В 1918 году я работала буфетчицей в Самарском горкоме партии. Должность не ахти какая, а забот хватало. Народ в горкоме с утра и до поздней ночи. И свои, городские, и приезжие. Революция-то всех подняла.

Вызывает меня однажды секретарь горкома Георгий Курулов и говорит:

— Довольно тебе, Катя, буфетом заниматься. Дадим работу посложнее. — Написал записку и отдает. — Пойдешь в губчека к председателю Василию Беляеву.

Пришла я в губчека. Показала бумагу. Попросили меня рассказать о себе. Рассказала. Отец и мать всю жизнь на Трубочном заводе проработали. Нас, ребятишек, в семье было семеро. Голодали и бедствовали, мол, как и все. В десять лет меня отдали в люди. Прислугой была. В пятнадцать пошла на завод. Началась революция — профсоюз металлистов послал меня уборщицей в клуб коммунистов. Убирала, готовила обеды, заведовала буфетом. Вот и все, что приключилось со мной за двадцать лет.

Приняли меня в ЧК. С первых дней окунулась в работу. Покоя не знали. И беспризорников собирали по городу, и спекулянтов ловили, и контрреволюционеров.

Работа в ЧК мне нравилась, особенно по душе была дружная семья чекистов. Иной раз полуголодные — паек-то был скудный — соберемся вечером, рассядемся на ковре на полу и поем хором революционные песни. Некоторые стихи декламируют, старые большевики рассказывают о ссылках, о том, как они скрывались от царской охранки. Нам, молодым, тогда казалось, что от жизни мы здорово отстали, не довелось участвовать ни в подполье, ни в рабочих забастовках. Те, кто постарше, подшучивали над нами:

— Эх, вы, молодо-зелено. Жизнь только начинается. Настоящая жизнь...

Вскоре дали мне первое личное задание. Примерно в апреле вызвал меня Беляев и спрашивает:

— Катя, ты молиться умеешь?

— Конечно.

— Так вот. Даем тебе самостоятельный участок работы. Будешь ходить в женский монастырь, что у Жигулевского пивзавода, и в собор. Задача твоя — войти в среду богомолок, наблюдать, что там происходит. Обо всем подозрительном будешь докладывать.

Недели три ходила я в монастырь, иногда в собор. Купила свечей (денег на это мне дали в ЧК), поставила и молюсь. Занятие это оказалось не из легких. Кругом постные физиономии, холодище смертный. Монашки коврики с собой приносят, а я в старенькой юбчонке. Пока на коленях стоишь, дрожь до костей проберет.

Мало-помалу стали на меня обращать внимание. Подходит как-то монахиня — вроде за старшую у них, — спрашивает, кто я, откуда. Говорю, горе у меня. Отца убили красные, двух братьев арестовали. Бабушка моя велела молиться, чтоб бог не оставил их. Монахиня пожалела меня, стала относиться с участием, давала книги священные читать. Книги я, конечно, не читала, не до них было, да и грамоту знала с пятого на десятое.

Словом, чувствую, что становлюсь своим человеком в монастыре. Монашки при встрече со мной раскланиваются, не косятся, как прежде, на чужую, в разговор иногда вступают. Беляеву докладываю, что вошла, мол, в роль, монашкой завзятой стала. И нахвалилась на свою голову. Стою раз в монастыре среди молящихся, поклоны бью. А тут комиссар Петрова. Боевая такая женщина. Заметила меня и говорит:

— Чего это наши в религию ударились?

Я так и обомлела. «Все, провалилась, думаю. Подойдет сейчас Петрова, станет расспрашивать». Закрыла лицо платком, встала — и домой. В горкоме пожаловалась Курулову и Куйбышеву: «Погубит, говорю, меня Петрова. Скажет еще там, в монастыре, речь о вреде религии, а меня в пример поставит». Валерьян Владимирович рассмеялся и распорядился, чтобы Петрову отозвали из монастыря.

Однажды вечером стою я в молельном зале, гляжу — идет стройная высокая монахиня. Поступь такая твердая, широкая, для женщины необычная. Пригляделась, а у нее из-под юбки мужские сапоги виднеются. Меня даже в жар бросило. «Монахиня» за иконы прошла. Я потихоньку подвинулась поближе. Слышу мужской разговор:

— Передушу вас всех. Почему не приготовили?..

Другой мужчина оправдывается, что-то бормочет.

Я скорее во двор. А там несколько саней стоят, в них складывают ящики, какие-то свертки. Смотрю и не пойму: мужчина это или женщина в монашеской одежде.

С другой стороны двора монахини идут с мешками. Подошла к одной, пощупала мешок, там вроде песок. Спрашиваю:

— Матушка, что это у вас?

Монахиня зло так на меня посмотрела, а голос елейный:

— Милая, мы, как божьи птицы, подаяньем живем. Крестьяне нам хлебца и крупицы дают, а мы им золу в село посылаем. Щелок сделают детишек помыть, белье постирать. У них ведь дров нет, кизяком топят печи, а из кизяка какая зола...

Пробормотала я что-то в ответ и со двора. Поняла, что оружие вывозят из монастыря, а золой возы маскируют. Прибежала в ЧК на Соборную улицу, не отдышусь.

Напротив нашего здания размещался мадьярский полк, приписанный к ЧК. Объявили сразу тревогу, монастырь оцепили. Изъяли много винтовок, патронов. Товарищи меня благодарят, похваливают: «Молодец, Катюша».

В монастырь мне после этого случая дорога стала заказана. Переключилась на собор. Хожу, молюсь, свечи ставлю, поклоны бью. Публика в соборе разношерстная: из города и деревень, старые и малые. Поди разберись тут, кто подозрительный, а кто нет. Но задание есть задание. С утра до ночи торчу в соборе, приглядываюсь. И хоть опыт чекистский у меня невелик, знаю, что терпение и выдержка в нашем деле многое значат.

И вот как-то вечером, когда собор закрывали, вышла я в садик. Прогуливаюсь. Вижу — на нижнем этаже окно светится. Подошла поближе. Окно занавешено, а в щелку все же видать, что делается в комнате. За маленьким столиком двое мужчин, на полу расположилось человек десять-пятнадцать. По одежде не скажешь, что это служители собора. На господ больше похожи: выбритые, холеные.

Отошла от окна. Направилась на улицу. В калитке задержали. Мужчина ухватил за воротник, спрашивает:

— Ты чего тут шляешься?

Я не растерялась, сама не знаю почему. Говорю, что у меня отец здесь работает, да вот домой что-то не идет. Запил, наверное. Мать беспокоится. Мужчина отпустил меня, велел убираться поскорее.

Прибежала в ЧК, рассказываю. Подняли по тревоге опять мадьяр-красноармейцев, окружили собор. Нам долго не открывали, а когда мы вошли, то комната уже была пуста. Только окурки на полу. Начали обыск. В подвале обнаружили восемь белогвардейцев, остальные как сквозь землю провалились.

При обыске в тайниках нашли много золота, серебра, церковной утвари, свезенной едва не со всей губернии. За иконами, в ларях валялись бутылки из-под водки. Как мне потом рассказывали товарищи, в соборе проходили сборища крупной контрреволюционной организации. В ходе следствия многие ее члены были арестованы.

А моя работа среди церковников на этом закончилась. Горком партии направил меня в армейскую контрразведку. Но и потом, на колчаковском фронте, на трудной и опасной работе связника, я не раз с благодарностью вспоминала первые уроки в Самарской ЧК.