Такая уж у меня привычка — совать нос, как говорит дочь, в то, что меня не касается: «Всего боишься и всюду лезешь».

Когда в дом принесли крошечный пушистый комочек и заявили, что из него вырастет огромная овчарка, я не проявила восторга.

— Собаку в дом? Это же просто непосильные заботы.

— Мама, мы ее принесли, не рассчитывая на твою помощь, — сказала мне дочь, как отрезала.

Мало мне внуков — пятилетней Зиночки, девятилетнего Толи и почти взрослого Вити? Хорошо, что я сразу «поставила вопрос». Значит, меня это не касается. Зиночка шагу не дает сделать, виснет на мне все время, когда дома. Это просто спасение, что на свете существуют садики. А то что бы я могла с ней наработать, если разобраться? Обед, рынок, магазин...

Итак, в доме появилась новая игрушка, новая забота...

В первый же час маленький Пилот залез под огромный трехстворчатый шкаф и не захотел оттуда выбираться.

Толя с Зиной улеглись на пол, совали под шкаф зонтик, совок для мусора, палки. Пилот упорно не показывался.

На помощь позвали старшего Витю.

— Эх вы! — сказал он и стал двигать шкаф. Отодвинул так, что в дверь не пройдешь.

А Пилот давно уже вылез из-под шкафа и бегал совсем в другой комнате.

А шкаф со всем его содержимым стоял много дней, загораживая проход.

Но щенок меня не касается, как и шкаф посреди комнаты. Пусть стоит!

Событиям не было конца. То Зиночка отдаст Пилотику котлеты, приготовленные к обеду, то хватишься — нет в холодильнике колбасы на ужин. Беда, да и только!

По соседству проживала одна старушка — Дарья Ивановна. С мужем, с сыном-механиком и его женой. Она всегда слушала мои разговоры с уважением, она была очень вежливая старушка. Мне только не нравилось, как она говорила про сноху:

— Неумеха, грязнуля и заочница. Все зубрит, зубрит. Замуж вышла — какие же тут науки?

В отношении Пилота она меня по-дружески предупреждала:

— Ни в коем случае не выходите с ним гулять. Не приучайте. А то потом придется во всякую погоду с ним бегать.

Она этого могла и не говорить. Я и не собиралась с Пилотом гулять.

Толя с ним выходил, вынося его в корзине. С целой оравой таких же мальчишек.

Выносят, вносят, шум, грязь...

Пилот рос. Ребята приходили, возились. Да что ребята! Возвращались с работы взрослые — скорей к нему. Пилот становился центром вселенной.

— Пилот, Пилотик, хорошая собачка, как поживаешь?

А Пилот вроде понимает, пол рубит хвостом, лапами обнимает, норовит расцеловаться.

Он постепенно действительно превращался в рыже-коричневого красавца с картинной головой и торчащими ушами.

И хотя меня это совершенно не касалось, но мне не нравилось, когда мальчишки поддразнивали его и он недовольно рычал. Или когда Витя пинал его ногами. Я ссорилась с ним и жалела Пилота.

По вечерам, когда все были заняты телевизором, я выходила во двор на скамеечку у подъезда.

Сразу же выходила Дарья Ивановна. Увидев в окно меня, она выходила поговорить.

В последнее время ее рассказы о снохе стали совсем ворчливые.

— Она кому-то дочь и кто-то очень переживает, что ей приходится жить с вами. Вы допускаете? — говорила я как можно миролюбивей.

Дарья Ивановна принималась защищать свою точку зрения.

Мы обычно сидели до того момента, когда выходил муж Дарьи Ивановны и звал ее ужинать.

Она отсылала его домой, а потом говорила:

— Видите, какое ко мне уважение: без меня не сядут за стол.

Может быть, она пыталась вызвать мою зависть, говоря так каждый раз? И что вы думаете? Я завидовала.

Она иногда подолгу рассказывала мне о двух других своих сыновьях-военных. И красавцы они писаные, и звания у них высокие.

После вечерних сидений на улице я шла домой и радовалась, когда меня встречал Пилот. Он подпрыгивал, лизал в щеку, опрокидывался на спину и радостно лаял. Ну, кого это могло не тронуть? Ясно, что Пилот прирастал к сердцу.

— Ладно, сдаюсь! Сдаюсь! — поднимала я руки, и тогда он укладывался к моим ногам.

Бывало все же, что мне приходилось выводить его. Это был уже не пушистый щенок. Порывистая, очень сильная овчарка.

Особенно мне памятен один случай. Сначала я не могла надеть поводка. Не давался никак. А потом потащил меня с совершенно непредвиденной силой. Удержаться на ногах не было возможности. Пилот, весь сплошные мускулы, стремительно несся вниз по лестнице.

А я буквально волоклась за ним. Не он — я была у него на поводке. Во дворе я чуть не упала. Увидит голубя — скок в сторону, и я за ним.

Я мучилась и думала — для чего я это делаю? Ведь меня это не касается, и нечего было выводить. Не хватало еще умереть на поводке у собаки!

А потом пришла большая неприятность: заболел Пилот. Вначале будто слегка. Но смотреть, как огромная собака, сильная и стремительная, падает, силясь подняться с линолеума, скользит и глухо ударяется животом, тяжело. Пилот больше не бросался ко мне. Он силился подняться, стать на ноги и падал, падал. И плакал, как ребенок.

