Тетя Феня — вдова. Живет вдвоем с дочерью Фаиной. Работает уборщицей в заводском общежитии.

Она невысокая, худенькая, средних лет женщина, с застенчивой, девичьей улыбкой, с душевным украинским говорком, с теплыми карими глазами на привядшем уже лице.

Общежитие, в котором работает тетя Феня, помещается в одноэтажном бараке. Раньше жили в нем заводские девчата, и тогда кроме тети Фени были еще уборщицы. И дежурные, и воспитательница, и комендант.

Теперь девчат со всем этим штатом перевели во вновь отстроенный корпус, а барак предназначили к сносу. Одну половину его, которая подряхлее, заколотили досками, в другую временно стали селить приезжающих на производственную практику студентов. Обслуживать их оставили тетю Феню.

Характер у тети Фени уступчивый. К людям она уважительна, охотно со всеми соглашается. Но с Кондрашкиным, который ведает снабжением всех заводских общежитий, тетя Феня воюет нещадно: за стекла, которые Кондрашкин не считает нужным вставлять, поскольку барак предназначен к сносу; за уголь, который подвозят нерегулярно, а тетя Феня любит топить плиту так, чтобы был всегда кипяток, потому что студенты работают в разных сменах; но, главное, так как дело идет уже к осени, — за одеяла.

— Воны ж мерзнут, — имея в виду приезжих студентов, укоризненно говорит тетя Феня заглянувшему к ней в барак Кондрашкину. — Воны ж поболеют. Ночи ж уже холодные, а одеяла тоненькие, аж светятся. Какое от них тепло!

— Пускай с собой возют! — отвергает ее притязания краснолицый прижимистый Кондрашкин. — Пускай не надеются. Не к теще в гости приехали, у меня одеял для своих, для заводских, не хватает.

— Та разве ж они чужие? — искренне удивляется тетя Феня. — Наши ж, советские ребята, так само, как заводские. И мерзнут так же. А что одеял у вас нету, так вы, Семен Петрович, мабуть, не в курсе. На складе целая гора одеял. От ей-богу! Я своими очима бачила!

— На бога, которого нет, ссылаться нечего! — говорит наставительно Кондрашкин. — И на склад тебе, Фекла, соваться нечего! — Голос его обретает силу. — На складе, могу тебе разъяснить, не одеяла лежат, а резерв. Поскольку начальство запретило их выдавать!

— Это, мабуть, Гуляева из ЖКО такие фокусы строит, — делает неожиданный вывод тетя Феня. — Чи вы доказать ей не можете? Что ж она за начальство, что бережет одеяла, а за людей не думает! — И добавляет решительно: — От я сама к ней схожу, Семен Петрович!

— С правильной установкой, мамка, живешь! — одобряет тетю Феню слышавшая эту перепалку Фаина. И советует: — Ты, когда будешь с Гуляевой говорить, прямо ссылайся на Маяковского. Знаешь, как Маяковский сказал? Нельзя, — Фаина делает ударение на этом, — нельзя

...для человека жалеть

ни одеяла, ни ласки.

Давай запишу, чтоб ты не забыла.

— Мама какая хорошая у тебя, заботливая! — говорят Фаине приезжие девушки-студентки, получив, наконец, отвоеванные тетей Феней теплые одеяла.

— Хорошая! — охотно подтверждает Фаина. Но справедливости ради не забывает отметить:— Только не очень... сознательная еще. Особенно, если дело касается меня.

Фаина работает на заводе станочницей в автоматно-токарном цехе, и Полина Мухина работает там же.

Полина — грузная, рыхлая, немолодая, с белесоватым, не лишенным приятности лицом, с блестящими, как стекляшки, выцветшими голубыми глазами. Светлые, седоватые волосы ее выбиваются из-под косынки. Губы пухлые и постоянно в работе: то Полина облизывает их, то причмокивает ими смачно, со вкусом.

Репутация у Мухиной неважная. Говорят, что раньше Полина работала в буфете, да оказалась на руку нечиста. Хоть дело до суда не дошло, из треста столовых ее уволили. Сама же Полина утверждает, что за критику. Поскольку, мол, она молчать не приучена, а начальство не приучено к критике. Поди разберись!

Фаине Мухина неприятна. Въедливая! Лезет в душу, во все суется. Фаина ни за что бы не допустила ее в свои дом и не познакомила бы с матерью, да случилось так, что Мухина сама заявилась к ним однажды. Мастер ей поручил предупредить Фаину, чтобы вышла та на работу не утром, как следовало по графику, а в ночь — заменить кого-то из заболевших.

Фаину Мухина не застала. Дома была одна тетя Феня. Пришла с работы и собиралась обедать. На столе в кастрюле дымился горячий борщ. Передав тете Фене, что нужно, Мухина уходить, однако, не торопилась: цепкими, приметливыми глазами оглядывала комнату.

