От орудийного расчета младшего лейтенанта Новоселова осталось только двое: сам командир орудийного расчета Иван Новоселов и боец Павел Ничипуренко, который в расчете шел под номером вторым, то есть подносил снаряды. И оба были ранены. У Новоселова осколок снаряда вошел в кость повыше колена, другой осколок серьезно поранил грудь, но руки были целы, и он мог стрелять.

Снаряды кончались, и во что бы то ни стало нужно было добраться к своим и добыть боеприпасы. Но Иван Новоселов знал, что своим огнем он должен отвлечь внимание противника от соседней высоты 135, где в этот момент красноармейцы батареи оборудовали новую огневую точку. А снаряды кончались.

Нужно только пересечь лесок — там боеприпасы. Но пока в зарядном ящике оставался хотя бы один снаряд, младший лейтенант Новоселов не мог отойти от своего орудия.

Единственная надежда была на номер второй, но боец был тяжело ранен, — руку у него начисто оторвало разрывом мины, будто костоправ, понаторелый в таких делах, выдернул ее вон из ключицы. Раненый лежал у сосны. От боли и большой потери крови он не мог пошевелиться. Еще час назад, когда Иван Новоселов, превозмогая огненную боль в бедре, подполз к раненому и, сняв ремень от винтовки, тугим жгутом стянул ему артерию возле предплечья, он понял, что номер второй уже не жилец на этом свете.

Командир Новоселов и этот раненый красноармеец оба работали на одном заводе и даже жили по соседству. Еще этой весной они ходили вместе на Москву-реку загорать. Раненого звали Павел, или попросту — Паша.

«Здоровый был парень, рост какой! — подумал Новоселов. — Ничто его не брало. Что же случилось? Он лежит без движения. Кусочек стали — пустяковый осколок, и жизнь человека пропала! А какая это была жизнь! Дай бог каждому! Полная, радостная. И девушки его любили. И на лыжах бегал. И в науках первый...»

Новоселов посмотрел на просвет между тонкими ветвями орешника, на которых кое-где еще сохранился бурый лист, и увидал, или даже не увидал, а скорей почувствовал на той стороне реки какое-то движение.

— Зашевелились, ироды, а где снаряды?.. Вот они, только два.

Эти снаряды были особенно дороги Новоселову, потому что они последние, и он решил стрелять только наверняка, видя врага в лицо.

«Один за друга, — подумал Новоселов, — другой за себя. Ну, а дальше что?»

Эта мысль была такой мучительной, что Новоселову трудно было оставаться с ней один на один, и он обернулся к раненому.

— Друг, — сказал Новоселов, — друг, встань! Ну ведь тебе только лесок пересечь. Ты только пошевелись, а там поползешь! Стрелять ты не можешь, с рукой у тебя... а донесение доставь: мол, так и так, требуются снаряды.

Но боец лежал без движения, и тело у него было вытянуто, как у мертвого.

— Пашенька, — продолжал Новоселов, — послушай, встань! Рано нам с тобой умирать. Сначала перебьем этих гадов, а потом ты сам увидишь, как жить захочется!

Новоселов раздвинул кусты и увидал, как на той стороне реки движутся немецкие танки. Тупомордые, они ползли по холодному прибрежному песку, перебирая гусеницами.

«Подпущу ближе, — подумал Новоселов, — тогда выстрелю».

— Пашенька, — уговаривал Новоселов, — ведь мы же с тобой бойцы. Ну, ранили тебя, товарищ, а ты все-таки встань. Покажи этой погани! Разве не кипит у тебя сердце! Что ты лежишь, как мертвец?

И то, что это возможно, что это могло случиться, так поразило Новоселова, что он ухом прильнул к груди Павла. А вдруг он и правда умер?

Сердце Павла билось так слабо, будто это не сердце, а старый маятник. Новоселов услышал, как в груди под ребрами этот маятник раскачивается на тонкой-тонкой ниточке, как один сердечный удар на цыпочках подходит к другому, и нельзя было различить, где кончается один удар и начинается другой. Но все-таки сердце Павла было живо.

— Я слышу тебя, слышу, — горячо зашептал Новоселов в самое ухо Павла. — А теперь ты меня послушай: встань, превозмоги боль.

Сквозь сетку ветвей орешника Новоселов видел, как вражеские танки ползут к реке. Хриплый гул их моторов подавлял сейчас все шумы дня. А Павел лежал без движения, и только жилка билась у него на виске.

...Лежал Павел и видел Москву. Он шел по Чистым прудам, и один тонкий золотой лист упал ему на рукав. И он старался идти осторожно, чтобы его не уронить. На мелкой ряби пруда качалась только одна лодка — была уже осень, и все лодки ушли в ремонт. И он вскочил в эту лодку и так сильно оттолкнулся веслом, что хрустнуло в плече.

Павел застонал и дернул безруким плечом, а Новоселов потуже стянул жгут на нем. Кровь только чуть сочилась из раны, будто она уже вся вытекла и ее совсем не осталось, а застывшая земля вокруг Павла стала теплой и липкой. И чтобы застлать опавшим листом эту сырую от крови землю, чтобы Павлу лучше было лежать, Новоселов так низко склонился над ним, что увидал светлый отроческий пушок у него на щеке.

«Вставай!» — слышал раненый будто с того конца поля голос командира. Но встать не мог.

Павел видел нежное московское небо и колонны, такие легкие, будто они совсем не имеют веса. Творение великого русского зодчего. Это было здание библиотеки Ленина. Здесь он готовился к экзамену, когда был в школе, и позднее, когда уже был студентом в институте. Однажды, провалившись на экзамене, он чуть не плакал от досады.

