В жизни каждого журналиста бывают дела и встречи, которые оставляют неизгладимый след в сердце. Такой незабываемой вехой на моем пути были встречи с Генрихом Осиповичем Графтио.

Шел июнь 1930 года. «Комсомольская правда» только что отпраздновала свою пятую годовщину и с новым рвением ринулась в бой за построение общества, которого не бывало на земле.

Производственный отдел в ту пору был главным в газете. Заведовал им Мирон Перельштейн, великолепный газетчик, неутомимый выдумщик, автор блестящих шапок и рубрик, многие из которых перекочевали в словесный обиход лекторов-пропагандистов. Это ему принадлежал знаменитый лозунг «Пятилетку — в четыре года».

Маленький, очень подвижный, неиссякаемо остроумный, Мирон был душою редакции, ее светлой головой. По счастливой случайности меня, молодого по возрасту и стажу литработника, отдали «под крыло» этого опытного журналиста.

Редакция находилась тогда в Малом Черкасском переулке, на третьем этаже. В комнатах с полукруглыми окнами, выходившими на площадь Дзержинского, было тесно и шумно. За разнокалиберными канцелярскими столами сидели впритык редакторы отделов, литработники, репортеры. Мало кто из членов редколлегии мог похвалиться отдельным фанерным кабинетом. Но работалось всем хорошо, легко и дружно.

Из этих неуютных, убого обставленных комнат тянулись невидимые нити на фабрики, заводы, на стройки, в учреждения. У «Комсомолки» всюду были друзья, добровольные помощники.

К одному из таких энтузиастов-информаторов и направил Мирон своего нового литработника.

Энергоцентр. Молодой инженер коротко сообщил мне, что на Свирьстрое дела зашли в тупик и не мешает «ввязаться в драку».

— С кем же мне говорить? — робко спросила я, еще не имея представления, о чем идет речь.

— С главным инженером Графтио. Он недавно приехал, остановился в гостинице «Савой». Каждый день в два часа обедает в ресторане. Зовут его Генрихом Осиповичем.

Мирон порылся в карманах и вынул скомканную бумажку.

— Вот тебе три рубля на обед. Иди в «Савой» и не возвращайся, пока не повидаешь Графтио.

Графтио... Что знала я о нем? Представитель старой русской технической интеллигенции. Строитель петербургского трамвая, автор нескольких проектов электрификации железных дорог. Ученый с дипломом инженера-путейца и сердцем, отданным «белому углю». Еще в начале века он составил первый проект использования энергии реки Волхова и ближайших к Петербургу водопадов. Но в старой России дерзким планам не суждено было осуществиться. Это пришло потом, после Октября, когда его творческая инициатива получила широкое применение. Вместе с виднейшими учеными-энергетиками он участвовал в составлении плана электрификации России (ГОЭЛРО). С гордостью и радостью принял Графтио поручение Ленина — строить Волховскую ГЭС, ставшую его гражданским подвигом, главным делом всей жизни.

Нелегко было возводить форпост индустрии, начало всех начал, когда страна изнемогала от войны, разрухи, голода. В самые трудные, критические дни на помощь ученому приходил Ленин.

И вот этого энтузиаста советского гидроэнергостроения, уже ставшего в какой-то степени исторической личностью, мне предстояло увидеть, говорить с ним...

За столиком, у большого окна, выходящего на Пушечную улицу, сидели двое — один помоложе, блондин, другой пожилой, в темно-синем костюме.

— Здравствуйте, Генрих Осипович. Я из «Комсомольской правды». Мы слышали, у вас на стройке не все благополучно, — волнуясь, скороговоркой выпалила я.

Не откладывая меню, Графтио поднял на меня глаза. Я увидела энергичное, с налетом легкого загара лицо. Гладко причесанные волосы с пробором на боку. Коротко подстриженные усы над упрямым волевым ртом. Глаза добрые, светлые.

— А откуда у вас такие сведения? — спокойно спросил он.

— У нас в Энергоцентре есть друзья. Они позвонили и сказали, что у вас на площадке что-то не ладится. Мы хотим узнать подробности и, если нужно, помочь вам.