Крохотная! А уютно. И нигде не пылинки. Белое, накрахмаленное до хруста покрывало на кровати. Ослепительно белые наволочки и кружевной подзор. На столе веселенькая, в клетку, клеенка. Вместо занавесей вышитые крестом «рушники». И еще золотые головки подсолнухов за окном словно отсвет бросают в комнату.

— Ничего, аккуратно живете! — одобрила Полина. — Ну теснота, теснота! Два человека вошли — третьему уже не протиснуться!

— Не жалуемся! — сдержанно ответила тетя Феня. Она расстроилась. Всю неделю Фаинка работала в ночной смене, а теперь и эту ночь тоже не придется ей спать! Но посчитала нужным все-таки объяснить: — Барак наш снесут к зиме, в новый дом переедем, там попросторнее будет.

— Жди, надейся! — поджала губы Полина. — Пока все начальство себя квартирами обеспечит...

Не спрашивая, она сняла со стены фотографию Фаинкиного отца.

— Муж? — И придвинулась поближе к окну, чтобы рассмотреть.

Открытое, как у Фаинки, лицо с такой же, как у нее, чуть выдавшейся вперед стремительной линией подбородка. Под густыми спокойными бровями смеющиеся глаза.

— Красивый! — определила Полина. — Дочка-то, видно, не в тебя, а в него.

— Она и характером в него, — не выдержала, откликнулась тетя Феня, хотя развязность Полины ее коробила. — Такая ж самостоятельная.

— Только ты Фаину напрасно пустила на завод,— вешая фотографию на место, заметила Полина. — Восемь классов окончила девочка, так не могла ты ее получше пристроить! — И вздохнула: — Это уж, если кому другого выхода нет.

Тетя Феня сразу разволновалась:

— Та разве ж я ей не говорила? Как же я просила ее, как плакала... Она ж поначалу устроилась в пошивочной мастерской. Дело ж это как раз для девушки. И сама всегда будет одета и диточек своих впоследствии обошьет... Так не схотела. Сама пошла на завод, не спросилась даже...

— А ты допустила! — упрекнула Полина. — Что она еще понимает в жизни? Ты должна решать за нее. Ты мать!

— Та чего ж это мы стоим, борщ же стынет! — спохватилась вдруг тетя Феня, растрогавшись интересом Полины к судьбе своей дочери, и мигом поставила перед Мухиной тарелку с борщом.

Полина не отказалась.

— Я б ее, знаешь, куда направила, Фаину твою, — неторопливо хлебая борщ, рассуждала она,— я б ее направила... в торговую сеть, поскольку биография у нее для торговой сети пока еще вполне подходящая. А что ты думаешь? Например, газировкой торговать. Где-либо на скверике, в тенечке, сидит себе, как голубка. В промежутках поит народ. А так вышивает или же вяжет, что ей там больше по душе. Не работа — законный отдых. К тому же, если обращаться умеючи,— осторожно добавила Полина, — можно и на зиму кое-что... подсобрать.

Тетя Феня вежливо промолчала. Нет, газировкой торговать Фаинка, конечно, не пойдет! Да и ее, тетю Феню, это совсем не прельщает. Иное дело — пошивочная. Останься Фаинка там, — стала бы она мастерицей, а потом, возможно, закройщицей: она же способная... Но, может, Полина еще что-либо придумает? Видно, она человек бывалый...

За обедом, за чаем, за разговорами досидели до сумерек. Света не зажигали. Розоватое вечернее небо вплотную придвинулось к окну.

Многое выспросила у тети Фени Полина. Выяснила, что муж тети Фени и старший сын ее, мальчик совсем, оба погибли в партизанах на Украине, что в Москву тетя Феня приехала по вербовке в первый послевоенный год.

— Мы б и там, и в колхозе, с Фаинкой жить могли, — словно бы рассуждала вслух тетя Феня.— Отстроиться б нам помогли, как семье погибшего, и корову, возможно, дали бы. Только знаешь, Полина, покоя не было б все равно, душа все время болела б... Как увижу ребят, что с сыном моим росли... А тут еще и мужчины, кто уцелел, стали вертаться с фронта. Тоже ж товарищи погибшему мужу моему. Зимой еще ничего. Зимой меньше видно людей. Холодно. Так все по своим землянкам сидят, бо хаты ж наши сожгли фашисты. А как потеплело... Ну, все тогда на виду. Которые женщины с мужьями, которые ожидают мужей, надеются. Ну, а мы с Фаинкой одни, одни... Только горе наше при нас...

— Вот и правду ведь говорят, что одна голова не бедна... — словно бы на себя примеряя, что пришлось пережить тете Фене, вздохнула сочувственно Полина. Она была безмужняя и бездетная....

— Подумали мы с Фаинкой, посоветовались, она хоть и малое дитя, а вроде мы с нею и тогда уже все совместно решали, и завербовалась я сюда на завод...

