Звук осторожный и глухой

Плода, сорвавшегося с дерева,

Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной...

О. Мандельштам.

Днем сгущалась духота, земля дышала влажно, тяжело, тогда клонило ко сну, но утро сегодня ясное, сухое, без росы и тумана. На тенистой тропе свежо, кусты и пышный папоротник прохладны, и приятно, когда они оглаживают бока. Тигрица вжималась в заросли, жмурилась, когда ветки скользили по мохнатой, с твердыми белыми усами щеке.

Лениво ложились массивные лапы, перекатывался полосатый каштановый мех на лопатках, и гибкая спина плавно прогибалась волнами. О чем она подумала, скосясь беспечным хищным золотистым глазом? Да ни о чем. В той стороне сейчас ее мать и сестры, но ей все чаще хотелось одиночества.

Набежал ветер. Зашелестело, замелькало, листья ожили, и она остановилась, перекидывая по зарослям обострившийся взгляд. Вверху, в кроне манчжурского ореха, покачивался и скребся сухой лист, и она подняла круглую свою физиономию с розовым носом и грозными усами. Из-под листа с гудением полетел, грузно снижаясь, большой жук, она подскочила, размахнулась, сбила его. Стояла, нюхая, разглядывая. Он барахтался, силясь перевернуться. Могучая лапа с боязливо сдвинутыми пальцами тянулась поддеть жука, но тут же отдергивалась.

Случалось, она и жуков поедала, а этим пренебрегла. У объемистого ствола поднялась в рост, перебирая все выше когтями по коре, почти повисла, потягиваясь, расправляя позвонки, и тут влекущий звук — капризный вскрик кабаненка — прижал тигрицу к земле. Она и до того знала, что они недалеко, только ветер относил звуки и запах. Она прислушалась и крадучись пошла в обход. Шея и хвост у нее были вытянуты и тело до того напряжено, что когда крупная бабочка-махаон нырнула к ней на лету, спина ее конвульсивно прогнулась. Наконец прямо в ноздри потек густой кабаний дух.

Она осторожно прилегла. Хрюканье, бормотанье и то, как чавкали, как переступали копытами,— все доносилось и весело раздражало. Она и сестры, троица юных тигриц, бесконечно наблюдали за матерью во время охоты, и эта из молодых была самой толковой и восприимчивой. Усвоила она: лучше не пугать кабанов. Пусть в поисках корма бродят спокойно. Но при их чуткости и постоянной настороженности это непросто.

Она поползла. В хаосе раскачавшегося заваленного, захламленного дикого леса ее легко можно принять за бурый ком земли с тенями веток на нем...

Тигрица притаилась за колодой. Надо было посмотреть. Чтобы высовываться как можно меньше, она немного закинула голову, приложила уши, и ее коричневый, под цвет колодины, лоб и расширенные глаза чуть приподнялись над укрытием.

Сквозь густой подлесок кое-что разглядела, взяла на слух, по запаху, и когда убрала голову, вид табуна был перед нею как наяву. Определила, где роется большинство взрослых зверей, — их тигрица еще не решалась трогать. Однажды на ее мать ринулся, защищая родню, кабан-секач, и, хотя тигриная семья двое суток питалась потом его мясом, мать долго зализывала пораненный бок.

Молодую тигрицу привлекали полосатые кабанята. Обычно кабанята держатся возле старших, а сейчас мелькнули поодаль, — там повизгивало, трещал и колыхался кустарник, только не успела она разобрать, есть ли там взрослые. Она выползла из-за колоды.

Теперь не осталось в ней и капли беззаботности. Медленно выдвигается, нащупывает почву и опирается ступня, неприметно скользит мускулистое тело. Волоски меха так чувствительны, будто в каждом заключен нерв. Плечо ежится, еще не коснувшись ветки, грудь и живот вбираются, когда она проползает над корягой. А как цепок взгляд! Как подрагивают ноздри! Как она замирает, вслушиваясь, низко у земли вытянув голову!..

Она залегла в двух прыжках от играющих поросят. Видно было, как они покусывают и толкаются, стараясь повалить друг друга. Один упал — даже землю на его резвых копытцах можно разглядеть, второй торжествующе встал над ним поперек.

Взрослых рядом не оказалось. Уже задние ноги ее прилаживались для прыжка, но тут она передумала. Быстро подкралась вплотную, и, когда из зарослей выметнулись ее когтистые лапы, лежащий кабаненок не успел даже сообразить, куда делся его победитель. И никто из табуна не обеспокоился, так молниеносно и тихо свершилось дело.