Графтио улыбнулся:

— У вас найдется сегодня время после шести? Приходите, я вам все расскажу. Кстати, познакомьтесь, — Генрих Осипович указал на своего визави. — Это начальник...

После шести Графтио встретил меня приветливо, как давнишнюю знакомую. По-видимому, он ждал меня: разложил на столе блокноты, письма, телеграммы. Только позже я поняла, что значило для него неожиданное вмешательство газеты, с какой надеждой ухватился он за возможность предать широкой гласности безответственное отношение к Свирьстрою.

— Ну-с, с чего же начать? — сразу приступил он к делу. — У стройки, как и у рек, есть свои истоки. Начнем с того, что Ленинграду крайне нужна энергия. Город все время «недоедает». Он и до революции был самым дорогим в энергетическом отношении, работал на привозном топливе. Немецкие и бельгийские акционеры, владевшие тепловыми станциями, страшились подведения дешевой гидроэнергии. Они не скупились на подкуп чиновников из министерств, только бы отдалить время появления конкурентов. Но, перефразируя афоризм, скажем: «Что можно быку, того нельзя Юпитеру». Если Санкт-Петербург мог мириться с энергетическим голодом, то для Ленинграда он совершенно нетерпим.

Генрих Осипович остановился и закурил видавшую виды трубку.

— Правительство решило использовать воды своенравной Свири. Подготовка к строительству Нижнесвирской ГЭС началась давно, но только с 1927 года работы пошли полным ходом. Трудности нас поджидали большие. Прежде всего грунт. Он оказался коварным: настоящий «слоеный пирог» в разрезе. Сверху плывуны, снизу девон с прослойками размягченной глины. Мировая гидротехническая практика еще не знает случаев возведения монументальных сооружений на таком эластичном основании.

Задача исключительная по сложности. Но коллектив свирьстроевцев не спасовал. Мы провели обширнейшие геологические и лабораторные анализы. Прорыли сотни скважин, множество шурфов и шахт. После тщательного исследования механических свойств грунта я окончательно остановился на разработанном нами совершенно новом распластанном профиле плотины. По моему глубокому убеждению, это единственно правильный и наиболее устойчивый тип в условиях Свири.

Утвердив основные конструкции, я дал распоряжение приступить к срочной разработке детального плана строительства. За полтора года мы многое успели: возвели временную электростанцию, механические мастерские, склады, бетонный завод, проложили канатную дорогу, рельсовые пути... И самое главное — отгородили две трети ширины реки и откачали сотни тысяч кубометров воды. Котлован готов под укладку бетона. И вот тут-то начинается самый драматический период.

Генрих Осипович сделал паузу, раскуривая погасшую трубку.

— Главэлектро, не ознакомившись с сущностью проекта, ничего не сообщив о нем в президиум ВСНХ и правительству, отправил все материалы на экспертизу в Америку. Когда я запрашивал, приостанавливать ли подготовку к работам по советскому проекту — времени-то в обрез и оно не ждет, — мне неизменно отвечали: «Ведите строительство полным ходом по намеченному вами пути, дабы не сорвать сроки». Я так и делал.

И вдруг как снег на голову: на стройке появился главный американский консультант на Днепрострое Хью Купер. Он осмотрел котлован, спустился в исследовательскую шахту и пришел к категорическому выводу: грунт, подобный свирскому, исключает всякую возможность возведения на нем каких-либо крупных напорных гидростанций.

Тогда Энергоцентр обратился за помощью к нью-йоркской строительной фирме «Джон Уайт инженеринг корпорейшн». Прибывшие на площадку представители — профессор Кригер и инженер Проктор — нашли предложенную нами форму плотины совершенно новой, еще не испытанной и порекомендовали во избежание всяких неприятностей придерживаться консервативной практики: выбирать из того, что уже существует и оправдало себя. Такой, по их мнению, является плотина с глубокой, врезающейся в грунт стеной — шпорой.

Энергоцентр с ними согласился и решил воспользоваться технической помощью фирмы «Джон Уайт». Мне предложили в трехнедельный срок построить контору для шестидесяти зарубежных специалистов, которые будут руководить строительством на Свири.

