РОСТ ЧЕЛОВЕКА

Были случаи, когда советский танкист, вернувшись с боя, целовал свой танк в крепкую броню за то, что не подвел, выдержал, вынес. Поцелуй танкиста отзывается в самом сердце литейщика.

Литейное дело — особое. К нему, как, впрочем, ко всякому, нужно иметь свой подход, а то и родиться с талантом. Литье — оно скрытное. По множеству внешних признаков, словно врач по лицу больного, нужно чувствовать, что творится в металле. Тут не поможет учебник, тут нужен опыт большой жизни. Металл — как человек: внешность — это одно, а нутро — это другое. И чтобы отливка вышла крепкая и долго, честно служила, до поцелуя служила, — металл в ней должен уложиться, как здоровое, размеренное дыхание, как покойные нервы, без рванин и неравномерностей, без пустот и сгустков. Литейщик глядит в его кипенье, зная по опыту, как добиться жидкотекучести или как побороть ликвацию, то есть тягу разных составных металла при охлаждении к серединке, где еще осталось тепло, и он регулирует, настраивает, доводит литье, играет его температурой, поднимает и повышает ее, как музыкант настраивает свою скрипку, спуская и подтягивая на колках струны.

Чистое дыханье, верный тон, равномерное растяжение частиц в материи — это основа и цель, начало и конец хорошего дела. И, может быть, потому, что настоящий литейщик умеет чувствовать под поверхностью «нутро», он и людей хорошо понимает, а при случае может их настроить. А главное — каждый литейщик убежден, что на заводе только его литейный цех и есть настоящее, важнейшее производство. Через свою отливку, как основу продукции, видит и воспринимает он расположение и других заводских цехов вокруг: первый, модельный, где зарождается для него деревянная модель, — еще не сама вещь, а только ее подобие, из условного материала, и остальные: термический, обрубочный, механический, сборочный, где вещь, им уже сделанная, собственных его рук отливка, проходит через всякие очистки и доделки. Он же, литейщик, в центре всего, он дает основу основ, он отливает вещь.

Не поручимся, что именно так думает и старший мастер литейного цеха Иван Александрович Иванов, но он хороший настройщик и металла, и человеческого сердца.

Иванов пришел на Уралмашзавод в 1932 году, поступил в чугунолитейный цех простым формовщиком, скоро сделался бригадиром, потом сменным мастером, а сейчас он — старший. В каждой смене есть свой мастер, это и называется «сменный», но старший работает в цехе почти круглосуточно, урывками спит, и в его подчинении шесть-семь мастеров.

Если спросить Ивана Александровича, что ему легче всего дается, он скажет: «Легче всего мне организовать народ». Чем же добился Иванов этой большой легкости в таком трудном деле, как организация коллектива? За девять лет он прощупал своими руками каждое рабочее место в цехе. Это значит, что при надобности он может, как художник, в воображении представить себе любую позицию рабочего на этом месте, удобство и неудобство работы на нем. И за девять лет он хорошо узнал коллектив. Старший мастер любит потрудиться над человеком и знает — постоишь, постараешься над тугоплавким материалом, зато и будет человек тем ценнее и надежней.

Формовщик Куров шибко запивал, программы не выполнял. Старший мастер видел, что парень связался с людьми, легко относящимися к производству. Он его открыто ругал на собраниях, а потом в личной беседе говорил по-дружески; он держал Курова у себя на глазах, берег от соблазнов, сам провожал до дому, пока не почувствовал, что контроль можно ослабить. И сейчас Куров — один из лучших рабочих в цехе.

Или вот Расковалов. Этот сделал два прогула, и дважды его увольняли. Сам Иван Александрович был тогда еще не мастером, а рабочим-формовщиком. Но он чуял в Расколове будущего большого работника и постарался, чтобы его приняли в комсомол. Теперь это профорг и двухсотник.

Жена красноармейца Романова бедствовала с ребятишками, дома у нее было плохо. Старший мастер устроил одного из ребят в ясли, а из Романовой сделал хорошую работницу своего пролета.

