Ленина и, просмотрев оглавление, выбрала название «Что делать?» Открыла первую страницу... Но в это время вошел отец. Он взял у меня из рук книгу и поставил ее обратно на полку.

— Не так надо начинать! И вообще будем работать вместе: я тоже хочу многое перечитать.

Так бывало всегда. Если отец считал, что мне необходимо осваивать что-то очень трудное, важное, новое, он говорил: «Мне тоже надо!»

И вот по вечерам после уроков, которые я делала за своим ученическим столиком, я приходила к отцу в кабинет, и мы погружались в работу. Отец прочитал вслух Горького «Владимир Ильич Ленин», поэму Маяковского, воспоминания Клары Цеткин, Надежды Константиновны Крупской. Мы сделали витрину книг, любимых Лениным в отрочестве. И я читала их с упоением, стараясь угадать, что могло понравиться в них юноше Ленину.

И вот, наконец, передо мною открылись страницы ленинской работы «Что делать?»

Отец читал медленно, часто останавливаясь, характеризовал людей, о которых упоминал Ленин, раскрывал смысл полемики, объяснял историческую обстановку. Под рукой лежали словари: политический, философский, иностранных слов, энциклопедия.

Я видела, что отец и сам мог многое объяснить, но он говорил: «Знания твои должны быть глубоки и фундаментальны, ты обретаешь сейчас то, что будет тебе путеводителем на всю жизнь. Кто знает, долго ли придется мне помогать тебе? Надо учиться работать самой».

И я училась. Сперва мне было очень трудно. Но я старалась изо всех сил. А знания, согретые чувством, впитываются человеком с особой жадностью, запоминаются на долгие годы и, в конце концов, становятся мировоззрением.

Я написала слово «мировоззрение» и задумалась — мировоззрение в 14 лет? Не рано ли?

Нет, думаю, что не рано. Я помню, как многие мои сверстники мучились в 14 лет над теми же мировыми вопросами, но об их мученьях и понятия не имели родители. Ведь подросток и высказать-то иной раз не умеет, что его мучит. А те, кто высказывались, часто получали такой ответ от своих родителей: «Не дорос еще до таких вопросов! Носи-ка из школы отличные отметки, да хорошо себя веди».

Но ведь поведение человека, его интересы, и увлеченья, и вообще весь духовный мир определяется, прежде всего, его взглядами на жизнь? Не правда ли?..

Вот почему я навсегда благодарна отцу за то, что он еще в далеком детстве научил меня любить Ленина, а на заре юности помог овладеть знаниями, которые открыли мне смысл, красоту и радость жизни.

* * *

Подошло время, которого мы, школьники, так долго ждали, — выпускные экзамены. Мои друзья и я готовились к ним у нас дома. '

Это была пора усиленных занятий, поисков будущего, и, как всегда в молодой среде, серьезное соседствовало с шутками, разговор о мировых проблемах — с ухаживанием и «страданиями». Последнее отца не пугало.

— Атмосфера влюбленности, — шутил он, — всегда царит в доме, где детям перевалило за тринадцать.

А когда «атмосфера» особенно накалялась, он веселыми стихами и шутками ловко умел разрядить ее.

Большой успех имели его эпиграммы, в которых метко попадало «вздыхателям», чересчур уж крепко захваченным «роковыми страстями». Отец сочинял экспромт об очередном увлечении, и все смеялись, смеялись и те, кому посвящались стихи. А смех — целительное лекарство от многих юношеских заблуждений.

Да и как было не смеяться? До настоящей любви было еще далеко. От нее нас спасала дружба: то, что мы занимались вместе, что у нас были общие интересы, что мы приняли в свой круг моих отца и мать.

Под огнем шутливых эпиграмм легко слетали одежды «разочарованных» людей, в которые рядились некоторые ребята, чтобы произвести впечатление. И под онегинским фраком обнаруживался обыкновенный мальчик, с которым можно дружить, заниматься, разговаривать о жизни, шутить — но уж никак не «сохнуть» по нему.