Я твердо убежден, что наша идея превосходит американскую в техническом и экономическом отношениях. Но постановление есть постановление. Оно обязывало меня прекратить всю работу по советскому проекту и ждать американского.

— И вот я жду, — с горькой усмешкой закончил Графтио свой взволнованный монолог. — Жду уже несколько месяцев...

Он старался казаться спокойным, бесстрастным. Но я видела, каких трудов стоит ему сдерживать свой гнев и возмущение. Резким движением придвинул он к себе стопку копий телеграмм, отосланных в Москву. Все они содержали призыв к благоразумию, тревожную озабоченность. «...Поставлены в невыносимо тяжелые условия, теряем лучшие дни строительного сезона, — выписывала я к себе в блокнот подчеркнутые цветным карандашом фразы. — Считаю необходимым настаивать перед американцами о немедленной высылке основных технических заданий». И наконец, как крик отчаяния, крик души: «В ближайшие дни вынуждены затопить котлован со всеми вытекающими отсюда тягчайшими последствиями...»

— Да, да, — подтвердил Генрих Осипович. — Это не пустая угроза. Таково свойство девона, его нельзя держать долго открытым, он разрушается.

— Что же вам ответили?

— Ничего. К моему голосу не прислушались. Как обстоят дела сейчас? Энергоцентр занят составлением договора с американскими представителями. Но проект договора — это не проект плотины... А пока работы приостановлены. Стройка оборвалась в самом разгаре.

Потрясенная, слушала я взволнованный рассказ. Какую же боль и тревогу должен испытывать старый, опытный инженер, отдавший всю душу отечественному гидроэнергостроению! Его гордость и самолюбие были уязвлены, но энергия не сломлена. Он продолжал бороться. В самую последнюю минуту, когда специалисты из фирмы «Джон Уайт» находились уже в Москве, он добился приглашения австрийского профессора Карла Терцаги — основоположника науки о механических свойствах грунта. Ученый с мировым именем подтвердил, что советский проект обеспечивает устойчивость будущей плотины и превосходит американский по легкости и срокам исполнения.

— Ну скажите, какие еще доводы нужны, чтобы образумить испуганных маловеров, — в сердцах сказал Генрих Осипович. — А ведь и они уверены, что делают полезное для страны дело.

Мы еще долго беседовали. Для меня было ясно одно: на Свири беда, нужны срочные меры, чтобы предотвратить катастрофу. На прощание условились: Графтио пишет обо всем, что рассказал, а я обрушиваюсь на Энергоцентр, организовавший заговор молчания вокруг одной из важнейших строек первой пятилетки.

Прошло два дня, и на стол заведующего производственным отделом легли готовые материалы. Опуская технические детали, Графтио доходчиво описал мытарства Свирьстроя и закончил так: «Предвидя все последствия и всю опасность такого ведения дела, я считаю своим долгом бить в набат и своевременно предупредить об опасности». Статья пошла в набор почти без правки. Единственно, что сократили, — это упоминание о солидной сумме в золоте, которую придется заплатить, если американский проект будет принят.

Начался XVI партийный съезд. На третий день его работы всеведущий Мирон Перельштейн огорошил меня сообщением:

— Вечером некоторые члены ленинградской делегации собираются у Орджоникидзе. Возможно, речь будет идти о Свирьстрое. Пойди-ка в ВСНХ и постарайся разнюхать, что и как...

В приемной председателя президиума толпился народ. Среди присутствующих был и блондин, обедавший с Графтио. Уверенная, что он к Свири не имеет никакого отношения, я прошла мимо него и обратилась к председателю Ленинградского совнархоза:

— Скажите, сегодня будет обсуждаться положение на Свирьстрое?

Не отвечая на вопрос, он холодно посмотрел на меня и с раздражением заметил:

— Неужели вы думаете, что ваши статьи могут подействовать на Нью-Йорк? Они только помешают выгодно договориться.

Продолжать разговор в таком тоне не имело смысла, и я предпочла быстро ретироваться.

В редакции в тот вечер царила нервная напряженность, какая бывает всегда, когда неизвестно, что делать с «ударным» материалом: давать или откладывать? Сомнения рассеял ответственный редактор Андрей Николаевич Троицкий.