Все это, пожалуй, и очень обыкновенно по методу, если не представить себе самого мастера Иванова. Вот он раскрыл дверь и вошел в комнату познакомиться. И вместо солидного бородача с большим опытом жизни в дверях стоит и улыбается детской улыбкой совсем еще молодой, худенький человек в кепке, с круглым подбородком, рассеченным ямочкой, с ресницами, до того отяжеленными чугунной пылью, что они кажутся девичьими.

«Рождения 1915 года», — говорит он на вопрос, сколько же ему лет.

Перед нами не просто хороший мастер, это и новый тип мастера. Приложим немного арифметики. Значит, когда Иванов старался над Расковаловым, переделывая прогульщика в стахановца, ему было от силы два десятка лет. Значит, семнадцатилетним парнишкой видел его тот самый коллектив, в котором он сейчас мастером. Сколько же нужно и душевного такта, и таланта, и чуткости, чтобы приобрести в эти годы авторитет!

Но мы ничего не поймем в старшем мастере, если будем разбирать его действия вне производства, а только «по человечеству». В производстве же эти действия сразу оказываются далеко не «обыкновенными».

Москва строила метро. Ей были нужны тюбинги, чугунные отливки, мостящие жерло туннеля. Далекий завод, где работал Иванов, принял заказ. Стали делать тюбинги и за сутки давали тридцать, от силы сорок штук. Казалось, больше никак нельзя. Лимитом были две машины, пескометы; каждая из них утрамбовывала песком за один раз только по три модели будущих отливок.

Надо хорошенько представить себе весь этот процесс. Машина, пескомет, трамбует песком, выбрасываемым по хоботу, который ходит и направляется рукой рабочего. Значит, математически точно ложится линия вдоль тех мест, где пескомет в состоянии сыпать песок. И по этой линии, строго рассчитав пространство, технологи нашли возможным разместить всего три ящика с моделями, или, как иначе их называют, три опоки.

Но мастер Иванов подошел к пескомету иначе. Он забыл математическую линию и не стал делать отвлеченных выкладок, а представил себе, как всегда представлял, живого рабочего человека у этих машин. Вот тут ходит хобот, а вот тут может двигаться и стоять рабочий, здесь ему ловчей двинуть рукой, чтоб захватить, если нужно, лицевой земли для засыпки, а вот так он повернет корпус, передвигаясь за хоботом... Пространство было рассчитано по живой, собственной мускулатуре, по согласному действию человека и машины. И оказывается, под струю пескомета можно было подставить не три опоки, а две с одной стороны, две с другой и три с третьей, то есть сразу семь, да еще два ящика с лицевой землей.

Хобот ходил, трамбуя, по семи опокам, и, когда заполнялась седьмая, на место первой, готовой, уже становилась новая. Весь процесс сделался необычайно сжатым и экономным, продукция выросла втрое, простои прекратились, и вместо прежних восьми рабочих на пескометах понадобилось только шесть. Так родилось одно из бесчисленных улучшений мастера Иванова.

Пойдем мыслью за ходом всего процесса в цехе. Больше сделано опок — больше будет и заливок. Рабочие на формовке, на выделке стержней для форм, на пескомете, на заливке, на выбивке, на очистке возросшего числа тюбингов, пока не пересмотрены старые нормы, могут сделать и вдвое и втрое против обычного и взять ежедневную премию. Их получки сильно возросли, люди стали зарабатывать до двух тысяч рублей в месяц. Мастер, как хороший командир, потянул их, открыл им возможности приработка, повышенного качества работы. За таким мастером как не пойти с доверием не только потому, что «заработать лестно», а и потому, что лестно выйти в стахановцы, научиться делать больше и лучше обыкновенного, уверовать в собственные силы.

Изобретений у Иванова множество на каждом шагу его производственной биографии. Вот этим уменьем чувствовать любую технологию мускулами и смекалкой, ставить себя в любое положение и, как в ребусе, находить в нем скрытое, простое решение и прославился в цехе молодой мастер. Он стал любимцем своего пролета. За таких в бою, если враг их убьет, своя часть мстит десятками и сотнями вражеских жизней.

Иванов из комсомольца вырос в коммуниста, женился, оброс семьей. Ему исполнился двадцать один год. Когда он работал секретарем комсомольской организации, уральская уроженка Марья Григорьевна была групоргом. Они познакомились, вместе ходили на лыжах, катались на коньках. И у них сейчас три хорошенькие дочки.