Не раз и мне помогал отец таким образом освободиться от очередного увлечения. Я умела дружить с мальчишками и знала, что отец уважает меня за это. Его уважение много значило для меня. «Вздыхания» сверстников не производили на меня особого впечатления, скорее забавляли. Я знала, что отец высоко ценит женское достоинство, и старалась быть на высоте.

Помню, «как первый парень на деревне», Борька, провожая меня однажды из клуба (мне было пятнадцать) при луне и звездах, у нашего дома произнес: «Я тебя люблю».., как забилось мое сердце, как мне приятно было услышать это... Я выслушала признание, подумала и потом сколь могла спокойно ответила: «А я вас не люблю!»

Этот диалог случайно услышала мама и рассказала о нем отцу. Надо было видеть, как от души смеялся отец!

— Молодец! — сказал тогда папа. — А перед мелкими соблазнами ты геройски устояла, но...

— Что же «но»?

— Как поведешь ты себя перед большим чувством, дочка? Эх, если бы ты была мальчишкой, насколько бы я был спокойней.

— Почему?

— Да так, пустяки, слово сорвалось.

— Нет, скажи, — настаивала я, поняв, что отец не шутит, и слова эти не случайны. Я и прежде замечала это сожаление.

— Почему жалеешь, скажи...

— Ты поймала меня врасплох, — сдался наконец отец. — Да, я немного жалею, что ты не парень, не для себя — для тебя...

— Но почему?

Он молчал.

— Чем же я хуже любого мальчишки? — наступала я. — Учусь хорошо, до восьмого класса за четверть ни разу ниже пятерки не было, умею бегать, плавать, печатать на машинке, умею колоть дрова, пилить, даже косить, что тебе еще надо? Умею делать уколы пенициллина, умею делать перевязки, — перечисляла я свои «доблести». — Чем же я хуже ребят?

Отец слушал, улыбался и потом сказал: — А ты от скромности не погибнешь, — впрочем, все это верно. Многое ты умеешь, спору нет. Только ты девчонка...

— Ну и что, — возмутилась я уже всерьез, — в чем тут моя ущербность?

— Ишь ты, какое словечко «ущербность». Не ущербность, а ОСОБЕННОСТЬ... Заключается она в том, что все твои положительные качества, вся твоя самостоятельность, все однажды будет отдано «принцу», что придет в твою жизнь. И пойдешь ты за ним на край света, как пошла твоя мама. Хорошо, что я увел ее в литературу, что ей удалось внушить мне хоть каплю честолюбия, словом, мы заодно были: она меня, я ее старались сделать человеком. А ты? Вдруг «край света» твоего избранника будет... — отец замялся, глянул на меня вопросительно и все-таки довел свою мысль до конца: — квартира, футбол — как первое увлечение, хоккей — как второе... ребенок — как единственная возможность оставить след на земле?

— Вы же родили меня, и это не помешало тебе сделать все, что ты сделал и делаешь, и маме тоже, — вступилась я за право продолжения рода.

— Да, в какой-то степени так, — ответил отец. — Но как мать твоя годы металась между колыбелью и письменным столом, кухней и срочной работой.

— Ну и что же? Ты же сам сколько раз говорил; чем труднее, тем интереснее!

— Вот я к этому и веду наш разговор: чем труднее... А захочет ли твой избранник трудной жизни? Словом, все зависит от твоего будущего мужа. Лишь бы не попался такой, из-за которого придется тебе не впереди идти, а отступать, лишь бы не стал он как некоторые наши друзья: в молодости горели, многое обещали, а как женились — заглохли. И когда «принц» постучится в двери твоей светлицы, посмотри пристально: каков он?

...Было мне пятнадцать лет, когда произошел этот полушутливый, полусерьезный разговор с отцом. И хоть отец свел его к шутке, он запомнился навсегда.

* * *

Одно время меня страшно занимал вопрос: кто больше кому нужен — мать отцу или отец матери. Но потом я поняла, что это нелепый вопрос. Они дополняли друг друга и были так нужны один другому, что их просто невозможно было представить врозь.

...Отец часто болел, ранение давало себя знать. И сколько же сил, терпенья, находчивости появлялось у матери в такие дни. Теперь, став взрослой, я понимаю, что только она ставила его на ноги, возвращала к жизни... А отец и в самые трудные для него часы и дни умудрялся шутить, поддерживал ее.