— Вот этого, Фекла, я понять не могу, — перебила ее Полина. — Как же ты на это решилась? Женщина, можно сказать, в летах. Всю жизнь прожила в деревне. Ребятенок маленький. Так бросила все и кинулась неизвестно куда. Не побоялась...

— А чего бояться? — пожала плечами тетя Феня. — Всюду ж люди живут!

— И не жалела потом?

— Та нет, Полиночка, не жалела! Здесь мне как-то полегшало, только я еще долго... какая-то... ну не такая была. Ну, знаешь, вроде как бы... закаменелая. Среди людей, как в лесу! Конечно, со всеми обращаюсь, ну разницы между ними не замечаю. Все, все для меня одинаковые, так само, как деревья в лесу. Вот только теперь отошла немножко...

Пришла Фаина, с ходу включила свет и, увидев Полину, сразу потемнела лицом.

— Беседуете! Накормила бы лучше, мамка, рабочего человека!..

А когда Полина ушла, сказала матери:

— Ты к нашему дому ее не приучай. По-моему, она нехорошая...

Но Полина с этого вечера не обходила тетю Феню своим вниманием. Тетя Феня же не могла без явной на то причины оттолкнуть и обидеть человека.

Как-то раз тетя Феня заболела. Лежала маленькая, худенькая, как девочка, на высоких своих подушках и все порывалась встать.

— Та мне ж уж легче, Фаиночка! Рабочему ж человеку вредно залеживаться. Это ж Настенька (уборщица, которую Кондрашкин прислал заменять тетю Феню), чтоб ей пусто было, второй день не моет полы в общежитии. Воны ж там позарастают грязью!

Однажды, вернувшись с работы, Фаина застала в комнате высокого сутуловатого мужчину в выцветшей гимнастерке. Приглядевшись, она узнала его: вахтер. Пропуска проверяет в заводской проходной. И удивилась. Чего это он пожаловал?

Он стоял у кровати тети Фени, держа фуражку в руках, словно бы собираясь уходить, а тетя Феня лежала, маленькая и строгая, под натянутым по самое горло одеялом.

Ничего не зная еще, но подозревая недоброе, чувствуя, что без Мухиной здесь не обошлось, Фаина поздоровалась и, сразу же отвернувшись, стала выкладывать покупки.

— Ну, поправляйся, Феня, — прощаясь, сказал вахтер и со значением добавил: — Буду тебя ожидать!

Тетя Феня ответила сдержанно:

— Спасибо, Иван Евграфович! Поправлюсь, заедем как-нибудь... с Фаиночкой.

А когда стихли за дверью шаги вахтера, тетя Феня певуче сказала:

— Же-ених! — И улыбка, совсем молодая, озорная, лукавая, осветила ее лицо.

Сватает тетю Феню за Ивана Евграфовича (он овдовел недавно и имеет намерение жениться), в самом деле, Полина Мухина.

— За таким человеком, Фекла, как за скалой! — выманив тетю Феню в палисадник под липу, поскольку Фаинка дома, с чувством разъясняет Полина. — Ты не гляди, что он всего лишь вахтер и зарплата вроде бы низкая. Он, моя милая, не на зарплату живет, он главный доход для жизни в хозяйстве ищет, через то и пошел вахтером. День работает, день гуляет, для хозяйства это очень даже подходит...

О хозяйстве Ивана Евграфовича Полина рассказывает обстоятельно и со вкусом.

— Дом у него в поселке, где я живу. Участок и огород, коза и прочая птица. В доме все, что надо для жизни, есть: взять из мебели или же из посуды. И одежда осталась от покойной жены! Так что, Фекла, на все готовое! Ну?! Так это плохо тебе? — Она смачно облизывает пухлые губы.

— Да ведь какой человек... — говорит задумчиво тетя Феня. — Вперед всего, Поля, на это надо смотреть.

— Уж какой бы, Феклушка, ни был, — поводит плечами Полина, — а если и у него, как у тебя, ничего за душой, какая с ним семейная жизня будет? — И убежденно доказывает: — Иван Евграфович может еще призадуматься, тебе же, Фекла, я считаю, и думать нечего. Такой случай! По нашему времени, когда на мужиков дефицит, кому-нибудь рассказать — не поверют! Чтобы одинокий, зажиточный — и не кидался на бабу, как жеребец! Чтобы в законный брак вступить был не против? Ну?! — Она с насмешливым любопытством поглядывает на тетю Феню. — Или, может, у тебя министр какой на примете? Лауреат? Перспектива какая особенная? Что? Молчишь? А я подскажу. Дело-то, Феклушка, к старости идет! Думаешь, дочка старость твою согреет? Как же! Надейся, жди!

Тетя Феня вздыхает. Одинокая старость и впрямь пугает ее. На Фаинку она, конечно, надеется. Фаинка мать не оставит. Но... Что же ей, гирей висеть на дочери, да и... разве только в старости дело?

— А он-то... видел меня? — Тетя Феня краснеет.

