Если вы не были в Одессе, то, конечно, не представляете себе, что такое старый одесский дворик. С его пристроечками, балкончиками, кладовочками — они, точно ласточкины гнезда, лепятся к стенам почерневшего от времени ракушечника. С чугунной водопроводной колонкой, у которой рычаг отполирован ладонями прабабушек и бабушек нынешней ребятни. С маленькой клумбой, где буйствуют беспризорные ночные фиалки, простецкие петушки и неженки мальвы. Но главное в этих дворах — крытые галереи. Они сбегают вниз крутыми скрипучими щербатыми ступенями. Они нависают сумрачным козырьком над первыми этажами и опоясывают стены. И от этого дом смахивает на стриженную под нуль голову новобранца, которому по самые уши нахлобучили парадную фуражку с высокой тульей. Сюда, на эти крытые галереи, выходят двери всех квартир. Здесь на широких мраморных подоконниках до блеска начищенные примусы неистовствуют в угаре, источаемом золотистой жареной рыбой и темно-сизыми печеными баклажанами. Отсюда просматривается весь двор, мощенный угловатым серым булыжником. И можете не сомневаться, что незамеченным вы не пройдете. Может быть, вы решитесь спросить пятнадцатую квартиру или мадам Головняк. А если из-за своей северной скованности и угрюмости будете долго молча шарить взглядом по черной доске, где крохотными буковками написано «Список жильцов», то кто-нибудь обязательно не выдержит и сердобольно спросит: «Гражданин, вы до кого?» Потому что это не просто двор, это старый одесский дворик. Здесь старики помнят детьми тех, у кого уже свои дети. Здесь вечерами открываются двери квартир, и люди выходят, чтобы поговорить о жаре, о ценах и, конечно, о жизни. Здесь в затхлых рундуках, обшитых железом, хранятся такие старые вещи, о назначении которых уже многие и не догадываются. «Бабушка Дуся, можно я возьму это колесо?» — «Положи на место, и чтоб я близко тебя здесь не видела. Этот обруч кидала еще моя мама в парке. Арон, вы не помните, как называлась эта игра?»

Старый сапожник Арон пристроил у своего обитого жестью табурета лампочку. И даже сейчас, в сумерках, не выпускает из рук молотка. Во рту у него деревянные шпильки, а между колен зажата сапожная лапа с детской сандалией. Он выплевывает последнюю шпильку, вгоняет ее точным, экономным движением. И только после этого начинает обстоятельно объяснять:

— Эта игра называлась серсо. Там, где сейчас на Соборной площади собираются эти мишигасы (сумасшедшие) болельщики, там дети кидали серсо. За пару копеек можно было получить эту игру на целый час. Бросай себе на здоровье.

— Что такое, дядя Арон? Чем вам помешали болельщики, — лениво цедит Миша, худой мужчина в сетчатой майке. Через ее крупные ячейки выбиваются кустики черных курчавых волос, которые, точно пушистая вязаная фуфайка, покрывают его грудь, плечи, спину. — Я вижу, моя жена перетянула вас на свою сторону. Как тебе это удалось, Роза? — он оборачивается к жене, которая сидит рядом, и легонько хлопает ее по широкой спине.

— Оставь свои шуточки, — бросает она нехотя через плечо, — лучше посмотри, что делают твои милые детки. — Голос ее тягуч и пронзителен. Она отдыхает от одуряющего стрекотания швейной машинки на фабрике, от керосинового чада примусов, от головоломных расчетов: «Если купить детям кило вишни, так не хватит Мише на брынзу. Что я ему дам с собой на работу? А горячий цех — это горячий цех. При такой еде недолго и хворобу подхватить». Она стягивает расходящиеся полы старого цветастого халата. Внезапно точно ужаленная вскакивает со стула:

— Миша! Куда ты смотришь, Миша? Это твои дети или это байстрюки приблудные? Они же сейчас отобьют себе ноги. Они же провалят нас всех со всеми нашими бебехами на первый этаж к мадам Головняк!

Худенький мальчик с тоненькими как былинки ножками, покраснев от натуги, точно не слыша вопли матери, упрямо тянет из рундука чугунную наковальню. Девочка, кряхтя и охая, помогает ему какой-то палкой.