— Вряд ли такой серьезный технический спор можно решить силами одних хозяйственников, без участия специалистов, — логично рассудил он. — А их на совещании у Орджоникидзе не было. Я думаю, мы не опоздаем, если поставим подборку в номер.

До тех пор, пока не вышла газета, нельзя ручаться, что материал будет напечатан. Мало ли на свете событий, которые могут вытеснить его. Легко понять волнение, с каким развернула я «Комсомолку» на следующее утро. О радость! — наши статьи увидели свет. Вот они, на шестой полосе, после политического отчета ЦК КПСС.

НАД СВИРЬСТРОЕМ НАДВИНУЛАСЬ ОПАСНОСТЬ

ВЫНУЖДЕННЫЙ ОТДЫХ В РАЗГАР СТРОИТЕЛЬСТВА

ОГРОМНЫЙ КОТЛОВАН ПОД УГРОЗОЙ ЗАТОПЛЕНИЯ

Я сразу узнала руку Мирона. Кто, кроме него, мог придумать такую звонкую шапку!

По пути в редакцию решила забежать в Энергоцентр и порадовать нашего информатора. Но он уже был в курсе дела.

— Молодцы, — похвалил он. — Растревожите заснувший муравейник. Но Графтио, Графтио каков! Всегда такой выдержанный, деликатный, а тут стучит кулаком по столу: «Не пущу американцев на строительство! Нечего им там делать!»

— А как переговоры?

— Пока прерваны. Представителям фирмы дипломатично заявили, что разговаривать пока не с кем, все, дескать, на съезде.

Генрих Осипович сиял. Почувствовав поддержку газеты, он продолжал наступать на своих противников. Номер «Комсомольской правды» со своей статьей он положил в конверт и отправил И. В. Сталину.

— Было пасмурное утро, моросил дождик, — рассказывал он при очередной встрече. — Я вышел из гостиницы, пересек пустую Красную площадь и опустил письмо в почтовый ящик у ворот Кремля.

Через несколько дней в редакции раздался телефонный звонок. Говорил секретарь Графтио:

— Назначена правительственная комиссия, которая на месте ознакомится с состоянием грунтов. Выезжаем сегодня. Генрих Осипович просит командировать вашего корреспондента.

Только побывав в управлении Свирьстроя на Марсовом поле, я поняла всю серьезность поднятой нами проблемы. Коллектив был измучен неизвестностью, морально подавлен. Огромная, десятитысячная армия строителей бездействовала. Потери во времени отодвигали и без того жесткие сроки окончания Свирской установки, а это ставило под удар развитие ленинградской промышленности.

Не задерживаясь в Ленинграде, комиссия в тот же день отбыла на строительную площадку. Ехали в специально поданной дрезине, напоминавшей не то многоместный автомобиль, не то миниатюрный вагончик. Среди пассажиров я, к своему удивлению, снова увидела все того же блондина.

— Кто это? — поинтересовалась я.

— Как, вы его не знаете?! — воскликнул Генрих Осипович. — Это товарищ Алексеев, начальник Свирьстроя. Я же вас познакомил с ним в ресторане.

Начальник Свирьстроя!.. А я обошла его, ни о чем с ним не поговорила... Какой непростительный ляпсус! И все потому, что, взбудораженная встречей с Графтио, не вслушалась до конца в его слова.

— Не расстраивайтесь, — успокоил меня главный инженер. — Он очень доволен нашим выступлением.

Не знаю, передал ли ему Графтио наш разговор, только в Лодейном Поле, где мы сделали остановку, Алексеев подошел ко мне и с улыбкой протянул собранный букетик полевых цветов. Я расценила это внимание как признак того, что он на меня не в обиде.

Всю дорогу Генрих Осипович был в приподнятом настроении. На одном из отрезков пути он наклонился ко мне и рукой показал на видневшиеся вдали неясные очертания массивного здания.

— Волховская ГЭС, — произнес он с необыкновенной теплотой. Так отец называет имя любимого ребенка.

Генрих Осипович замолчал, провожая глазами исчезающий за горизонтом силуэт.