— Ох и чудачка ты, Фекла, как я погляжу! — заметив это, снисходительно усмехается Полина. — Детства в тебе много еще или какой-то неразвитости. Ну, что вы, молоденькие, чтобы друг друга разглядывать? Что он, не видя, не разберется по показателям, годишься ты ему или нет? — И растолковывает: — Ты как есть деревенская, значит, к земле, к хозяйству приучена. В работе ты до глупости безотказна. Одинокая, то есть в смысле родни: мать или там отец, этот хвост за тобою не тянется. А что дочка, так дочка сама себя совершенно оправдывает и даже в дом еще может внести! Из себя ты тоже не сказать чтоб уродка, — беспощадно перечисляет ее преимущества Полина. И замечает лишь напоследок: — А вообще-то он тебя видел. Я показывала. Помнишь, третьего дня мы с тобою в булочной за хлебом вместе стояли?

— Ну?! — спрашивает, волнуясь, тетя Феня.

— Что «ну»?! Одобрил! Иначе к чему бы и разговор?

Ивана Евграфовича тетя Феня тогда еще тоже видела мельком и больше со спины. Полина ей показала, но знакомить в тот раз не захотела: «Видишь, с работы идет человек, двенадцать часов на ногах отстоял. Какое уж тут жениховство!»

Иван Евграфович шел устало, ссутулившись. Тете Фене он показался запущенным, неухоженным.

«Придет домой человек, в хате пусто, накормить и приветить некому, — жалостливо подумала ома. И еще подумала: — Полина как понимает, так и говорит». Тетя Феня знала ей цену. Но ведь может случиться, что вот познакомится она с этим самым Иваном Евграфовичем, и уж какая там ни на есть в их годы, а возникнет между ними любовь! Или так еще даже может быть, — тетя Феня была мечтательница, — что Иван Евграфович ее, Феню, и без Полины приметил, только как подступиться, не знал. Так не станет же он об этом Полине рассказывать, разве ж она поймет?

А когда тетя Феня болела и Иван Евграфович, с которым только-только познакомила ее перед этим Полина, идя со смены, неожиданно заглянул к ним, извинился, что так, без спросу, и, поставив на тумбочку банку меда, сказал: «Ты его, Феня, с молоком горячим мешай и пей. Грудь облегчает сразу!» — тетя Феня, растрогавшись, укрепилась в своей догадке.

Когда тетя Феня поправилась, Полина принялась ее уговаривать, чтоб она побывала у жениха: «Все сама разглядишь на месте, уверишься!»

Так уж сразу смотреть! Тете Фене хотелось совсем иного: чтоб Иван Евграфович сам зашел к ним, как в первый раз. Шел бы с работы вечерком и зашел. Вышли б они, возможно, тогда в палисадник, посидели под липой. И чтоб ночь была тихая. И луна. И долгие разговоры. Такие, чтоб теплело от них на сердце, понятнее становился для тебя человек!

Что же, что не молоденькие? Сколько б ни было прожито, разве можно без этого?!

Но Иван Евграфович больше не заходил. Может, правда, как говорила Полина, ожидал ее, Феню? Она ведь пообещала!

— Поедем, посмотрим, детонька! — говорит однажды тетя Феня Фаине.

Фаина хмурится:

— Я зачем? Тебя сватают, ты и езжай... с Полиной!

— От тоби маешь! — Тетя Феня искренне огорчается. — Кто же мне посоветует, Фаиночка, как не ты? Мы же все с тобой совместно решаем. Понравится нам... так что же! А не понравится...

Фаина только крепче сжимает губы. Она скрытная. Своего отношения к этому сватовству не выявляет никак: «Смотри сама! Как тебе лучше, мама...»

В воскресенье Фаина и тетя Феня выбираются к Ивану Евграфовичу.

До поселка едут электропоездом. В вагоне молчат. Фаина уткнулась в книгу. Тетя Феня задумчиво смотрит в окно. И почему-то обеим грустно.

Но когда они сходят на платформу и в глаза им вдруг ударяет голубое, не заслоненное никакими строениями небо, тетя Феня тихонько охает:

— Как же тут хорошо, Фаинка! И землею пахнет! Я ж уже и забула, как пахнет землей!

В поселковых улочках стоит прохладная тишина. От свежескошенной, разбросанной у дворов для просушки травы поднимаются горьковатые медовые запахи.

Тетя Феня шагает быстро легкой своей походкой. Раскрасневшись и словно бы опьянев от воздуха, она все старается по внешнему виду угадать, который же дом Ивана Евграфовича.

— Мабуть, оцей, Фаиночка, — говорит она, вся светясь счастливым своим предчувствием, и показывает на маленький, в зелени, в зарослях золотых шаров домишко. — Я думаю, що оцей. А ну подивись на номер!

Дом этот значится под номером двадцать пятым. Иван же Евграфович проживает в сорок втором.

Впрочем, им почти не приходится искать. Из какого-то переулка выплывает Полина Мухина. Она приоделась — в новом цветастом платье и такой же косынке на седоватых волосах. Здоровается, оглядывает придирчиво тетю Феню.