— Дети, вы, наверное, хотите спать? Да, дети? Вы соскучились по своим кроваткам, по маминым песенкам? — Голос Миши тих и невозмутим. Но наковальня с грохотом падает на дно рундука, вслед за этим оглушительно хлопает обитая железом крышка, и дети, отчаянно стуча пятками по деревянным ступеням лестницы, выбегают во двор.

— Вы заметили, как они любят мамины песенки? — смеется Миша. Смех у него громкий, заразительный, кудахтающий. Начав смеяться, он долго не может успокоиться, и, глядя на него, улыбаются Арон и Дуся. А Роза невозмутимо сидит, широко расставив колени. Руки ее сложены калачиком и подпирают высокую грудь.

— Почеши, почеши язык, — изредка вставляет она.

— Вы помните, как эти бедолаги криком кричали по ночам? — сквозь смех спрашивает Миша.— Доктор потом мне объяснил, что это у них от испуга. Говорит: «Ваша жена, дай ей бог здоровья, такая музыкальная, не сглазить бы. Лучше всего ей петь в хоре казаков. И дома будет тише, и дети будут спокойней. — Он с новой силой заливается смехом.

Арон ему грозит:

— Ты договоришься сегодня. Я тебе обещаю! Если Роза разойдется, тебе будет мало места!

— Вы смотрите, Дуся, как они с Розой спелись. Попугаи-неразлучники. Вы что, Арон, уже полюбили ее пение? Или вы скажете, что у вас ничего не слышно? Может, домоуправ, не дай бог, уже между нашими комнатами поставил капитальную стенку?

— Тихо! Тихо! Слышите? — Дуся поднимает вверх указательный палец. В вечерней тишине раздаются звуки скрипки. — Она опять играет, эта новая жиличка. — Дуся поднимает на лоб очки. Несколько минут вслушивается н напевные звуки. — Я старый человек, у меня плохо с глазами, но мне кажется, что у этой скрипачки с головы упала корона, когда она с нами поздоровалась. Чтоб человек жил две недели и не зашел хотя бы за солью. Такое я вижу в первый раз. — Дуся скорбно поджимает губы и умолкает.

— Зачем ей ваша соль? — язвительно усмехается Роза. — Она же не варит, не жарит, не шпарит. Она пошла себе в ресторан, поела — и все! Что, у нее дети, муж? Что, ей нужно каждый день ломать голову, что сварить, что купить? Нет. Живет себе в свое удовольствие. Правда, не в коня корм. Она же прямо светится, такая она худая.

— Может, хватит? Что вы прицепились к человеку, — не выдерживает старый Арон. — Каждый живет, как может. Я не думаю, чтоб деньги на нее сыпались с неба, раз она носит такие туфли, — он кивает на черные старые туфли, лежащие около него на полу.

— Что такое? Я вижу, вы уже чините ей туфли? И, конечно, бесплатно, — вскидывается Роза.

— Ничего, когда она станет великой скрипачкой и люди будут платить большие деньги, чтоб ее послушать, она мне отдаст долг, — улыбается Арон, — а пока, — он берет в руки туфлю, критически оглядывает, — пока мы подобьем косячки, набоечки — и будут как новые. У нее завтра концерт.

— Ну, ну, ждите, — Дуся снова было поджимает губы, но тут же оживляется. — Слышите? До нас кто-то поднимается. А, Паша! Здравствуйте! Как ваше давление?

Дворничиха Паша с трудом одолевает скрипучие ступени.

— Здравствуйте! Привет честной компании! Что мое давление? Давит! Три черта ему. Давит, гнет до земли. Миша, вы не обижайтесь, но я ваших башибузуков полила из шланга. Они как скаженные лезут на тую голубятню.

— И из-за этого вы поднимались к нам? — вскидывается Миша. — Полили так полили. Роза, слышишь, не мой детей на ночь. Они уже чистые. Садитесь, Паша. В ногах правды нет!

— А где та правда? Больше чем полжизни прожила, осталось с гулькин нос, а в глаза ее не видела, — тяжело вздыхает Паша. — Я к вам с лотерейками. Домоуправ велел раздать. На вас и новую жиличку полагается четыре штуки. По одной на квартиросъемщика. Ну, пойду. Мне надо еще три дома обойти. — Она уходит, тяжело переваливаясь.