— Удивительно, как повторяется история, — снова заговорил он. — То, что происходит сейчас со Свирью, было в свое время и на Волховстрое. И тогда малодушные сеяли сомнения, предсказывая гибель гидростанции. Не успели начать разработку технических чертежей, как послышались голоса: «Есть ли смысл строить гидроузел в такое трудное время, когда Деникин рвется к Москве, а Колчак орудует на Востоке?» Нашлось немало умников, которые вторили «доброжелателям» и вольно и невольно чинили нам препятствия. Так же приходилось спорить, убеждать, доказывать, что Волховскую установку строить надо во что бы то ни стало и в скорейший срок. Одно время с величайшим трудом налаженная стройка висела на волоске. Положение было отчаянное...

— Это тогда вы обратились к Ленину?

— Да. Я написал Владимиру Ильичу, в каких невероятных условиях безответственности и просто сознательного противодействия приходилось вести строительство, начатое по его инициативе. Владимир Ильич вызвал меня к себе в Кремль, подробно расспросил и тут же дал указание причислить Волховстрой к разряду «внеочередных строительных работ», а меня обязал каждый месяц сообщать о ходе дела. Только благодаря Ленину Волховстрой удалось спасти от разрушителей. А теперь видели — стоит наш первенец крепко, как египетская пирамида. Так, надо полагать, будет и со Свирской установкой, если, конечно, не сидеть сложа руки, а драться. Биться до последнего...

На Свирь приехали поздно вечером. Члены комиссии, не желая терять времени, в полном составе спустились в котлован. Всем хотелось поскорее увидеть коварный грунт, вокруг которого разгорелись горячие дебаты.

Стояла пора белых ночей, кругом было светло. Генрих Осипович водил гостей по огромному котловану, предназначенному для возведения части плотины и силовой станции. В моей памяти котлован остался какого-то странного медно-красного цвета.

— У многих там, в Москве, сложилось представление, что здесь не грунт, а жидкая каша, — говорил Графтио, подводя членов комиссии к скважинам и шахтам. — Смотрите сами: дно выемки прочное, откосы не оплыли. Мы можем обойти все восемьдесят две тысячи квадратных метров откачанного русла и не запачкать обуви.

Ученые слушали, смотрели, но своего мнения открыто не высказывали. Однако по отдельным замечаниям было видно, что плотность свирского девона превзошла их ожидания.

Было совсем поздно, когда приехавшие собрались за ужином в столовой дома главного инженера. В двухэтажном деревянном здании, построенном по заданию и плану Графтио, жила его семья, останавливались приезжие, здесь же происходили совещания.

Вспоминаю большую комнату с длинным, покрытым ослепительной скатертью столом и за ним радушного хозяина. Генрих Осипович в тот вечер был особенно оживлен: много смеялся, шутил. Но за этой подчас наигранной веселостью скрывались неослабевающая тревога и настороженность. Пытаясь вызвать членов комиссии на откровенность, он часто иронизировал по поводу «зуба» ненавистного ему американского проекта. Но ученые избегали касаться наболевшей темы и отвечали уклончивыми замечаниями. Так и разошлись по комнатам, не показывая своего отношения к спорному вопросу.

Утром после завтрака члены комиссии заперлись в зале заседаний и приступили к обсуждению. Посторонние, в том числе и представитель «Комсомольской правды», не были допущены.

Я сидела в столовой, с волнением и надеждой ожидая результатов. Время тянулось очень медленно. Читать не хотелось. Все мысли были там, на втором этаже, где решалась судьба Нижнесвирской ГЭС. К тому времени я уже была знакома с существом дела, знала, что существует множество вариантов плотин: пустотелые, основанные на сваях... Но самыми серьезными соперниками советского проекта были кессонный и американский со шпорою. Как-то там, наверху, распределятся голоса, на чьей стороне окажется перевес?

Не помню, сколько прошло часов, когда в дверях показался Генрих Осипович. Он подошел ко мне и сказал шепотом:

— Вариант с кессонным основанием признан неприемлемым.

Сделал предупреждающий жест рукой, исключающий всякие расспросы, и, улыбнувшись, исчез так же быстро, как и появился.