Один раз он сказал: «Совсем было я умер, мать, но подумал, как ты без меня останешься? Так и отбился от смерти».

Мать была первым советчиком отца в работе. Бывало, отец стремительно выходил из кабинета, взъерошенный и расстроенный. В руках листки рукописи, перечеркнутой во всех направлениях. Шел к маме:

— Ничего не получается, — говорил он с отчаянием и досадой. Мама молчала, она знала, если начать утешать, отец непременно вспылит, он у нас горячий, будет из всех сил доказывать, что ничего не выйдет! Поэтому мама молчала, давая ему выговориться. И тогда отец спрашивал:

— Что же ты молчишь?

— А что, у тебя застопорило? — в свою очередь спрашивала мама.

— Да вот, — отец раскладывал на столе исписанные листки, — вот это! — И он начинал рассказывать.

Мать, конечно, давно оставила свои дела и внимательно слушала. А отцу, вероятно, и нужен был именно этот ее внимательный, верящий взгляд. Сперва отец с трудом подыскивал слова, не мог выразить ускользающую мысль, но вот он начинал уже легко и свободно излагать трудные мысли словно перешагивал через них, наконец, вставал, собирал листки и быстро уходил за свой стол.

...Помогали они друг другу и в черновой работе: отвезти рукопись в редакцию, срочно отпечатать какую-то страницу... Бывало, мама только встанет: «Я пойду», а отец уже и пальто успел надеть: «Нет, нет — я сбегаю!»

Навсегда мне запомнилось это «я сбегаю», эта готовность помочь, так легко и весело взять на себя обыденный, черновой труд.

... Домашние дела никогда не были проблемой у нас в семье. Их делали все вместе и как-то между прочим. Где-то, попутно с интересным разговором или чтением вслух, мама изловчалась обед сготовить, прибрать квартиру. Мы помогали ей, как могли, и как много интересного узнавала я в эти часы совместной работы!

Часто я видела, что мама говорит отцовскими словами и не замечает этого. И, действительно, трудно было отделить, где была ее мысль, а где его. Мама очень верила отцу, считала его умнее себя, справедливее, всегда ставила мне его в пример.

Совершенно так же поступал отец. Скажет, бывало: «Посмотри, как мать умеет работать, сосредоточиваться, как много успевает за вечер — учись!»

В детстве я удивлялась: отец был такой умный, а без совета с мамой не принимал ни одного решения. Он, бывало, и разговаривая с кем-нибудь, все время глядел на мать, словно спрашивал ее мнение. Став старше, я поняла: отец посвящал любимую женщину во все, что происходило в его душе, и уважением, которое он ей оказывал, возвышал ее.

Силу этого «воспитания уважением» не раз испытывала и я на себе, видела ее благотворное влияние и на моих товарищей, которые, сколько я себя помню, всегда бывали у нас в доме.

... Делать друг другу подарки было традицией в доме. Мама чаще всего дарила отцу книги, которые он страстно любил, репродукции картин. Отец же делал подарки совершенно иного плана. Помню, как, будучи в отъезде, он прислал нам журнал с маминым очерком из далекого города. А однажды, в день маминого рожденья, заявил: «Обещаю целый год курить не больше 4 папирос в день!»

Мне очень нравилось делать такие подарки. И став постарше, я по примеру отца, тоже кое-что придумала: никогда не говорила домашним о дне моих экзаменов в школе, а потом и в институте. И только сообщала, экзамен сдала. Но зато тянуться мне приходилось изо всех сил!..

* * *

Я училась в девятом классе, когда пришел к нам новичок. Звали его Володя. Не был он ничем знаменит среди ребят, кроме того, разве, что остался на второй год в девятом классе. Кто-то из друзей рассказал мне о его жизни: мать умерла, отец женился и уехал. Воспитывала Володю тетка. Позже я познакомилась с ней, это была добрая и одинокая женщина. Она всю свою жизнь посвятила племяннику, всю душу ему отдала. Но ничего не умела потребовать от мальчика. А Володя рос широкоплечим крепышом, изнывающим от избытка энергии. В четырнадцать лет он твердо решил бросить школу, в пятнадцать он ее бросил, устроился на работу. Потом опомнился, вернулся в школу, потеряв год, и остался повторно в девятом.