— Ну что делать? Кидайте, кто сколько может. — Дуся протягивает жестяную коробку из-под монпансье.

Арон откидывает черный брезентовый фартук и достает из кармана холщовых брюк бумажный рубль:

— Денежки, мои вы денежки, — поет он надтреснутым фальцетом. — Я все понимаю, кроме одного: почему я всю жизнь кому-то должен. Малосемейный, подоходный, заем, налог, лотерейки... — он загибает один за другим почерневшие от сапожного вара и дратвы пальцы. — Ну что они еще придумают?

— Вы за них не беспокойтесь, — откликается Миша.

— Слушайте, а как же скрипачка? Мы что, должны за нее платить? — Роза роется в старом потертом кошельке, выуживает оттуда несколько монет.

— Роза, перестань из-за копеек поднимать шум, — примирительно бормочет Миша.

— Копейка туда, копейка сюда! Я из-за этой копейки трижды весь базар обойду. Торгуюсь, ругаюсь — самой стыдно. А что я покупаю, что приношу тебе, детям? Там подвило, там подгнило. Я что-нибудь хорошее приношу в дом? — Неожиданно для самой себя Роза вдруг заплакала. — Что я говорю, Боже! Сомкни мне уста! — Но, видно, переполнилась ее чаша. — Ты посмотри, в чем ходят наши дети! — она поднимает с полу детскую сандалию. — Если б не дядя Арон, мальчик завтра пошел бы в сад босый. А до твоей зарплаты еще неделя!

— Не позорь меня! Иди в дом. — Лицо Миши багровеет. Он долго молчит, потом горько усмехается. — Сегодня не пошел на стадион. Решающая игра «Черноморец» — «Динамо». Пожалел денег на билет, на пиво.

— Не ссорьтесь, дети! Не надо! Слышишь, Миша? Я тебе говорю, — бормочет Дуся. Лицо у нее расстроенное. — Вам нужны деньги? Я вам одолжу. У меня как раз осталось с пенсии.

— Я знаю, вы у нас богачка, тетя Дуся, — криво усмехается Миша.

С Приморского бульвара доносится бой курантов... Они вызванивают песню о белой акации, о море, о прибое, обо всем том, что называется Одесса.

— Пора спать, — хмуро говорит Миша. — Завтра работаю две смены подряд. Мастер пообещал дать подзаработать.

Арон и Дуся долго сидят молча. Арон угрюмо сучит дратву. Наконец он прерывает тягостное молчание:

— Это жизнь, Дуся? Это жизнь? Я вас спрашиваю! — второй раз за этот вечер он откидывает край черного брезентового фартука, достает из кармана деньги, хмуро насупившись, считает их. Потом, отделив часть, дает Дусе: — Купите Розе приличный халат. У нее скоро день рождения.

Прошла неделя жаркого лета. Наступил август. Вы спросите, что случилось? Почему сегодня такой шум? Не пугайтесь. Ничего страшного. Просто Миша принес арбуз — первый арбуз в этом году. Вон он лежит в глубокой миске, поблескивая глянцевитыми зелеными боками, а тетя Дуся не спеша режет его на широкие скибки. Дети не сводят глаз с ее рук.

— Дуся, дайте детям хлеба. Разве можно есть арбуз без хлеба? Они же останутся голодными, — волнуется Арон.

— Ты отсталый человек, дед Арон. Это только до революции бедняки ели арбуз с хлебом, — огрызается мальчик и тянется к арбузу, но в тот же миг карающая рука Розы хватает его за ухо и притягивает к себе.

— Как вам нравится этот богач? Я тебе покажу сейчас революцию, паршивец, — ворчит Роза.— А ну, стой спокойно!

Она прикалывает к его черным, выгоревшим трусикам выкройку из газеты.

— Миша, посмотри, хорошо?

— Роза, что ты от меня хочешь, Роза? Если ты говоришь хорошо, значит, хорошо, — отмахивается он.

— А ну, иди сюда, шкилет! Не бойся, не бойся, я просто хочу посмотреть, на чем будут держаться твои будущие брюки, — манит пальцем мальчишку Арон. — Что такое? Вы, кажется, торопитесь, молодой человек? Дуся, киньте ему кусочек арбуза, а то он стоит, как на горячей золе.

