Однажды мне дали ордера на обувь и одежду, надо было их распределить. Обычно мы с ребятами такие вопросы решали сообща: они лучше знали, кто в чем нуждается, и я прислушивалась к их мнению.

— У Савенкова башмаки совсем прохудились, — нерешительно сказал Саша Гай.

— Ну, Савенкову давать нельзя, — возразил Юра Лабутин. — Да он и сам не просит, понимает, что ему на ордер рассчитывать не приходится.

«А все-таки дать надо», — решила я. Савенков действительно ходил в рваных башмаках.

Когда он явился в школу (по обыкновению, опоздав на целый урок), я вручила ему ордер. Он посмотрел на меня с таким глубоким, неподдельным изумлением, что мне стало не по себе. Ордер он взял и на другой день пришел в новых кожаных башмаках. Во время перемены я заметила, что его нет в коридоре, и приотворила дверь класса. Николай стоял у окна, поставив ногу на батарею центрального отопления, и бережно вытирал башмак носовым платком. Я тихо затворила дверь и медленно пошла в учительскую.

С трудом я закончила в этот день занятия и, не задерживаясь, пошла домой. Мне было глубоко, мучительно стыдно.

Этот мальчишка раздражал меня, мешал мне. Я не любила его, и он это знал. Ведь если вспомнить, он день ото дня вел себя все хуже. Не было ли это ответом на мою неприязнь? И почему я невзлюбила его с первого дня? Что я знала о нем, кроме того, что он угрюм, неприветлив, что у него грязные тетради и неопрятные руки? Ведь Савенков всего-навсего одиннадцатилетний мальчик. Как же я допустила, чтобы у нас началась эта глухая взаимная вражда? Почему у меня не нашлось для него приветливого слова? Как это могло случиться?

На другой день я пошла к Савенкову домой. Он увидал меня еще во дворе, но не подошел, не поздоровался, а только посмотрел угрюмо и подозрительно.

— Колька, к тебе учительница пришла, жаловаться будет! — услышала я за своей спиной.

Николай свистнул и с независимым видом умчался на улицу.

Я позвонила, и через минуту мне отворила дверь женщина лет тридцати пяти, с хмурым, усталым лицом.

— Вам кого?

— Я к Савенковым... из школы.

— Из школы? — настороженно переспросила она. — Пожалуйста, проходите.

Я пошла за нею в конец скупо освещенного коридора. В небольшой опрятной комнате за столом сидела девочка лет шести, неуловимо похожая на Николая: то же скуластое лицо, те же серые глаза, только взгляд не такой хмурый и губы совсем ребячьи — добрые, пухлые. Когда я вошла, она встала и выжидательно посмотрела на мать.

— Вы кто же будете? — спросила женщина, тоже с ожиданием глядя на меня. — Учительница?

— Да, я учительница вашего Николая. А вы его мать?

— Нет. Он мне пасынок. Мужа на войне убили, вот я и осталась одна с ними двоими.

Она сказала это просто, даже буднично, но я сразу почувствовала, что передо мной усталый, подавленный горем человек.

— Что, верно, озорничает Николай? — спросила она.

— Да нет, я не потому, — ответила я. — Просто мне хотелось посмотреть, как он живет.

— Ну, если будет баловать, скажите: его дядя ремнем поучит. Такой у нас порядок, он уж и сам знает. Вот в прошлый раз во дворе окно расколотил, так с ним дядя по-своему разговаривал. А дома он ничего, помощник. И за девочкой поглядит, и обед из столовой принесет, и дров наколет.

Пока мы разговаривали, сестренка Николая подошла ко мне и стала рядом, внимательно прислушиваясь и переводя пытливый взгляд с матери на меня.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Лида.

— Любит она Колю, — мягко сказала мать. — Они у меня дружно живут. Он с нею в парк гулять ходит, сказки ей читает смешные... «Мойдодыра» какого-то... — Она помолчала минуту, потом сказала тише: — Коля в отце души не чаял. Как пришла похоронная, он на себя стал не похож — почернел, с лица спал. А раньше веселый был... Мы с ним про отца не говорим. А ей он рассказывает, какой папка был, да как ходил, да что говорил. Лида-то его совсем не помнит...

Женщина говорила все это спокойно, негромким, ровным голосом. Слезы катились по ее щекам; она не утирала их, а может быть, и не замечала. Я поспешно отвела глаза. Она прибавила:

— Мы ведь отца ждали, совсем приготовились встречать. Убили-то его за неделю до победы, а похоронная пришла уже после войны...

Я знала: надо бы еще посидеть, порасспросить, но поняла, что сейчас не могу этого сделать. Еще раз уверив Савенкову, что приходила не с жалобой, я распрощалась и ушла.

У дверей на лестнице поджидал Николай. Он в упор, со злостью посмотрел на меня, и в этом взгляде я прочла: «Нажаловалась? Рада?» Он подождал, пока я спустилась на несколько ступенек, потом решительно повернулся, вошел в квартиру и с размаху захлопнул за собой дверь.

Назавтра я встретилась с ним неподалеку от школы. Против своего обыкновения, он шел медленно и, казалось, кого-то поджидал. Увидев меня, он приостановился и, когда я поравнялась с ним, негромко сказал:

— Здравствуйте, Марина Николаевна...