— Новую какую-то жакетку надела! — И щупает материал. — Бумага! А все же имеет вид.

Они подходят к дому Ивана Евграфовича. Окна в доме закрыты наглухо, хоть на улице и тепло. Стекла без занавесей, отсвечивают. И от этого кажется, что внутри темнота. Перед домом разлапистая старая ель. А цветов на участке нету.

Сам Иван Евграфович — это видно через забор — строгает у колодца какие-то доски. Летит, завиваясь, стружка из-под его уверенных рук.

— Рабочий человек! — тетя Феня говорит это с какой-то особенной интонацией.

— Крышу к колодцу делает, — охотно поясняет Полина. — Хочет колодец запереть на замок. Вырыл недавно на участке колодец, так покою совсем лишился. Люди до дармовщинки охочи — ходят и ходят, удержу нет. Другой-то колодец много дальше будет.

Почуяв чужих, из будки с оглушительным лаем выскакивает большой, как теленок, свирепого вида пес.

Иван Евграфович поднимает голову, видит гостей за забором и, цыкнув на пса, кладет рубанок. Потом поливает из висящего у колодца ведра себе на руки и, неторопливо оправляя на ходу гимнастерку, идет к калитке.

«Уж и приодеться не мог!» — обиженно думает Фаина.

В этой выцветшей от пота и времени гимнастерке она постоянно видит его на заводе.

Стараясь просунуть свою бородатую морду сквозь загородку, блеет коза. Суетятся куры, хлопает крыльями статный многоцветный петух. Иван Евграфович показывает свое хозяйство гостям.

Большой и не очень складный, с сутулой, по-медвежьи переходящей в шею спиной, он идет впереди по узенькой тропке. За ним гуськом тетя Феня, Полина. Сзади всех неохотно плетется Фаина.

Кудрявится желтеющая картофельная ботва, краснотой отсвечивают на солнце продолговатые свекольные листья, сизые, словно от инея, капустные кочаны лежат на грядках.

— Хозяин! — нарочито громко повторяет Полина. — С каждого клочка земли стремится иметь доход.

Иван Евграфович будто бы и не слышит, он в меру приветлив и сдержан так, словно знает полную цену себе и всему, что при нем.

— А у нас на селе, где я жила, — задумчиво говорит тетя Феня, — люди к цветам имели большое чувство. У нас на селе такого участка около хаты не встретишь, чтоб без цветов.

— Чувство, это, конечно, — вежливо соглашается Иван Евграфович (углы его крупного рта чуть приподняты кверху, и от этого кажется, что с губ Ивана Евграфовича не сходит усмешка), — однако землю занимать под цветы расчета нету. Цветы не дают такого эффекта, в то время как каждая зеленюшка на рынке ценится...

Фаинка украдкой поглядывает на мать. Та слушает внимательно, с сочувственным пониманием.

Они поднимаются по ступенькам, входят в дом. В доме прохладно, по-нежилому чисто. Поблескивают свежеокрашенные, словно не успевшие еще запылиться полы. На стенах свежие с прозеленью обои.

За буфетом, в темном углу, отливает золотом потускневший от времени лик богоматери. Полина тихонько толкает в бок тетю Фегно и, показывая глазами в угол, быстрым шепотом спрашивает:

— В бога веруешь?

Фаина напряженно ожидает ответа.

— Я в людей хороших верю, Полиночка, — не сразу, раздумчиво говорит ее мать.

До прозрачности свежие яйца в кухоньке на столе и алые помидоры. И с розовым салом кусок свинины. Ведра полны водой. На полу у плиты приготовлены сухие дрова.

— Ну, хозяйки, принимайтесь за угощение, — предлагает Иван Евграфович, — я же тем часом живность свою схожу накормлю.

Гудят, полыхают дрова в плите. Аппетитно пахнет жареным луком. Повязав вместо фартука полотенце, тетя Феня вдохновенно орудует у плиты.

— От уже и готова. — Она поворачивает на противне румяную, пышную свинину. — Сейчас картошка дойдет, и можно на стол подавать. Полиночка, ты б спросила у Ивана Евграфовича, какую скатертку, та й посуду, где там она у него, доставай...

Фаинку тетя Феня не трогает. Фаина неприютно сидит на краешке дивана в столовой. Все ей противно здесь: рыжий огромный абажур над столом (этакую корову повесили!), не покрытый ни скатертью, ни клеенкой стол (все припрятал до времени бережливый хозяин!), тупая, с позолоченными усами морда гипсовой кошки-копилки на этажерке — книг на ней нет, только старые номера «Крокодила» завалялись на нижней полке.

Все Фаине противно сейчас: неприкрытая льстивость Полины, снисходительная уверенность знающего себе цену Ивана Евграфовича, веселое оживление матери... Мамка, мамка! Знала бы ты, как на это горько смотреть! Гордости в тебе не хватает, что ли? Чем прельстилась? Чужим достатком? И на что ты готова уже сменять свою с Фаинкой жизнь?!