Но не все идет гладко в жизни. Пока веселый Иван Александрович, мурлыкая про себя песенку, все лучше и лучше работал в цехе, над ним собирались тучи. Пошла так называемая аттестация мастеров. Дело было в 1939 году. Много правильных соображений привело к этой мере.

Во-первых, рабочие, за личный талант и смекалку выдвинутые в мастера, почти сплошь люди молодые, в активе своем насчитывавшие, несмотря на возраст, очень большую практику, имели и свой «пассив». Учиться им не было времени, засасывало само производство, техника давалась чутьем, пальцами, мускулами, но грамоты технической явно не хватало. Не наживалась за эти годы и общая культура.

Во-вторых, покуда сами рабочие стихийно выдвигали из своей среды замечательных руководителей-мастеров, новый советский инженер оказывался больше в правлениях и конторах, нежели в цехах, и не стажировался в мастерах. И аттестация мастеров имела целью приблизить молодого инженера к рабочей массе, поставить его поближе к станку, додать ему практики, а в то же время предъявить и к мастеру повышенные теоретические требования и тем заставить и мастера восполнить пробел в общем образовании.

Мастера в чугунолитейном цехе забеспокоились. Никто им заранее не говорил, что будет требоваться и какие вопросы задаст комиссия, и они не знали, как к ним готовиться. Первым вызвали Ивана Александровича: «Зайди к начальнику цеха!»

...В этот день старшего мастера Иванова перевели в сменные, а шестерых в цехе сняли из мастеров. На место Иванова поставили инженера. Но случилось так, что новый человек, не знавший коллектива, не знакомый с нравом и характером каждого работника, не смог сразу хорошо организовать работу, а время не терпело. В те дни в цехе как раз осваивалась одна английская деталь для черной металлургии. У этой детали при отливке получалось множество пор в чугуне, так называемых газовых раковин. Деталь была в две тонны весом, отливалась в Союзе впервые, спустили ее в цех без доработанной технологии. И сколько ни бились в цехе, вся она шла в брак. Директор завода обратился тогда к Ивану Александровичу. Сроку ему дал — восемь дней.

А Иванов, хоть и работал уже в другом пролете, давно и сам ходил, присматривался к новой детали. Ему не терпелось понять, почему она не получается. А понимал Иванов всегда руками. Для этого ему нужно было «попробовать». Раньше, когда лили детали и тоже не выходило, он передвинет, бывало, и так и этак какую-нибудь мелочь в технологическом процессе, и вдруг сразу все вытанцуется. Как только машину поручили ему, он первым делом пересмотрел людей на участке. Люди, поставленные сюда новым инженером, были не те люди. Иванов заменил их. И тут ему пригодились надежные, выкованные им самим, помощники: Расковалов и Куров.

Срок жесткий, осрамиться нельзя. Тщательно, по-аптекарски выверенно, трудятся его ребята. Откуда, почему раковины? У Иванова работает мысль и в такт движутся за разрешением руки. Пустоты в литье — от скопления в металле газов. Но чтоб вышли газы, имеются приспособленья. На литье ставят так называемую подводную прибыль — кусок спрессованной земли, вытягивающей газы из металла. И тут, на английской детали, тоже есть эта самая подводная прибыль. В чем же дело? Почему не помогает?

Ища и пробуя, Иванов взял стоявшую сбоку литья подводную прибыль, и как дети строят домик, водружая новую карту на ощупь над другой, так мастер Иванов взял да и переставил подводную прибыль с того боку, где она стояла, на верхушку литья. И всё. Получилось. Отливка вышла без раковин. Великий помощник-изобретатель, художественный образ, невольно приводит в память дымовую трубу. Не так ли получается — тяги нету, если труба стоит сбоку от печки, и, поставленная наверху, не вытянет ли она весь дым?

За спасение дорогой отливки директор дал премию — тысячу рублей.

Иван Александрович снова стал в цехе старшим мастером.

ГОРЯЧИЕ ДНИ

Завод был построен на большие дела, его несколько лет лихорадило от неувязок, он осваивал новое медленно, программу не додавал, планы не выполнял, и, когда было приказано в четырех коротких словах: «Все для обороны родины» — многим показалось, что тут ему окончательно увязнуть. Но произошло необыкновенное.