— Здравствуй, — ответила я.

Мы вместе дошли до школы, молча поднялись наверх, в класс.

На уроке Николая не было слышно. Весь день я ходила с таким ощущением, словно случилось что-то важное и хорошее, хотя я и не могла бы точно определить, что именно.

На другой день, выходя из школы, я встретила Савенкова на улице; он прохаживался вдоль забора, засунув руки глубоко в карманы.

— Ты что тут делаешь? — невольно спросила я.

— Так... — ответил он неопределенно и зашагал рядом со мной.

Я сбоку поглядывала на него. Он, видно, о чем-то упорно думал — шевелил бровями, поджимал губы. Лицо его показалось мне сегодня не таким угрюмым и неприятным.

— Вы Лиду видели? — вдруг спросил он.

— Сестру твою? Как же... Очень на тебя похожа.

— Лицом?

— Ну да. Характера ведь я не знаю, его за один раз не разглядишь.

— Какой у нее может быть характер! — возразил Николай. — Она еще маленькая.

Помолчали. И вдруг он сказал:

— До свиданья, Марина Николаевна, — и мигом свернул в проходной двор.

Я пошла дальше, озадаченная.

Очень уж странный получился у нас разговор, и еще более странно он оборвался. «Может быть, я что-нибудь не так сказала? Он, кажется, обиделся!» — подумала я.

С тех пор почти каждый день Николай поджидал меня у школьных ворот и шел со мною до конца нашего переулка.

Разговор у нас почти всегда бывал односложный. Как-то за всю дорогу Николай произнес только несколько слов:

— Вот, все говорят: мачеха, мачеха... и в книгах тоже... А она не такая. Она никогда не обидит.

Понятно, он говорил о своей мачехе. Но не успела я и рта раскрыть, как Савенков с обычным «до свиданья, Марина Николаевна» исчез за углом.

Если с нами шел еще кто-нибудь из ребят — а это бывало чаще всего, — Николай не говорил ни слова, и по лицу его нельзя было понять, слушает ли он наши разговоры или думает о своем.

Однажды, когда мы с ним шагали вдвоем в какой-то особенно дождливый и хмурый день, он предложил:

— Дайте я понесу тетради.

— Спасибо, — ответила я. — Только, пожалуйста, осторожно, чтоб не помялись.

Он бережно взял у меня толстый пакет.

— Марина Николаевна, а бывает так, что пришла похоронная, а человек жив? — В голосе Николая звучали и тоска и упрямая надежда. — Вот мне рассказывали: приезжает к одной старушке человек с фронта и говорит: «Вашего сына убили, я своими глазами видел». Ну, она плачет, расспрашивает. Проходит месяц. Сидит она вечером одна в квартире, вдруг — звонок. Идет она открывать, спрашивает: «Кто там?», а ей из-за двери: «Мама, откройте!» И вовсе не убили ее сына, только ранили...

Николай замолчал и пристально посмотрел на меня.

— Бывает, — ответила я не сразу. — Все бывает. Вот у меня погиб брат, я долго надеялась, что он вернется. Но прошло уже три года... Видно, на самом деле погиб.

Мы стояли уже у моего подъезда — в этот раз Савенков не простился со мной на обычном углу.

— Зайди ко мне, — предложила я.

Он сначала отступил, а потом, вдруг решившись, шагнул в дверь и, похлопывая ладонью по перилам, стал подниматься за мной по лестнице. Поворачивая ключ в замке, я заметила на его лице уже знакомое мне смущенное и сосредоточенное выражение.

— Раздевайся, садись, — говорила я через минуту, не глядя на Николая.

Разложила по местам портфель, тетради и, захватив полотенце и мыло, вышла на кухню умыться.

Когда я вернулась, Николай стоял у книжного шкафа.

— Книг-то сколько! — сказал он, проводя рукой по стеклу.

— Выбери себе какую-нибудь, — предложила я.

Николай быстро взглянул на меня, густо покраснел и снова отвернулся к шкафу.

— Зачем, что это вы... — услышала я удивленный, недоверчивый ответ.

— Возьми, — повторила я, открывая дверцу. — На память. Вот видишь: «Каштанка» Чехова. Эту книгу мне подарила когда-то моя учительница Анна Ивановна, и я берегу ее до сих пор. Видишь, написано: «Марине на память о нашей крепкой дружбе за годы школьной жизни».

— Сколько же вам тогда было лет?

— Двенадцать.

— Как же вы дружили? Разве с учительницами дружат?

— Очень дружили! И до сих пор дружим, — ответила я. — Ну, выбирай, какая тебе нравится.

Николай неуверенно провел рукой по корешкам и, остановившись на одном из самых толстых, вытащил... «Основы электротехники». Это была книга брата. Не сдержав улыбки, я сказала:

— Это, пожалуй, будет для тебя скучновато. Может, лучше вот эту? — И я протянула ему «Детство» Горького.

— Эту, — согласился Николай, краснея еще больше; сунул книгу в выцветшую сумку от противогаза и направился к двери.

— Погоди, куда ты! — Я даже растерялась.

— Нет, я пойду. Спасибо, Марина Николаевна!

И не успела я ни удержать его, ни проститься толком, как он уже сбегал с лестницы, перепрыгивая через три ступеньки.