И сама Фаина противна себе. За то, что сдалась, поехала. За то, что сидит и мучается и не может решиться... Не может заставить себя подняться, хлопнуть дверью, уйти. Пусть они как хотят!

Приходит Иван Евграфович, вынимает отдающую нафталином скатерть из какого-то сундука. Подает тете Фене.

— Годится?

Тетя Феня с Полиной накрывают на стол. В центре пирог. Тетя Феня испекла его дома, чтоб не с пустыми руками ехать. Вокруг пирога вареные яйца, колбаса, помидоры, малосольные огурцы...

— Ну, дорогие гости, прошу к столу! — Иван Евграфович наполняет рюмки столичной, поднимает свою и, дождавшись, пока рассядутся, произносит не без торжественности: — За знакомство и приятную встречу!

— А я добавлю еще, — тетя Феня тоже держит на весу свою рюмку, — щоб наша доля нас не цуралась! Щоб краще в свити жилось. — И глядит на Ивана Евграфовича такими добрыми, такими сияющими глазами, что Фаине хочется плакать.

Выпивают, закусывают, разговаривают о чем-то. Лишь Фаина глаз от своей тарелки не поднимает.

Полина ругает мастера:

— Привязался, как банный лист! Я чей-то брак собрала на труборезном участке и положила на стол, а он привязался ко мне, вроде это я собственный брак утаиваю.

Какая ж она бессовестная! Лицо Фаины медленно заливается краской. Брак этот, конечно, ее. Все же знают...

— Так он меня перед людьми на пятиминутке вчера срамил! — продолжает Полина. — Прямо пугалу сделал из меня. Чучелу какую-то с пережитками. И ведь по годам совершенный сопляк! Ну гонору, ну желания выслужиться!

— Неправда это! — вспыхивает Фаина. — Виктор — замечательный парень. Он... он все стремится делать для блага общества...

Теплая ладонь тети Фени неприметно ложится на Фаинкину руку. Замолчи, не срамись, мол! Ты же в гостях!

— Та чего ж вы не кушаете? — сразу переводит разговор тетя Феня и говорит торопливо, без передышки: — Ну, Полиночка, дай я тебе еще кусочек свининки положу. Иван Евграфович! Видно, вам мой пирог не по вкусу? А может, выпьем еще... для хорошего настроения...

Выпивают, закусывают. Все едят с аппетитом, кроме Фаины. Проголодались. Да и удалось угощение. Румяная, пропитавшаяся салом картошка, свинина с хрустящей корочкой. Пирог с капустой и яйцами, кажется, так и тает во рту.

— Ну хозяйка! — выразительно глядя на Ивана Евграфовича, нахваливает тетю Феню Полина. — Ох и хозяйка! — И, не в силах выразить своих чувств, только мотает головой.

— Та что ты, Полиночка! — Лицо тети Фенн светится удовольствием. — Это ж так, на скорую руку. А от до войны... Не было такого праздника, чтобы люди у нас не собирались. Трактористы, товарищи мужа моего. С жинками, а то и диточек приведут...

Фаина незаметно наблюдает за матерью. Какая-то она не такая сегодня. Словно что-то переливается в ней все время. Искрится. Притягивает.

Недаром хмуроватый даже и под хмельком Иван Евграфович нет-нет да и глянет на нее с интересом.

— Я людей приветить люблю, — говорит тетя Феня и смотрит на Ивана Евграфовича так, словно ожидает сочувствия.

Иван Евграфович молча, невозмутимо ест. Зато Полина тотчас же дает пояснение:

— Этого у них с покойницей не было, чтобы людей привечать. Они, Феклушка, не для людей, они друг для друга жили!

— А ты, Иван Евграфович, видный парень, наверное, был в молодых годах? — словно бы без внимания оставив слова Полины, спрашивает неожиданно тетя Феня.

«И чего она в нем нашла?» — горестно недоумевает Фаина.

— Н-ну... не так, чтоб уж очень. — Иван Евграфович хмыкает, он доволен. — Однако же... — И находится: — Гармонист! — так, словно это может все объяснить.

— И девчата тебя любили, наверное! — с затаенным лукавством, вызывая его на разговор о себе, не унимается тетя Феня.

— Нет, об чем разговор завела! — восхищенно хихикает начинающая хмелеть Полина и грозит тете Фене пальцем. — Нет, об чем разговор!

Иван Евграфович отвечает не сразу.

— Чтоб вообще девчата, этого не скажу. Ну, одна... любила.

— Супруга! — Пьяненькая Полина весело хлопает в ладоши. — Ксюша, его супруга! Кто же еще? Да он, при его характере, другой-то бабы за всю свою жизнь, возможно, не знал.

— А какая она была, Евграфович? — Голос тети Фени звучит душевно.