В огромные, солидные цехи вошел фронт. С фронтом вошла военная методика. Война обучает людей трудиться без разговоров. Кто видел, как саперы наводят снесенный мост, красноармейцы выходят подсобить в поле, артиллерия закапывается, тот научился считать секундами. Дай фронту то, чего ты никогда не давал! Забудь о неувязках! И люди, которым нужны были месяцы на освоение какой-нибудь не очень мудреной детали, вдруг начинали буквально в несколько дней налаживать и пускать совершенно для них новое производство.

В парткоме и завкоме, как в полевом штабе, велся не прежний, на месяцы рассчитанный учет, а учет мгновенный, сегодняшней минуты, вот этого, самого последнего, мига. Люди измерялись по тому, кто в этот миг что сделал или делает, не сделал или не делает. И моментальному учету соответствовал молниеносный лозунг. Не успеет отстающий рабочий прийти в цех, как уже на его рабочем месте кричат белые буквы: «Товарищ (имярек)! Позор! Ты задерживаешь деталь такую-то, вызывая простой соседнего пролета. К полудню ликвидируй отставанье!» С темных машинных корпусов глядели слова: «Товарищи Петров и Павлов! Мы тут стоим в ожидании сборки. В чем дело? Двиньте нас!» — «Вы обещали, — напоминал станок соревнующимся, — вы дали обязательство... Страна ждет от вас. Додайте. Сегодня же!..»

Белые буквы магически действовали, точно заговорили сами станки, зашевелились рабочие места, двинулись из цеха машины, ожили материалы. Ветер летучих букв обегал каждого работника, подобный голосу совести. Люди слушались. Товарищ такой-то быстро выпускал деталь. Петров и Павлов подгоняли сборку, соревнующиеся выполняли к сроку договор. Так изо дня в день, из ночи в ночь трудились партийные и профсоюзные организации.

В три месяца завод начал выходить на дорогу. Некогда было обобщать происходящее, а между тем шли сразу густым потоком вещи и явления, достойные внимательной, обобщающей мысли. Взять хотя бы новое чувство детали в цехах. Раньше каждый цех видел в ней сумму своих операций, и это было главное. Теперь для каждого выросло огромное значение всей изготовляемой заводом вещи. И не те операции, что стояли перед цехом, а количество и качество действий, на какие должна быть способна выпускаемая вещь, — вот что представлялось воображению. Дать замечательное, дать такое, чтоб — ух! Дать на разнос, на выбивку подлого клопья из нор, на очистку родной земли! Давать все больше и больше, превзойти всяческие программы!

На заводе почти нет стариков, тридцать — тридцать пять лет кажутся пожилым возрастом. Командиры цехов, такие, как Иванов (а их большинство), были в Октябрьские дни двухлетками, они не хранят в памяти, и хранить не могут, воздуха тех особых дней; не видели своих отцов, уходивших в рабочих спецовках, со старыми берданками защищать родину; не унесли с собой в жизнь образа той массы, что слушала у Финляндского вокзала Ильича. Но русская пословица недаром говорит, что яблоко падает недалеко от яблони. И современник, участник тех лет, если б пришел сейчас на завод и увидел заводские дела, сразу вдохнул бы знакомый воздух. Здесь ожили бессмертные традиции, встал тот же тип человека, воскресли те же слова и выражения — это рабочий класс опять поднялся на защиту своего родного строя.

Чего не сможет человек, если захочет? Хотенье — как термическая обработка металла, высокая, волевая температура. При девятистах градусах улягутся любые «чугунные» неполадки и неувязки, любые «стальные» противоречья, и в термической обработке горячего хотенья, охватившего весь завод, все облегчилось, упростилось, выгладилось, само пошло в руки, стремясь к бесперебойному рабочему ритму.

Обострилась творческая, изобретательская мысль. Люди стали изобретать на ходу, и в этом деле оборона тоже сказала свое слово. Если раньше изобретательство лежало в папках, делалось подчас «вообще», без учета времени или главной цели, то нынче перед людьми встала цель, в ушах отбивались секунды времени, помощником человека сделалось «почему». Изобрети, потому что нельзя с этим медлить. Изобрети, потому что это увеличит вдвое и втрое выпуск. Изобрети, потому что иначе нельзя.