Новоселову показалось, что скулы у Павла дрогнули, и он сказал:

— Павлуша, поднимись! Ну, встань!

Из-за кустов орешника Новоселов видел, как вражеские танки построились в походную колонну и первый вошел в реку. Он уже двинулся, разгребая воду, оставляя за собой пенистый след. Новоселов подполз к орудию. Снаряд ударил по гусенице. Танк повернулся всем корпусом и стал поперек серой остановившейся воды.

...А Павел видел маленький дворик под Москвой в поселке Сокол, плетень, весь заросший колючими кустами малины, и девичье лицо, и косы мягкие, как льняная кудель, и румяные девичьи губы, круглые, чуть припухшие, как после сна. И он слышал: «Вставай!» — но никак не мог оторваться от своего сладостного виденья.

Слева приближался урчащий звук. Новоселов услыхал его не ухом, а нутром. Будто из самой утробы земли. Это разорвалась бомба.

«Все пропало, — подумал Новоселов, — все пропало, не встанет! Если б найти слово, какое-то нужное слово. Ведь есть оно такое вещее, что даже мертвого поднимает».

Снаряд ударил в пригорок, и горячая сухая волна прошла так близко, что над кустами орешника задрожал воздух.

— Ты только посмотри, что делается, — зашептал Новоселов. — Они прут на нас, а стрелять нечем! За могилу матери, Паша! Чтобы немецкие сапоги не топтали траву на ее могиле. Встань!

А Павел видел подмосковные поля. Они тянулись до тонкой розовой линии горизонта. По полям шла мелкая золотая рябь — это под ветром играла пшеница. Потом Павел увидел колос, который вырос до самого солнца, и усики этого колоса были родные братья солнечных лучей, а колос был полон зерна.

И это пшеничное иоле, и девушку, которую Павел целовал в малиннике, и библиотека Ленина — все это слилось в одно целое, такое большое и прекрасное, и оно через край переполнило грудь Павла и пролилось слезами. Благодатные, они лились по щекам Павла, по заострившемуся подбородку. И лицо его становилось яснее, спокойнее, точно слезы смывали всю боль, всю усталость, которые накопились в человеке.

«Есть же на свете это вещее слово! Оно, как живая вода», — думал Новоселов. Он засунул руку под спину Павла, чтобы приподнять его. Где оно, это заветное слово? И вдруг оно само слетело с губ Новоселова, как сказочная жар-птица.

Самое ясное, самое великое слово!

Павел повернулся на бок, потом встал на колени, уперся одной, уцелевшей, рукой в землю и поднялся. Поднялся Павел...

Новоселов торопливо засунул ему в сапог сложенный вчетверо листок папиросной бумаги, которую берег на цигарки.

— Павлуша, — прошептал Новоселов, — ползи.

Но Павел не слышал. Он шел, выпрямившись во весь свой большой рост, шел, даже не стараясь укрыться от вражеских пуль, и они свистели и вились вокруг, но ни одна не коснулась его. Он шел, пошатываясь, сплевывая сквозь зубы кровавую слюну, и от этого на застывшей земле словно зацветали алые цветы. Он шел по лесной тропинке, и голый лес вздымался перед ним буграми, и голый лес качался перед ним, будто и правда Павел был пьяный.

— Не дойдет, — шептал Новоселов, глядя на Павла. Как больной конь, шагал Павел, качаясь на развинченных ногах. — Не дойдет, — шептал Новоселов.

Павел шел. Он шел по лесной тропинке и ни о чем не думал. Его ноги сами подымались и опускались. Это был уже не он, и тот, кто был уже не он, все-таки шел. Он даже не думал, дойдет или нет до того края леса. Он просто шел. Над его головой переплетались черные ветви. Последний лист опустился на его пилотку. На его пути вдруг вырос крепкий белый гриб. Он наступил на него своим огромным, словно надетым на чужую ногу, сапогом.

Он даже не заметил, как лес кончился, как к нему подошли два красноармейца, и только когда они подхватили его, он понял, что дошел. Тогда он наклонился и, сплевывая сквозь зубы липкую слюну, вынул из-за голенища сложенное вчетверо донесение. В нем было только три слова: «Давайте снаряды. Новоселов».

Разогнуться Павел уже не мог. Он уткнулся лицом в землю, и осенняя трава, порыжевшая от дождей, приласкала его. Павлу хотелось вспомнить то слово, последнее, что сказал Новоселов. Оно было здесь, но Павел не мог его вспомнить. Он слышал, как журчал рядом ручеек. Оно было там, это слово, как звон камешков в ручейке, но Павел не находил его. Он слышал, как ветер шуршал в вершинах деревьев, оно было там, как шепот, но Павел не мог его разобрать. Он уже совсем отчаялся, потому что остался один уголок, где он еще не искал. С последней надеждой Павел заглянул в свое сердце и увидел, как на дне его, будто самоцвет на дне реки, сияет это желанное слово. Сердце Паши стало таким трепетным и горячим, что он прижал его ладонью. А заветное слово все ширилось, все разгоралось, оно пылало в сердце Паши, как рубиновая звезда.

Родина!

Так умер боец орудийного расчета Павел Ничипуренко. Но он дошел. И это была его победа, потому что на другой стороне леса младший лейтенант Новоселов в эту минуту доставленными снарядами расстреливал вражеские танки, которые рвались к Можайскому шоссе.