— С косами! — Иван Евграфович мечтательно жмурится. — Косы каждая, чтоб не соврать, в кулак толщиной. А глаза... Другой раз заглянешь, ну прямо как обожжет!

Грубоватое, словно бы застывшее в одном выражении лицо его как-то меняется, оживает.

Тетя Феня сочувственно слушает. Полина удивленно притихла.

— Такая отчаянная была! Танцорка! Первая на селе...

— Это Ксюшка-то? — Не выдержав, прыскает Полина. — Аксинья твоя — танцорка? Ну и выпил же ты, Евграфович! Хоть она и покойница, но промолчать не могу...

— Не об Аксинье речь! — строго обрывает Полину Иван Евграфович. — На Аксинье, если уж вам признаться, отец меня... считай, силком оженил.

Фаина на миг поднимает голову от тарелки. Быстрым любопытным взглядом скользит по лицу Ивана Евграфовича и тотчас вновь опускает глаза.

— Как же это понять — силком? — задумчиво переспрашивает тетя Феня.

— А ты и веришь! — хитренько смеется Полина. — Детскости в тебе, Фекла, много еще, неразвитости. Мужик, если к бабе имеет интерес, завсегда стремится себя перед ней покрасивей выставить!

— Уж куда красивей! — едко подтверждает Иван Евграфович. И совсем по-другому, искренне обращается к тете Фене: — Я от сватанья этого, Феня, чуть было не лишился рассудка. Из дому убегал. На Николу зимнего ночь в хлеву просидел в одном пиджаке. Здоровенный дубина был, а плакал.

— Ну и как же? — В глазах тети Фени горячее ожидание. — Как же потом, Евграфович?

Иван Евграфович ожесточенно катает меж пальцами кусочек хлебного мякиша.

— Отец своего... добился, конечно!

— Эх ты! — Тетя Феня горестно машет рукой.

— Он мне, Феня, прямо-таки доказал, — к ней одной обращаясь, продолжает Иван Евграфович. — Он, когда увидел мое упорство, больше не стал перечить. Женись! Но из дому, говорит, в чем стоишь, сей же час уходи!

— Смотри ты, какое дело! — всплескивает руками Полина. — Сколько с ним знакомство вожу, а не знала этого!

— Решился, говорит, на батрачке жениться, что ж, — продолжает Иван Евграфович, — иди, батрачь, если нравится!

— Чем взял! — непримиримо говорит тетя Феня. — Чем же он взял тебя, Евграфович!

— Нет, Феня, ты погоди! — с непредвиденной в нем горячностью оправдывает себя перед ней Иван Евграфович. — Ты обдумай: я из дому ушел в чем стою, да? И у любушки моей ну лишней юбчонки перемениться нету. Как же жизнь начинать, скажи! — И, не давая ей на это ответить, торопливо, словно боясь, что его перебьют, досказывает: — Она сирота. На богатых мужиков работала с малолетства. В работе ловкая и старательная, за это ее нахваливали и нанимали охотно. Ну, чтоб в дом за невестку взять...

— Но ведь тогда уже революция была! Советская власть! — вырывается неожиданно у Фаины, и все оборачиваются на ломкий ее, взволнованный голосок.

Подняв голову, Фаина с вызовом смотрит на Ивана Евграфовича. Лицо у нее напряженное, бледное.

— Плохо вы в учебниках учите, — не уклоняется от ответа Иван Евграфович. — Вы, молодые, думаете небось: только лишь совершилась Советская власть, враз и богатых не стало? Нет! Не так это просто было... — Словно бы отодвинув пережитое, Иван Евграфович вновь обретает свойственную ему спокойную рассудительность интонации. — Про что я рассказываю, было это в двадцать втором году. А поравняли деревню, можно сказать, лишь тридцатые годы. Ликвидация кулачества, если вы про это учили...

— Аксинья, супруга его, из кулаков, — считает нужным отметить Полина.

— Из зажиточных! — угрюмо уточняет Иван Евграфович.

— Отец же его середняк, ну, за кулаками тянулся. Мне Аксинья сама рассказывала. Она своего Ивана года на три старше была. Засиделась, как видно, в девках, — запоздало соображает Полина, — вот отчего, я думаю, выпал ему такой шанс...

— Значит, продал свою любовь! — с беспощадным спокойствием как бы подводит итог тетя Феня.

— Отец разбил! — по-прежнему угрюмо повторяет Иван Евграфович.

— Чего испугался? — грустно раздумывает вслух тетя Феня. — Молодые, здоровые, неужели б не заработали?

— И чего ты, Фекла, воду мутишь? — обрывает ее Полина. — Правильно рассудил старик! Любовью одной не проживешь. Начинать семейную жизнь надо, чтоб основа была. Что, я неверно говорю?