— Баба Дуся, баба Дуся, — монотонно тянет девочка, то и дело дергая Дусю за фартук. — Ты меня слышишь, баба Дуся? — Голос у девочки низкий, густой. Точно где-то там внутри, за вишенкой губ, упрятан целый оргáн со всеми его трубами, клавишами и мехами. — Баба Дуся, — басит она на одной ноте, не повышая и не понижая голоса.

— Что ты хочешь? Скажи уже! Скажи! Труба иерихонская, прости меня Господи, — откликается наконец Дуся.

— Положи мне этот кусок на тарелочку с цветочками. Я отнесу его скрипачке. — Липкий замурзанный палец тычет в самый большой кусок арбуза. В его алой мякоти влажно лоснятся глянцевито-черные семечки.

— Что случилось? — Дуся пронзительно смотрит на девочку из-под сдвинутых на лоб очков.— Твой папа богач? Он может кормить всю улицу? Весь дом?

— Почему бы и нет? — деланно удивляется Роза. — Он же каждый день приносит домой мешок денег. Правда, доця?

И столько скрытой угрозы в этом вопросе, столько ядовитой ласки, что девочка тотчас умолкает.

— Оставь, — резко обрывает жену Миша.

— Что такое? Чего ты взбеленился? Кто нам эта скрипачка? Пришей кобыле хвост, — стоит на своем Роза.

— Хватит, — взрывается Миша, — замолчи!

На миг воцаряется тишина. Лишь только слышно глухое постукивание молотка, с которым, как всегда, не расстается Арон.

— Значит, чужой человек, — словно бы ни к кому не обращаясь, вполголоса говорит он, ни на минуту не прекращая работы. — А помнишь того молдаванина, что умер у нас во дворе? Тоже был чужой человек. Мир праху его. — Он пристально смотрит на Розу.

— Что вы такое говорите, Арон? — меняется в лице Дуся и начинает мелко, испуганно креститься. — Побойтесь Бога. Она же была дите. Дите неразумное. Грех вам ее попрекать. Грех!

— Помнишь? — тихо переспрашивает Арон.

Роза молча кивает. Тяжелая багровая краска медленно заливает ее широкое лицо, полную шею. Она бросает быстрый взгляд на мраморный подоконник, точно силясь увидеть закопченный до черноты чугунок, в котором исходит паром жалкая горстка золотистой мамалыги. Внезапно душистый сытный дух ударяет ей в ноздри. Роза украдкой сглатывает вязкую слюну, что внезапно заполняет рот. Ей кажется — время повернулось вспять. Там, за порогом, повисло знойное марево голодного послевоенного лета. Какое пекло стояло тогда. Казалось, все до последней былинки выжжено вокруг. Раскаленный булыжник обжигал через сандалии подошвы ног. Роза явственно слышит тихий хриплый голос: «Дай!» Босой мужчина в рваной свитке и бараньей шапке протягивает черную растрескавшуюся ладонь: «Дай!» Запавшие глаза его неотрывно глядят на чугунок. «Геть отсюдова, геть! — Она толкает его. Бьет во впалую грудь: — Геть! — Откуда столько силы в ее детских тонких руках? Как зверь, оберегающий свою добычу, она хрипит злобно и яростно: — Геть!»

«Что ты хочешь от меня, старик? Что ты мне выворачиваешь душу наизнанку? — хочет крикнуть она в голос. — Зачем ты позоришь меня перед детьми? Перед мужем моим? Ты думаешь, я все забыла? Похоронила? Нет! До конца своей жизни не забуду, как лежал этот молдаванин посреди двора, как медленно катилась его папаха. Ноги в рваных постолах дернулись несколько раз, и он затих. Разве ты не помнишь, старик, как я совала ему в рот комья горячей словно огонь мамалыги, как толкала в плечо: «Дядечка, вставай! Дядечка!» За что мне это, старик? За что?» Теплый тугой комок подкатил к самому горлу. Она крепко сжала губы.

— Чтобы этого больше не видеть ни нам, ни нашим детям, ни детям наших детей, — шепчет словно заклятие Дуся и трубно сморкается.