Два человека наклонились над чертежом. Один — начальник чугунолитейного цеха Колчин. Другой — его заместитель Ананьин. Длинная, пустоватая комната, вдоль стены стулья, на которых никто не сидит, — заходящим сюда некогда сидеть. Заседательский стол, бочком придвинутый к письменному, как это повелось во всех кабинетах начальников. На столе — скомканная красная суконка, пепельница, куда насунуто окурков бог весть из какой бумаги, с бог весть какой толченой трухой вместо табака. И целое полчище статуэток, казалось бы совсем не подходящих к минуте.

Такие статуэтки не раз видишь где-нибудь над диванами, книжными шкафами, на роскошных канцелярских письменных столах и вряд ли задумаешься, откуда они берутся. Тяжелые черные кони под седлами и в уздечке, с закинутыми в беге ногами. Высокие, неимоверно тощие мефистофели, в остроконечных средневековых сапожках, подвернувшие лодыжки одна за другую, в позе сарказма. Меланхоличные донкихоты в испанских бородках, с испанскими носами и шпагой гидальго у пояса. Какие-то жуткие савонаролы — монахи с провалом глазниц, в хитонах, подпоясанных веревкой, с накинутым на голову капюшоном. И рядом — советские физкультурницы в трусиках, классические голые дискоболы.

Все это отливки из того же неповоротливого великана-чугуна, хлебнувшего для гибкости фосфору, который нужен чугуну для обострения его текучести примерно так же, как нужен он и человеческому мозгу для обострения текучести мысли. Но что тут делают отливки Каслинского завода художественного литья, игрушки и пустячки, — в такую минуту? Оба инженера берут их надолго в руки, поворачивают, оглядывают, что называется, с головы и с хвоста.

Инженер Колчин — туляк, потомственный литейщик. «Весь род Колчиных был и есть литейщики», — скажет он своим хрипловатым, раз навсегда осевшим в работе голосом, если разговорится. У него круглое красноватое лицо, натруженные плечи, умные глаза в щелках. Колчин на своем веку хлебнул горя и всего нагляделся. Был пастушонком, хаживал с сумой и отлично умеет изобразить в лицах, как встречают нищего бедняк, середняк и кулак. С малых лет он научился распознавать человека в его социальной сущности: «На человека я имею чутье». Это при нем вырос Иванов, и он же рекомендовал его в партию.

Совсем в другом роде инженер Ананьин. В его облике есть что-то от старой инженерии, хотя сам он не старый. Пухловатые, хоботком, губы и выхоленный ус над ними, тонкое лицо со следами постоянной внутренней работы, неподвижные глаза, вдруг оживающие и молодеющие — видно, человек всегда сам с собой, и ему никак не скучно. Коренной уралец, любитель «пощупать землю ногами», по выражению Шевченко, Ананьин имеет для рабочих своего цеха особую завлекательность. Они уважают в нем всесторонне образованного инженера, у которого всегда можно поучиться. Им нравится его многогранность. Еще бы! Ананьин — музыкант, скрипач, путешественник; чего-чего только не знает он об Урале, об его примечательностях, обычаях и богатствах; ни одного музея, ни одной выставки не пропустит этот человек, куда бы он ни забрался, Ананьин — любитель ковыряться в часах, разбирать и чинить их, студентом зарабатывал на ремонте часов. В своем роде это сказочник литейного цеха, его Шехерезада и постоянный изобретатель. Правда, сам он отмахивается от вас:

— Все мелочи, говорить не стоит.

Но посмотрите, какие это умные, нужные и изящные мелочи и как поднимают они, пусть понемножку, техническую культуру на участке! На мелочах этих учился мастер Иванов.