Однажды подошла ко мне преподавательница литературы и сказала:

— Ты бы познакомила Володю со своим отцом, он умеет помогать людям находить себя. Володя — хороший человек: порядочный, правдивый, да не верит в свои силы.

Я пригласила Володю к нам домой. И мы стали заниматься вместе.

В отца моего Володя прямо-таки влюбился. Прошло полгода, Володя привыкал ко мне все больше, и я тоже привязалась к Володе. Только поняла это позже всех моих друзей и родных.

Отец был с Володей по-прежнему приветлив, корректен, но эта подчеркнутая любезность только пугала меня. Я почувствовала: мой избранник не нравится моим родителям.

Я мучилась от того, что отец и мать не разделяют моей привязанности. Почувствовал предубежденность отца и Володя. Стал задираться, говорить, что я занимаюсь с ним из жалости, нахватал двоек. Чтобы доказать отцу, что Володя — стоящий человек, я тянула его из всех сил. Меня ничто не интересовало, кроме успехов Володи.

И вот однажды, когда я училась уже в десятом, произошло объяснение с родителями. Начала его мама.

— Объясни мне, пожалуйста, ты собираешься держать свои экзамены или будешь держать только Володины? — спросила она. 

Я моментально ощетинилась:

— А разве у меня плохие отметки?

— Этого еще не хватало человеку, проучившемуся десять лет на «отлично»...

— Что ты от меня хочешь? — дерзко спросила я.

— Чтобы ты сполна поняла, какую ответственность берешь на себя, — вмешался отец, как всегда обезоруживая меня своим спокойствием. — Твое чувство серьезно?

Мне уже не хотелось ни грубить, ни задираться, хотелось уткнуться в его колени и сказать: «Да! Да, серьезно!»

Отец, словно услышал мой безмолвный вопль, продолжал:

— И, мама, и я — мы хотим помочь тебе, но ты должна понять, как много берешь на себя.

— Я понимаю, — ответила я.

— Ты думаешь о будущем? — снова спросил отец.

— Да! Я свяжу свою судьбу с Володей, как только мы закончим учебу.

— Но ты понимаешь, что этот человек не будет твоей опорой?

— Что ж, я буду опорой для него. Разве мама всю жизнь не помогала тебе? — обратилась я к отцу.

— Да, — ответила мать, — но твой отец умел работать, он всегда был впереди меня, такому человеку помогать — счастье.

— Ничего, — возразила я, снова «вскипая», — дай время, Володя тоже не будет плестись сзади.

— Что ж, — вступил опять в разговор отец, — я рад, что ты веришь, в него, это главное. Я в жизни стремился вперед потому, что твоя мать верила в меня и внушала эту веру мне. Сумей и ты. Но помни: ты в ответе вдвойне.

Он улыбнулся и неожиданно закончил:

— Подобный разговор больше не повторится, а теперь пойдем чай пить!

Отец как бы поставил точку над прошлыми сомнениями и недоразумениями и обращал мой взгляд в будущее.

... Мама еще иногда давала мне понять, что мой выбор ей не совсем по душе, но отец уже только помогал мне.

Володя не сразу понял происшедшую перемену, ему все казалось, что отец против него. Впадал в меланхолию, апатию, неровно учился. Как же я боялась за Володю, как напрягала волю, чтобы внушить ему уверенность в своих силах! Наверное, я бы не справилась, если бы не мои родители.

Накануне экзаменов Володя пришел вечером и вдруг сказал:

— Все равно не сдам и сдавать не пойду.

Я еще не успела ничего ответить, как вдруг вмешалась мама. Она была в соседней комнате и буквально бросилась к нам.

Она так искренне и встревоженно убеждала его, что Володя сдался:

— Хорошо, я попробую.

Володя выдержал экзамены. Вскоре он ушел в армию, а я пошла работать на фабрику.

Когда отец узнал, что Володе предстоит служба, он, пошептавшись с матерью, пригласил меня в ГУМ.