Острая жалость заполнила меня всю. Больше я ни о чем не могла думать. Ничего не могла делать.

Пилот горел, как в огне.

Дочь меня всячески успокаивала:

— Бывает. Пройдет. Надо поить его отваром шиповника.

Однажды, подавая ему еду, я увидела в глазах Пилота мольбу. Совсем человечью мольбу о милосердии. Глаза его молили, чтоб потерпели люди, пожалели, помогли ему. Казалось, Пилот понимал свою беспомощность, свою зависимость от людского участия. У него отказали задние ноги. Чумка!

Его повезли в ветлечебницу.

— Что сказал врач? — спросила я у зятя.

— Усыпить, — мрачно ответил он и тяжело вздохнул.

— Что значит — усыпить? — вне себя от ужаса спросила я. — Он же все понимает. Посмотрите, он хочет жить...

— Так, может, вы будете, мама, носить его вниз и вверх по лестнице? В нем сорок килограммов.

Вот когда я заметалась! Как спасти Пилота?

Толя и Зиночка не отходили от него. А Пилот смотрел ласково и преданно.

— Я не дам! Что хотите делайте, — сказала я, — но я не дам! — Что-то во мне повернулось. Я никогда так громко не разговаривала. Мне вдруг подумалось: а что если бы случилось вот так со мной!

Раньше я не могла видеть, как дети клали его голову к себе на колени, мне это казалось блажью, баловством.

Но теперь я брала голову собаки с отвислой челюстью, укладывала на своих коленях и могла, не двигаясь, сидеть часами.

Моя старость соединилась с его болезнью. Ему давали лекарства, приходили люди из ветлечебницы и делали уколы. Но ему становилось хуже.

Даже то, что он ел супы, борщи и вообще вареную пищу, на которую раньше и смотреть не хотел, вызывало во мне безумную жалость. В этом была покорность беспомощного больного существа. Он уже жил как бы не по праву и, казалось, понимал это. Как ласково прикасался он к моим рукам! Я не верила, что это конец, надеялась.

Старший внук ворчал:

— Долго мы будем держать здесь эту дохлятину?

Я вступала в ссору, упрекала.

А младший вместе с дружками выносил Пилота во двор, чтобы он подышал свежим воздухом.

Один раз они понесли Пилота вниз, и я пошла посидеть возле. Они несли, он вел себя спокойно — верил, что ребята ему друзья. Я шла за ними и горько корила себя, что, когда он был здоров, я часто сердилась на него за всякие проказы. То туфлю сгрызет, то стул опрокинет.

Ребята опустили Пилота на землю, кто-то заплакал. Через минуту уже все плакали. И я тоже.

— Не надо его оплакивать, — сказала я, — он поправится.

— Папа ска... зал, три дня, а потом бу... будут усыплять, — едва выговорил Толя. — Кто нас теперь бу... будет охранять в лесу... Он нас никому... не давал обижать...

В это время вышла Дарья Ивановна.

— Вы чего здесь плачете? О псе? Нашли о чем плакать!..

С того дня, как заболел, Пилот спал рядом с моей кроватью, потому что во сне скрежетал зубами и будил всех.

В этот вечер я искала признаков улучшения, но не нашла. Пилот метался, тянул свое тело то в одну, то в другую сторону. Неужели конец?

Я встала, укрыла его теплым старым пальто. Он затих, потом опять забеспокоился.

Старший внук заглянул на секунду, усмехнулся:

— Маетесь на пару? Ну-ну...

Это была правда, мы маялись одинаково.

Наутро Пилота снова повезли к ветеринару. Пока его не было, я не могла найти себе места.

Все же Пилота привезли домой. Он ласково скулил, хорошо ел.

— Мне ведь тоже трудно, — сказал зять. — Попросил еще отсрочку. Я же к нему привязан больше...

Больше — кого? Ах, да! Меня же это не касается...

Но я была ему благодарна, он мог легко освободить себя от хлопот, а он попросил еще одну отсрочку... Отсрочку...

В последний вечер я сама дала Пилоту рыбий жир, отвар шиповника...

И вдруг... среди ночи я почувствовала, что-то влажное прошло по лицу. Я вскочила. Пилота на месте не было.

— Пилот! — закричала я, забыв, что все спят.

Он стоял рядом с кроватью и шатался, как пьяный. Стоял и протягивал мне свой шершавый язык.

— Пилот! — бесстрашно известила я весь дом, захлебываясь счастливыми слезами. — Пилот!

— Что тут за истерика? — возмутился проснувшийся Витя. — Сдохла собака? Могли утром сообщить!

Толя уже сидел на полу и обнимал Пилота. И целовал его — слабого, дрожащего.

— Ляг, Пилотик! — сказал зять. — Лежать!

Пилот послушался. Сделал два, три неуверенных шага и лег. Не плюхнулся, не упал на живот, а лег...

С этой ночи прошел уже не один месяц. Сейчас Пилот... Впрочем, почему это я так много о нем рассказываю? Ведь мне же нет до него решительно никакого дела, все это меня совершенно не касается...