Я продолжала сидеть, глядя в окно на пруд и мачтовые ели, оставшиеся от некогда дремучих лесов. Стояла необычная для стройки тишина, как будто на раскорчеванную землю вернулась глухомань. Изредка прозвучит далекий гудок да дробный рокот одинокого мотора.

Но вот дверь резко отворилась и с поспешностью, удивительной для пожилого возраста, в комнату вошел Графтио.

— Американский проект отвергнут, — с торжеством победителя заявил он. — Технически консервативен. Требует длительных и дорогостоящих работ...

— Генрих Осипович, — воскликнула я, заражаясь его настроением, — значит, остается...

— Наш, советский проект, — закончил он мою мысль и счастливо засмеялся.

Фу-у-х! Опасность миновала. Теперь можно заняться и комсомольскими делами. Я пошла разыскивать комитет ВЛКСМ.

Площадка строительства напоминала покинутое стойбище. Молчали механизмы, стоял бетонный завод, безжизненно висели стальные тросы подвесной дороги. Казалось, жизнь ушла с этого не так давно грохотавшего куска земли, отвоеванного у многоводной, стремительной реки.

Молодые строители устали от вынужденного безделья, но с приездом комиссии заблестел луч надежды. В преддверии больших событий они уже договорились между собой восполнить упущенное «индустриальными часами»: каждый, независимо от специальности, будет трудиться на земляных работах в котловане.

По возвращении я застала в доме главного инженера празднично приподнятое настроение. Натянутость исчезла. Члены комиссии, словно с них сняли обет молчания, громко переговаривались.

Генрих Осипович встретил меня упреком:

— Куда вы исчезли? Такие новости, а вы где-то пропадаете!

От нервного напряжения не осталось и следа. Он был спокоен, сдержан, лишь глаза весело блестели.

— Сегодня для меня большой день. Комиссия сочла распластанную плотину наиболее подходящей для свирских грунтов. Я столько лет ею занимался и наконец добился ее признания.

Я от души поздравила ученого и тут только заметила группу незнакомых молодых людей. Это были корреспонденты «Ленинградской правды» и «Вечернего Ленинграда». Они вели себя очень уверенно, окружили членов комиссии и о чем-то с ними беседовали.

Нам явно готовился «фитиль». Конечно, освещение событий на Свирьстрое не являлось нашей монополией. Но было бы обидно и несправедливо, если бы результаты обсуждения опубликовали раньше нас другие газеты. Во мне заговорило чувство профессионального самолюбия, теперь уже в этом можно признаться. Я отозвала Графтио и попросила до утверждения в Москве не разглашать принятого решения. Главный инженер охотно согласился, пригласил членов комиссии на «маленькое совещание», после которого они вышли с «печатью на устах».

На обратном пути в Москву я мысленно готовила материал «По следам наших выступлений». Мне были известны типы плотин, но о работе самой гидростанции я не имела ни малейшего представления. Пришлось Генриху Осиповичу ликвидировать мою техническую неграмотность. Тут же, в купе, он прочел мне великолепную лекцию, изобразив на случайно подвернувшейся под руку бумаге схему движения воды. От него я впервые узнала о существовании верхнего и нижнего бьефа, улитки, ротора, статора... У меня долго сохранялся плотный оранжевый лист, испещренный его рукой. Фотографии котлована, которыми он иллюстрировал этапы строительства, я бережно храню до сих пор...

Когда статья «По телеграфу от нашего корреспондента» была готова, позвонил Генрих Осипович:

— Только что закончилось заседание президиума ВСНХ. Принят советский проект, с поправками, сделанными комиссией. Прошу напечатать об этом в газете.

Мирон тут же набросал победную шапку над моей корреспонденцией.

Наш сигнал услышан

СПОР ВОКРУГ СВИРСКИХ ГРУНТОВ ДОЛЖЕН БЫТЬ ЗАКОНЧЕН

АМЕРИКАНСКИЙ ПРОЕКТ ОТВЕРГНУТ

РЕШЕНИЕ КОМИССИИ УТВЕРЖДЕНО ВСНХ

А часом позже раздался другой звонок, секретаря Графтио:

— Генрих Осипович просит отметить с ним радостное событие.