— Когда человек уходит в армию, полагается купить ему что-нибудь, — сказал мой, не верящий ни в какие приметы, родитель. — Это должны бы сделать его отец и мать, но он сирота. Значит, сделаешь ты.

Пока я стояла и раздумывала, отец попросил продавца показать ему часы и спросил меня:

— Как, нравятся?

— А не дорого?

— Для милого все не дорого, — засмеялся отец, направляясь к кассе.

... Кто бы мог подумать, что именно отец и мать помогут мне пережить три года разлуки. Но это было так.

У нас в доме говорили о Володе непрестанно, как о дорогом человеке: то отец спросит, послала ли ему книги (Володя мечтал за время службы подготовиться к поступлению в институт), то мама собирала ему посылку.

Два раза я ездила в тот город, где служил Володя. Отец настоял: «Тебя там примут с сердечностью и уважением. Я это по себе знаю. Твоя мама в какую даль за мной поехала!..»

Когда Володя вернулся, я уже была на втором курсе института. Я и представить не могла, как долго и трудно мы будем привыкать друг к другу. К тому же мы крупно поссорились. Отец с мамой были в длительной поездке. Я сгоряча делала ошибку за ошибкой, наши разногласия усугублялись! И тут позвонил отец.

Я не рассказывала, как мне трудно, но, вероятно, по моему тону он это понял.

Отец позвонил назавтра и спросил:

— Ну, а что делаете, ребятки?

— Да все выясняем отношения, — ответила я, не сдержав раздражения.

— Не надоело?

— Тошно, — ответила я.

— И нигде не были?

— Нет, никуда не хочется идти.

На следующий день я получила телеграмму, адресованную мне и Володе:

ПОСМОТРИТЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ВЫСТАВКУ ИТАЛЬЯНЦА РЕНАТО ГУТТУЗО ВЕРОЯТНО ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНО ПАПА.

Мне не хотелось идти, но неловко было перед отцом.

… Молча раздеваемся, молча поднимаемся в первый зал. Володя начинает осмотр слева, я иду направо. Я перехожу от картины к картине, ничего толком не видя. Хожу и думаю: ну посмотрели и ладно, пойдем домой.

Но случилось иначе.

Одно полотно привлекло мое внимание: «Девушка, поющая «Интернационал». И как всегда, встретившись с чем-то волнующим, не могу не поделиться мыслями. Зову Володю, хоть боюсь: подойдет, равнодушно скользнет взглядом по картине, скажет «недурно...»

Но он долго и пристально рассматривает картину и потом говорит:

— А здорово! Будто голос слышишь...

— Поэтому я тебя и позвала.

— Знаешь, что я вспомнил, — шепчет Володя, — твой отец не раз говорил о связи слова и звука, но я тогда не понимал, как это бывает...

Дальше мы идем уже вместе.

Чем пристальнее вглядываемся мы в картины, тем щедрее раскрывает для нас художник глубину своего замысла.

Мы заметили главное свойство живописи Ренато Гуттузо — рисуя своеобразный мир жизни своего народа, он заставляет пристальнее вглядеться в то, что окружает нас, будит личные воспоминания.

Искусство большого мастера увело нас от мелких обид и подозрений, что еще утром казались катастрофическими. С выставки мы возвращались, думая о будущем. Володе надо было поступать в институт, он, как всегда, сомневался: сможет ли сдать — отстал, разучился заниматься. Я, как всегда, убеждала, обещала помочь. Словом, все стало на свои места.

Только позже я поняла: посылая телеграмму, отец хотел вывести нас из круга мелких «проклятых» вопросов. Отец верил, что искусство способно возвысить и сблизить людей, приподнять их над уровнем повседневности. Несколько слов о том, как я нашла свой жизненный путь.

Выпускные экзамены меня не особенно волновали, в те дни я решала самый важный для себя вопрос: что делать дальше? Еще в восьмом я решила: пойду в педагогический, буду математиком, или историком. Но теперь, когда школа оставалась позади и надо было действовать, я заколебалась. Я хотела работать! Меня раздирала энергия действия, отдачи. Я хотела производить материальные ценности — да простятся мне столь громкие слова. Но эти слова очень точно определяют мысль. Я не стремилась работать ни в школе, где предлагали быть пионервожатой, ни в редакции, куда могла бы поступить машинисткой. Я хотела на фабрику.