Еще мгновение кабаненок жил. Он был в шоке и молча смотрел маленькими, всегда бойкими и смышлеными, а теперь помертвевшими глазками. Затем, с прокушенным затылком, обвис в челюстях несущей его тигрицы.

Лежа на брюхе, обхватив мясо, она ела, прилежно подлизывая кровь, а за нею наблюдали ее сестры. Накануне вечером она вдоволь наглоталась кабанины, добытой матерью, и сейчас легко насытилась. Посмотрела на сестер, поднялась, отошла. Тигрицы приблизились к мясу. А она повалилась и затихла, сквозь дрему слушая, как дробятся кабаньи косточки, кричат птицы и в высоте гуляет по макушкам ветер...

По каменистому откосу спустилась она к прозрачному ключу. Пила, отдыхала, снова припадала к воде. Вытащила мокрый скользкий стебель, понюхала его и отряхнула увесистую лапу. А солнце раскидывало слепящие блестки, они уносились, перескакивали через валуны, и тигрица пошла вдоль ключа, глядя на воду. Ей попался мост — рухнувшее поперек дерево. Она перебралась на другой берег, но тут остановилась: что-то мелькало, удаляясь от реки, непонятное что-то обрисовалось над кустами и скрылось.

Тигрица бесшумно чащей срезала угол и выглянула на тропу. Она остолбенела, обнаружив неизвестное живое существо на двух ногах. Оно уходило, и тигрица еще пробежала и высунулась. Что это могло быть?

Кедровый лежак неохватным обломанным концом выступал из зарослей. Она взмахнула на лежак, увертываясь, прыгая через ветки, промчалась вдоль, застыла над тропой. При шаге странное существо дергалось кверху, — ни пластичности, ни гибкости, ноги ступают как деревянные; и тигрице оно показалось на диво непривлекательным и нескладным.

Это был рыбак. Он знал, что за ним следует зверь, и сдерживался, стараясь не выдать ужаса. А тигрица запах тлевшего окурка, резиновой обуви, железа от пряжек и пуговиц принимала за его запах; коробом вставшую непромокаемую одежду — за его шуршащую безволосую шкуру и очертания тела; не особо ловкую в литых сапогах походку — за природную походку. Ничего подобного она не видывала! Понюхать бы вблизи, потрогать, как жука. Но раз оно не прячется, вызывающе-громко стучит ногами и притом не торопится, значит, никто ему не страшен и лучше держаться на расстоянии. А что оно, с этим его запахом, несъедобно, тигрица не сомневалась.

Страшно заинтересованная, она еще потопталась у поселка, наблюдая за его обитателями. Другие ей понравились больше, и там были детеныши! Долго, с увлечением следила, как детеныши играют. Молодая тигрица отлично понимала их игру, когда они гонялись друг за другом, нападали, кувыркались...

Уходила от поселка в приподнятом настроении. С бесшабашной удалью вышагивала она по земле, небольшая, ладная, с налитыми мышцами и плотным жирком, подбористым телом, с переливчатым нарядным мехом и зоркими прозрачными глазами.

Становилось душно. Уже тянуло поспать, но она хотела на свой берег, к своим. Вернулась тем же мостом. Не сразу направилась в глубь тайги — ее потянуло туда, где слышались перезвон и плеск воды.

У невысокого напористого падуна вошла в ручей. Жадно полакала. Погрузившись чуть не по плечи, передергивая по спине шкурой, моргая от брызг, она стояла у кружащейся пены, и все летело, все вскипало возле нее и в ней самой. Для чего существует мир? Для нее! Для чего теплое мясо, которое она так мастерски добывает, для чего ласковая вода и вот эта рыбина, выхваченная точным движением проворной лапы?

Она все умеет! Ей все удается!

Она не могла знать, что в это время возле поселка со страхом разглядывают отпечатки ее лап. А зимой пролягут по снегу четкие звериные следы, и местные ловцы тигров отправятся на поиски, чтобы догнать, схватить, вырвать из родных привольных мест, разослать и запереть по клеткам цирков и зоопарков...

Этого она не могла знать. И когда, искупавшаяся, сытая, довольная всем на свете, разыскала сестер, увидела и мать тут же, когда приветливо фыркнула им и развалилась, она испытывала то же самое: мир существует, чтобы протекала в нем ее заполненная, деятельная, набирающая силу жизнь.