Вот литниковая чаша, куда из ковша заливается расплавленный чугун, чтобы стечь из нее в опоку и заполнить форму. На поверхности чаши с литьем скопляется обычно шлак, совсем как в кастрюле с крупой плавают поверх крупы разные мусоринки. И этот мусор норовит с последней струйкой чугуна проскользнуть в форму, а там он осядет на поверхность отливки и ее испортит,— трать потом время на очистку. Вкус Ананьина оскорблялся этим проскальзыванием шлака в форму. И на ходу он обдумал «мелочь»: в литниковой чаше выросли две перегородки, одна у самой воронки, другая подальше. Металл получил извилину на пути, и, когда весь он вытекает в отверстие, на донышке отгороженного пространства остается скопление шлака, которому выйти некуда. Простейший механический расчет, такой, каких множество на больших наших гидростройках, возле плотин и шлюзов, но, чтобы сразу родилось соображенье применить его к этой чаше, нужен опыт большой жизни, много нужно дознать и доглядеть.

Другое изобретенье Ананьина значительно важнее. Для крупных отливок, весом от одной тонны до ста, заводы делают так называемые изложницы, полые чугунные кубики; они должны быть внутри гладкой и ровной поверхности, чтобы металлическая отливка легко из них выбивалась. Но даже пустое дело — кастрюлю — и ту редко-редко сделаешь без единой выемки внутри; а изложницы и подавно. Обычно эту выемку в изложнице заделывали: вобьют в нее два шурупа, чтоб крепче было, а на шурупы и приваривают электродом сталь до тех пор, покуда не получится как бы стальная заплатка. Поверхность подровняют наждаком, и кажется, что изложница в порядке. Но вот ее залили; вот остыла отливка; вот нужно отливку выколотить из формы. И тут — либо никак ее не выколотишь, сколько ни старайся (задерживают шурупы), либо, выскочив, она вытянет за собой и весь кусок стальной заплатки вместе с шурупами. Считалось нормой на изложницы одиннадцать процентов брака, а доходило до шестидесяти процентов.

Ананьин поставил себе простейший вопрос: почему так получается с заплаткой на шурупах? И ответил: потому что обычный электрод не приваривается к чугуну вплотную, между стенкой выемки и заплаткой остается полое пространство, вся поддержка заплаты — только два шурупа, и ясно, что они, эти шурупы, помешают отливке выскочить или вся заплатка выйдет вместе с отливкой. Значит, причина в стандартном электроде. А можно ли придумать новый электрод, который приваривался бы к чугуну вплотную? И Ананьин делает электрод из отходов динамного железа, которого сколько угодно валяется на одном из соседних заводов. Теперь заплатка вплотную сварилась с чугуном, выемка исчезла накрепко, изложницы служат исправно, на Магнитке хвалят не нахвалятся ими, а заводу огромная экономия. Сам Ананьин получил премиальные, но не в них дело. Обидно ему, что другие заводы не подхватили и не усвоили у себя такое простое, хорошее начинание...

И сейчас Ананьин сидит с Колчиным, обдумывая смелый, даже необыкновенно смелый, шаг. Колчин встает и сквозь приоткрытую дверь негромко приказывает:

— Вызовите нам старшего мастера.

Иван Александрович входит в комнату. Колчин опять за столом, и Ананьин с ним, и опять вертят они оба «за хвост и голову» длинноногих мефистофелей и донкихотов.

— Иван Александрович, — говорит Колчин, хотя ему хотелось бы сказать: «Ваня», — знаешь сам, как в стране туго с цветными металлами. Вот эту модель, — он рукой подтолкнул к нему через стол чертеж, — до сих пор отливали из алюминия. А можно бы из чугуна. Как скажешь: если цех выдвинет такое предложение, отливать из чугуна, справимся?

Взглянул старший мастер на чертеж и ахнул. Диковинное сооружение, просто архитектура какая-то с загогулинами, ходами и выходами, а стенки тоненькие, в четыре миллиметра толщиной, и все это надо отлить из грубой чугунной великанши-струи! Ни разу не отливали на заводе даже и в половину менее трудную вещь.

Пока он молчит, Колчин опять негромко:

— Двойная услуга фронту: процесс ускорим, продукцию умножим. А кроме того, цветной металл сбережем.

Перед цехом никто не поставил этой задачи. Цех сам берет инициативу. Старший мастер понимает это. Мысленно он взвешивает возможности. Колчин глядит на красивое, молодое лицо мастера, на твердый его подбородок с ямочкой, на запушенные черной пылью густые ресницы и ждет, чтобы лицо привычно просветлело в улыбке.

— Думаю, справимся!