Решено. Но как посмотрят на это мои родители? Что скажет мать? Уже настолько кругом все привыкли, что после десятилетки (а я ее окончила с медалью) надо идти в институт... Я решила поговорить сначала с отцом.

Он, как всегда, работал: на столе лежала чья-то преогромнейшая рукопись.

Посмотрела я, сколько он уже успел прочитать, и увидела тонюсенькую стопку. И так жалко мне стало его: только меня еще не хватало! Я представила себе его расстроенное лицо, его возражения: ты же так хорошо училась, зачем терять время?..

— Папа, надо поговорить,— наконец решилась я.

Отец тотчас же встал, и мы вышли на улицу.

— Ты меня учил трудное говорить сразу... но я не могу...

— Ну говори обиняками, я потерплю.

— Папа, — я набрала полные легкие воздуху и... ничего не сказала.

— Так, начало есть... — Отец улыбнулся, но я видела, как он встревожен.

— ...Папа, — наконец выпалила я, — я не пойду учиться в институт. Не хочу! Не буду больше учиться.

Я спешила выразить ему категоричность своего решения, я боялась, что он будет возражать, и я сдамся, как сдались уже два моих друга — под нажимом родителей подали заявления в институты, хотя эти институты нисколько их не привлекали.

Но отец неожиданно спокойно спросил:

— Почему ты так говоришь, словно тебе кто-то возражает? В этом вопросе я и мама предоставляем тебе полную самостоятельность. Ты отлично училась, ты много знаешь — что ж, для квалифицированного рабочего это очень важно и нужно.

Я была обескуражена: я ждала возражений, готовилась их оспаривать и вдруг — «решай сама». Едва препятствия отпали, я уже начала сомневаться: права ли я?

Но отец пришел на помощь:

— Понимаешь, меня не удивляет твое решение. Я сам, окончив девятилетку, уехал работать в лесхоз, в деревню. Но у меня была цель: я мечтал стать литератором. Мечтал писать о деревне. И я писал, как умел. Через два года меня послали учиться в Литературный институт; я окончил его и был назначен на редакторскую работу...

— Но ты же расстался с этой работой и, отказавшись от возможности пойти в военную газету, пошел рядовым солдатом, — заметила я. — Да еще маму с собой увлек.

— Ну, мама сама поехала со мной, — с гордостью ответил отец. — Мы хотели быть там, где труднее.

Отец помолчал.

— У нас была цель, понимаешь? А есть ли она у тебя?

— А у меня нет пока ясной цели, папа, но может быть, я там ее найду?

— Ты знаешь, я почти уверен, что найдешь, — оживился он. — Главное — искать, а ты ищешь, и мне думается — на правильном пути.

Самое удивительное, что и мама отнеслась к моему решению спокойно...

Я долго не спала в ту ночь. Все думала. В конце концов, что за удивительные люди мои родители! Мне вдруг стало казаться, что они не только не испугались, но что они ждали такого решения. Ну и ну!

И я вдруг вспомнила, что с детства рассказы отца о его работе в лесхозе, потом избачом в деревне были для меня овеяны романтикой. Мама с любовью вспоминала время, когда она в юности училась на помощника машиниста паровоза, а потом работала на заводе.

... С отцом я бывала на фабрике имени Клары Цеткин. Он ездил туда по депутатским делам, и мне так понравились работницы, обласкавшие меня. «Иду туда», — решила я уже под утро.

...Я проснулась рано и хотела проскользнуть, чтобы не беспокоить своих. Но отец, конечно, услышал: он уже работал. Пошел меня проводить.

— Я только до ворот, — сказал он, — такой день останется в памяти навсегда... И, начиная новый путь, лучше побыть одной со своими мыслями...

На фабрику меня приняли. Узнав, что я окончила десятилетку, поставили к экспериментальной машине.