— Как же мы с моим мужем жизнь начинали?! — продолжает задумчиво тетя Феня. — Я ж, Евграфович, так сама, как и любушка твоя, сирота. Дивчинкою работать пошла, только не на кулаков, а в совхоз. И лишней спиднички, или юбки, по-вашему, и у меня не бывало. Так муж мой не испугался этого! Не было у нас ничего, Евграфович, как мы поженились. Только любовь одна и была... То вдача еще... натура, значит, наша, рабочая... А жили как! — Словно отсвет давнего счастья возникает на лице тети Фени.

Острая жалость обжигает Фаину. Она хмурится. Чтоб не было видно лица, склоняется ниже над тарелкой.

— А что ж! И они с супругой неплохо жили, — вступается за Ивана Евграфовича Полина. — И на старость кое-что нажито, — широким жестом она обводит комнату.

— Та разве ж этим одним проживешь, Полиночка! — грустно говорит тетя Феня.

Иван Евграфович по-прежнему катает меж темными пальцами кусочек хлебного мякиша и молчит. И снова Фаине кажется, что на губах его застыла непонятная, непроницаемая усмешка.

— А я не говорю, что они лишь этим и жили, в войну особенно, — по-своему истолковав вопрос тети Фени, разъясняет Полина. — В войну Евграфович рабочую карточку получал. Зарплата все время твердая... В общем, Фекла, их жизню я наблюдала, могу говорить: деньжонки у них водились, ели сытно, друг другу ни в чем не отказывали.

— Та я ж не про то, Полина! — пытается возразить тетя Феня, но Полина не слушает ее.

— Спросит у него, бывало, покойница двадцать, скажем, рублей на хозяйство на день. Дает Евграфович, не перечит. Двадцать пять рублей [В старых ценах.] спросит, опять же дает...

— И двадцать? И двадцать пять? — сверкнув озорно глазами, перебивает вдруг ее тетя Феня. — И все она просит?! А муж не отказывает?

Полина растерянно умолкает.

— А я вот, бывает, — с небрежной какой-то удалью говорит тетя Феня, — я, бывает, и пятьдесят рублей на день потрачу, ни у кого не спрошусь. И сто, бывает, истрачу...

Иван Евграфович по-прежнему непроницаемо усмехается. Фаина слушает настороженно, удивленно. Она-то знает, как экономно ведет их небольшое хозяйство мать!

— Что заработаю, то и трачу! — словно вызов кому-то бросает тетя Феня. — А чего ж! Хиба гроши на мене роблять? Я на гроши роблю! Так чего ж их жалеть?!

— Сильна! — В полном недоумении Полина качает головой. — Ох и сильна, однако!

— А на черный день? — спрашивает с интересом Иван Евграфович.

— Хо! — только машет рукой тетя Феня. — У рабочего человека, Евграфович, черного дня не будет. Было б только здоровье.

— А здоровья не будет? А старость? — пристрастно допытывается Иван Евграфович.

— А государство на что? — спрашивает в свою очередь тетя Феня. — Должно меня обеспечить! — Она весело, требовательно, задорно стучит кулаком по столу.

— Верь, надейся! — поджимает губу Полина.

— Верю! — строго говорит тетя Феня. — Верю! — с силой повторяет она. И добавляет тихо: — За эту веру муж и сын мой, Полина, жизнь свою положили!

На станцию идут уже затемно. Впереди тетя Феня с Иваном Евграфовичем. За ними Полина, спотыкаясь на нетвердых еще от хмеля ногах, чертыхается, клянет темноту. За Полиной Фаина. Задумчивая, притихшая. Вечер теплый и чуть туманный. И небо словно в туманной дымке — звезды еле поблескивают сквозь нее.

Замыкая улицы и проулки, кажется, гораздо теснее, чем днем, подступает к поселку лес.

— Ну, дошла, наконец! — рванув на себя не видимую во тьме калитку, сердито объявляет Полина.

— Будь здорова, Полиночка! Спасибо тебе! — снова став, как обычно, уважительной, ласковой, тетя Феня прощается с Полиной.

Втроем они доходят до станции. Поднимаются на платформу. Людей на платформе не видно. Поздний час.

Тетя Феня с Иваном Евграфовичем останавливаются под фонарем. Фаина по-прежнему держится поодаль. Позади платформы темнеет лес. Тянет из лесу сыростью, свежестью, сосной.

— Хорошо тут у вас, Евграфович! И землею пахнет! — мечтательно говорит тетя Феня. — До чего ж я люблю, когда пахнет землей!

Золотые россыпи искр разлетаются от проводов; возникая из тьмы, несется к платформе электричка.

— Может, все же надумаешь, Феня? — слышит Фаина торопливый, глуховатый голос Ивана Евграфовича.

Поезд останавливается у станции. Фаина медлит. Держась за поручень, она с тревогой ожидает ответа.

— Та нет, не надумаю, — у самого вагона говорит, наконец, тетя Феня. — Нет, не надумаю, Евграфович!

И тоже берясь за поручень, словно бы с грустной какой-то жалостью глядит на него.

Ну, а может, это только так кажется Фаине? Может, это зыбкий свет фонаря бросает такую тень на лицо ее матери?