Бывшая гостиница «Лоскутная», где должно было проходить торжество, еще хранила стиль охотнорядского подворья. По крайней мере, такое впечатление производил номер, занимаемый начальником строительства. Большая полупустая комната, никелированная кровать, стол, придвинутый к глухой стене, венские стулья...

С небогатой обстановкой гармонировал и ужин, экспромтом устроенный по случаю счастливого завершения изнурительной дискуссии. Пожалуй, это был самый скромный «банкет», на котором мне когда-либо приходилось присутствовать. Руководители Свирьстроя решили провести его в камерной обстановке, пригласив единственного гостя — корреспондента «Комсомольской правды».

На столе стояли незатейливые закуски, которые в ту пору только и можно было достать, и бутылка портвейна. Но мы и без вина были опьянены ошеломляющей радостью победы, пребывали в состоянии восторженного ликования.

Снова и снова перебирали все перипетии последних дней, пересказывали уже известные нам подробности событий.

— Когда были напечатаны первые статьи? — спрашивал Генрих Осипович. — Двадцать девятого июня? А сегодня одиннадцатое июля. Всего две недели, и уже такая — как это там у вас называется...

— Действенность материала.

— Вот-вот, активность...

— Он смеялся, представляя, как вытянутся физиономии американцев, когда им объявят «от ворот поворот» и они поймут, что миллионы золотых рублей пролетели «мимо носа».

С гордостью говорил Генрих Осипович о людях, которые не утратили веры в успех отечественной гидроэнергетики, о школе Волховстроя, воспитавшей кадры умелых строителей, с которыми можно творить чудеса.

— А знаете, — смеялся затем Алексеев. — Генрих Осипович полюбил «Комсомольскую правду». Теперь он ваш постоянный читатель.

— Да, газета не из робкого десятка. Такие мне по душе.

Было уже за полночь, когда я собралась уходить. Мои собеседники вызвались проводить меня.

Никогда не забуду путь от Охотного ряда до Пушкинской площади. С улыбкой смотрю я сейчас из моего сегодняшнего далека на тройку загулявших полуночников. Они шагают по пустынной Тверской, взявшись под руки, беспечно болтают и смеются, они полны бескорыстного счастья, эти разные по возрасту люди. Ничто в этот ночной час не может омрачить их радужные надежды и ожидания.

С гордо поднятой головой идет самый старший, несгибаемый седой ученый.

— Лет десять долой, — мечтательно скажет он, — и я бы сейчас запел.

— Что, Генрих Осипович?

— Какую-нибудь песню, ну хотя бы: «Нас побить, побить хотели...»

Встречи с Графтио продолжались еще долго. Каждый раз, когда он приезжал в Москву, я неизменно получала приглашение «отобедать» с ним. Для меня это всегда было большой честью и радостью. Мы много говорили о делах на стройке. С гордостью рассказывал Генрих Осипович, какой интерес вызвал за рубежом Свирский проект. На международном конгрессе по устройству оснований для крупных сооружений в Кембридже он был признан одним из наиболее интересных технических решений, не имевших аналогии в мировой инженерной практике. Собрание Шведского гидроэнергетического общества также оценило проект распластанной плотины как новое достижение в области гидротехники.

Когда строительство подошло к концу, Генрих Осипович прислал мне грамоту и значок «Свирьстроевца». Я очень гордилась им и носила как орден.

До конца жизни Генрих Осипович продолжал трудиться на любимом поприще, сохраняя бодрость духа и ясность ума. Один только раз он потерял самообладание. Это было вскоре после изгнания гитлеровских орд из-под Ленинграда. Графтио захотел посмотреть, что стало с его детищем. Состарившийся, полуслепой, но все еще увлеченно работающий, он приехал на место, которое когда-то называлось Нижнесвирской ГЭС. Станция лежала в развалинах. Отступая, фашисты в бессильной злобе взорвали все, что можно было взорвать. Зрелище варварского разрушения потрясло его, и он заплакал.

Гидростанцию восстановили. Она возродилась в своей прежней силе и красоте. Снова посылает она ток ленинградским предприятиям, нескончаемым потоком идут через шлюз белоснежные теплоходы, баржи, нефтеналивные суда. Труженица Свирь вносит свою лепту в общий энергетический баланс страны.