Прошло несколько дней. Работа ладилась. Правда, раза три я прошила насквозь указательный палец, но эта травма даже возвысила меня в собственных глазах. Мы шили плащи. Одна старая работница сказала мне, что этот цех во время войны был шинельным: «Бывало, касатка, шьем шинели и думаем: а вдруг попадет родному человеку... Вот за обшлаг и положим бумажку: счастливо, напишем, воевать, возвратиться живым...»

Год я проработала на фабрике. И за этот год многое изменилось во мне. Я стала тверже шагать по земле. Окрепла. Мне нравилось рано вставать, нравилось, что умная машина слушалась меня, но больше всего пришлось по сердцу то, что вскоре мне дали несколько учениц. Я должна была подготовить их для работы на других машинах.

С начальником цеха Анной Ивановной мы ходили в фабричное производственно-техническое училище подбирать учениц. И вот вскоре мне представилась возможность проверить свои педагогические способности. Ко мне прикрепили шесть девушек. Думалось, за неделю научу их всему, и я рьяно принялась объяснять. Я была требовательно строгой, но результат получился малоутешительным. Две девушки старались, а остальные были совершенно равнодушны к тому, о чем я рассказывала с таким рвением. Самой трудной была Ольга. Она вообще не слушала и только усмехалась в ответ на мои требования. Я решила немедленно отказаться от Ольги. Но все же прежде посоветовалась с отцом.

— Отсеять всегда можно, это не выход, — ответил он. — Надо прежде узнать их поближе...

— Некогда мне это узнавать, я должна научить их работать!

— Есть вещи, для которых не может быть «некогда», учитель должен все понять.

Постепенно я сблизилась со своими ученицами. Оказалось, что у рассеянной Нади разводились родители, и беда, пришедшая в дом, лишила ее всякой собранности...

Насмешливая и упрямая Ольга уже повидала много дурного и несправедливого (ее взяли в училище из колонии).

Я рассказала об этом дома.

— Я так и думал, — сказал отец, — видишь, все не просто. И может быть, именно Ольге, которую ты хотела отсеять, особенно необходимо освоить трудную машину и почувствовать свое рабочее достоинство...

Отец задумался, закурил и продолжал:

— Ничто так не портит человека, как несправедливость. Ольга ее испытала достаточно. Ты тут уж ничего не можешь исправить: дело прошлое. Но постарайся быть чуткой. Отнесись к ней с особым уважением: кстати, проверишь, какую огромную силу имеет воспитание уважением!

Через два месяца мои ученицы уже работали самостоятельно на машинах. А Ольгу и двух других девушек по вечерам я стала готовить в техникум.

И наступил день, когда мне стало ясно, нужно учиться. Я поняла, что больше всего на свете меня влечет работа педагога.

Отец выслушал мое решение, словно давно ждал его.

— Я рад за тебя: значит, мы с тобой правы, выбрав такой путь в институт. Жизнь помогла тебе удостовериться в своем призвании, не так ли? Конечно, это было так.

И я пошла в педагогический.

Закрываю глаза и буквально вижу наш дом на Хорошевском шоссе, где прошли мои школьные годы... У каждого человека должен быть такой дом, где он найдет себе спокойное место для работы, и куда будет приносить свои радости, огорчения, недоумения. Я счастлива, что у меня был такой именно дом. Был уголок дивана, где я читала вечера напролет, был письменный стол, за которым делала уроки... Но, самое главное, была атмосфера взаимопонимания, доброты и дружбы, атмосфера, которую создали отец и мать. Красота их отношений, их большая любовь друг к другу и ко мне согревали меня в самые трудные моменты жизни.

Теперь я преподаю литературу в старших классах. Я стремлюсь воспитать в своих учениках не только любовь к литературе и дать им сумму определенных знаний. Я стараюсь научить юношей и девушек думать, чтобы «курс искусства мыслить» помогал им быть гражданами, любящими свой народ и свою землю. И конечно, я мечтаю, что все мои ученики станут талантливыми, целеустремленными, трудолюбивыми людьми. В нелегкой работе школьного учителя мне и сегодня помогает память об отце — требовательном и верном друге, которого мне посчастливилось иметь в жизни.

Сын уже листает первые книжки, и если бы вы знали, как мне хочется, чтобы он вырос хоть немного похожим на своего деда!