Мальчик долго исподлобья смотрит на взрослых. Потом переводит взгляд на арбуз. С тихой печалью пересчитывает истекающие розовым соком последние ломти. Тяжело вздыхает и, сурово сдвинув брови, решительно поворачивается к Арону:

— Я вижу, ты таки да хочешь, чтобы эта скрипачка ела с нами арбуз. Пусть будет по-твоему. Пусть ест на здоровье! Но женись на ней! Женись! И тогда она станет нашей!

Ах, как хохочет сапожник Арон, раскачиваясь из стороны в сторону на своем стуле. А как смеется Роза. Как трещит ее старый узкий халат.

— Женитесь, Арон! Женитесь! В чем дело? — кудахчет сквозь хохот Миша.

— Чтоб ты был здоров, моя умница, — чуть не плачет от смеха Дуся.

Разве в этом шуме можно услышать тихий скрип двери?

— Вы так весело смеетесь, что мне просто стало завидно, — смущенно улыбается скрипачка. Она в нерешительности стоит на пороге своей комнаты.

— Идите сюда! — Дуся манит ее пальцем. — Что вы прячетесь? Попробуйте арбуз.

— Первый арбуз в этом году, — конфузливо кивает Роза.

— Подождите минуточку! Я принесу свежий хлеб. Вы знаете, я жила с дедушкой, так он научил меня есть арбуз с хлебом. Это очень вкусно!

В эту ночь старый Арон долго не мог уснуть. Он ворочался. Вздыхал. Вышагивал босыми ногами по старым скрипучим половицам. Казалось, душный, жаркий воздух обволакивает грудь, забивает горло. Он вышел на галерею. Оперся о влажный от ночной сырости мраморный подоконник. Камень приятно холодил кожу. Со двора доносился терпкий запах ночных фиалок. Арон задумчиво, долго смотрел на тонкий, точно сточенный нож, серп луны, на низко нависшее звездное небо. Редкие облака, набегая на луну, отсвечивали перламутром и были похожи на створки раковин, которые морская волна тысячами выносит на одесский берег. От этих движущихся облаков, подгоняемых ветром, свет звезд казался трепещущим, зыбким. «Как субботние свечи», — подумал Арон. Неведомо из каких потайных закоулков памяти вдруг выплыл тяжелый массивный подсвечник с семью плошками и маленьким серебряным колокольчиком, неясные путаные звуки первых слов молитвы: «Моаус цур ешуоси». Он повторил несколько раз эти полузабытые слова. Что они означают? У кого об этом спросить? Тех, кто сидел рядом с ним за родительским столом, покрытым белой, туго накрахмаленной скатертью, давно уже нет в живых. «А может быть, ничего этого и не было? Может, все это тебе просто почудилось. За кого ты хочешь молиться, Арн? — Он назвал себя детским полузабытым именем, и от этого странно похолодело в груди. — За мертвых? За себя? За живых? Что тебе нужно от Бога? Да и есть ли он на свете? — Арон провел рукой по лицу, от лба к подбородку. Это был жест его отца, так тот начинал субботнюю молитву. — Господи, — прошептал он сурово, — ты выбираешь время, когда каждому из нас родиться и жить. И не в наших силах изменить это время. Человек слаб телом и духом. Так не отнимай последнего. Не разъединяй нас. Дай нам силы любить ближнего».

Он услышал, как за его спиной скрипнула дверь, и вздрогнул.

— Что с вами, дядя Арон? Вам плохо?

Он обернулся. Перед ним стояла Роза. Сонная, встрепанная, укутанная в простыню, которую она с трудом стягивала на высокой груди.

— Роза! Как ты меня напугала! Так от страха и помереть недолго. Ты же, не про нас будь сказано, точно привидение в саване, — он засмеялся, раскачиваясь всем телом, и она зашикала на него:

— Тише! Сейчас вы всех поднимете на ноги! Хорошенькое дело. Уже скоро утро, а вы еще не ложились. Слышу: туп-туп, туп-туп, ну, думаю, плохо ему!

— Что ты понимаешь, женщина! Иди спать! Не мешай мне! Я разговариваю с Богом, — он ласково подтолкнул ее к двери.

— Ваши вечные шуточки, дядя Арон.

Над двориком повисла ночная тишина.

1975